Найти себя Елманов Валерий
Да и во всем остальном, если продолжать сравнение, Малая Бронная была относительно соседей первой лигой, не больше. И работу делали попроще, для сложной существовали мастера с Бронной, и деньгу за труды просили вдвое, а то и втрое меньше – иначе вовсе заказов не будет. Даже в самом названии слободы существовал эдакий оттенок легкого самоуничижения – мол, за большим куском не гонимся, и малым сыты. Хотя, если сравнить количество дворов в обеих слободах, то моя превышала соседнюю как бы не вдвое.
Ну тут тоже понятно – подмастерьем или даже мастером средней руки, не хватающим звезд с неба, стать несравненно легче, чем настоящим Мастером. Именно потому, несмотря на внушительное количество дворов, она так и продолжала называться Малой. Более того, удачливые соседи с Бронной и вовсе полупрезрительно величали соседнюю слободу «выселками».
– Зато мы – вольный народец,– хвалились гости на пирушке, которую новый слобожанин Федот устроил для соседей по случаю новоселья.– Восхочем – возьмемся за заказ, а коль что не по ндраву – ступай себе куды подале.
Это была правда. «Белая» Бронная слобода не платила тягло и не участвовала в повинностях. Зато в ее обязанности входило исполнять разного рода «государственные уроки», от которых они не имели права отказаться. «Черной» Малой Бронной слободе таких уроков никто не поручал, зато у них не было послабления в налогах, то есть следовало расплачиваться серебром за само проживание в ней, к тому же нести разного рода повинности. Ну, например, состоять в пожарной команде и обзавестись подручными средствами для его тушения, буде он возникнет. Пришлось прикупить и багор, и топор, и прочие нехитрые средства, а спустя два дня уже принять участие в первом тушении – между прочим, всего за два дома от моей избы, то есть совсем рядом.
Кроме того, надлежало периодически выходить на ночные уличные дежурства, охраняя проходы между улицами, запираемыми на ночь рогатинами.
И больше всего в такие ночи караульные, работавшие в Малой Бронной, как правило, подмастерьями, мечтали о том, как через их рогатины пойдет в темноте какой-нибудь запоздалый кузнец с соседней слободы, а они его мигом хвать и что потом с ним сотворят, ох что сотворят... Тут дальнейшие планы расходились, ибо кровожадных предложений хватало – в меру фантазии каждого из выдумщиков.
Мне, хоть и не принимавшему участия в таких мечтаниях, но поневоле слушавшему, оставалось лишь порадоваться за мастеров-соседей, у которых хватало ума не бродить по ночам, да еще по улицам чужих слобод, а преспокойно почивать в собственных домах, набираясь сил перед напряженным трудовым днем. Впрочем, им и незачем было идти в сторону нашей слободы.
Если в божий храм, то по ночам там делать нечего, да и располагалась деревянная церквушка не доходя до Малой Бронной, а за слободой шел уже пустырь и далее деревянные стены Скородома.
С левой стороны имелись какие-то строения и слободы, по отношению к которым даже обитатели Малой Бронной горделиво выпячивали грудь, ибо всем известно, что вторая лига, пускай и в ином (не кузнечном) виде спорта, куда ниже, чем первая.
Справа же, если смотреть со стороны Кремля, вообще не имелось никакого жилья – одно Козье болото, из которого вытекали несколько речушек-гнилушек.
Своим соседям новый хозяин дома с кочетом – прежний владелец при строительстве соригинальничал и воздвиг на крыше дома вместо традиционного конька бойкого петуха, отсюда и название – пришелся весьма и весьма по нраву.
Во-первых, гостеприимством. Хоть с деньгами было и не ахти, осталось рублей пятнадцать, но скупиться я не стал, вбухав на угощение больше четырех рублей.
Во-вторых, умом и острым языком. Помимо шуток-прибауток в угоду своим гостям во время пира мне, успевшему вникнуть в сложные и не совсем приязненные отношения жителей слободы с соседями по ремеслу, удалось к месту ввернуть фразу из Екклесиаста-проповедника, заявив, что тот сказал ее именно про Малую Бронную: «Лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа».
– А у них, с Бронной, иначе выходит,– добавил я в качестве собственного комментария.– Не по Писанию, а вроде как бы даже наоборот – они ж пригоршнями стараются черпать, верно говорю? – И оглядел присутствующих.
Впрочем, вопрос можно было не задавать – собравшийся народ и так пришел в необычайное возбуждение, и чуть ли не каждый из сидящих рядом после моего триумфального выступления тянулся меня облобызать и заодно попросить повторить еще разок, для памяти. Именно с этого момента меня, как нового «тяглеца», по уму вознесли поначалу где-то на уровень старосты[58], благо что Дорофей Семиглаз отсутствовал по причине болезни, а потому обидеться на такое сравнение не мог.
Чуть погодя я еще раз подтвердил титул обходительного и смышленого малого. Случилось это, когда кто-то из присутствующих похвалил мастерскую работу какого-то Фрола из Бронной, заметив, что такого доселе никогда никто не делывал. О чем там конкретно шла речь, я уже не помню, но выручил вновь Екклесиаст, которого я процитировал в угоду толпе.
– «Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас». Это к тому,– пояснил я,– что, скорее всего, и то, что сделал Фрол, тоже кто-то когда-то уже сотворил, потому как что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем...
Народ одобрил, ибо пришлось по душе. А как же. Второй способ возвышения так и гласит: «Не можешь взлететь повыше, опусти ближнего до собственного уровня».
А уж после рассказов о том о сем да про некоторые иноземные обычаи народ, опростав энную по счету чашу с горячим винцом[59], и вовсе переменил точку зрения, повысив меня до звания объезжего головы[60].
Впрочем, я не обольщался – по пьянке каких только ласковых слов не наговорят. Правда, все равно было приятно, чего уж тут.
Зато во всем, что касалось вопросов, связанных с христианскими праздниками, особенностью богослужений и прочим, тут я был пас, хотя сумел достойно выйти из щекотливой ситуации.
Как только считавшийся знатоком Михей Куйхлад, хитро щурясь, осведомился у меня, отчего в нынешний светлый субботний денек отмечают не только память Ефрема Сирина[61], но и празднуют именины домового, и гоже ли такое для истинно православного, я, как хозяин застолья, недолго думая развел руками и заявил, используя «домашнюю заготовку»:
– Ни к чему мирянину лезть в поповское корыто. Лучше во всем положиться на батюшку да на дьякона, а если они не ответят, епископы с митрополитами имеются или сам патриарх. Кто-то да ведает и обо всем нам обскажет. Нам же, грешным, надлежит лишь молиться, бить поклоны да соблюдать посты.
Пару буянов, чуть не сцепившихся друг с другом, мне удалось разнять одними словами, не пуская в ход рук. С третьим – желчным Николой Хромым – пришлось применить силу, но и тут я постарался ни разу не ударить задиру, завалив его боевым приемом «на излом», после чего мужики зауважали меня в третий по счету раз и иначе как с «вичем» теперь не величали.
Версию относительно своего происхождения я несколько подработал, умолчав и о своем княжеском достоинстве, и о фамилии Монтекки – хватит с них и Федота Константиновича. На сей раз звучала она так:
– Поехал мой батюшка на торжище к сыроядцам да в полон угодил. Продали его вместе со мной в далекие страны, но о Руси он помнил и мне завещал непременно вернуться. Бежать-то удалось, да дело на острове было, и как на грех ветер не в ту сторону. Словом, занесло далече. Вот так я целых три года потом и мыкался по разным странам, народам да городам, пока сюда не добрался.
И жалели, и сочувствовали, и радовались, а кое-кто из степенных, не успевших нализаться и имевших дочерей на выданье, вдобавок еще и глаз положил.
– Кажись, добрый зятек будет, если получится с моей дурищей свести,– услышал я краем уха негромкое.
Но я зря решил, что все прошло гладко. Кое-кто из мужиков после того вечера затаил в душе и обиду. Причина была простой – зависть. Особенно злило то, что этого сопляка, у которого и борода толком не выросла, стали называть с «вичем». Не дело оно, совсем не дело.
Особенно серчал Михей Куйхлад, в прежние праздники бывший в центре внимания. Теперь же забытый, он долго терпел, после чего принялся тихонько подзуживать Николу Хромого, а когда мне удалось с честью выйти из этого испытания, пошел на следующий день навещать болезного старосту, попутно высказав ему все подозрения, которые только успел выдумать ночью.
В первую очередь Михей выдал, разумеется, то, что сильнее всего могло разъярить Дорофея, то есть сравнение мужиками меня с самим Семиглазом.
– Я тако мыслю: негоже оно,– скорбно бубнил Куйхлад,– коль они его, пущай и шутейно, но до объезжего главы подняли, а тот повыше тебя будет, стало быть, и Федота ентого они выше тебя задрали. Ну и куды такое годится?
Дорофей Семиглаз, как положено разумному и степенному старосте, избранному «опчеством», отвечать ничего не стал, лишь кивнул в знак того, что услышал, но про себя решил, что, как только немного оклемается, непременно заглянет еще разок к новопоселившемуся, чтоб прощупать его со всех боков. Однако, побывав через три дня у меня в гостях, вместо доноса куда следует «раскололся», изложив состоявшийся разговор и посоветовав впредь избегать завидущего Михея.
Моей заслуги в том нет – вновь выручила Марья Петровна, которую я представил как свою дальнюю родственницу, столь хитро закрутив объяснение – то ли она приходится золовкой трехродному сыновцу шурина золовки моей матери, то ли еще как,– что Дорофей, запутавшись, махнул рукой, даже не дослушав.
– И без того понятно, что, пока жену в дом не привел, она тут большуха,– кивнул он, давая понять, что тема исчерпана.
Но главное было не в степени родства, а в том, что страдавший на протяжении последних семи дней от диких болей в паху Семиглаз первый раз за все время спокойно уснул благодаря снадобью, что она дала. Вот и выходило – если затевать что-либо против этого Федота, то одновременно сделаешь хуже и себе самому, потому что царевы слуги особо не церемонились, зачищая вместе с изменниками и их домашних, а следовательно, прощай травница.
Да и не больно-то приветствовалось доносительство в Малой Бронной. Может, умением они и уступали своим соседям, но что касалось остального, то держали себя с достоинством. Пусть холопы на своих господ доносят, ибо они – народ подлый, а у них каждый сам себе господин. Так что, узнав, по какому навету пострадал добрый молодец, могли низвергнуть со старост самого Дорофея.
Словом, первая гроза мое подворье благополучно миновала. Да и не время зимой для гроз.
Однако окончательно рассеяться тучам было не суждено, хотя тут уж вмешался в дело обыкновенный случай.
Произошел он спустя две недели, как раз на третий день развеселой русской Масленицы. Я уже собирался на обедню в храм Василия Блаженного, надеясь, что туда придет согласно уговору и Квентин. Но на беду почти в это время, только получасом ранее, к кузнице Николы Хромого прискакало несколько нарядно одетых всадников.
Поначалу разговор шел мирно – Никола свой буйный нрав, будучи трезвым, сдерживал. К тому же речь шла о выгодном заказе – починке дорогой сабли, которую нагловатый прыщавый отпрыск Ванька Шереметев невесть каким образом ухитрился сломать.
Никола немало бы удивился, узнав, что сломали ее нарочно, на спор. Уж очень уверен был старший сын боярина Петра Никитича Шереметева в том, что клинок старой сабли изготовлен из чистого булата. А разве тот может сломаться? Да нипочем. На том и поспорил со своим восемнадцатилетним сверстником – Никитой Голицыным.
В судьи пригласили сразу двоих: Димитрия по прозвищу Лопата, из князей Пожарских, да Мишку Скопина-Шуйского, после чего забава «золотой молодежи» семнадцатого века началась.
Согласно уговору, саблю положили на два дубовых чурбачка, после чего на нее сверху должен был прыгнуть Курдюк, как звали за изрядный животик, выросший уже в эти лета, еще одного Ваньку, сына Андрея Ивановича Ржевского.
– Сейчас увидишь, яко оно прогнется,– гордо тыкал пальцем в лезвие Ванька Шереметев.
– Давай, Курдюк, не подведи, а то боле с собой нипочем не возьму,– шептал Никитка.– Сейчас прямо всеми телесами и ка-ак...
Курдюк не подвел. После его старательного прыжка в сабле что-то хрустнуло, сухо крякнуло, щелкнуло, и она разломилась на две неравные части.
– Ну что, Ваньша, давай свой рублевик! – радостно завопил Никитка, но Ванька его не слышал.
– Как же енто?..– горестно, чуть не плача, шептал он, разглядывая обломки.– Меня ж батюшка поедом съест...– И, досадливо отмахнувшись от ликующего победителя, мрачно заявил: – Таперь, ежели ее заново не слепить, убьет. А как тут слепишь-то?
Михайла Скопин-Шуйский деловито повертел в руках обломки и констатировал:
– Не-а, тута справный кузнец нужен, иначе никак.
Отправились к справным кузнецам, правда, уже без Михайлы, сославшегося на какие-то неотложные дела в царевых палатах, где он служил во время пиршеств в чине стольника. Остальные не бросили приятеля, поехав вместе с ним.
Однако кузнец на Бронной заломил за работу такую деньгу, что Ваньке оставалось только горестно скривиться – эдакой кучи рублевиков он и в глаза не видывал.
На самом-то деле ковалю, скорее всего, было просто стыдно отказывать напрямую, ибо сабля вроде из булата, как ему наперебой принялись пояснять юнцы, а с ним ему работать не доводилось. Опять же излом в неудобном месте – всего в вершке от рукояти.
«На холоду булат слепить, может, и выйдет,– размышлял он,– но только до первого раза – простым топором рубани и все. Не-е-е, нам позориться нужды нет».
Но не пояснять же все это разодетым в пух и прах соплякам.
– Ни полушки не срежу,– отказался он торговаться,– а коль не по ндраву, езжай на «выселки».– Кузнец мотнул головой в сторону соседей.– Они куда дешевше сладят. Токмо потом не серчай, ежели она сызнова в первом же бою разломится.
Ванька, прикинув в уме, что батюшка эту саблю в бой или еще куда в ближайшее время нипочем не возьмет, да и тишь кругом, даже о татарах не слыхать, а потом, спустя пару-тройку лет, как знать, может, его уже и оженят, молча подался на «выселки».
Никола Хромой был третьим по счету кузнецом на Малой Бронной, к кому обратились боярские сынки. Качество стали он оценить не сумел, а Ванька, смекнув к тому времени, что тут похвальба лишь во вред, помалкивал.
– Беру,– решительно тряхнул головой Никола, хотя работать тоже не хотелось.
Он и к себе-то в кузню заглянул лишь для того, чтобы опростать заветную бутыль, припасенную именно на случай лечения распухшей после вчерашнего неумеренного возлияния головы, да вот поди ж ты, не свезло, не сыскал. Очевидно, клятая женка нашла заветную посудину чуть ранее, и что теперь делать – он не представлял.
Потребовать от своей бабы вернуть? Можно, вот только проку от этого будет столько же, сколько от молитвы, если не меньше. Во всяком случае, там в ответ хоть и не дают просимого, зато и не орут с небес противным, визгливым голосом всякие непотребности. Да и отопрется она от всего. Мол, знать не знала, ведать не ведала ни о какой бутыли.
Пойти в кружало и там опохмелиться? И это не возбраняется, но с чем – нет ни единой полушки.
А тут заказ. Не иначе как всевышний, глядя на его страдания, сжалился и ниспослал. Так неужто ему отказываться от даров с небес?!
Словом, как он мне потом простодушно покаялся, он даже не оценил предстоящую работу, согласившись на нее не глядя и тут же затребовав половинную предоплату.
Зато пока ребятня совещалась, выгребая из кошелей все, что имелось в наличности, у него хватило времени оценить всю сложность, а точнее, невозможность работы.
Понимая, что рукоять бросать в горн нельзя, а холодный металл никак не соединишь, сколь ни долби молотом, Никола, вместо того чтоб честно пойти на попятную и отказаться – стыдобища, начал наводить критику, поучая, что можно делать с саблей и какого обращения она не терпит. Была у кузнеца надежда, что боярские сынки махнут на него рукой, тем более денег он демонстративно не принял, дескать, маловато, что соответствовало истине, и подадутся к какому-нибудь другому ковалю, менее занудному.
Однако Ванька уже успел обойти пару кузнецов, которые почти сразу наотрез отказались именно из-за рукояти, и Никола был его последним шансом, потому он и терпел нравоучения до поры до времени из-за страха перед гневом отца. Но время шло, нравоучения продолжались, и боярский сынок, будучи вспыльчивым и заносчивым по характеру, в конце концов не сдержавшись, ответил.
Никола в долгу не остался. Ванька, у которого закончились остатки терпения, ухватил кузнеца за грудки и съездил по зубам. Но перед ним стоял не холоп из дворни, а вольный коваль – и спустя пару секунд недоросль уже кубарем катился по двору, нещадно пачкая в грязи и птичьем помете свой нарядный кафтан и шелковые порты.
– Эй-эй, ты чаво творишь?! – возмущенно завопил Курдюк, испуганно отскочивший в сторону, не зная, что делать.
Никита Голицын был посмелее, а потому потянул из ножен саблю – хоть и не столь дорогую, как у Шереметева, зато целую.
Кузнец, взревев как раненый медведь, шагнул было вперед, но потом огляделся – против сабли надо было срочно найти контраргумент повесомее. И тот мгновенно сыскался в виде здоровенной оглобли, приставленной к углу кузни. Никола вторую неделю собирался отремонтировать сани, да все как-то руки не доходили, зато теперь она пришлась весьма кстати.
