Найти себя Елманов Валерий
Вот и опусти такого на грешную землю. Нет уж, если человека тащит наверх Амур, то, как за него ни цепляйся, стараясь удержать, ничего не поможет. Слабоват я тягаться с богами.
Впрочем, на следующий день разговор продолжился. Квентин явно нуждался в том, чтобы выговориться, ибо чувства постоянно переполняли его, а иного собеседника, кроме прожженного циника и скептика Феликса Мак-Альпина, у него для этой цели не имелось. Причем продолжился он, будто вовсе и не заканчивался, то есть последовало очередное описание божественной красоты и снова со ссылкой на царевича Федора.
– Он смотрит на нее как брат, поэтому она и кажется ему красивой,– парировал я.
– Отчего ты сказывать про кажется, когда так оно и есть, ибо иначе... не может быть!
– Как кратко и ясно умеешь ты излагать свои мысли,– восхитился я и невозмутимо подвел итог: – Воистину логика влюбленного всегда сродни логике сумасшедшего.
– Ты издеваешься надо мной? – подозрительно осведомился шотландец.
– Ни боже мой,– твердо заявил я.– Более того, я тебе даже завидую.– И процитировал:
- Чье сердце не горит любовью страстной к милой —
- Без утешения влачит свой век унылый.
- Дни, проведенные без радостей любви,
- Считаю тяготой ненужной и постылой[86].—
Вот так и мне приходится влачить свой унылый век, подобно Омару Хайяму,– грустно констатировал я.
У Дугласа загорелись глаза.
– Ты можешь мне поведать еще что-то из сочинений сего великого пиита?
– Пить вино – запрещено...– начал было я, но потом хлопнул себя ладонью по лбу и улыбнулся.– Тебе ж про любовь надо, мой юный друг, а про любовь я почти ничего не знаю. Увы.– И развел руками.
И снова врал. Знал я, и очень много знал.
С избытком.
И из Хайяма, и из Данте, и из Петрарки с Шекспиром, не говоря уж про отечественных. Тому же Квентину за глаза хватило бы школьной программы во главе с Пушкиным и Лермонтовым, но оно было съехавшему с катушек шотландцу ни к чему.
– Неужто ни одного?! – огорчился он.
– Неужто,– лаконично ответил я.
В последнее время я предпочитал вообще обходиться в разговоре с ним краткими, лаконичными фразами, чтобы, упаси бог, он не узрел в них этот самый второй или третий смысл, которого не имелось и в помине, и не прицепился ко мне как репей.
Правда, помогало мало. Он все равно исхитрялся это сделать.
Стоило мне как-то вскользь сочувственно заметить ему, что женщины вообще по своей натуре склонны не обращать внимания на то, что для них стараются сделать, но зато всегда зорко подмечают, чего для них не делают, как он тут же придрался к моим словам:
– Нет, ты не можешь так о ней судить,– твердо заявил он.– Тебе не дано, ибо ты никогда не любил.
От такого нахальства я даже поперхнулся сбитнем и закашлялся, а он, правда вначале заботливо похлопав меня по спине, продолжил:
– Ты холоден, яко лед.
– Что делать,– вздохнул я и, пытаясь увести разговор в более безопасное русло, добавил: – Наша жизнь подобна состязаниям. Отважные приходят на них сражаться за победу, жаждущие выгоды – торговать, а удел философов – смотреть на них со стороны.
– Сказано умно,– одобрил Квентин и незамедлительно съязвил: – Пожалуй, даже слишком умно, чтобы ты мог сам это придумать.
Кому-то это могло показаться не более чем дружеской подковыркой, но я не заблуждался. Тон был вызывающим, откровенный вызов читался и в его глазах. Словом, парень явно напрашивался на скандал.
Как знать, возможно, хорошая трепка и впрямь пошла бы ему на пользу, но я не мог себе этого позволить. Бить влюбленного все равно что бить ребенка. И то и другое – величайшая подлость.
Поэтому, хотя оно и стоило мне некоторого труда, я не просто сдержался, но и сохранил спокойный, дружелюбный тон.
– Ты прав. Это сказал Пифагор, но от этого я не перестаю тоже быть философом. А тебе стоило бы вспомнить другую мудрость, гласящую, что любовь всегда бежит от тех, кто гонится за нею, а тем, кто прочь бежит, сама кидается на шею.
Квентин озадаченно уставился на меня, задумался, после чего медленно произнес:
– Ты бежишь от нее, значит...– И грозно спросил: – Получается, что принцесса Ксения должна кинуться тебе на шею?!
– Она еще не сошла с ума. Да и я тоже... в отличие от некоторых,– не удержался я от ехидного замечания, продолжая старательно расправляться со свиной ногой.
Шотландец некоторое время молчал, лихорадочно выискивая в моих словах мало-мальски приличный повод для ссоры, а затем, так и не отыскав его, гневно заявил:
– И вообще, яко ты можешь столь варварски жевать и одновременно рассуждать о любви?!
