Почти последняя любовь Говоруха Ирина
Запылились в дороге шины.
По-мальчишески дерзкий задор
У тебя и твоей машины.
Завтра в город зима придет.
На поляне готовятся птицы.
Ты чуть не пропустил поворот,
Прищурив свои ресницы.
За окном тосковали поля,
Старый лес провожал взглядом.
Из-под шин убегала земля,
И звонил телефон рядом…
…Они ехали на несколько дней за город. Он вез ее в маленький пансионат. Восстанавливаться после пережитого…
– Тебе не холодно? – На улице было +27.
В придорожном кафе их покормили баклажанами, фаршированным перцем и помидорами. Она запивала молодым вином. Он – травяным чаем. Клетчатые скатерти за концы дергал ветер. Паутина бесцеремонно лезла в глаза. В бокал просачивалось солнце.
Он радовался, что на ее бледных щеках растекается румянец.
– Ты наелась?
– Как молодая слониха.
– Тогда поехали…
Они были похожи на школьников старших классов. Оба в джинсах. Он – в синих. Она – в голубых. Оба в майках и спортивных туфлях. Взявшись за руки, шли к машине.
Осень, в желтом сарафане, медленно гуляла вдоль дороги. Посматривала на них с грустной улыбкой. Дятел долбил свои деревья, пока не вспотела спина. Резвые бабочки еще были красивыми.
И вдруг, на теплой поляне, как из-под земли, выросли двухэтажные домики.
– Приехали, – кивнул он. – Выходи.
Под ногами дремал толстый мох. Тихо сопели сосны. Воздух был таким чистым, что стали слипаться глаза. Она не успела опомниться, как уже лежала в гамаке, и кто-то нежно ее качал. Она проспала до ужина…
– Тебе не больно?
– Еще… – (задолго до этой ночи, она носила в себе нефритовые камушки. Она с ними дружила, разговаривала, договаривалась. Танцевала и мыла пол, ходила по магазинам, а внутри были они. Она их выталкивала и всасывала назад. Камушки сделали ее мышцы крепкими и сильными. А на ощупь, как глубоко вспаханное поле. И той ночью, почувствовав внутри что-то твердое как камень, ее мышцы вспомнили, что в таком случае нужно делать: толкать и поглощать…)
Женщина-Луна увидела оргазм и покраснела. Белые занавески стали еще бледнее. Он и она, разбросанные на постели, потеряли свои руки.
– Пойдем, погуляем. Возьми свитер.
– Мне жарко…
– Не забывай, уже не лето. Сейчас градусов двенадцать…
– Расскажи мне…
– Мы ехали воинским эшелоном в Афганистан. Старые, деревянные вагоны, а за ними минус сорок. Я и раньше слышал об этой бескрайней степи, но даже не представлял, насколько она злая.
Мы ехали несколько суток без остановок. Но больше всего страдали без горячей еды. В конце состава была полевая кухня. Когда состав останавливался, нужно было успеть вскочить в последнюю теплушку, развести огонь на полевой кухне и быстро сварить хоть что-то. И вот однажды с ребятами мы успели забежать в вагон, но спички потеряли. Поезд набирал скорость и неизвестно, сколько он так будет без остановок: час, два, три… Последний вагон. Мороз ломает пальцы. Мы грели друг друга, сколько могли, а потом приготовились умирать… Но нам повезло. Поезд остановился через четыре часа… Оказывается, мы должны были умереть позже и в другом месте.С тех пор она все время пыталась его согреть. Вязала теплые носки с норвежскими узорами, укрывала даже летом, трогала губами его нос… …В лесу все спали. Серый заяц никого не боялся и разлегся прямо на дороге. Он был до неприличия толстый. От шороха проснулась белка и спустилась выпить стакан воды. Еж прятал свое яблоко. Шишки повернулись на другой бок…
…Он опять улетал в Москву… Москва – женщина-собственница. Она видела его чаще и дольше.
– Еще не улетел, а уже скучаю.
