Саквояж со светлым будущим Устинова Татьяна

И он сам сто раз говорил ей про «рамки»!

Эту арию про «рамки» Маша ненавидела.

Во Франкфурте, после какого-то нелегкого дня на книжной ярмарке, полного встреч, интервью, громогласных немцев-издателей и энергичных до искр из глаз литературных агентш, они вернулись в гостиницу довольно поздно, но Родионов вдруг еще придумал, что они должны выпить. Выпить в лобби-баре «Шератона», где они жили, он посчитал почему-то слишком банальным, и Маша, всегда и во всем с ним соглашавшаяся, потащилась нога за ногу искать «типичный немецкий» бар. Ничего такого не было поблизости — все закрыто, и бюргеры уютно почивали в своих кроватках, укрывшись клетчатыми теплыми одеялами, но они все-таки нашли бар, крохотный, с двумя игровыми автоматами и алюминиевой стойкой. Возле стойки стояли три неудобных стула, и какие-то люди играли на автоматах в футбол и громко переговаривались и хохотали. Хозяйка разговаривала по телефону и налила им виски, продолжая болтать.

В этом баре они зачем-то напились. Впрочем, напился один Родионов, а Маша — нет, потому что мысли о завтрашних издателях и агентшах словно держали ее за горло железной рукой и не давали расслабиться. А Родионов напился, стал рассказывать какие-то истории из жизни своих армейских друзей — никогда Маша не знала, что он служил в армии, и он подтвердил с гордостью — служил, да еще как!…

И вот тогда, совершенно пьяный, он в первый раз и сказал ей про эти самые «рамки».

Он еще что-то договаривал про армию, а потом вдруг замолчал, уставился на нее и заявил, что есть «рамки, которые он никогда не решится переступить». Она прекрасно понимала, что он пьян, и не стала ничего уточнять, ловить его на слове, добиваться объяснений.

Он потряс головой, допил неизвестно какой по счету стакан виски и сказал, что, пожалуй, пора идти. На улице Маша взяла его под руку, потому что шел он все-таки не слишком прямо, и Родионов, посмотрев на ее руку, опять заявил, что «рамки» были, есть и будут всегда!…

Неизвестно, какой из этого следовало сделать вывод — может быть, такой, что не будь этих самых проклятых «рамок», все у них сложилось бы просто прекрасно, но Маша сделала единственный возможный для себя.

У нас никогда и ничего не будет, кроме «рамок», словно сказал он ей. И не надейся даже!…

Теперь он целовался с ней так, как будто она была последней женщиной на земле, уцелевшей после вселенской катастрофы, и именно к ней он стремился всей душой и телом и отдал бы остаток жизни только за то, чтобы продолжать целоваться с ней, прижимать ее, трогать и трудно дышать.

У него бешено колотилось сердце, и Маша слышала, как оно колотится, и удивилась тому, что слышно так хорошо.

Наверное, Родионов закончил какую-то специальную школу, где учили целоваться так, как он, — волшебно, изумительно! — и Маша почти не могла этого вынести. Он ничего не делал, только целовал ее, держал осторожно и легко, так что в любую секунду она могла отстраниться или оттолкнуть его, но она не отстранялась и не отталкивала.

Если бы это было возможно, она бы не остановилась никогда. Ну вот никогда, и все тут.

От него хорошо пахло, и губы его были приятными на вкус, и Маша не могла вспомнить, когда она целовалась последний раз, должно быть, никогда, и что при этом испытывала!…

И все-таки остановился он, а не она. Дмитрий Андреевич Родионов, знаменитый писатель-детективщик Аркадий Воздвиженский, вдруг оторвал ее от себя, как будто отсадил в угол, пристально и вопросительно глядя ей в глаза.

Маша Вепренцева молчала и косилась в сторону, как провинившаяся собака-колли, а ему хотелось, чтобы она тоже посмотрела на него — может быть, он тогда что-нибудь понял бы, или оценил бы, или… или…

— Маш, ты…

— Дмитрий Андреевич…

Тут они замолчали, стыдливо, как две красны девицы, заставшие доброго молодца за купанием голышом в пруду.

Черт возьми, лучше «рамки», чем это стыдливое молчание, недаром он не хотел сложностей и боялся их!

— Простите меня, Дмитрий Андреевич.

Вдруг он взбесился.

— Не смей извиняться!

Она помолчала.

— Хорошо. Не буду.

Он встал с дивана — не с первой попытки, потому что диван словно затянул и притопил его, и вместо того, чтобы встать красиво и элегантно, он некоторое время припадочно дергался, стаскивая себя с плюшевой обшивки, потом все-таки стащил, отошел и закурил.

Маша из угла дивана следила за ним.

— Ничего не произошло, — буркнул он, — не смотри на меня так!

Она еще помолчала немного.

— Ничего мне нельзя! — вдруг сказала Маша обычным голосом. — Извиняться нельзя, смотреть тоже нельзя! А что можно?

Это был спасательный круг, и он ухватился за него, как хватается утопающий.

Ничего не случилось, вот что означал этот ее обычный голос. Ничего не случилось, и мы можем быстренько забежать за эти самые «рамки». Это уже трудно, но пока еще возможно, и если ты выбираешь побег, я предоставляю тебе такую возможность. Давай. Беги. Путь свободен. Конвой смотрит в другую сторону.

И он предпочел побег.

Сейчас некогда было раздумывать, почему побег и от чего такого ужасного его смогут защитить эти «рамки», но одно он знал совершенно точно. Там, за ними, намного безопаснее, чем с этой стороны.

— Можно поговорить, — буркнул он, и Маша поняла, что спасательный круг принят. — Давай поговорим, Маш, а потом… разберемся.

Разбираться было не в чем, но она согласилась — потом так потом. Она всегда и во всем с ним соглашалась.

— Я шел сказать тебе, что мы должны немедленно уехать. Если он тебя видел, то не оставит тебя в живых.

— Мы не можем уехать, — возразила она. — Нас не отпустят. Только Кольцовы уехали, да и то потому, что они… Кольцовы! И вы это отлично понимаете, Дмитрий Андреевич!

— Да, — согласился он, — понимаю. Просто я за тебя испугался.

— А я нашла одну интересную статью.

— Какую еще статью, Маша?

— Вот тут. — И Маша разложила газету так, чтобы было видно, какую именно статью она нашла. — Это о национальном украинском искусстве и о национальной украинской литературе.

— Маш, ты о чем?!

— Дмитрий Андреевич, когда вы ушли, Нестор стал мне рассказывать, что Мирослава всем помогает, всех содержит и печатает сборники молодых поэтов, понимаете?

— Ничего не понимаю.

— Вот и я ничего не поняла, потому что он вдруг заговорил по-русски. То все была «кава з вэршками», а то вдруг говорит совершенно нормально, и акцент совсем… незначительный. Он мне рассказал, какая Мирослава замечательная и что украинская литература жива и здорова практически только благодаря ей. В смысле, Мирославе Макаровне.

— Ну и что?!

— А то, что я вспомнила, что я где-то недавно видела и про возрождение национальной литературы, и про молодых поэтов, и про альманах.

— Да и пес с ним, с альманахом!

— Да нет! Не пес! Я нашла статью, вот она. — Маша зашуршала газетой. — Это та же

«Киевская Русь», в которой напечатано про развод Поклонных. Только про них на тринадцатой странице, а про альманах «Возрождение» на пятой. Вот, вот, посмотрите!

Родионов посмотрел.

Газета была как газета, и даже первый лист ее источал непередаваемый, насыщенный лимонно-желтый цвет. На фотографии, которая производила впечатление черно-белой, но раскрашенной красками, как флаг в фильме Сергея Эйзенштейна «Броненосец Потемкин», изображались две полуобнаженные красотки, обнимавшие одного полуобнаженного мужчину. Красотки хищно скалились в объектив, а мужчина держал их обеих за ноги. «Любовные игры втроем», — гласил заголовок, и несколько строчек о том, как необходимо разнообразие в сексуальной жизни.

Родионов, не будучи ханжой и лицемером, а также мракобесом и чернокнижником, на фотографию посмотрел все же с некоторым отвращением и опаской, словно это именно его призывали разнообразить таким образом свою сексуальную жизнь.

— Маш, ты… зачем мне это суешь?

— Да вот, посмотрите!

— Куда?!

— Вот статья про развод. А вот про альманах «Возрождение» и молодых поэтов! И про Мирославу написано, что она практически просветительница Екатерина Вторая!

— И что?

— А то, — с торжеством сказала Маша Вепренцева, — что обе статьи подписаны одним и тем же человеком, видите? «Л.И. Старопупков».

— Какой… Л.И.? — не понял Родионов.

— Л.И. Старопупков. Ну, это, должно быть, шутка такая, в общем, неважно.

Родионов посмотрел на подпись — и впрямь Л.И. Старопупков! — и воззрился на Машу.

— Да шут с ним, со Старопупковым! Просто и ту, и другую статью написал один и тот же человек! И написал он ее вчера, потому что это, — и Маша потрясла перед Родионовым фотографией с красотками и мустангом, — сегодняшняя газета!

Он вдруг заинтересовался. Она увидела, как глаза, словно подернутые морозом, вдруг стали живыми и заинтересованными. Он сунул недокуренную сигарету в вазу, располагавшуюся на столе, подошел и посмотрел.

— Сегодняшняя, — сказал он. — Ну да. Сегодняшняя газета.

— Значит, материал о разводе мог быть написан только вчера, правильно? Ну, или раньше когда-нибудь, но до этого никто ничего про развод не знал.

— Ну да, да.

— И обе статьи писал один и тот же человек! Вот этот самый Старопупков!

— И этот человек, — подхватил великий детективщик Аркадий Воздвиженский, — кто-то из гостей, потому что только кто-то из гостей мог, так же как и ты, подслушать разговоры Лиды и ее мужа.

— Я не подслушивала, Дмитрий Андреевич.

— Только я не понял, при чем тут Нестор? Кто угодно мог подслушать и напивать статью!

— Нестор утром, когда кофе принес, вдруг начал мне рассказывать про Мирославу и еще про то, что российская литература заполонила украинский рынок, и про сборник «Возрождение», и про все остальное. Прямо по тексту, понимаете?

Родионов задумчиво почесал себя за ухом, отчего, как обычно, стал похож на большую собаку.

— То есть ты хочешь сказать, что Нестор и есть этот самый Старопупков, который написал обе статейки?.

Маша торжествующе улыбнулась.

— Именно это я и хочу сказать. Он и есть журналистская крыса или шлюха, как там Лидочка выражалась. Засланный казачок. Да, а еще он мне сказал, что работает здесь совсем недавно! Я-то была уверена, что он такой… постоянно действующий мальчик на побегушках, а он как раз свежеиспеченный, понимаете?

Родионов кивнул.

Все это нисколько не приближало их к развязке драмы, однако на одну тайну стало меньше.

Вчера утром Родионову не было никакого дела до чьих-то тайн. Черт возьми, ему никогда не было дела до чужих тайн, ему вполне хватало своих, детективных!

— Нам надо пойти и поговорить с ним, — сказала Маша решительно.

— Зачем?!

— Затем, что Лида мне надоела. — И она прищурилась, как будто прицелилась. — Я не хочу больше слышать, что я шлюха, прислуга и прихвостень грязных писак. Я хочу, чтобы она при мне поколотила этого самого Нестора. Или вставила ему каблук в… одно уязвимое место.

Родионов развеселился:

— Ты кровожадная, да?

— Еще какая. И потом, меня сегодня очень напугал этот их продюсер. Как его там?

Она отлично помнила, что продюсера зовут Матвей Рессель, но, как и Родионов, который то и дело «забывал» имена своих бывших жен, называть его по имени не хотела.

— Как он тебя напугал?!

Она сердито махнула рукой и так же, как он недавно, в несколько приемов поднялась с дивана и одернула сзади пиджак, словно военнослужащий перед строем.

Родионов усмехнулся.

— Я была одна, он пришел и как-то так… угрожающе на меня надвинулся и стал что-то говорить о судебном преследовании и что у него большие связи, и о том, что, если эту статью написала я, он меня по судам затаскает. И еще про то, что Лида очень нервная и у них с Андреем прекрасная семья. А я только вчера слышала, как он с ней разговаривал! Если бы со мной так разговаривал мой муж, я бы его в тот же день взашей вытолкала…

Тут Родионов совершенно неожиданно для себя подумал, что у нее как пить дать должен был быть какой-то там муж, ведь у нее дети. И, по идее, должен быть довольно долго, потому что Сильвестру Иевлеву двенадцать, а Лере пять или шесть, значит, Маша была замужем долго, несколько лет.

Почему-то эта мысль ошеломила его, как если бы он узнал, что до того, как поступить на место его секретарши, она работала папой римским.

— А как с тобой разговаривал твой муж?

— Кто? — удивилась Маша и перестала одергивать пиджак. — Кто со мной разговаривал?

— Твой муж, кто, кто!… Ты сказала, что если бы он с тобой разговаривал, как Поклонный, ты бы его взашей вытолкала!

— Ну да.

— А как муж с тобой разговаривал? Не так?

Она посмотрела на него.

Ей не хотелось рассказывать.

Все это было ее личным делом, огороженной территорией, над которой висела табличка «Посторонним В.», и никто не заходил туда уже давно. Собственно, никогда не заходил.

Конечно, она влюблена в своего шефа, но вдруг оказалось, что влюблена как-то немножко кособоко, неправильно, потому что ей решительно не хотелось пускать его в свою «личную жизнь», туда, где «Посторонним В.», потому что она понятия не имела, как он поведет себя там!

— Ну, — поторопил Родионов, не любивший затяжных пауз. — Что происходит? Почему ты молчишь?

Она знала за ним такое. Задав вопрос, каким бы этот вопрос ни был, он безмятежно ожидал ответа и продолжал приставать, даже если она явно не хотела отвечать или не знала, что ответить. Никаких тонкостей он знать не желал. Он задавал вопрос и не мытьем так катаньем добивался ответа.

— Я… не молчу, Дмитрий Андреевич. Я думаю.

— О муже? — Родионов не замечал никакого ее смятения. Или делал вид, что не замечает.

Маша Вепренцева помолчала, а потом печально посмотрела на него. Достала из кармана мобильник — все-таки он был в кармане! — протерла панель и аккуратно уложила обратно в карман.

— Не было у меня никакого мужа, Дмитрий Андреевич.

— Как?! — совершенно искренне поразился великий писатель-детективщик. — А кто же у тебя… был?

Маша усмехнулась странной усмешкой.

— А дети? — продолжал недоумевать детективщик. — Дети откуда?! Ах да!… Прошу прощения. Можно же и того… без мужа…

Он продолжал бормотать так некоторое время, и Маша наконец развеселилась — видимо, писатель и знаток человеческих душ никак не мог допустить, что дети могут появиться каким-то окольным путем, а не только в законном браке!

Она вздохнула, выдохнула и решилась, хотя несколько раз повторила себе с привычным чувством некой оскорбленной гордости, что ему нет и не может быть дела до ее семейных проблем.

В конце концов, она ни в чем не виновата! И не за что ей перед ним оправдываться, да и место для разговора выбрано не самое подходящее!…

— Дмитрий Андреевич, Сильвестр и Лера — дети моей сестры.

Кажется, он ничего не понял.

— Что это ты придумала?!

— Я не придумала, Дмитрий Андреевич.

— Как?!

Тут она разозлилась.

— Да так! Ничего особенного в этом нет! И не делайте таких страшных глаз, пожалуйста. Сплошь и рядом люди бросают своих детей! Вы что? Не знаете?

— Нет, я знаю, — сказал он растерянно. — Знаю, конечно. Но как-то я никогда не думал, что…

— А зачем вам об этом думать?! — спросила она запальчиво. — Это совершенно не ваше дело.

— Да как не мое-то?! Как раз мое!

Кажется, Маша едва удержалась от того, чтобы спросить, когда это стало его делом, и он почувствовал, что она удержалась.

— Маш, может, ты мне что-нибудь объяснишь?

Она опять достала телефон и опять протерла панель.

— Да что рассказывать, Дмитрий Андреевич? Нечего рассказывать. Моя сестра родила Сильвестра, когда ей было шестнадцать лет. Только-только исполнилось. И она оставила его в роддоме, не захотела брать. Ну, а мы с мамой взяли. Папа к тому времени уже умер, а у мамы на работе было сокращение, и денег им совсем не платили, а с сестрой и того хуже. Она нигде не работала и учиться не желала. Ей все… развлечений хотелось, а денег на них не было. Да и еды в магазинах не было. Помните начало девяностых?

Дмитрий Родионов промычал что-то невразумительное, что должно было означать, что он помнит.

В начале девяностых у него только-только начинался бизнес, очень успешно начинался, между прочим. Он торговал компьютерами, деньги получал черным налом и купил себе лимузин, кажется краденый. Он ужинал исключительно в дорогих ресторанах, которых тогда в Москве было раз-два и обчелся, и покупал барахло только в «Ирландском доме», который впоследствии благополучно разорился. Деньги он перестал считать после того, как понял, что они вообще не кончаются, и еще из того времени ему запомнилось, что тогдашняя его жена на левой руке носила золотые часы «Картье» — его подарок, а на правой несколько гремящих пластмассовых браслетов. Тогда пластмассовые браслеты в Москве были в моде.

— Ну вот. А мне было семнадцать, только-только стукнуло, у нас всего год разницы. И мы с мамой решили Сильвестра забрать. И забрали. Сильвестром мы его назвали, а Элла зачем-то записала его на фамилию того типа, от которого она родила, ну, а раз Иевлев, мы решили, что пусть уж будет Сильвестр, как в «России молодой». А Элла на Север уехала, на заработки вроде бы, и мы о ней года… три, наверное, вообще ничего не знали.

— И… что?

— Ничего. — Она пожала плечами. — Я работала, а мама растила Сильвестра. Я хорошо зарабатывала, правда, вкалывать приходилось много. Мы в Троицком жили, в электричках холодно, окна выбиты, и ходили они кое-как, без расписания. Я однажды даже в обезьяннике ночевала, представляете?

— Почему?

— Да нипочему. На электричку опоздала, вокзал на ночь закрывали, ну, я и пошла в дежурную часть, попросилась посидеть. Они пустили. Даже чаю мне дали. Хорошие ребята попались.

— Хорошие, — согласился Родионов. — Очень хорошие ребята.

— Сильвестру мы ничего не говорили, потому что не знали, что с Эллой, где она, появится ли… Она появилась, но уже с Лерой. Оставила ее нам и уехала.

— Как?! — поразился Родионов. — Опять?!

— Опять, — согласилась Маша. — И слава богу, что оставила, — добавила она торопливо, — не приведи господи, если бы в детдом отдала.

— Но позвольте! — вдруг возмутился Родионов. — А если она тебе еще десяток привезет? Ты всех возьмешь?!

Маша исподлобья посмотрела на него.

— Поня-атно, — протянул Родионов. — Поня-атно.

— После Лерки мы переехали из Троицкого в Москву. У нас была большая квартира, которую папе когда-то дали. Мы ее поменяли на две, у мамы однокомнатная, а у нас… двушка.

— Зачем вы переехали?

— Потому что она стала нас шантажировать.

— Кто?!

— Элла. Моя сестра.

— Как?! Чем?!

Маша пожала плечами.

— Тем, что заберет детей. Мы не можем ей их отдать.

Родионов смотрел на нее во все глаза.

— Но она все равно нас нашла. И время от времени приезжает, и я даю ей деньги. Всегда. И не надо, — она повысила голос и теперь почти кричала, — и не надо говорить мне, что все это неправильно и глупо! Я даже слышать не могу, что она отберет у меня Сильвестра и Леру!

— А она… имеет на это право?

— Я не знаю ничего о правах, — сказала Маша с неожиданным отчаянием. — Ну зачем вы ко мне пристали, Дмитрий Андреевич?!

— Я пристал, потому что хочу знать!

— Зачем?! Ну зачем вам знать!

Тут он сказал первое, что пришло ему в голову и что укладывалось в давным-давно выбранную им линию поведения:

— Потому что ты на меня работаешь, а я не хочу никаких проблем.

— У вас не будет никаких проблем.

— Я хочу быть в этом уверен.

— Поклясться честью?

— Маша, — сказал он угрожающим тоном, — я хочу знать!

— По документам, конечно, она не имеет на них никаких прав. Я их усыновила. Обоих. Хотя это было трудно, и денег много стоило, но нам одна женщина помогла из социальной защиты. Кажется, она понимала, что им лучше с нами, чем в детдоме.

— Умная, видно, — одобрил Родионов.

— Так что с документами все в порядке, но Элла… — Маша Вепренцева всхлипнула и сердито вытерла глаза. — У нее… такие…

— Какие?

— У нее вечно какие-то мужики, которых я боюсь! Мы боимся, — поправилась она и опять вытерла ладонью глаза. — Однажды я не дала денег, и они утащили Лерку. Прямо из коляски утащили, когда мама с ней гуляла, представляете? У мамы с сердцем плохо стало, она потом в больнице долго лежала. Подлетели какие-то двое, выхватили Лерку и убежали, а мама осталась с пустой коляской. Господи, я не хочу об этом вспоминать! Не хочу, не могу я, Дмитрий Андреевич!

Они помолчали, глядя в разные стороны. Напоследок Маша еще раз всхлипнула и длинно вздохнула.

— Так это… она звонила нам домой, когда ты так перепугалась?! — внезапно осенило великого автора детективных романов. — Перед самым отъездом?

Маша посмотрела на него несчастными глазами.

— Я не знаю. Правда, не знаю, Дмитрий Андреевич. Тот голос был… мужской, и он говорил, чтобы вы не ездили в Киев, а уж потом… про детей… но я не знаю, простите меня!

— А это мог быть… кто-нибудь из ее… как это называется?

— Что?

— Хахалей, вот что, — сердито договорил Родионов. — Мог быть?

Совершенно несчастная Маша пожала плечами.

— Наверное, мог, Дмитрий Андреевич, но вряд ли. Никто не знает, что я работаю на вас. То есть с вами. Ну, кроме детей и мамы, разумеется.

— И нашего издательства, — подсказал Родионов. — И журналистов, конечно. Ну, и еще персонала двух десятков ресторанов, где мы бываем вместе, сотрудников «Останкина», посетителей книжных магазинов, где мы автографы даем. И так, пяток регионов, вроде Киева, где мы на гастролях. Да? Или нет?

— Да, — согласилась Маша. — И еще… я вам не сказала…

— Что?

Она расправила плечи и отчеканила решительно:

— Накануне отъезда она приходила. Элла приходила, опять с мужиком.

— Ах, вот что! Я помню, — любезно согласился Родионов. — Ты была в истерике и Леру отвезла к Юле Марковой. И все говорила, что ничего не можешь мне объяснить. Пока я все правильно помню?

— Совершенно правильно, Дмитрий Андреевич.

— Я уверен, что правильно, Марья Петровна.

Похоже, только тишина чувствовала себя вольготно в этой комнате, заставленной тяжелой кабинетной мебелью. Людям в ней было неудобно и стеснительно, как будто чужие мужчина и женщина неожиданно оказались вместе… в бане.

— Я не хотела втягивать вас в свои проблемы, правда. Вы мне… верите?

— Верю.

И они опять замолчали.

— Вы меня теперь уволите?

— Уволю, — согласился Дмитрий Андреевич. — Для этого только нужно вернуться в Москву.

Она не хотела спрашивать, но все-таки спросила. Нельзя же, черт возьми, всегда быть сдержанной и умной женщиной!

— А в Москве вы меня уволите?

Он никогда не говорил ничего подобного и вообще старался глупостей не говорить, но тут все-таки сказал:

— Посмотрим на твое поведение.

Зачем-то Родионов опять сел на диван и потер шею, как после долгой работы. И снова закурил.

— Значит, так, — произнес писатель Воздвиженский, покурив некоторое время. — Неизвестно, кто звонил нам с угрозами. Это мог быть кто-то из приятелей твоей сестры, а мог и не быть, потому что непонятно, зачем ему или этой твоей… как бишь ее?… Салли?

— Элла.

— …зачем твоей Элле нужно, чтобы мы не ездили в Киев.

— Чтобы вы не ездили в Киев.

— Хорошо, я. И непонятно, на самом деле, откуда твои сородичи могли узнать о поездке.