Как говорится, нет слов.
Не нашлось их и у меня.
Нет, что бы там ни говорили мудрецы о том, что у любви свои законы, но, на мой взгляд, чаще всего там царит беспредел, и первый вздох любви – это последний вздох разума.
Однако сдаваться я не собирался, решив прибегнуть еще к одному способу...
- Рассудком воевать с любовью – безрассудно.
- Чтоб сладить с божеством, потребно божество[87].
Кто там мне противодействует? Амур? А если мы из соперника попытаемся сотворить союзника?
Включенный в заговор Игнашка Косой – точнее, ныне уже Князь, хотя имя с кличкой явно не согласовывалось, но пусть будет,– криво ухмыляясь, как-то притащил на подворье девку, выглядевшую, по словам Ахмедки, целый час после лицезрения ее прелестей цокавшего языком, подлинной Айбаку[88].
На самом деле звали ее Любавой – весьма подходящее имя, если учитывать ее профессию. Девка при себе имела все требуемое для предстоящего соблазнения и даже, согласно моему спецзаказу, сделанному с учетом пышнотелости Ксении, изрядно сверх необходимого. Даже мне чего-то захотелось при взгляде на ее могучий бюст и пышные бедра, очертания которых благодаря тесноватому сарафану были хорошо заметны.
Но... друг в первую очередь.
Дабы она, чего доброго, не перепутала клиентов, сориентировавшись на мой взгляд, я во время беседы старался на нее не смотреть, изображая занятого человека и старательно ковыряясь в часах – уже в четвертый раз собрать пока не получалось. Уговор, который я заключил с Любавой, состоял в том, что за неделю она завоевывает симпатию Квентина, затем возбуждает в нем страсть, ну а там и утягивает его в постель. ЗАГС, то бишь венчание в церкви – на ее усмотрение.
Деньга ей была обещана знатная, аж сто рублей – скупиться в таких вещах нельзя. Судя по алчно загоревшимся зеленым глазищам Любавы, стараться она будет от всей души. Еще бы. Не думаю, что она заработала бы столько же за год стояния на Пожаре с кольцом во рту[89], даже если бы имела неслыханный успех и популярность у клиентов.
Помимо денег я максимально облегчил ей работу, подробно и тщательно рассказав о характере Квентина, чего он любит и чего нет, как с ним желательно обращаться, вплоть до того, с чего начинать.
- Чуток поулыбайся для затравки,
- Потом вверни чего-нибудь из Кафки,
- Потом поплачь над собственной судьбой,
- И все произойдет само собой[90].
Трудилась девка и впрямь на совесть, однако результат оказался плачевный и выбить клин клином не удалось. Квентин ее даже не замечал.
Вообще.
Разве лишь когда она, проходя мимо, как бы невзначай задевала его своим упругим горячим боком или, обслуживая за столом, ненароком прижималась к нему тугой, налитой грудью. Только в этих случаях Дуглас поднимал на нее глаза и вежливо извинялся за причиненное неудобство.
Пыталась она действовать и напрямую, то есть зайти к нему ночью в опочивальню и... Но и тут вышел конфуз. Квентин вначале решил, что девка все перепутала, а потом просто вытурил ее, причем без малейших колебаний.
– Можа, ему мальца надоть, а не меня? – угрюмо поинтересовалась красавица через неделю.
– Да не в том дело. Любит он,– пояснил я.
– А тебе, княже, отвадить его хотца? – догадалась девка.
– Ну пусть не совсем, но хотя бы поумерить пыл,– пояснил я.
– Ишь ты какой,– усмехнулась девка.– Сразу видать, что из иных земель к нам прикатил. Говоря-то у тебя, почитай, нашенская, а нутро-то иное.– Не успел я возмутиться, как она пояснила: – Неведомо тебе, что любовь куда как проще вовсе умертвить, чем умерить, а для того тебе не ко мне, к бабкам надо. Они тебе вмиг «отсуху» смастерят. А то я, эвон, ажно в расстройство вся пришла – помыслила, будто так подурнела, что уж и не надобна никому.
– Да что ты! – успокоил я ее.– У тебя все о-го-го-го! У меня самого аж слюнки текли, когда я на тебя любовался.
– Ох, не верится чтой-то,– лукаво заметила она, наваливаясь на стол пышной грудью, и передразнила: – Не видать, чтоб ты на меня о-го-го.
– А ты проверь,– посоветовал я.
– Я на дело скорая,– предупредила она.– Могу нынче же в твою опочивальню заглянуть.
– Вот как раз по ночам я совершенно свободен,– в тон ей ответил я.
После этого где-то через неделю она заявила мне утром:
– Прощевай, княже. Ухожу я от тебя.
– Что так? – удивился я, пытаясь ее приобнять.– Или не понравилось что-то?
– Тут скорее иное – с лихвой понравилось,– горько заметила Любава, ловко выскальзывая из моих объятий.– Опаска с тобой берет, княже,– пояснила она откровенно.– Еще чуток, и погибла моя душенька. И без того, яко ты дланями по телу проводишь, на меня истома нападает. Не к добру оно, чую. Душа-то у тебя ровно пеплом покрыта, и поняла я – не моему саженцу там взрасти. Потому и помыслила: лучше сразу от греха уйти, покамест огонек у меня к тебе не больно-то разгорелся. Авось со временем и сам погаснет. Прощевай да не поминай лихом.
И в то же утро исчезла с подворья.
«Ну что ж, может, оно и к лучшему»,– подумалось мне, но больше пожалел о том, что ее подсказка насчет отсухи не сработала, а ведь я так поначалу загорелся, благо что и идти никуда не надо – у меня ж Марья Петровна под боком.
Но ключница возвращаться к своему прежнему колдовскому ремеслу не захотела. Точнее, что до травок и корешков для отваров и прочих снадобий – тут как раз полный порядок. Просторный терем позволял выделить в ее полное распоряжение сразу две комнаты. В одной она жила и спала, а дальнюю превратила в склад для надобностей.
«Чтоб ежели что, так я завсегда»,– как пояснила она мне.
Однако на мою просьбу Марья Петровна отреагировала бурно и нервно, заявив, что эдаким богопротивным делом она зареклась заниматься «ишшо с тех самых пор», и потому на небесах ей нипочем не простят, ежели она «сызнова учнет чудить».
– А бога Авось вызывать небеса простят? – хмуро полюбопытствовал я.
– То ж бог! – изумленно всплеснула она руками.– Он, чай, и сам на небесах проживает. Да и кому от того худо стало? Эвон, какого мальца от голодной смертушки спасли,– напомнила Марья Петровна про Алеху,– да и сами живы остались – куда как славно. А просимому тобой иные хозяева. Они все больше в темноте живут, во мраке. Молодая была, не понимала, а теперь нипочем отваживать любовь не займусь. Будя! – И уже вдогон мне проницательно заметила: – Да к иным прочим не удумай ходить – либо обманут, либо... убьешь его. Памятаю я, из чего зелье оное варят. Крепки те корешки, тяжела травка. Их токмо в полном здравии выдержать можно, да и то не столь долго – от силы с десяток лет, ну пущай полтора. Вона царь-батюшка Иоанн Васильевич на что дюж был, ан и он чрез дюжину годков свалился. А ежели сердчишко и без того никуда, тута лета одного за глаза хватит, и все.
– А что, у Квентина оно никуда? – удивился я, пропустив мимо ушей судьбу Иоанна, которой в другое время непременно бы заинтересовался.– Он же здоров, румян, свеж...
– Иное яблочко тоже румяно да свежо, а надрежешь – червоточинка. Я хошь самого червяка и выгнала, ан дырочке, коя осталась, чтоб зарасти, не одно лето надобно. Потому и сказываю: не удумай! – грозно повторила она.
После таких слов оставалось только одно – сложа руки наблюдать за неизбежным финалом и молить судьбу об отсрочке. Если только удастся дотянуть с тайной до осени, тогда все переменится.
Но дотянуть не вышло – Квентин постарался на славу.
Впрочем, и я тоже хорош...
Глава 19
Когда умирают цари
Началось все сразу после того, как царевич проболтался шотландцу о том, какие красивые стихи я знаю. Снова моя вина – надо было вовремя предупредить Федора, чтоб не вздумал ничего рассказывать Квентину, а я не догадался. Вот тогда-то Квентин не на шутку разобиделся на меня.
Дело осложнялось еще и тем, что буквально за три-четыре дня до этого Дуглас попросил взять у него написанное на английском и перевести на русский, но так, чтобы его строки не утратили своего красивого звучания. Я сослался на то, что поэзию люблю и уважаю, но сам ею никогда не занимался, потому боюсь загубить.
Еще чего – собственными руками подсобить парню извлечь из той ямы, которую он усиленно копает для самого себя, лишних несколько лопат! Дудки!
Донельзя огорченный Квентин уныло покинул мою светелку, а стихи – то ли будучи в чрезмерном расстройстве, то ли от простой рассеянности – так и оставил у меня на столе. Признаться, я и сам не обратил на них особого внимания, и спустя несколько минут – дело было перед сном – завалился спать.
Наутро я их заметил, но отдать забыл. Вечером повторилась та же история – на сей раз я вспомнил про них, когда потянулся, чтобы потушить свечу, и было лень вылезать из постели, тем более Квентин жил в комнате не по соседству, а... Словом, надо было одеваться или хотя бы что-то на себя накидывать.
Теперь же, узнав от Федора о прочитанных мною стихах, он решил, что я его надул и сознательно отказался от перевода, после чего сделал все, чтобы оставить его гениальные вирши в своей комнате, тайно зарифмовать их, а потом огласить царевичу и ни словом не упомянуть о его, Квентина, авторстве.
Крику было – до небес. Пару раз даже приходилось выгонять не в меру любопытную Юльку, которая норовила заглянуть ко мне в комнату, чтобы узнать, чего у нас творится.
Главное, никакие разумные возражения не помогали. Он не желал слушать ни моих доводов, отметая их с ходу, ни... Нет, не так. Правильнее сказать, он вообще ничего не слышал. Кульминацией стал его переезд на новое местожительство, к старому географу-французу.
И даже когда мы встречались у царевича – у меня было начало урока, а у него окончание,– Квентин проходил мимо молча, старательно игнорируя меня по полной программе, так что о наступившей развязке я узнал только от царевича.
Как-то ближе к концу урока, пока я повествовал о Гераклите, Федор отошел от стола, оказавшись вплотную у стены с решеткой, молча указал мне наверх, а потом, прижав палец к губам, на дверь.
Я понимающе кивнул и, не прерывая рассказа, заметил как бы между прочим:
– А дабы нам с тобой воочию убедиться в истинности слов сего эллинского философа о том, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, я предлагаю тебе выйти сейчас за дверь, и тогда ты сможешь понять: ничто дважды одинаковым не бывает. И пусть второй раз мы выглянем почти сразу, пространство за дверью будет совсем иное.
Оказавшись в пустом коридорчике – классных комнат у царевича было аж три, но лестница к ним вела одна, а охрана выставлялась внизу у ступеней,– Федор заговорщицки прошептал:
– Новость поведать хочу тайную. Квентин-то наш эвон чего учудил – прямиком к батюшке подался. Дескать, выдай за меня свою прынцессу.– Он весело хихикнул.– Удумал же, прынцесса.
Я обомлел. Вот это огорошил так огорошил. Кажется, к Дугласу скоро заявится северный пушной зверь, от которого спастись навряд ли получится.
– А государь что на это? – уныло осведомился я, с тоской глядя на пухлое розовощекое лицо царевича, светящееся от удовольствия, что он первым сообщил любимому учителю столь важные новости.
– А что он? Послал за лекарем, кой Квентина пользовал по пути в Москву,– пояснил Федор.– Известное дело: обжегшись на молоке, завсегда на воду дуют. Слыхал, поди, про прынца Ивана, кой к нам из датских земель прибыл, да в одночасье помер?
Я машинально кивнул, одновременно прикидывая, что это может быть за Иван. Впрочем, плевать мне на него. Тут кое-кто интересует меня гораздо больше.
– Вот батюшка и решил дознаться, яко там с ним на пути сюда все было, да что за болесть приключилась, да не прилипчива ли она, а то вернется сызнова, и нового жениха тож отпевать приведется. Ну и послов решил заслать к аглицкому королю – то само собой. Что за род такой, Дугласов, сколь знатен, и вправду ли он...– Федор замялся.– Ну...
– Понятно,– кивнул я, выручая царевича.– А если болезнь может возвернуться, как ты говоришь, станет государь посылать послов?
– Да на кой ляд они занадобятся, коли и без того все ясно,– пожал плечами царевич.
– Жаль Ксению,– притворно вздохнул я.– Но мне довелось слыхать о болезни Квентина. Вроде как неизлечима она. Боюсь, твоя сестра станет сильно переживать, если царь-батюшка откажет ему.
– Авось ей не впервой. Случалось уже, когда отказывал,– философски заметил царевич.– Да и не до того Ксении Борисовне. Она последний месяц и без Квентина чуть ли не каждый день очи на мокрое истаивает. А то хохочет, резвится без удержу, меня шшекочет, будто я дите малое,– буркнул он обиженно.
«Ну это уже классика, и мне знакомо еще по школе,– вздохнул я.– Как там у Пушкина? «Ах, няня, няня, я тоскую, мне тошно, милая моя: Я плакать я рыдать готова!..», а в затем уже откровенное: «Я не больна: Я... знаешь, няня... влюблена». Как же, как же, учили «Евгения Онегина», учили. Получается, любовь взаимная. Хотя от этого еще грустнее».
Но вслух – молод еще царевич для таких вещей, предположил, подобно няне Татьяны:
– Приболела, наверное.
– Эх, княже,– совсем взросло вздохнул Федор.– Ежели бы так, то оно слава богу, хошь о болести таковское и не сказывают. Боюсь я, куда хужее. Сдается мне, влюбилась она.
– Тогда все равно жаль, ведь царь-батюшка скорее всего откажет Квентину. И снова твоя сестрица в слезы ударится.
– А можа, и нет,– протянул Федор.– Ежели бы враз решил отказать, на что бы ему у лекаря все вызнавать, да о послах в Англию толковать.– И загадочно заметил: – Тока я тако мыслю: даже ежели и откажет, Ксения Борисовна вовсе напротив – возрадуется. Я, чаю, ей ентот Квентин не больно-то глянется, по всему видать.
– То есть как? – удивился я.– Молодой, красивый, иноземец, из знатного рода, а танцует как – залюбуешься.
– Так ведь сердцу не прикажешь,– развел руками царевич.– А оно иного выбрало.
Мне на секунду даже стало обидно за шотландца. Вот и пойми загадочную женскую душу. Я понимаю, что царевна, но и он – не ком с бугра. Поэт – это ж понимать надо. Луну, там, достать с неба, звезд пригоршню – словом, запросто одарит всеми прелестями мира, радостями рая и небесными чудесами в придачу. Пускай на словах, но другие и такого не в силах.
А тут отказ.
С одной стороны, ничего удивительного. «Давно известно – меж неравных не уживается любовь»,– сказал его испанский собрат по ремеслу[91]. Но с другой – отчего-то грустно.
Хотя, скорее всего, мальчишка в свои пятнадцать попросту не разобрался толком в истинных чувствах сестры, вот и все.
– А ты не думаешь, что можешь ошибиться? – спросил я.
– Так она сама мне сказывала,– возразил Федор.
Вот это уже интересно, и даже весьма. Так-так, с этого места поподробнее.
И дело не в том, что во мне взыграло любопытство. Просто должен же я знать, как себя вести, какую линию поведения выработать в разговорах с тем же царем, который обязательно заведет со мной речь о Дугласе. И что мне отвечать? Если у них все взаимно – говорить надо одно. А вот если Квентин и впрямь ей не нужен – совсем иначе.
– То есть как это сама? – сделал я вид, что не понял Федора.
– А так. Я у ей вечор вопросил, чего она пригрустила. Неужто кику примерять неохота? Дак ведь все одно – пришла уж пора, а днем ранее, днем позжее, не столь уж и важно. Ну утешить хотел,– пояснил царевич.– Так она меня обняла эдак ласково, поцеловала и сказывает, мол, не в кике дело, а в том, кто ее на тебя наденет. Ежели бы...– И вдруг осекся.
– Что ежели бы? – вновь не понял я.
– А все, княже, более ничего. Я так мыслю, восхотелось ей поведать, да осеклась она, затаила в сердце. А что, выведать? – полюбопытствовал он.
– Даже не удумай,– строго погрозил я пальцем.– Разве можно о таком выведывать?
– Да енто я к словцу сказал,– виновато опустил голову Федор.– К тому ж там и выведывать неча. Все одно не сдержится да сболтнет.
– И все равно никому не говори, слышишь? – настойчиво повторил я.– Выслушать чужую тайну – это все равно что принять вещь в заклад. Потому и надлежит хранить ее со всяческим бережением. Свою рассказывать просто глупо, а чужую – подло. Отсюда следует, что чужую тайну надлежит хранить крепче своей собственной. Считай это еще одним уроком, полученным от меня.– Но тут же, не удержавшись от любопытства, спросил: – А что, уже сознавалась? Это, наверное, с тем датским принцем?
На вопиющее расхождение между моими наставлениями в теории и вопросами на практике царевич, слава богу, не обратил внимания.
– Не-а, там она молчала. Я тогда,– Федор солидно откашлялся,– вовсе мальцом был, но помню хорошо. Так ведь и не в чем ей было сознаваться... Не любила она его. Не поспело сердечко-то. Да и видала-то она его всего раза два – когда ж успеть? К тому ж ежели ту, тогдашнюю, с нынешней сличить, сразу понятно станет. Не-эт, тогда она точно не любила,– убежденно подытожил он.
Странно. Разумеется, меня это не касается, да и вообще все равно – было там чувство у нее или нет, но почему же все историки в один голос говорили об обратном? Интересно, кто ошибается – брат или они? При всем уважении к родичу – скорее он, ибо мал еще и многое не понимает, тем паче в сердечных чувствах. И я из чистого любопытства задал провокационный вопрос:
– А говорят, рыдала сильно, когда узнала, что он умер.
– Положено так,– пояснил царевич.– Коль покойник, стало быть, отреветь его надобно. К тому ж она же вроде как в невестах считалась, значит, должна. Ныне – вовсе иное. Ежели тот неведомый суженый в одночасье помре, месяц голосить станет, коли не год. А то и вовсе в монастырь запросится. По всему зрю – огнь в ей ныне горит. И откуда она токмо углядела его? – удивился напоследок Федор.– Из своей половины лишь на богомолье и выбирается, боле никуда. Хорошо хоть, что решетку поставили, вас послухать можно, а так, окромя монахов...
– И среди них тоже красавцы бывают,– рассеянно заметил я, потеряв интерес к этой теме.
- Начиталася Дюма —
- Вот и сбрендила с ума!
- Перебесится маленько —
- Успокоится сама!..[92]
Мысли мои лихорадочно метались, а я все никак не мог решить, с чего начать. Придя к выводу, что первый на очереди должен быть сэр Арнольд, я заторопился уходить. Однако, как ни спешил, все равно опоздал – согласно повелению Бориса Федоровича лекаря Листелла отыскали еще поутру, и он уже имел продолжительную аудиенцию у царя. Оставалось молча выслушать, о чем шла речь, но главное – что конкретно ответил Арнольд о здоровье Квентина.
Увы, но и тут меня подстерегала худшая из новостей. Думается, что сэр Арнольд, когда к нему обратился Годунов, недолго размышлял над ответом, прикинув, что «да» прозвучит для царских ушей куда приятнее, чем «нет».
– А ты его лечил, чтоб так нахально отвечать о его могучем несокрушимом здоровье, когда оно на самом деле дышит на ладан?! – возмутился я.– Так какого черта ты так ответил, старый плавучий чемодан?!
– Я не ведать, где искать лекарка, коя его пользовать,– повинился тот,– но я видеть, что he come to the his senses[93]. Опять же вся дорога я слушать его и делать вывод, что...– Он многозначительно поднял вверх палец и выпалил: – It’s heart has thawed, and it is still alive[94]. Я просить твой баба. Я сказать ей: «Divulge your observations»[95], но она, как это, chattered incessantly[96], и я не понимать.
– Все ясно,– вздохнул я, вставая,– обезьяна ты нещипаная.
– Не понимать,– развел руками Арнольд.
– Куда уж тебе,– буркнул я и мстительно заметил перед уходом: – Хоть бы по-русски научился говорить, пора уж. Приличный с виду человек, а по-русски ни бельмеса.
– Ugly mug[97],– проворчал доктор, самолично запирая за мной дверь.
По-моему, он меня обозвал.
«Нет, все-таки надо было сказать ему на прощание: фак ю»,– подумал я, вновь взлетая в седло, но тут же выкинул эту мысль из головы – имелись дела поважнее.
Получается, теперь может выручить лишь визит к царю. А что ему сказать? М-да-а, ситуация. Хотя, если подумать, то ничего страшного – не знаешь, как лучше соврать,– говори правду. Только не всю. А какую? О хлипком здоровье Квентина? А откуда я о нем узнал? Борис Федорович – человек дотошный, поэтому непременно будет копать до самых корешков, и поди объясни ему.
Так я неспешно и ехал, возвращаясь к себе на подворье, размышляя, с чего завтра, если у меня получится встретиться с Борисом Федоровичем, начать разговор, чтобы получилось как лучше, а не как всегда. Самое скверное обстояло с объяснением моего появления на Руси и встречи с Квентином. Только в сказке, забредя в тридесятое царство, брат встречает брата где-то на полпути, в захудалом Невеле. Да и остальное тоже никуда не годилось – с какого бодуна потомок шотландских королей князь Феликс Мак-Альпин оказался в крестьянской телеге, в затрапезной одежде, да еще имея при себе эдакую соседку? И что делать?
Даже самому чудно – и чего я прикипел к чудаковатому влюбленному шотландцу? Нет чтоб отмахнуться – сам заварил кашу, сам и расхлебывай. И все.
Точка!
Шабаш!
Так ведь нет, думаю, мучаюсь, голову ломаю, как уберечь от беды этого балбеса. А ведь, помнится, зарок себе давал – больше ни друзей, ни подруг. Хватит с меня одной смерти. Пусть лучше останусь одиноким отшельником, чем вновь испытаю ту боль.
И где же теперь мои хваленые принципы?
Где оно, гордое одиночество?
Да еще нашел кого выбрать – лопуха, которого неприятности так и кусают со всех сторон, как блохи собаку. Что, мы в ответе за тех, кого приручили? Не проходит. Не приручал я его вовсе. Что он – кот, собака или морская свинка? Да, жизнь ему спас, но тут просто стечение обстоятельств и все. К тому же мои усилия второстепенны – главными лекарями были волхв со своим камнем да Марья Петровна, которая своими травками закрепила выздоровление.
Опять-таки и теплых чувств он ко мне не питает. Скорее уж наоборот – князь Феликс Мак-Альпин для него конкурент номер один в лютой и непримиримой борьбе за руку и сердце русской принцессы. Слышали бы вы, как он разорялся в последний вечер перед тем, как навсегда покинуть мой терем. Орал на меня так, что чугунки в печи дрожали, у бедной Юльки миски из рук выпали, а кот Петровны вообще куда-то под лавку забился и вылез, лишь когда Квентин ушел.
Тогда какого черта я с ним тут нянькаюсь?!
Все! Решено! Больше никаких!
Вот... вытащу в последний раз этого чумичку из пропасти, а дальше пусть сам как хочет!
Только как вытащить?
Так и не ответив на этот вопрос, я завалился спать, отказавшись ужинать – авось на голодный желудок станет лучше думаться.
Наутро действительно пришел ответ. Был он ясный, логичный и имел лишь одно неудобство – раскрывал мое инкогнито, которое мне хотелось сохранить. Кроме того, требовалось, чтобы и сам Борис Федорович не забыл про давнишнего предсказателя.
Хотя об этом я особо не переживал – не тот он человек, чтоб у него вылетело из памяти такое, к тому же Годунов и без того чуял во мне родича загадочного княж-фрязина. Он уже не раз и не два хотел о чем-то осведомиться, даже рот открывал, а не спросил лишь потому, что боялся разочароваться.
Дальнейшее тоже представлялось легкоосуществимым. Сославшись на то, будто мне дана такая же, как отцу, способность видеть будущее, можно наболтать все, что только душе угодно, в том числе и про Квентина.
В меру, разумеется.
Ни к чему требовать от него, чтобы он непременно выдал Ксению за Дугласа – тут пусть сам решает. А вот чтобы не наказывал его за обман – это запросто.
Теперь главное было успеть повидать его до того момента, как Годунов распорядится проверить услышанное от шотландца и пошлет послов в Англию. Если успею, то, считай, дело в шляпе, а нет – ничто не поможет, и даже видения. Машина закрутится, и остановить ее мне не суметь.
Увы, но мой ранний визит в царские палаты толку не дал. Годунов как назло засиделся в Думе – и чего, спрашивается, так долго они там решают? Еще часик-полтора и все – время обедни, а там за стол, трапеза еще не меньше часа, да и то если без гостей, и баиньки до вечера. Знал бы, так поспал подольше.
Словом, пропал день.
В итоге так оно все и получилось – сбылись самые худшие прогнозы. От нечего делать я побродил по Пожару – возвращаться домой не хотелось, а до занятий с царевичем оставалась куча времени, перекусил горячими мясными пирогами, запил сбитнем. Потом побродил по рядам, благо что на сей раз мне можно было не опасаться любителей подрезать кошель – в штанах имелись глубокие карманы, которые тут почему-то называют зепами.
Пара девочек, весьма смазливых на вид, если бы только не обилие краски на лице, при виде меня заиграли глазками и даже, чтобы я более ясно понял их намеки, приветливо вытянули губки, словно жаждая немедленно одарить меня своим поцелуем. С чего бы такая внезапная страсть? Ага, понятно. Вон оно – колечко во рту. И не целоваться она лезла, а показывала, что свободна.
Я отрицательно махнул головой. Не то чтобы я их презирал, к тому же эта профессия весьма полезна для общества – не будь проституток, некоторые мужики из числа особо жаждущих кидались бы на улицах на приличных женщин,– но и связываться с ними не собирался. Одна сделала вид, что не поняла намека, и скользнула поближе. Пришлось выразительно скривиться, чтобы ликвидировать нездоровые иллюзии, после чего и она быстренько упорхнула куда-то.
Но бродить без цели довольно скоро наскучило, и я решил вернуться в Кремль, тем более что сейчас как раз у Квентина заканчивались занятия с царевичем. Отчего-то вдруг захотелось посмотреть в глаза этому обалдую, который, судя по всему, окончательно потерял голову от любви, раз решился на такое.
Тут мне повезло. С шотландцем я столкнулся нос к носу на крыльце, даже не успев зайти в царские палаты. Завидев меня, он высокомерно вздернул свой острый подбородок и вознамерился пройти, так и не сказав ни слова. Значит, обида на мой плагиат, которого не было и в помине, до сих пор не прошла.
Ишь фря какая.
Ну ничего. Мы народ не гордый, могем, если понадобится, заговорить первыми, причем так, будто ничего не случилось.
Однако случай оказался из разряда тяжелых. На мое приветствие Квентин не ответил, только еще выше – хотя куда уж – вздернул нос.
– Ты все еще дуешься за свои стихи? – удивился я.– Но я же честно сказал, что не переводил их, а уж сложить так складно у меня бы вообще никогда не вышло.
– При чем тут стих?! – Голос Квентина дрожал от волнения и возмущения одновременно.– Ты меня предать! Ты губить мой любовь!
– Вот тебе раз,– опешил я.– Разве ты не из-за них от меня переехал? И если они ни при чем, то какое же предательство я, на твой взгляд, совершил?
– А ты не понимать?! – горько усмехнулся шотландец.– Ты ни спать ни духом. Ты про послов за женихом для принцесса Ксения вовсе не ведать?! И мне о том не говорить, молчать. Эх ты!
– Во-первых, правильно говорить ни сном ни духом,– поправил я нарочито тихо – пусть лучше напряжет слух, а не глотку, а то вон стрельцы уже начинают коситься в нашу сторону.– Во-вторых, если ты о посольстве на Кавказ, то, кроме слов царевича о том, что оно поехало за невестой для него, я и правда ничего не знаю. Тебе же об этом не говорил, поскольку ты вроде бы влюблен не в Федора, а потому...
– При чем тут царевич? – буркнул Квентин и с подозрением уставился на меня.– А что, ты и вправду больше ничего не ведаешь?
Так-так. Кажется, начал успокаиваться. Вон и глаголы уже правильно спрягает. Теперь можно поговорить.
Я еще раз припомнил содержание наших последних бесед с царевичем – сплошная философия и, не найдя никакого криминала, искренне заявил:
– Ей-богу. А хочешь, перекрещусь? – И уже стал осматриваться, на какой храм мне это лучше сделать.
– Они православные,– возразил Квентин, пренебрежительно махнув рукой на огромные купола Архангельского и Успенского соборов.
– Бог один,– назидательно заметил я, но возражать не стал.– Ладно, обойдемся без креста. Только ты скажи толком, что приключилось.
– Царь послать посольство не токмо за невеста, но и за жених,– мрачно произнес Квентин, и губы его мелко-мелко задрожали.– За жених для принцесса.
Вот, значит, как. Хотя чего я – этого и следовало ожидать. Не сидеть же девке в вековухах, особенно такой сдобной.
«Эх ты, бедолага»,– сочувственно вздохнул я, глядя на Квентина. Произнести это вслух я не рискнул – парень и без того убит горем. И как его успокоить?
Но Квентин оказался крепок духом. Шмыгнув носом и вытерев рукавом кафтана слезы, он тут же гордо сообщил мне, что, узнав об этом, сразу сообразил, что нужно предпринять, и немедля пошел к царю, которому честно объявил: мол, не надо искать жениха где-то в далеких горах, когда он проживает совсем рядом со своей будущей невестой. А что до родословной, то он хоть и не является князем и потомком королей, как некоторые – последовал надменный взгляд в мою сторону,– но его предки не менее славны, ибо нет в Шотландии более именитого рода, нежели Дуглас.
– Ишь ты! Силен, парень! – невольно восхитился я таким нахальством.– И что, прямо вот так все и выпалил?
– Прямо так,– кивнул Квентин.– А что еще я мог поделать? Тебя рядом нет, я остался перстом одним. Вот и...
Да уж, от чего от чего, но от избытка скромности умереть тебе не суждено. И главное, ухитрился еще в крайние меня записать. Так и сквозит в подстрочнике невысказанная вслух обида за то, что я бросил его на произвол судьбы, да еще в такой неподходящий момент. А если разобраться и вникнуть? Хотя чего уж тут, поздно. После драки умные люди не кулаками машут, а синяки считают да раны зализывают. Впрочем, тут эти синяки такие здоровые, что скорее язык сотрешь, чем...
Ладно, проехали.
– И чем ваша приватная беседа закончилась? – спросил я исключительно ради проформы, будучи убежден, что правды Годунов шотландцу так и не сказал, отделавшись какими-нибудь пустыми фразами.
– Он сказал, что раз так, то ни о каком женихе не может быть и речи и он все немедля отменит,– гордо заявил Квентин и, счастливо улыбаясь, продолжил: – И еще сказал, что ему надо немного времени, дабы его послы в Англию к моему отцу королю Якову, уже снаряженные в дорогу, все разузнали доподлинно про моих пращуров. А потом он спросил, готов ли я принять православие, ибо мужем его Ксении непременно должен быть единоверец.
– А ты?
– Я сказал, что готов нынче же лечь в корыто,– беззаботно махнул рукой Квентин.
– В купель,– поправил я его.
– Да, так,– согласился шотландец.– Ты прямо как царь. Он тоже мне сказал, что правильно говорить «купель», а я ответил, что ради любви к прекрасной Ксении могу ныне же нырнуть даже в прорубь. Тогда он спросил, почему я считаю ее прекрасной и не видел ли я ее.
Я затаил дыхание. Если этот обалдуй и тут ухитрился ляпнуть лишнего, то...
– Я честно сказал, что не видел, но сердцем чувствую, что она прекрасна,– продолжал Квентин, и я перевел дыхание – кажется, пронесло.
Впрочем, сам шотландец так и не понял, как ему повезло, что он ответил правдиво.
– И еще я сказал, что слухами о красоте его дочери наполнена вся русская земля, и я не раз видел ее в своих сновидениях, и в них она тоже прекрасна, а сновидения нам посылает бог, поэтому они не могут быть ложью, и еще я...
– Стоп,– оборвал я его.
Кажется, парень разошелся не на шутку, а я совсем забыл, что меня ждет аж целый царевич, да и вообще опаздывать – свинство, и неважно к кому.