– Не скучай. Оставь это мне.
Прижавшись к ноге, стоял чемодан. Она спрятала руки в перчатки, чтобы скрыть дрожь.
– Ты замерзла? Давай еще кофе.
Она погладила глазами его лицо.
– Ну, иди. Заканчивается посадка.
– Давай, малыш. Через неделю увидимся.
Она кивнула. Два тела, развернувшись, пошли в противоположные стороны. Две души продолжали стоять.
– В Москве холодно. Ты взял теплые вещи?
– Да. Я когда-то вылетал, было плюс пять. А приземлился – минус двадцать.
– У тебя красные глаза. Постарайся уснуть.
– Вот вернусь и мы отоспимся…
Самолет бежал и уже не мог остановиться. А потом спрятал ноги и взлетел. И он стал Небом. А она осталась его Землей, к которой он будет спешить вернуться.
Рядом сидел угрюмый пассажир. Читал старые газеты. За спиной храпела женщина. Ребенок просил есть.
– Ты помнишь тот вечер, когда шел дождь и ты сушила меня феном?
– Помню. Был май.
– И я вот вспомнил…
– Дорогой, не разговаривай, спи…
– Сейчас. А помнишь, в «Репризе», ты всегда ела один и тот же суп? Давай, вернусь, и пойдем его есть снова…
– Обязательно пойдем.
…Когда-то, давно, они разговаривали о голоде.
– У нас была одна банка тушенки на шесть человек. И ни одной ложки. Я ел мыльницей. Вот тогда и начал курить… А потом, когда через три года летел обратно домой, над Термезом выкурил последнюю сигарету и понял, что больше курить не буду. Я наконец-то летел домой.
А она, к слову, вспомнила ерундовую историю. Работая гувернанткой, часто с ученицей обедали в «Репризе». Малышка, болтая ногами, тыкала пальцами в меню. Она выбирала все яркое и сладкое, но начинала всегда с особого супа, налитого в хрустящий свежий хлеб. Она смотрела, как ребенок с аппетитом ел это оранжевое пюре, и стеснялась заказать себе такое же.
С тех пор, ни разу не попробовав, она решила, что суп в хлебе – ее любимая еда.
…Она поняла, что он без нее не уснет. Стащила с полки одеяло, укрыв его до пят. Сделала тише двигатели. Дала ребенку смесь. Отобрала газету у соседа.
– Что дать храпящей?
– Асонор.
Салон затих. Под шерстяным одеялом мужчина кого-то обнимал…Жена. 2010 год
Твоя седеющая прядь
Мне юных локонов дороже.
Как можешь ты меня понять —
Никто другой понять не сможет.
Я был не свят и жил как мог,
Транжирил жизнь порою скверно.
В счастливую минуту Бог
Тебя послал ко мне, наверно.
С тобой мой дом теплее стал,
Не слишком огорчают дети.
Я лишь прошу, чтоб Бог не дал
Мне пережить тебя на свете.
Валерий Патрушев
На плите кипел борщ. Такой, как он любит. На свиных ребрышках и много-много фасоли. Из-под крышки пахло проваренными овощами. Из включенного радиоприемника звучал вальс Шопена. Сушились кухонные полотенца, и скрипел чистый пол. Запах борща, не помещаясь на кухне, выпал на улицу. Его унюхали несколько куриц, удрученных вечерней ноской яиц, кошка с разноцветными глазами и собака, веселая сама по себе. С белой грудкой. Она уже стояла над своей пустой миской в ожидании хозяина.
Летнее солнце спало под лавочкой. Мухи жужжали в зарослях облепихи. Паук, почесывая лапой за ухом, вязал паутину. Таня вышла на улицу и посмотрела на тонкую пыльную дорогу. По ней ехал старый трактор с кузовом, полным сена. Иссушенные иван-да-марья, мелкая ромашка и клевер. И девочка-подросток на велосипеде. Тонкая, как щепка. Его машину она бы увидела сразу. Дорогую и авторитетную. Черную. Наглую.
И вдруг заволновалась, залаяла собака. Стала метаться по двору. Переворачивая миски, биться в забор. А потом притихла и только царапала лапой щель. Она быстро сняла фартук и зашла в дом за каплей духов…
Машина только подъехала. Нагруженный пакетами из супермаркета, зашел он. В белых льняных брюках и рубашке навыпуск. Тепло ей улыбнулся. Освободил руки.
– Привет.
– Как доехал?
– Пятница… пробки… А где отец?
– Пошел к соседу. Сегодня поднималось давление.
Он внимательно посмотрел на свою жену и сказал в сотый раз. Очень искренне:
– Что бы я делал без тебя…
Ветер обрывал вишни. Черная туча вот-вот должна была родить.
– Таня, дождь начинается. Снять стирку?
Она кивнула. Он по-мальчишески выбежал на улицу. Собака бросилась к ногам, надеясь на игру.
– Дурочка, дождь. Бегом в будку.
Она ничего не поняла и стала скулить, рассказывая, как больно ее вчера укусила оса. А вечером на кухне делали вареники с мясом и вынесли ей. Только мало…
Редкие капли падали, намертво прибивая пыль. Он механически снимал белье и вдруг наткнулся на пододеяльник в мелкий полевой цветочек. И кто-то рядом нежно шепнул:
– У меня вся жизнь пропитана тобой… – а потом запахло миндалем, которым она натирала свою теплую, после душа, кожу…
Кашлянул гром, как при давнем бронхите. Как батогом, резанула небо молния. Порвала тонкое облако. Он вошел в дом. С ворохом чистых простыней. Пахнущих улицей. В коридоре было темно, и он смог постоять, не пряча нежность на лице. Ему хватило мгновенья, чтобы подумать о ней, своей опоздавшей любви. Подумать о маленькой непредсказуемой женщине, с которой вкусны даже дешевые желейные конфеты. И приятно допить после нее чай, заваренный прямо в чашке.
Георгий чувствовал себя странно. Счастливым.
В доме хорошо пахло. Размеренной, однообразной жизнью. Пахло юностью. От окон, письменного стола, и даже от французского одеколона, подаренного отцу на 23 февраля. Большие часы готовились пробить 20:00. Он смотрел на книги в тесном шкафу, на старую лампу и думал. Думал о том, что Бог ему многое дал. Кое-что отнял. Дал ему тыл, ум, силу, терпение, любимое дело, науку, открытия. Хотел на этом уже остановиться. А потом задумался. Почесал затылок… и послал ему любовь. Почти последнюю… Почти невыносимую…
Таня стояла за дверью и слушала. Его монолог про себя. Она давно научилась его считывать. Ей показалось, что в доме чужой. Тот, кто не должен в этом доме находиться. У этого чужого слишком молодой голос и слишком высокие каблуки. Она уже давно на таких не может. И волосы… Длинные и блестящие. У нее тоже когда-то были такие. Но их съели годы, усталость, заботы. Таня видела, что он думает не о ней……Она знала каждый раз… Слышала невнятный женский стук возле его сердца. Улавливала запахи, интимные шорохи и весенние сквозняки. Она каждый раз чувствовала начало его нового романа. Но не подавала виду… Продолжала развешивать яблоки на рождественскую елку. Печь его любимые мясные пироги и охлаждать крюшон. Ведь все праздники он проводил дома…
Выросли дети и стали чуточку отстраненными. Они, как и отец, с упоением делали карьеру. Георгий продолжал идти в гору, словно у этой горы не было края. Касаясь рукой вершины – он сам поднимал ее выше. К звездам. К луне. К раскаленному Богом солнцу. Он с одержимостью делал открытия в мировой науке, издавая учебник – уже заканчивал второй…
У Тани было все. Дорогие австрийские горнолыжные курорты, деньги, статус жены, шубы и шелковые простыни. У нее не было ничего. Потому что никогда не было его. Он был всюду и в то же время нигде. Он не мог позволить себе вечер с остывающей летней ягодой и шампанским, теснившимся в бутылке. Потому что нужно работать. Он не мог больше трех дней лежать на прогретом песке, нырять с аквалангом и кататься на водных лыжах. Он начинал бегать по библиотекам и глотать 500-страничные книги за полчаса. Он жил быстрее. Год за сто. Он видел наперед. Он думал за всех. Ему нужны были все женщины, и в то же время не нужен был никто. Он шагал по планете, как перешагивают лужу на тротуаре. Он летал из страны в страну, как будто оказывался на соседней улице. Он не мог стоять, иначе остановится земля. Он и сам пробовал вращать эту землю, до тех пор, пока не встретил ее. Свою последнюю любовь… И пришла расплата. Или награда…
Таня посмотрела на свои руки. Руки выдавали возраст. Второю половину жизни. Выдавали вечера в ожидании звонка и тишину глухой декабрьской ночью. Он ел с них. Он спал на постелях, заправленных ими. Он давно их не целовал. Зато перебирал музыкальные пальцы. Чужие. Зато разрешал им касаться там, где ничьи руки не касались. Зато он всегда возвращается домой. С любой, даже такой поздней любви……А у них было общее все: калитка, за которой сразу начиналась крупная малина. Яблоня, почти не родившая, но которую жалко спилить. Общая жизнь… Общая память… И иногда, сидя вечером у камина, можно сказать: «А помнишь, как у Ваньки лезли зубы». Или «как соседские дети ели леденцы на палочке и наши просили. Я им тогда варила конфеты, и они застывали в столовой ложке»…
И вспоминать…
Он практически ничего не помнил… Он в это время был на войне. Поэтому о детстве своих детей знал только со слов жены…Ноябрь 2010 года. Киев
Еще с вечера моросил дождь. Миксовал в лужах рябиновые и яблоневые листья. Совершенно грязные. Развозил землю, как крем-брюле.
Стояла туманная пелена, и хотелось под теплое ватное одеяло. Дремать под важные новости телевизора. Бегать на кухню за чашкой чая с лимоном. Зажмуриваясь, досыпать в него сахар. Слушать барабанную дробь дождя. Спать. Просыпаться оттого, что с вечера не снят спортивный костюм и молния надавила щеку. Идти в ванную… Чистить зубы…
К утру осень закончилась. 2 ноября… У него день рождения…
От первого заморозка остался белый налет. И листья свисали с обложенными языками. Георгий этих изменений не видел. Он отмечал свой праздник на островах с женой. Его тело большого зверя всегда было покрыто загаром. А после солнца белые рубашки были особенно к лицу…
Она все знала… Она была обречена. И чем больше его любила, тем сильнее хотела уйти. Но в зимнем небе был его прямой серьезный взгляд. Не бегающие сладкие зрачки, липкие, как мармелад, а взгляд, наполненный содержанием и роскошью мысли.
Она всюду видела его глаза. Серые, как зимнее море. В них была боль ветра, у которого годами не проходила пневмония. В них был холод дна, которое вечность не прогревало солнце. В его глазах стоял крик трески, обреченно запутавшейся в сетях. И нежность пены, покрывающей кожу гусиными лапками. И уйти – было равносильно уйти из жизни…
Он был как Библия, Евангелие, Коран, Веды или буддийские письмена. Как книга, которую можно читать всю жизнь. Как книга, которой не поймешь и за несколько жизней. И когда, наконец, переходишь к последней странице, отчетливо понимаешь, что нужно начинать все сначала. Заново. И не узнавать прочитанное когда-то.
…Однажды, обнявшись под тонким пледом, поглаживая ее спинку, он спросил:
– Ты когда-нибудь любила раньше?
– Не знаю. А ты?
– Я да. Много раз.
Его хвастливый ответ прозвучал фальшиво. Он тогда еще не знал, насколько сильно способен любить. Не знал о беззащитности своего сердца. Только спустя время понял, что приготовил ему Бог.
Ему было почти 60, когда она зашла в его жизнь. В стоптанных туфлях и женственном платье, купленном на распродаже. В бусах, косивших под жемчуг. Или это он зашел… В своем костюме, сшитом на заказ у Воронина. В тонкой замше, нежно повторяющей его ступню. Он думал, что о женщинах знает все. Их смешные прозрачные мысли, шаблонное поведение, игры, от которых слегка подташнивает. Он ошибался.
Она была непредсказуема и непостоянна. Это раздражало. Это выбивало из колеи. Заставляло пребывать в напряжении. Он не хотел, но продолжал ее удерживать. Она же выбрала уйти. Георгий не был к этому готов. Он не знал, как попросить остаться. Да и ничего не мог предложить взамен.
– Я не смогу тебя забыть…
А она даже не пыталась. И не боролась с собой. Она знала, что этот мужчина будет ее частью. Все отмерянное ей время…У них была особая связь. Они слышали друг друга во сне. Они разговаривали между континентами. Они чувствовали все, что происходит за гранью…
…Тишина была очень строгой. Как учительница старших классов. Она сидела на подоконнике в синей тунике, узких очках и время от времени подносила палец к губам. Когда спички, спотыкаясь, вспыхивали, когда моль громко перелетала с места на место, она им показывала: «Тихо». И все подчинялись, чтобы не мешать им молчать. Каждый слушал себя, друг друга и мир. Никакое сплетение звуков, слов или жестов не смогли бы рассказать то, о чем поведало безмолвие.
– Помнишь, ты уехал, когда каштаны цвели всего второй день?
– Неотложные дела…
– Ты собирался на несколько дней, а потом вдруг позвонил… Ночью… В 29-й лунный день. Я с тобой говорила затекшими губами. И ты сказал, что не приедешь месяц, два или три… Старался говорить бодро…
– Мне трудно давалась эта игра.
– Но мы все же играли… И был таким тяжелым телефон… Я его держала двумя парализованными руками и плечом. А ты пытался меня рассмешить.
– Пытался.
– Было не смешно.
– Ты же смеялась.
– Чтобы не плакать.
Тишина налила себе воды из-под крана. Потом передумала и полила вазоны. На тунике растеклись пятна.
– С той минуты моим внутренним монологом стали аффирмации. Я повторяла ежесекундно: «Он – сильный. У него все получается легко». С этими словами я дышала, расставляла посуду в шкафу и разрисовывала свои скромные обои.
А потом пришла в церковь. И все свечи горели в помощь тебе. Они потрескивали от кислорода, обливая себя медом. Мужской хор пел тихо. Почти шепотом покорный баритон. Было темно. Было ощущение твоей руки… И вдруг возникло видение. Под куполом, рядом с Архангелом Михаилом, старой потрескавшейся фреской, в светлом костюме стоял ты. Огненная энергия свечей устремилась вверх, пропитывая тело. Ты на глазах становился выше и теплее. А потом улыбнулся одними глазами. И тогда я поняла: ты решил то, что так долго не поддавалось.
Вышла на церковный двор. Сняла платок. Запели колокола. Из колонки текла ледяная вода. Я жадно ее пила, пока не стал вибрировать карман. Я, не глядя, уже знала, кто звонит.
– Я тогда сказал, что выезжаю?
– Да. Ты приехал на следующий день.
– В котором часу ты зажгла свечи?
– В восемь утра…
Он попросил тишину вскипятить чайник. Прошуршала туника. Он долго молчал. Она считала его пульс. Смотрел в прошлое. Трогал руками ее острые колени. А потом спросил:
– Как ты все это почувствовала?
– Ты мне рассказывал.
– Когда?
– Когда слушает только сердце…А потом, когда стало невмоготу любить, она увидела его оборотную сторону. Она никогда раньше этого не замечала. То ли Георгий не поворачивался спиной, то ли она не заходила так далеко. Это как Крещатик. Со стороны наряден и умыт. А с улицы Лютеранской – убогая кривая улочка с грязными подъездами. С нечищеным свалявшимся снегом. С перилами и железными пароходными ступеньками.
И вдруг стало больно рядом. Вдруг стали видны изъяны, морщинки, тяжелая поступь. То, что раньше казалось волшебным, – сейчас стало просто человеком. У которого, оказывается, тоже есть слабости и нервы. И жена… Она стала видеть его мелочность и даже жадность. И вранье… И стала врать тоже… Совершенно бездарно.
Она продолжала его любить, но не так свято. Продолжала доверять, но не безоговорочно. Любовь стала замученная. Как у всех. А как у всех – не хотелось……Над ними стояла уставшая официантка. У нее давно болели ноги в неудобных туфлях. Она внимательно слушала заказ.
– Значит, так. Ризотто, суп с креветками… И почему у вас прейскурант не меняется уже несколько лет? Все одно и то же. Перепробовано давно.
Официантка пыталась оправдываться.
– Давайте я принесу книгу жалоб, и вы напишите свои замечания.
– Нет, так не пойдет. Кто будет читать эту вашу книгу? А вы мои слова передайте повару.
Все пошло не так с первой минуты. Заказанного супа не оказалось. Вернее осталась одна порция. Георгий грубо ее отменил. Не хватало, чтобы ему соскребали со стенок. Может, там еще и повар наплевал.
– Давайте, я приглашу администратора…
Девочка уже просто выдохлась. Он заказал пиво, его открыли, но Георгий передумал здесь ужинать. Пиво записали на ее счет.
Она сидела напротив и попробовала возражать, но он грубо ее пресек.
– Ты что, будешь мне рот закрывать? Я плачу деньги и имею право требовать за них все и даже больше.
– Гоша, ты общаешься не с тем человеком. Она здесь ничего не решает. Не от нее зависит меню и количество каждого блюда. Она просто подает.
Георгий был зол и не собирался этого скрывать.
– Запомни раз и навсегда. Ты готова сожрать все, что тебе предлагают. Поэтому вы все живете как рабы. Жрете помои и дерть вместо свиней. Уродила картошка – значит можно расслабиться. Зимой будет что есть. Больше не к чему стремиться. Значит, недаром все лето задницей кверху стояли…
Она хотела умереть прямо за столом. Или нет, не при нем. Подальше от него. Чтобы отвлечься, стала слушать чужой, такой же омерзительный разговор…
За соседним столиком сидел высокий блондин с женскими чертами лица. Напротив него полненькая рыжая девушка, которую он называл то Машей, то Мариной. Он выговаривал ей тоже монотонно и очень убедительно.
– У нас ничего не получится. Ты не прислушиваешься к моему мнению. У тебя на все свой итог.
Маша или Марина стала что-то оправдательно шептать, подаваясь вперед. Его же голос стал еще разборчивее.
– Я тебе ничего не обещал. Если я предложил встретиться – это не означает, что мы встретимся. Я же не клялся. И совсем не виноват, что ты прождала меня два часа под дождем… А у тебя на этой почве постоянно ко мне претензии…
Ей давно расхотелось есть, и слезы было некуда прятать. Георгий вдруг спохватился и попытался придать голосу нежность.
– Ты что, расстроилась? Не грусти, пойдем в другой ресторан.
Но ей больше ничего не хотелось.
В другом ресторане уже замечания получала она. За то, что села за незасервированый столик. Он тут же ей сообщил, что в Европе так никто не поступает. Потом за выбор вина…
Это был последний совместный ужин…На следующей неделе рабочий день закончился поздно. Около 21:00. Она ела давно, еще в обед. Хлеб с солью и молотым перцем. Запила сладким черным чаем. От голода болела голова. Георгий встретил ее у метро: замерзшую, уставшую, голодную.
– Ну что, к тебе?
Он уже выруливал с парковки. Она промолчала, что он обещал заехать в «Макдональдс». А дома пусто. Она знала, что, зайдя в квартиру, он непременно скажет: «Иди пить чай». А ей стыдно было признаться, что чай закончился еще на той неделе. И к чаю ничего нет.
Он уложит ее в постель и станет заниматься любовью. Он будет лежать такой большой и сытый, а она будет целовать ему подмышки и упругую розовою головку. И ненавидеть себя. Презирать. И впервые ничего не чувствовать, имитируя оргазм.Холодно… Почему же так холодно под этим толстым одеялом? Чья-то белая обмороженная рука на подоконнике. Постукивает длинными ногтями. Лают продрогшие собаки на стройке. От их нервного лая включилась сигнализация у поцарапанной «Лады» красного цвета. Может, включить телевизор или стать голыми ступнями на пол и помолиться Богу? Она включила свет, и стало как бы теплее. Подняла с пола ручку и стала писать. Стихи. О нем.
– Почему ты женат?
– Глупый вопрос.
– Если бы я жила в твоей жизни раньше, ты бы женился на мне?
Он ответил сразу, не думая ни секунды:
– Нет.
…Холодно. Очень хочется есть. Тяжелые мысли и тяжелые слезы на подушке. По дому ходят призраки, оставшиеся от его жизни. Высокая баскетболистка с физфака. Еще с того, далекого 69-го года. Она не отходила от Георгия ни на шаг. Жила в общежитии и старалась ходить его маршрутами. Они пересекались в музее Русского искусства и в спортзалах, на тренировках. Она все пыталась остаться наедине. Ей казалось, что тогда непременно получится любовь. А он всегда находил повод уйти. А потом ушла она. Только навсегда. Она лишила себя жизни в Новогоднюю ночь…
Потом стали возникать женщины, которые растили его детей. Он очень гордился, что у него только сыновья. Много… Больше десяти. И все высокие, за метр восемьдесят. И даже в шутку мечтал собрать их всех вместе. Вот что означают сильные гены. И гордился, что было много женщин. Две-три тысячи. И не было болезней. Бог миловал…Однажды они возвращались домой и нарушили правила. Их остановил гаишник, и Георгий открыл документы. Она не хотела смотреть, просто так вышло, что она увидела. На первой странице была фотография ее – его жены. Красивой женщины с завитыми светлыми волосами. С перламутровой розовой помадой. Такой уже никто не красится. И волосы так уже никто не выбеливает. Фотография той, благодаря которой он стал вторым во Вселенной. Все случилось с помощью ее терпения и мудрости. И любовь потеряла смысл…
Машина шла по тесной дороге своим привычным шагом. У них больше не было совместной прямой. Зима приближалась к Новому году, но у каждого он теперь будет свой. На обочинах прихватились лужи. Из-за заборов лезли зимние кусты, как неухоженные подмышки. Шли напряженные люди, пряча скулы от мороза. А она уже выбрала ему подарок. Стильные мужские носовые платки и свечку в виде снеговика с голубым шарфом на шее.
Как же, несмотря ни на что, она его любила! Она готова была отдать все: свою молодость, искренность, верность. Он ничего не давал взамен. Он свято верил, что мир ему должен.
Блестели купола Лавры. Над ними летали ангелы в клетчатых шарфах Burberry. Зимнее солнце было ледяным. Он вел машину одной рукой, а другой гладил ее затылок. Потом целовал ладонь с разорванной линией жизни. И каждый раз, когда переворачивал ладошку, похожую на маленький кленовый листок – видел там свою долгую и очень сложную жизнь. В миллионе тонких нитей, хаосном сплетении он читал свою неповторимую историю. Как будто в ней заклеймили его код.
Он чувствовал ее мысли. И ощущал женственное ускользание. Он хватался за иллюзию. Но в руках оставалась пустота.– Я через пару месяцев улетаю в Ливан. У меня с ними контракт на два года. Поедешь со мной?
Она отрицательно покачала головой. Хотя еще два года рядом казалось нереальным счастьем.
– Не спеши с ответом. У меня там роскошный дом с бассейном… Жить будем в Бейруте. В центре Востока. Как семья.
Про себя она добавила – как мнимая семья. Словно понарошку. Только в детстве, сидя на перевернутом стуле, верилось, что летишь на ракете. После игры он вернется к той, которая ждала и будет ждать. А она…
Еще две зимы, два лета и две осени. Потом еще несколько весен. А там ей почти сорок. И одна… Поздно для ребенка, поздно для всего.
Она с грустью вспомнила свою съемную квартиру. Где стоит продавленный зеленый диван, нет стульев и куча массивных шкафов под каждой стеной. Где все принадлежит чужим людям. Людям, жившим до нее. В холодильнике давно нет света и пусто. Перегоревшая лампочка в коридоре. Вязальные спицы, воткнутые в клубок. Желтые ноты с оторванным уголком на фортепиано. Его тапочки в коричневые ромбы в коридоре…
– Нет, дорогой. Я начинаю новую жизнь. Без тебя.
– Сколько у нас еще времени?
– У нас больше нет времени. Оно уже истекло.
Он молчал. Он привык не слушать, что не хочется слышать.
– Я не буду с тобой прощаться.
– И не надо. Я прощусь за нас двоих…
В глаза летел снег. Таял на стекле безобразными кляксами. Лаврские ангелы смотрели им вслед. Любовь, во французском пальто, с седым от инея воротником чернобурки, грациозно вылезла из машины. Направилась, куда глаза глядят, еле волоча ноги на тонком каблуке. Было скользко, холодно, и ветер жужжал в уши без шапки. Но она упорно шла… Уходила от них… Навсегда?…– …Почему ты уходишь?
– Потому что я устала, что все время уходишь ты. Мне нужно плечо, а не секс. Я хочу, чтобы после всех любовниц, дел и самолетов возвращались ко мне, а не наоборот: от меня шли к жене.
…Замкнутый круг, которому столько лет, сколько лет человечеству. Который еще ни разу не разомкнулся без потерь. И она решила все потери взять на себя. И сдыхала… Сходила с ума… Она ни за кем так долго и отчаянно не страдала.
– Нужно жить здесь и сейчас.
– Тебе легко говорить, потому что у тебя есть и «потом». А у меня только ты.
– Ты не умеешь просто жить и радоваться этой жизни.
– Я еще много чего не умею. Зато я умею любить…
Они молча вели свои бесконечные разговоры. Каждый слышал себя. Каждый оставался при своем мнении. Каждый страдал, как мог. Она не находила себе места. Выпила 150 таблеток валерьянки, плакала, пугая себя и соседей. Ей стала невкусной жизнь. И не хотелось, приезжая к родителям, есть теплую, чуть в земле, клубнику с грядки, собирать смородину в корзины и щипать нежный шпинат. На нее грустно смотрела сахарная шелковица и сбрасывала ягоды в траву. По ним топтались куры, пачкая в синее лапы. Собиралась очередная гроза.
Когда прошло шесть месяцев, она не могла вспомнить, где все это время была. Как и чем жила. И есть ли она на этой земле.
Он над всем имел власть. Над временем, над расстоянием, над событиями… Он только не имел одной власти. Над ней… Она искренне в это верила…Февраль 2011 года
Георгий сидел в студии. Тыльная стена была вся в желто-розовых разводах. Казалось, что за спиной бесконечное парное утро. На нем, как всегда, достойно сидел костюм цвета кофе. Но не чистого, а чуть подсветленного сгущенным молоком. И галстук, с полосками горького шоколада.
Вопросы гнались за ответами. По пятам. Ведущие настырно и даже бестактно не давали закончить мысль. Но он в прямом эфире чувствовал себя, как дома. Легко, свободно, намного лучше, чем эти два разномастных журналиста. Его путали, отвлекали, уводили от темы. Георгий не отступал и все время возвращал разговор в чувство.
Читать бесплатно другие книги:
