Саквояж со светлым будущим Устинова Татьяна

— Сколько выпила, не помню… Но много. Я ночью… ик… джин пила, а потом… ик… мартини…

— Я тебе сочувствую, — пробормотал Родионов. — Но от похмелья еще никто не умирал.

— А у меня нет похмелья!

— Бу-удет, — пообещал Родионов. — Вот проспишься, и будет тебе похмелье!

— Может, ей аспирин дать? — спросила сердобольная Маша Вепренцева. — Сходить, Дмитрий Андреевич?

— Да какой ей аспирин! — сказал Родионов, и никакого сочувствия не было в его голосе, и Маша Вепренцева осторожно и, должно быть, несправедливо порадовалась тому, что в его голосе нет сочувствия. — Ей надо бочку воды выпить и спать. Разве аспирин поможет, если она джин запивала мартини!

Девушка продолжала икать и вдруг затряслась крупной дрожью, села в шезлонг и взялась руками за голову.

— Боже мой, — простонала она и начала раскачиваться. — Боже мой, господи…

Маша присела перед ней на корточки. Даже накинуть на Олесю было нечего, потому что рядом не было никакой одежды — должно быть, она из дома пришла в чем была, то есть без всего.

Родионов посмотрел по сторонам и, шагая через газон, дошел до небольшой раздевалки и скрылся в ней.

— Олеся, что случилось, скажите мне! Чем вы так… расстроены?

— Я?! — поразилась Олеся. — Я расстроена?!

Она опять икнула, засмеялась демоническим смехом и взялась за голову.

— Принесите мне выпить, — приказала она через какое-то время. — Я хочу пить. Я о-чень хо-чу пи-ить!

— Олеся, что случилось? Вы поссорились со Стасом, да? Вчера! Мы слышали!

— Ну и черт с вами! Ну и плевать, что вы слышали!

— Из-за чего? Из-за чего вы поссорились?

— Он… он… ик!… он меня броси-ил! Броси-ил! Сказал, что он меня больше не любит, и никогда, никого…

— Что никого, Олеся?!

— Никого-о-о он не люби-ит!

— Не плачь, — растерянно сказала Маша. Она понятия не имела, как нужно утешать девиц, которых бросил любимый. — Все будет хорошо. Найдешь себе другого, лучше прежнего.

— Да-а, найдешь! Никого я не найду, никому я… ик!… не нужна, и ему не нужна! Я его убью, убью! У меня деньги есть! Мне папка сказал, что раз в жизни я богатого подцепила, а он меня бро-осил! Что я папке скажу! Я обратно в Днепропетровск не ха-ачу! Я здесь ха-ачу! Со Стасом, а он меня больше не хочет!

Маша погладила ее по голове, подивившись тому, что волосы такие жесткие, как будто утром девушка головой нырнула в ведро с лаком. Впрочем, может быть, на самом деле нырнула. Длинные волосы, чтобы они лежали сказочными прядями, нужно укладывать и «фиксировать». Машу очень забавляло слово «фиксировать», словно волосы — это монтажное оборудование или арматура, что ли.

Олеся тряслась крупной дрожью, а Родионов куда-то пропал, и Маша, продолжая ее гладить, сердито посмотрела по сторонам — где он?!

Писателя не было видно, зато милицейская фуражка прямо лезла в глаза. Ее обладатель больше не прохаживался взад-вперед, стоял на месте, видимо, внимательно прислушиваясь.

— Дай мне выпить, сука!! — выкрикнула Олеся и отбросила Машину руку, но тут же захныкала: — Ну дайте, ну жалко вам, что ли!?

— Мне не жалко, но тебе уже хватит!

— Мне не хва-атит! Я хочу, хочу! Мне плохо-о!

Маша, не переставая гладить Олесю по голове, прикинула, имеет ли смысл о чем-то ее расспрашивать. Похоже, что не имеет, потому что Олеся вдруг начала раскачиваться, так что свалила со столика пустой стакан с зонтиком. Раскачиваясь, она заливалась слезами и растирала их по физиономии.

И Родионов пропал!

— Олеся, а вы не знаете, у отца Стаса были какие-нибудь проблемы?

— Стас меня бро-осил! Совсем! Что мне папка скажет?! Папка говорит, что если он меня замуж не возьмет, значит, я проститу-утка! Все пальцами будут на меня пока-азывать!…

— Олеся, вы знакомы с его отцом?

— А они меня лю-юбили, так любили-и-и! На день рождения телефон подарили-и-и!! Дорого-ой! Ик!… Ой!…

— Кто подарил вам телефон?

— Ро… ро… родители Стаса… Подарили… и деньги тоже… карточку «Виза»… с фотографией! К… сва… дьбе готовились. Обещали на Ибицу, так, что ли, она…

— Родители Стаса? — переспросила Маша и даже слегка встряхнула ее за плечи. — Они подарили вам телефон и деньги и к свадьбе готовились?

— Ну… ну да!… А он меня… он меня бросил!…

Маша села на траву, придерживая Олесю за плечи.

Все это не лезло ни в какие ворота.

Родионова все не было, и фуражка в кустах торчала неподвижно.

Девушка перестала рыдать и теперь сидела, понурившись и взявшись руками за голову. Волосы ее висели почти до земли, и худые лопатки жалобно и как-то очень трогательно торчали на загорелой глянцевой спине.

— Никому я теперь не нужна, — горестно прошептала Олеся и вздохнула прерывисто. — И никто меня не любит… Никто…

Хлопнула дверь раздевалки, и показался Родионов, который издалека возмущенно заговорило том, какой там бардак, и вообще, пока там что-нибудь найдешь, с ума можно сойти! В руках у него был огромный ярко-желтый ком, оказавшийся халатом. Родионов подошел и накинул его на плечи бывшей сильфиды и нынешней девочки-беспризорницы. Она отнеслась к халату совершенно равнодушно.

— Там кто-то есть, — негромко сказал Родионов, присаживаясь на корточки рядом с Машей. — Я слышал шаги и хруст веток.

— Где?

Он выдернул травинку, сунул ее в зубы и пожевал. Никогда раньше Маша не видела, чтобы Родионов жевал травинки.

— За этой будкой. Я его слышал. Он сначала просто так стоял. Стоял и дышал, а потом ветку, похоже, сломал, треснуло что-то. Потом отошел, но все равно я его слышал.

— Кто мог там стоять?

Родионов пожал плечами и оглянулся на раздевалку. Маша тоже посмотрела и ничего не увидела, кроме зеленой травы, розовых кустов и разросшейся акации прямо позади раздевалки. Все было тихо, даже ветки не шевелились.

Тем не менее чье-то неясное присутствие отчетливо чувствовалось во всем — и в кустах, и в акации, даже в воздухе. Теперь, после того как Родионов сказал, Маша была уверена, что кто-то из кустов пристально наблюдает за ней.

— А там… все слышно?

Родионов пожал плечами:

— Когда она кричала, было слышно. Но она ведь ничего такого не сказала!

— Это он сказал, — вдруг пробормотала Олеся. — Он сказал, что меня не любит. Он меня… меня… бросил. Совсем. Навсегда. — Она соскочила с шезлонга и стала раскачиваться из стороны в сторону.

— Олесенька, — стараясь быть нежной, проговорила Маша, — а у тебя его фотографии есть? Фотографии Стаса есть у тебя?

— Е…есть. Мы в Египте были и фотографировались и потом еще в этом… тоже были… триста лет еще и лошадки там всякие… в Петербурге… Только они у меня в комнате спрятаны, никому их не отдам!

— Где в комнате? Здесь? Или в Киеве?

— В… Киеве. Здесь нету… нету ничего у меня…

— А ты его фотографию не выбрасывала, Олесенька? Не рвала?

Девушка опять скорбно икнула и помотала головой из стороны в сторону.

— Я его люблю, — вдруг громко сказала она, — я его выбросить не могу! Это он меня выбросил совсем, а я теперь как же?…

— Ничего, — сказал Родионов, поднялся с корточек и за руку потянул Олесю в шезлонг. Она послушно дала себя уложить. — Ничего, другого найдешь.

— Да-а… найдешь, — забормотала она. — Где его найдешь… богатый… отец у него… телефон мне купили, а папка сказал, чтобы я без штампа домой не возвращалась… В салон мне надо… ногти красить…

— Успеешь в салон, — приговаривал Родионов, — и ногти покрасишь, и волосы, и уши заодно можешь…

Он накрыл страдалицу халатом, подоткнул его со всех сторон и даже зонтик подвинул так, чтобы солнце не светило ей в лицо.

— Воды бы ей оставить, — сказал он, оглядывая плоды своих трудов и забот. — Сушняк у нее будет не приведи господи, когда она проспится!…

— С каких пор вы стали жалеть чужих пьяных девиц? — поддела его Маша.

— Ты ревнуешь, что ли, я не понял?

На этот вопрос Маша предпочла не отвечать. Оглянувшись по сторонам, она взяла Родионова под руку и повела его по дорожке, где за кустами маячила фуражка с тульей.

Родионов шел и оглядывался.

— Да не волнуйтесь вы так, — насмешливо сказала секретарша, — в крайнем случае она воды из бассейна попьет.

— Я не за бассейн волнуюсь, — негромко сказал Родионов, — и не за дамочку. А волнуюсь я, что нас подслушивал кто-то!…

— А зачем вы тогда оглядываетесь? Чтобы он точно понял, что вы его слышали или видели?

Родионов перестал оглядываться и сердито посмотрел на Машу.

— Ну что? Зачем мы влезли в этот, черт побери, детектив?

— Она говорит, что фотографий не выбрасывала, да? Кто тогда выбросил?

— Маша, — стараясь быть терпеливым, сказал Родионов, — если она не выбрасывала, значит, выбросил кто-то другой. По-моему, это очевидно.

Но Маша Вепренцева его не слушала.

— Она сказала, будто его родители были очень счастливы, что Стас собирается на ней жениться, и даже готовили им свадьбу и медовый месяц.

— Ну и что?

Маша посмотрела в сторону, где между деревьями черный дрозд боком скакал по зеленой траве, примериваясь склевать бабочку.

— А то, что этого быть не может.

— Почему?!

— Она совсем не пара сыну будущего президента, Дмитрий Андреевич, неужели вы не понимаете?! Вы же такой… проницательный! Ну, господи, Дмитрий Андреевич! Она хорошенькая, молоденькая, волосы до попы, белые. Глаза большие, голубые. У нее в Днепропетровске папка, и он ей приказал без штампа в паспорте не являться!

— Ну и что такого?

— Дмитрий Андреевич, это странно. Ну, правда, странно. Она говорит, что его родители ей телефон подарили и деньги и мечтали, чтобы сыночек на ней женился, но его родители богатые и влиятельные люди! Как они могли мечтать, чтобы их сын женился на хорошенькой бедной дурехе?!

Родионов подумал некоторое время.

— Хорошо, а если ей просто казалось, что они мечтают?

— Не могло ей ничего такого казаться! Ну как же вы не понимаете?! Все девушки в мире моментально понимают, возражают родители любимого или не возражают против женитьбы! Ладно бы все было наоборот — она богатая наследница, а он мальчик с помойки. Тогда его родителям нужно было бы делать вид, что они ее обожают, даже если бы она им не нравилась! А в этом случае зачем?! Я не понимаю.

Родионов помолчал.

— По-моему, ты слишком большое значение придаешь этому вопросу.

Маша пожала плечами.

— Не знаю. Просто мне странно. И чем дальше, чем страннее.

В пиджаке ей было жарко и уже не хотелось никуда идти, но она шла — просто чтобы побыть с ним вдвоем.

Когда они вернутся в дом, нечего будет даже и думать о том, чтобы побыть вдвоем, и придется продолжать затеянное расследование, и разговаривать с Весником, выяснять, кто он, друг или враг, и снова отвечать на вопросы, и чувствовать себя под подозрением — не самое приятное ощущение!

— Надо поговорить с Надеждой, — сама себе сказала Маша. — Может, она объяснит, почему им с мужем так хотелось, чтобы сыночек женился непременно на этой Олесе, а не на какой-нибудь другой.

— Ты что? — спросил Родионов довольно холодно. — С ума сошла? У нее мужа только что прикончили. Двадцать семь ножевых ранений! А ты собираешься у нее спрашивать, почему ей хотелось, чтобы сын женился?! И непременно на этой, а не на другой?

— Да, — покаялась Маша. — Просто мне все кажется, что это роман, Дмитрий Андреевич. Роман, а никакая не жизнь.

— Зря тебе кажется, — сказал Родионов. — Я таких глупых романов не пишу никогда.

— Это вы верно подметили, Дмитрий Андреевич.

Сосны расступались, выходили на простор, хотя никакого простора еще не открывалось, но чувствовалось, что он вот-вот откроется.

Маша покосилась на своего спутника и вдруг решила, что сейчас возьмет его за руку. Как в десятом классе.

Впрочем, в десятом классе она ни с кем не ходила за ручку. Никто особенной готовности не выражал, и она тоже не слишком старалась. А потом дети, работа, зарплата, короткие глупые романы, когда непременно нужно тащиться к любимому в Бирюлево Восточное и ночевать в съемной неуютной грязной квартирке с разномастными выцветшими обоями, хозяйским шкапчиком на кухне с одной раздвижной дверцей — вторая куда-то подевалась, а за дверцей щербатые чашки, тусклые блюдца и непременно граненый стакан, задвинутый в угол. Одеяло и подушка пахнут «чужим», в ванной на веревке висят носки, которые обязательно оказываются перед твоим носом, когда принимаешь душ, фена нет, и его нужно везти с собой в сумке, зато есть «крем после бритья для чувствительной и нежной кожи» в мятом тюбике. Почему все до одного мужики уверены, что у них «чувствительная и нежная кожа», так и осталось для Маши загадкой.

Больше того, устроившись к Родионову на службу и обнаружив, что работа у него находится там же, где и дом, Маша Вепренцева потихоньку пробралась в хозяйскую ванную и изучила там все тюбики и пузырьки. Шеф в своих парфюмерных пристрастиях оказался удручающе однообразен. Все тюбики и пузырьки у него были одной фирмы, вполне французской и вполне душистой, стояли в ряд на вычищенной до зеркального блеска полочке, носков нигде не наблюдалось, зато был фен, вделанный в специальную стенную нишу. Бедная Маша попыталась прочитать на тюбиках что-то вроде «для чувствительной и нежной кожи», но по-французски она не понимала ни слова и даже обрадовалась этому. Вот и хорошо, что не понимает, разочароваться в Родионове она не могла себе позволить.

Сейчас она возьмет его за руку, и хоть две минуты они будут похожи на влюбленных, прогуливающихся по зеленеющему майскому лесочку.

Маша покосилась на его руку, которая ни о чем не подозревала, потом проделала своей некие пассы и как будто случайно наткнулась на ту.

Родионов поднял свою ладонь, на которой лежала Машина рука, и покачал из стороны в сторону.

— Ты что? Хотела что-то сказать?

Момент был испорчен.

Маша не отвечала, и Родионов осторожно вытащил из ее руки свои пальцы.

Момент былиспорчен окончательно.

Тот поцелуй ничего не значил. Совсем ничего. Просто у него было такое настроение, и она оказалась ближе всех к нему именно в тот момент, когда у него грянуло это самое настроение!

Маша независимо смотрела в сторону.

— Я не люблю, когда меня трогают, — помолчав, сказал Родионов. — Ты же знаешь.

— Знаю, но я ничего не имела в виду! — это она постаралась сказать с возмущением и соврала. Она-то как раз все на свете имела в виду. — Я… просто так.

— Я не люблю, когда меня трогают, — повторил он с нажимом, — и ты это отлично знаешь! Тем более ты меня взяла… как маленькая девочка, за палец!

— Ну и что?

— Ни… ничего, но я это не люблю!…

— У вас тактильная недостаточность, — пробормотала Маша. — Ярко выраженная.

— Нет у меня никакой недостаточности!

Препираясь, они вышли на лужайку, за которой был асфальт и несколько машин дремали в тени. За стоянкой показался забор — глухой, высокий, до небес, не забор, а крепостное сооружение.

— Пошли обратно, — сказал Родионов, — тут уже неинтересно. И вообще, куда нас понесло?! Зачем мы время теряем?!

— Дмитрий Андреевич, — предложилала Маша, соображая, — давайте подойдем посмотрим машины, а?

— Зачем?!

— Ну… мне надо. Давайте подойдем?

Родионов пожал плечами, пробормотал что-то себе под нос и двинулся к стоянке. Маша шла, вытянув шею, как гусь. Родионов поглядывал на нее.

— Что ты придумала?…

— Пока ничего, Дмитрий Андреевич. Давайте пока посмотрим.

— Да на что мы… пока посмотрим?!

Он чувствовал себя дураком, и это было неприятное чувство.

Маша вышла на асфальт, огляделась и спросила:

— А лимузин чей?

— Откуда я знаю!? Но если исходить из дедуктивного метода, скорее всего, Мирославин или Головко.

— Или его жены, сына, или будущей невестки!

— Станут они чужой девчонке такую тачку покупать!

— Она же сказала, они ее любили сильно. Прямо мечтали, чтобы мальчик на ней женился, — рассеянно сказала Маша, — мечтали, как пионер мечтает о том, чтобы его приняли в комсомол, где он сможет достойно продолжать дело Ленина…

— Маша?

— Вон та развалюха, скорее всего, прислуги или охраны, и следующая из той же серии, Тимофей Ильич уехал, Мирослава вряд ли держит свои машины на гостевой стоянке, вон въезд в подземный гараж, видите?

Родионов посмотрел в тусторону, куда она кивнула, — черт возьми, и правда, подземный гараж. Как это он не заметил?…

— Машка, ты Пуаро, — сказал он негромко, так, чтобы она с гарантией не услышала.

— Значит, остается Головко-старший, ныне покойный, — продолжала Маша. — Ну, Олеся сто процентов без машины, потому что это официальный прием и они пара, значит, ее должен был привезти жених. Что может быть у жениха? Вряд ли микроавтобус и вряд ли черный седан, я отсюда не вижу марку. Остается вон та спортивная машина, больше ничего не подходит.

Родионов опять посмотрел. За полированным боком лимузина и в самом деле пряталась маленькая желтая машинка, по виду совершенно безобидная и элегантная.

За спортивным авто стояла еще только одна машина, безликий, надраенный до блеска, явно взятый в прокате автомобиль. Родионов от него отвернулся, а Маша Вепренцева почему-то им заинтересовалась.

Остальные машины явно интересовали ее меньше.

Она подошла поближе, обошла его со всех сторон, даже проломилась сзади, вдоль решетки, хотя авто стояло довольно близко к ней, и Маша немедленно зацепилась брюками за торчащие ветки и некоторое время выпутывалась из них.

Родионов тоже подошел. Он немного злился, но решительно не хотел это показать.

Маша обошла машину и, вывернув шею и шевеля губами, прочитала какую-то бумажку, которая лежала на передней панели с пассажирской стороны. Фрачная черная пара висела на вешалке за водительским креслом, и запотевшая от жары бутылка воды грелась на передней панели.

— Ве-се-ловс-кий, — выговорила Маша по слогам, — Игорь Евгеньевич. Это его машина, то есть прокатная, конечно. Договор на его имя. Господи, что за удивительный язык, фамилию пишут через «и» с точкой!

Родионов раздраженно пожал плечами.

— Какая тебе разница, где чья машина?! Ну вот скажи мне!

— Ах, Дмитрий Андреевич, как вы не понимаете?!

— Я не понимаю.

— Но это же очевидно!

Родионов посмотрел на нее и догадался:

— Ты надо мной смеешься, да? Правильно я понял?

— Правильно, — покаялась Маша. — Но на самом деле это любопытно, Дмитрий Андреевич. Смотрите. Лимузин чистый, и машина Веселовского чистая, а микроавтобус пыльный.

Родионов посмотрел — и вправду пыльный.

— Ну и что? Просто его мыли неделю назад, а эти вчера или позавчера!

— Может быть, — сказала Маша задумчиво. — Все может быть. Но интересно не то, что эти грязные, а то, что те две чистые! Вот что интересно.

Родионову казалось унизительным выспрашивать, требовать разъяснений — он не капитан Гастингс, на самом-то деле, и вообще все это напоминает дешевый картонный киношный детектив, и уж он-то ни за что не станет втягиваться во все это! — но ему до ужаса хотелось знать, при чем тут машины, что Маша еще придумала?!

Какое отношение машины имеют ко всему происшедшему или происходящему в этом доме?!

Он постарался подумать «так и эдак», как всегда делал, когда писал свои книжки.

Итак, они знают, что…

Что они знают, собственно?

Что статью про развод Поклонных написал, скорее всего, Нестор — по крайней мере, это казалось логичным. Что Матвей Рессель почему-то изо всех сил старается сделать вид, что предстоящий развод — это наветы с клеветой, хотя Маша вчера слышала разговор Поклонных, и, по ее словам, они готовы были друг друга задушить на месте.

Еще они знают, что сегодня после того, как голосистая и прелестная горничная Галя убралась в «курытельной», кто-то зашел туда и выбросил в мусорную корзину порванную фотографию Стаса Головко. Это было уже после горничной, но еще до Маши, которая пришла туда после «кавы з вершками» для того, чтобы подумать.

Еще они знают, что Стас Головко бросил свою сильфиду не далее как вчера вечером и сильфида напилась до полусмерти и не знает, что теперь делать, потому что родители Стаса любили ее, как родную, и папка вообще велел ей обратно в Новокузнецк или Днепродзержинск, быть может, Днепропетровск, без штампа в паспорте о законном браке не возвращаться.

Весник, проверенный, любимый всеми, весельчак, профессионал, топ-менеджер, по телефону говорил, что «пока он еще не догадался», и непонятно было, о ком шла речь.

Еще они знают, что Головко был убит перед приемом — перед, а не после, что бы на этот счет ни думала местная милиция. Потому что именно перед приемом Маша Вепренцева слышала шум воды в ванной и видела в раковине окровавленный нож.

Да, и еще! Кто-то звонил Родионову домой перед самым отъездом и угрожал, а об отъезде знали только в издательстве.

Весник знал точно, к примеру.

Еще Машка, которая вполне могла видеть убийцу, и до сих пор непонятно, видел ли он ее!…

— Маша, — начал Родионов, — по-моему, эту ерунду с расследованием надо кончать!… Мы все равно ничего не добьемся, а ты…

Тут она опять схватила его за руку, и он посмотрел с неудовольствием, в конце концов, сколько раз можно повторять, что он не любит, когда его трогают!…

Кованые железные ворота в завитках и чугунных листьях стали медленно отворяться, охранник в синей форме выскочил из белой будочки, замаскированной в кустах, вытаращил глаза и сделал «во фрунт», и огромная черная машина беззвучно и медленно вплыла в ворота.

Она была похожа на «Титаник», каким его показывают в фильмах, — громадная, блестящая, с хромированными железяками, огнями и почти слепыми, сильно тонированными стеклами. Шума двигателя совсем не было слышно, и в солнечном мареве машина, шурша огромными шинами, подплывала все ближе и ближе.

Маша и Родионов смотрели на нее как завороженные.

«Титаник» еще немного прошуршал колесами по чистой дороге, миновал стоянку, приблизился к ним и неслышно остановился.

Маша сделала шаг назад — слишком огромной была машина, слишком темными стекла, слишком ярко сверкало солнце, отражаясь в полированном капоте.

Полыхнув в глаза отраженным солнечным светом, открылась задняя дверь, и Маша почему-то подумала, что из нее сейчас покажется начищенное серебряное дуло «винчестера», беспощадные загорелые руки и зеркальные очки, в которых отразится ее собственное растерянное лицо.

Не спастись. Выстрел почти в упор.

Видимо, Родионов чувствовал или представлял что-то в этом же духе, потому что он вдруг рванул секретаршу за руку, так, что она покачнулась, и…

— Мам, привет! Здрасьте, Дмитрий Андреевич!

Никаких «винчестеров» и зеркальных очков. Из «Титаника» выпрыгнул Сильвестр, самый обычный, всегдашний, с растрепанными волосами, в черной майке навыпуск. Он тянул за собой черный шуршащий пакет, доверху набитый какими-то газетными свертками.

Из передней двери выскочил молодой человек в безупречном костюме и придержал заднюю так, чтобы было удобней выходить, и подал руку, и из лайнера на берег сошла Катерина Кольцова, улыбающаяся, беззаботная, похожая на курортницу в разгар сезона.

— Вот и мы! — объявила она. — Доставили Сильвестра в целости и сохранности!

— Мама, такой ужас в этих пещерах! Просто жуть! И все святые праведники! Как это называется, я забыл?

— Что?

— Ну, труп святого праведника!

— Сильвестр! — простонала Маша.

— Труп святого праведника называется мощи, — совершенно серьезно объяснила Катерина Кольцова.

— Мощи там кругом, мам! Прямо в стене лежат! Я такого никогда не видел, даже в кино! Ужас, мам! А знаешь, сколько ей лет, Киево-Печерской лавре?!

— Сколько?

— Много, — подумав, решительно сказал Сильвестр, — мам, у меня в телефоне батарейка сдохла, ты зарядник взяла? У Михи фотоаппарат даже в полной темноте берет, потому что у него такая вспышка. Если с обычной вспышкой снимать, будет одна чернота, а посредине твоя рожа и больше ничего. А это сувениры, мам. Мы на Андреевском спуске их купили, и еще у меня в багажнике роза. Только у меня денег не хватило, и мне Катерина дала, ты теперь ей отдай, пожалуйста.

Маша покачнулась и дернула своего сына за руку, чего никогда в жизни не делала.

— Какая Катерина?! Ты что, Сильвестр!?

— Катерина — это я, — представилась жена олигарха. — У нас так принято — мы разрешаем всем знакомым детям и взрослым называть нас по именам, потому что отчества почему-то плохо запоминаются, а «тетя, дядя» — это я не люблю. Мы купили розу каспийского литья.

— Для тебя, мам, — вступил Сильвестр. — Очень красивая. Катерина сказала, что такие только в Киеве бывают! У тебя деньги есть? Отдай!

Произошло некоторое препирательство, когда Маша пыталась всучить жене Тимофея Кольцова дензнаки, а та отказывалась, смеялась и повторяла, что это подарок.