Однако взяться за нее он не успел – подскочивший Митька Пожарский, который не имел с собой сабли, с силой шарахнул наглого мужика по уху, отчего тот рухнул, вдобавок в падении изрядно приложившись затылком о бревно кузни.
Когда я на крик, поднятый женой кузнеца, влетел во двор к Хромому, то увидел лишь финальную часть истории – трое юнцов азартно метелили лежащего на земле мужика, но тот, несмотря на получаемые удары, упрямо тянулся за оглоблей. Четвертый, морщась, зажал меж колен руку и в избиении участия не принимал.
Пришлось вмешаться – не оставлять же соседа в такой плачевной ситуации.
Нет, бить их я не стал, грамотно оценив дороговизну нарядов. Закон что в двадцать первом веке, что в семнадцатом – дяденька себе на уме. Чтобы понять это, надо отлупить сына дворника, а потом исхитриться и отдубасить сына президента какой-нибудь крупной компании, не говоря уж об отпрыске губернатора или главы государства, после чего в ближайшие несколько лет уныло сравнивать условный срок почти с таким же по величине, но тюремным.
И это в самом лучшем случае.
Я в тупых себя не числил, потому и без наглядной практики прекрасно понимал, во что мне может обойтись эдакое заступничество, если перегнуть палку, так что не позволил себе ничего лишнего – каждого щенка за шиворот и в сугробы возле забора.
Ну а если при этом их полет будет несколько длиннее и вместо снега их встретит деревянный частокол, к которому они приложатся лбами, тут всегда можно отговориться.
Сказано – сделано. Первым приземлился особо усердствовавший над Хромым Никитка Голицын. Курдюк оказался тяжеловат, а потому его и впрямь встретил сугроб. Зато с третьим по счету все получилось тоже хорошо – жаль только, что приложился не рожей, как первый, а затылком.
Но полюбоваться на свою работу я не успел. Едва третий врезался в забор, как раздался голос сзади:
– Не сметь, пес!
Я, опешив, повернулся, а вот уклониться от удара не успел и получил внушительную оплеуху от четвертого. Не зря, как я узнал впоследствии, княжича Дмитрия из рода Пожарских прозвали Лопатой – силища, несмотря на юношеский возраст, у него была мужицкая.
– Вроде кулаком бил, а будто лопатой саданул,– заметил как-то один из тех, кто на себе опробовал увесистую длань тогда еще двенадцатилетнего Дмитрия.
Отсюда и пошло прозвище.
К тому же его удар пришелся мне в висок, поэтому я хоть и устоял на ногах, но на некоторое время «поплыл» и мгновенно схлопотал еще один, почти классический боксерский апперкот.
В себя я пришел, уже лежа на земле, и вовремя, едва успев увернуться от нарядного сафьянового сапога, который, изловчившись, перехватил и выкрутил, валя нападавшего на землю.
Если б в запасе у меня было хотя бы несколько секунд, то я бы сумел разогнать застивший глаза кровавый туман злости, поскольку лежачих не бил ни разу в жизни, а больше тягаться не с кем. Но секунд у меня не было, поскольку Никитка Голицын к этому времени уже пришел в себя и, вытащив саблю из ножен, бежал ко мне, только-только поднимающемуся на ноги. За ним спешил предусмотрительно держащийся чуть сзади Курдюк. Да и Ванька Шереметев уже встал на ноги.
Я огляделся по сторонам и успел дотянуться до оглобли, которая так и не пригодилась Николе. Думать об осторожности уже не думал, норовя врезать побольнее и от души – в себя я пришел лишь спустя несколько минут, когда на шум сбежалось не только все население слободы, но и приехала пятерка всадников в красных стрелецких кафтанах.
Последние в свою очередь, скорее всего, были весьма недовольны выпавшим на них аккурат на Масленую неделю дежурством, поскольку пребывали явно не в духе, мысленно кляня на чем свет стоит своего начальника – въедливого и дотошного дьяка Разбойного приказа Василия Оладьина.
Как я потом на всякий случай выяснил, еще не подозревая, что вскорости сменю свое местожительство, был тот по своему рангу самым нижайшим из трех объезжих голов, поставленных следить за порядком в новом деревянном городе от Никитской улицы и аж до реки Неглинной. Но это официально, а на деле являлся главным, ибо князь Семен Барятинский был стар и частенько хворал, а потому распоряжался стрелецкой службой даже не Иван Елизаров сын Неелов, а неугомонный Оладьин, и спрашивал за упущения строго...
Я тоже не собирался подбирать вежливых выражений для представителей власти, тем более поначалу мне было невдомек, что это власть. Я-то по неведению решил, что это просто заехали на шум проезжавшие мимо стрельцы. Ну ехали себе, вот пусть едут дальше, а мы тут и сами разберемся, без посторонних. Примерно в таком духе я и ответил им на вопрос «Что тут происходит?». К тому же жадная до дармовых зрелищ толпа слобожан, заглядывавшая с улицы, была явно на моей стороне, а это вдохновляло.
Лишь когда Никола Хромой поднялся на ноги и принялся громогласно жаловаться подъехавшим на бессовестную татьбу средь бела дня, учиненную с ним, поминутно кланяясь и взывая к справедливости, я смекнул, что вроде как не прав.
Однако было уже поздно.
Такая дерзость со стороны молодого слобожанина сразу пришлась не по душе старшему пятерки, Акинфу по прозвищу Кольцо. Но он еще и тут, как я успел заметить, несколько колебался, ибо я хотя и был дерзок на язык, но по существу вроде бы прав. Однако стоило ему услышать имена избитых юнцов, как Акинф властно махнул своим стрельцам, выразительно ткнув в меня пальцем.
– На съезжую,– коротко распорядился он,– а ты, Осип, давай к дьяку Оладьину. Упреди его, что так, мол, и так – пущай сам решает, яко с ним дале быти.– И, обратившись ко мне, благодушно порекомендовал: – Ты, мил-человек, оглобельку-то отложь в сторонку да не противься.
Я продолжал колебаться, лихорадочно размышляя, как быть дальше.
Особых надежд на торжество правосудия питать не приходилось. Если бы сопляки были не таких звучных фамилий, то тут, возможно, справедливость и могла восторжествовать, но когда на одной чаше весов сразу Шереметев, Голицын, Пожарский и в довесок к ним Ржевский, а на другой – я один, то тут надо срочно предпринимать какие-то меры, дабы уравнять шансы. А как?
– Не усугубляй,– посоветовал Акинф, видя, что слобожанин не торопится выполнять его требование.
– Ладно,– тряхнул головой я, придя к мысли, что усугублять в моем положении и впрямь чревато,– только дозволь к дому пройти, чтоб попрощаться. Я так думаю, что нескоро туда вернусь – надо же предупредить.
Акинф прищурился, прикидывая, что от прощания особой беды не будет, да и не убежит пеший от конных, тем более что толпа угрожающе ворчала, явно симпатизируя своему, а потому лучше согласиться на просьбу.
– Отчего не заглянуть,– кивнул он.– Тока вместе с моими стрельцами, чтоб глупостей не учинил да бежать не удумал.
Теперь вся моя надежда была на домочадцев. Исправно помогавший Марье Петровне по хозяйству Алеха поначалу опешил от такого обилия незваных гостей и лишь удивленно хлопал глазами, но оно было и к лучшему – зато молчал.
Вдобавок сопровождавший меня оказался с ленцой, а потому в ледник, где, по моим словам, надо было не позднее чем завтра что-то поправить и заделать, лезть вслед за мной и Алехой не стал, рассудив, что выход оттуда там же, где и вход, а потому никуда я не денусь, сам вылезу.
Оказавшись с детдомовцем наедине, я яростно зашептал на ухо Алешке, чтобы тот, как только все уйдут со двора, немедленно бежал к храму Василия Блаженного разыскивать Квентина, с которым была назначена встреча во время обедни.
– Да Петровну заодно возьми,– посоветовал я.– Времени мало, так что вы туда внутрь не ходите, стойте на входе, а то и разминуться недолго. А как выловите его, поясните, что со мной беда приключилась – пусть выручает по старой памяти.
– А чего стряслось-то?
Я вкратце обрисовал ситуацию, не преминув уточнить, что сопляки, которым сегодня досталось от меня на орехи, дети важных бояр.
– Тогда худо,– помрачнел Алеха.– Помню, в детдоме тоже как-то сцепились наши с местными, а оказалось, папашка одного – то ли замглавы района, то ли...
– Эти круче,– перебил я.– Эти, считай, губернаторские сынки, так что вся надежда на тебя, иначе обломится мне по полной.– И заторопился: – Ну все, я побежал.
– Куда? – обалдел Алеха.
– В тюрьму, куда ж еще,– пояснил я и, затянув на манер знаменитого Промокашки: «А на черной скамье, на скамье подсудимых... и какой-то жиган...» – полез из ледника наружу.
– Ты чаво там, башкой об лед треснулся? – хмуро поинтересовался стрелец.– Чаво несуразицу плетешь?
– То я со страху перед вашим дьяком,– заговорщицки шепнул я ему и крикнул в черный провал ледника, из которого вылез: – Не забудь, прямо сразу ко входу!
– Ишь яко о хозяйстве озаботился,– хмыкнул стрелец и ехидно спросил: – Мыслишь, скоро возвернесси? – И, лениво зевнув, добавил: – Так энто ты напрасно.
– Понятно дело,– не стал спорить я.– Дурак тот, кто, живя на святой Руси, от тюрьмы да от сумы зарекается.
– А енто дело сказываешь,– похвалил ратник и легонько подтолкнул меня к выходу.– Давай-давай, шевелися.
А со своим пророчеством стрелец как в воду глядел. Зря я ждал. Ни завтра, ни послезавтра выручать меня так никто и не явился. Хотя гости ко мне и наведывались, но только все больше нежелательные...
Глава 15
В остроге
На следующий день состоялся свод, как здесь называют очную ставку. Дьяк Оладьин не мешкал, очевидно исходя из степени знатности замешанных в это дело сыновей важных персон. На своде присутствовал и Никола Хромой, но, увы, только в качестве свидетеля.
Я старался отделываться односложными фразами и отвечать строго по существу задаваемых мне вопросов. Иногда, правда, не выдерживал, когда обвинители совсем уж завирались. Особенно этим отличались Ржевский и Ванька Шереметев. Однако всякий раз меня бесцеремонно одергивали, давая понять, что мой номер шестнадцатый и вообще – настряпал делов, так уж помалкивай.
О самих «настряпанных делах» красноречиво свидетельствовали опухшие рожи юнцов – я бил от души, а потому синяков и ссадин на них хватало. Правда, в последних винить скорее уж следовало не меня, а забор, но...
Долго рассказывать не стану, скажу лишь, что, как и следовало ожидать, меня сделали во всем произошедшем крайним. Дескать, ни с того ни с сего налетел на них вначале Никола Хромой, который, правда, получил достойный отпор, после чего на выручку задиристому кузнецу кинулся я и, ничего не разбирая, принялся метелить всех одного за другим. О том, что я поначалу пытался разнять дерущихся и всего-навсего раскидывал их в стороны, речи не было.
Правда, угрюмый Дмитрий Лопата – интересно, это тот самый Пожарский, хотя нет, тот вроде бы Михалыч,– проявил честность и пару моих утверждений подтвердил, но почти сразу после этого его вежливо выпроводили из допросной.
Зато оставшаяся троица заливалась как курские соловьи. Я и то, и это, и так их, и эдак, и вообще какой-то зверь. Писец-подьячий, или, говоря современным языком, секретарь-стенографист, от усердия чуть высунув кончик языка, еле успевал записывать их «честные» показания.
Расчет на то, что меня выслушают хотя бы под конец этой пародии на очную ставку, тоже оказался ошибочным. Никто этого делать не собирался, Никитка Голицын был не столь боек на язык, как Шереметев с Ржевским, зато его батюшка, князь и боярин Василий Васильевич, которого вообще близко не было во дворе у кузнеца, трепал языком за двоих.
Багровую его рожу я невзлюбил сразу. Бывает любовь с первого взгляда, а бывает отвращение. У меня при этом самом взгляде приключилось последнее. Описывать его не стану – из-за возникшей антипатии боюсь погрешить против справедливости, но личным впечатлением кратко поделюсь. Так вот, к таким лицам больше всего идет кирпич.
Да еще он поминутно хватался за саблю, а один раз и вовсе кинулся с нею на меня. Я и без того был возмущен – какого черта его вообще допустили сюда?! – так что эта его попытка окончательно вывела меня из себя.
Удар был лихой, но я уже чуял, чем может обернуться эта пародия на очную ставку, был готов ко всему и успел не только увернуться, но и пнуть его по руке. Совершенно не ожидавший такого оборота боярин вначале даже не понял, что произошло. Несколько секунд он тупо глядел на отлетевшую в угол саблю, соображая, как это она там оказалась, а потом, изрыгая нечленораздельные вопли, ринулся в атаку.
– Прости... Твой вопль утробный пока не проясняет дела суть!..[62]
Это я имел наглость процитировать вслух, когда он с разбитой мордой стал уже неловко заваливаться набок. Не знаю, может, мне стоило попросту увернуться и не бить в ответ, но все пошло на автомате.
Старшина нашей учебки остался бы весьма доволен своим учеником. Честно говоря, первые пару-тройку секунд после случившегося и я ощущал глубокое внутреннее удовлетворение. Лишь потом до меня дошло, что вот этот тучный мужик с разбитой в кровь рожей – последствие апперкота и прямого в нос – один из виднейших московских бояр. Если я не ошибаюсь, он ведет свой род аж от легендарного Рюрика[63], и это рукоприкладство может выйти мне таким боком, что...
Словом, строго по так любимому мной Филатову:
- Когда с людьми знакомишься на ощупь,
- Готовься к неприятностям, дружок!..[64]
– Ах ты, собака! – с жалобным щенячьим воплем ринулся на меня юный мститель Никита, но стрельцы, стоящие позади, повинуясь властному кивку дьяка, решительно выступили вперед, удержав сопляка.
– Если я и собака, то из волкодавов,– злорадно заметил я, не желая оставаться в долгу.– И таких щенков, как ты, мне пяток на зубок.
Услышав такое, один из стрельцов сдержанно крякнул и улыбнулся. Правда, он тут же опомнился, согнал с лица улыбку, но во взгляде, устремленном на меня, явно читалось одобрение.
– Ты бы и впрямь, княжич, не совался, а то и до греха недалеко,– миролюбиво прогудел он Никитке, удерживая его порыв.– Вишь, купец какой бедовый.– И, вновь одобрительно покосившись на меня, больше для порядка, как я понимаю, заметил: – А ты неча тут граблями махать. Стой себе покойно, а то ишь...
Боярина тут же увели куда-то умываться, а растерявшийся Оладьин быстренько закруглил допрос, объявив, что «в опчем» ему все ясно, а ежели чего занадобиться, тогда он созовет всех сызнова.
Словом, вернулся я в свою «общую камеру» злющим как собака и отчетливо сознающим, что дела мои – швах.
К этому времени надежда на помощь Квентина окончательно во мне растаяла, и я пришел к твердому выводу, что надо выкручиваться самому.
«Никто не даст мне избавления, ни бог, ни царь и ни герой»,– насвистывал я, расхаживая по тесной КПЗ, как успел окрестить мрачное полуподвальное помещение. Вот только придумать, как его «добиться своею собственной рукой», отчего-то не получалось.
«У дядьки на этот случай хоть портрет с царской невестой имелся, пускай и липовой, а тут вообще ничегошеньки»,– размышлял я, прикидывая и почти мгновенно отметая в сторону один план за другим – уж очень они были фантастичны и годились разве что для какого-нибудь голливудского сюжета.
К тому же как следует сосредоточиться изрядно мешали остальные обитатели КПЗ. То словоохотливый мужичок, хитро поблескивая глазками, начиная нудно выспрашивать, за какие грехи меня сюда засунули, после чего, отведя в сторону, долго пояснял, сколько и кому надо сунуть, и навязывал свои посреднические услуги.
Едва удавалось отделаться от него, как тут же пристал другой с предложением поменяться одеждой, ибо в остроге сидит такой народец, что ой-ой-ой, а потому ее все равно отнимут. А так, ежели мы сейчас обменяемся, то его драный зипунок непременно останется на мне, потому как никого не соблазнит. Да еще придача к нему – цельных две копейных деньги, которые можно сунуть за щеку, таким образом тоже спрятав от лютых головников.
К третьему часу, когда уговоры мужичка дошли до астрономической суммы в семь копейных денег придачи, я уже был готов снять с себя кафтан и бросить в рожу навязчивому просителю, лишь бы он отстал. Удерживало лишь одно – сидеть в рубахе слишком холодно, а надевать на себя его лохмотья, кишмя кишевшие вшами, я нипочем бы не стал.
Видя мою несгибаемую непреклонность, мужик не отстал, но сменил тему. Теперь он клянчил у меня сапоги, предлагая великолепные лапти с особо прочными подошвами, которым, как и лаптям, ну просто износа не будет, поскольку он сам уже отходил в них чуть ли не полгода, а обувка почти как новая.
Мне очень хотелось послать зануду, но как-то чересчур пристально и часто поглядывала в нашу сторону парочка здоровенных бугаев – по всей видимости, из той же шайки-лейки,– а потому я решил не искушать судьбу, и без того забот полон рот.
От дальнейших притязаний мужика меня избавил стрелец, отворивший низенькую дверцу, больше похожую на лаз, и громко вызвавший меня на выход.
– Вот, теперь точно снимут и ничего не получишь. Давай пока не поздно – еще успеешь,– вцепился в мой кафтан мужик.
– Да пошел ты! – И я легонько оттолкнул его.
Бугаи как по команде вскочили, но сразу же, переглянувшись, сели обратно.
«Так оно и есть,– подумал я.– Правильно я их вычислил. Значит, если вернусь, будет разбор полетов и заступничество за «маленького» по полной программе. Ну и ладно, зато время скоротаю».– И шагнул в тесный проход.
На сей раз поведение дьяка Василия Оладьина меня озадачило. Если на своде он держался сурово, не давал мне говорить и вел себя так, будто перед ним страшный маньяк-душегубец, то сейчас...
Речь вкрадчивая, мягкая, в глазах сочувствие. Разве что не понравились хитро-блудливые искорки, время от времени мелькавшие в серых зрачках. Да и сам он повадками чем-то напоминал лису – ласково помахивал хвостом, в смысле языком, держась чуть ли не запанибрата. А уж беседу вел так, словно перед ним стоял не буян, обвиняемый в избиении сыновей видных бояр, а закадычный приятель, угодивший, сам того не желая, в сложный переплет, из которого его нужно срочно вытягивать.
Суть такого поведения я уловил ближе к концу, когда дьяк, устав ходить вокруг да около, рубанул чуть ли не напрямик: «Хочешь свободу – плати». Разумеется, сказано было поделикатнее, но смысл тот же.
– Я и сразу почуял, что ты не из простецов. Нешто не понимаю, иноземец иноземцу рознь. Хотя сумнения и были, но ты мне их на своде живенько развеял, егда свару с Голицыным учинил. Да оно и понятно: ежели так-то величают, тут любого за поруху, отечеству свому чинимую, обидка проймет. Э-э-э, мыслю, видать, и впрямь сей Федот не прост. Имечко у тебя, правда, иноземным не назовешь, ну да господь с ним, с имечком.
– Мое подлинное имя весьма труднопроизносимо, и его постоянно тут коверкали,– тут же состряпал я вполне приличную отговорку.– А потому я предпочел называться более простым и привычным для вашего языка.
– Ну да, ну да,– охотно закивал Оладьин.– То твое дело. А вот про товары твои да про лавки мне слыхать не доводилось. Видать, впервой у нас в Москве. Не иначе куплять чего приехал? А сребреца хватит ли?
«Вот,– понял я.– Остальное было лишь прелюдией, а суть в последней фразе. И намек вполне понятный – хватит ли. Только не на закупку товаров, а на мой выкуп отсюда.– И мысленно захлопал в ладоши.– Браво, брависсимо! Просто восторг раздирает при мысли о неизменности московской милиции! Это ж надо – четыре с лишним века соблюдать верность одному и тому же принципу. Что Иван Грозный на престоле, что Борис Годунов, что советская власть, что демократы – а у них один черт, только бабок срубить!»
Однако отвечал вежливо и впрямую во взятке не отказывал. Скорее наоборот – всецело соглашался. Мол, всякое доброе дело нуждается в оплате, и желательно сразу, то бишь на этом свете, а не на том. И я сам тоже того, то есть завсегда пожалуйста, но... чуть погодя.
Дескать, со сребрецом пока проблемы, поскольку дьяк несколько ошибся – приехал я не с пустыми руками, а с товаром, поэтому мне надо поначалу предстать пред очи государя и вручить его величеству привезенное, после чего царь непременно осыплет меня золотом, из коего малая толика обязательно перепадет Оладьину.
Дьяк в ответ выразил логичные сомнения насчет предстоящего свидания, тем паче осыпания златом. Но даже если таковое состоится, то где гарантия, что бывший узник вспомянет о скромном объезжем голове? Словом, лучше бы пораньше. Кстати, а что за подарок приготовлен для царя? Хотелось бы, так сказать, предварительно на него взглянуть, дабы самолично удостовериться в истинности обещания узника.
– Часы,– коротко ответил я, но, заметив, как разочарованно скривилось лицо Оладьина, принялся расписывать качества «атлантика», завершив панегирик в их честь восхвалением великого мастера-изготовителя Вильгельма Телля – единственный швейцарец, имя которого я знал,– и указанием на их миниатюрность.
– Часы на руке? – усмехнулся дьяк.– А не тяжко будет государю их носить?
– Я же говорю, маленькие они,– пояснил я.
– Не верю,– отрезал Оладьин.– Отродясь таких не видывал, а посему, покамест сам не узрю, нет тебе веры.
Дальнейшие препирательства ни к чему хорошему для меня не привели. Дьяк упорно стоял на своем, желая их видеть, а я, вполне логично опасаясь, что тот их прикарманит, отказывался. Но потом, припомнив кое-что, пришел к выводу, что надо соглашаться – особой беды не будет.
– Только спрятаны они у меня в надежном месте,– пояснил я.– Вели, чтоб холопа Алеху привели – я с ним переговорю и все поясню, где их искать.
– А без холопа никак? Мне поведай, а уж мои людишки и иголку в стоге сена сыщут. Так-то оно быстрее будет,– почти отечески посоветовал Оладьин.
– Не сыщут,– отрезал я.– Уж больно тайное место. Да и не хочу я, чтоб твои люди о нем знали. Сам посуди, куда мне потом злато, от государя полученное, хоронить, если твои люди о нем ведать будут?
– А может, потому упираешься, что там и еще кой-что упрятано? – лукаво улыбнулся дьяк.
Я вздохнул и махнул рукой:
– Будь по-твоему. Пусть парочка твоих людей вместе с ним к тайному месту подойдет, и сами убедятся, что, кроме часов, у меня там ничего не лежит.
– Вот так-то куда лучше,– кивнул Оладьин, но поморщился, не иначе как поняв, что если я так спокойно согласился на его людей, то в тайнике, по всей видимости, кроме часов, действительно больше ничего нет.
Однако свое разочарование он почти сразу невидимой метлой смел с лица, вновь приторно улыбнулся мне и заверил:
– А чтоб ты убедился и в моем крепком слове, я тебя в иное местечко поселю. Там тебе куда лучшее будет.
Действительно, новая КПЗ мне понравилась куда больше, чем предыдущая. И солома на полу свежая, и что-то наподобие нар сколочено. Пусть деревянные, без матрасов и прочего, но все равно. А главное, имелась печка, точнее, задняя ее часть – все остальное находилось в соседней, но тем не менее.
Обитателей в камере было тоже гораздо меньше – помимо меня там находилось всего четыре человека, и, как на подбор, сплошь купцы. Как я догадался, все они тоже успели что-то пообещать дьяку, а потому и располагались в относительном комфорте. Вечером нам даже принесли поесть – неслыханная роскошь. Горячего, правда, не было, но кус мяса выглядел довольно-таки внушительно, да и квасу в кувшине я отдал должное.
А ближе к вечеру я сделал и еще одно открытие. Оказывается, мох, которым для тепла и во избежание щелей между бревнами стен, щедро напихали во все стыки, как раз возле моего деревянного лежака почти весь выпал. Хотя наверняка сказать трудно – не исключено, что над этим поработал кто-то из предыдущих узников. Словом, щелочка там имелась, и весьма приметная. Разумеется, видно в нее было не ахти, опять же и обзор узковат, где-то на пару метров, но мне хватило и этого, чтобы подсмотреть происходящее.
Дело в том, что комната эта – как я догадался впоследствии – использовалась Оладьиным исключительно для тайных встреч. Вот одна из них и состоялась у него этим вечером. Точнее две, но про первую мало что могу рассказать, поскольку я застал ее на середине, а вдобавок еще не успел внести свою лепту по выковыриванию оставшегося мха, поэтому и видел ее, и слышал с пятого на десятое.
Зато к тому времени когда произошла вторая, я уже был готов к прослушиванию на сто процентов и воочию наблюдал, как за меня ходатайствует не кто иной, как... сам боярин и князь Василий Васильевич Голицын собственной персоной. Признаться, ни за что бы не подумал, что этому толстому, матерому борову присуще милосердие и гуманизм. Особенно по отношению к тому, кто не далее как вчера изрядно начистил ему жирную физию. Даже когда я услышал начало, все равно не поверил – что-то иное было у Голицына на уме.
Для начала боярин во всех деталях и красках подробнейшим образом рассказал дьяку, какой допрос с пристрастием был им устроен сыну – ох и погуляла старая, еще дедова плеть по плечам непутевого сопляка. Так вот сразу после этого и выяснения истинных подробностей случившегося Голицын пришел к выводу, что, оказывается, тот сам во всем повинен – и в драку первым полез, и потом первым напал.
– А купец-то что, он лишь защищался,– басил боярин.– Опять же Масленая неделя, праздник, скоро Прощеное воскресенье, потому сделай милость, отпусти ты его восвояси. Токмо одна просьбишка – перед тем как вольную ему дать, упреди, чтоб мои люди его успели встретить да ко мне для мировой привести.– И его рука непроизвольно легла на рукоять сабли, с силой стиснув ее.
Я призадумался и несколько приуныл – памятуя его избитую и красную, как кормовая свекла, рожу, а также опухший нос, догадаться, о какой мировой пойдет речь на его подворье, несложно. Так вот почему Оладьин махнул рукой своим стрельцам, чтобы они встряли и не дали боярину и прочим посчитаться со мной, чтобы отвести душу. Все рассчитал, зараза!
Не иначе как Голицын решил, что кара неведомому молодому ковалю за такой смертный грех, как поднять руку вначале на его дорогое и ненаглядное чадо, а потом на него самого, должна быть только одна. Суд и острог – дело неплохое, но уж больно неопределенное и зыбкое. Куда проще притащить его к себе на подворье и уж там, всласть поизгалявшись, повелеть забить насмерть.
Это я к примеру.
Разумеется, возможны варианты, но в тех рамках, что я указал.
Думаю, что Василий Оладьин тоже сразу догадался об истинной причине такого необычного ходатайства. Во всяком случае, виду он не подал, лишь предложил составить бумагу, дабы не возникло подозрение, будто он, Оладьин, отпустил татя за мзду.
Голицын не возражал, и спустя час бумага, где кратко излагалась суть событий, была составлена. Кстати, на сей раз изложенное – дьяк зачитал ее вслух, а потому содержимое не осталось для меня загадкой,– практически ничем не отличалось от произошедшего в действительности. Однако после того, как бумага со стола была убрана, дьяк грустно заметил:
– Стало быть, коваль неповинен. Стало быть, на сыне твоем вина. Выходит, надобно его сюды приволочь да покарать, чтоб другим неповадно было.
– То я сам,– отмахнулся Голицын.
– Ан нет, боярин,– возразил дьяк.– Сам, по-отечески, это одно. На то твоя вольная воля, хошь карай, а хошь милуй. Мое ж дело государево, подневольное. Мне по закону все надобно, вот и выходит...
Далее речь Оладьина плавно перетекла на тяжкую жизнь, обремененную нищенским жалованьем, при котором невмочь даже скопить приданое для родной дочери. Конечно, ради Масленицы можно закрыть глаза и на эдакое беспутное поведение недоросля, но уж больно оно как-то не того. Мало ли кто проведает, а государь к потатчикам татей крут, и коль дознается, то Оладьину не сносить головы.
Голицын покряхтел, попытался решить дело полюбовно, но затем выразил свое согласие с намеком Оладьина.
– Тута сынок мой беспутный близ подворья кошель сыскал,– с тяжким вздохом заметил он.– Ничейный он, а потому прими да, ежели володелец сыщется, ему и отдай.– И бухнул на стол приятно позвякивающий мешочек.
– Находку лучшей всего прямо под божницу класть,– порекомендовал дьяк, внимательно разглядывая кошель, но даже не коснувшись его руками.
Голицын с недовольным видом взял мешочек и побрел к дальнему, невидимому мне сквозь щель углу.
– Запамятовал я чтой-то: там сколь всего? – деловито осведомился дьяк, когда боярин вернулся.
– Дак десяток рублев,– пояснил Голицын.
Читать бесплатно другие книги:
