Почти последняя любовь Говоруха Ирина

Жизнь продолжалась… Не без потерь. Молчали горы. Редко приходили письма. А их так здесь ждали… Заходили в гости афганские ветры, пули и болезни. Письма Кати стали откровеннее и ярче. Она закрылась от всего, заполнив место только им. Уже не стеснялась говорить о близости, о том, как ей хочется ощутить его внутри. Оставаясь с ним наедине, она становилась на колени и плакала ему в руки. Умоляла с ней жить. Изнывая от одиночества и незащищенности. От намеков голодных солдат. Не выдержав напора, он пообещал. Сперва – завтра. Когда остынет прокаженный песок. Но завтра у двух больных стали гноиться раны. Потом была очень короткой ночь. Постепенно окреп и набрал обороты брюшной тиф. Эта коварная болезнь могла вывести из строя всех солдат, офицеров и даже врачей. Не хватало медикаментов, воды и квалифицированного персонала. Георгий сидел за микроскопом, пока не выпадали глаза. Он успевал только размещать огромное количество больных и назначать лечение. Следить и ухаживать уже было некому. И часто тифозные язвы перфорировались, разрывались. Особенно, если не соблюдался постельный режим. А кто будет следить за его соблюдением?

В четыре утра, шатаясь, он вернулся в свой кабинет и упал на узкую койку. Не раздеваясь. На стене возникали черные тени людей, птиц, собак. Некоторые тени были с чемоданами. Некоторые – с уродливыми клыками.

Не горела белая лампочка под потолком. И не было воды в графине. Но в темноте дышали двое. Катя ждала его и уснула, сидя на деревянном стуле, неудобно закрутив ноги. А потом очнулась и стала ласкать его хронически уставшее тело. Стягивать носки и белые штаны. Сняла влажную рубаху и разделась сама. Стояла перед ним совсем голышом. Не прячась. Не стесняясь. Покатые розовые плечи, аккуратная грудь нулевого размера, совсем плоский живот и темные пышные волосы на лобке. Давно не стриженные. Приторно пахнущие.

Георгий старался не спать. Протянул к ней руки. Тяжело вздохнул. Она легла на него сверху. Он ничего не ощутил. Стала раскачиваться. Тянулась к губам. Он ей отвечал. Целовала шею, живот. Он лениво поглаживал ее спину. Спустилась к лобку. Пенис не реагировал. Он лежал, как и прежде. В мягкой сморщенной коже. Катя занервничала. Потрогала, сжала его рукой. Ничего. Только сладко запахло. Открыла рот и стала облизывать, понемногу всасывая головку. Георгий еле удерживал глаза открытыми. Он ничего не чувствовал. Он спал…

А она еще надеялась ввести его вялым. Присела над ним, одной рукой выискивая в волосах свои губы и раздвигая их, а второй направляя пенис внутрь. Георгий слегка всхрапнул…

Катя отскочила, как ужаленная. Заметалась по тесному кабинету. И закричала. Он полностью пришел в себя. У нее началась истерика. Она орала, билась головой и выла. Георгий держал ее руки, которые крушили стены. Зажимал рот. Она кусала ему пальцы. Она была одержима своим горем. Весь ужас войны нашел выход. Катя оплакивала страх, одиночество и такую острую неразделенную любовь.

– Я никому не нужна. Только этой войне. Ты меня не просто не любишь. Ты меня совсем не хочешь. Что во мне не так? Почему я тебя не возбуждаю? От меня плохо пахнет? Я немодно одета? Я же знаю, с кем был у тебя роман. Чем она лучше? Она же старая…

– Тсс… – Георгий не отвечал. Только качал ее на коленях. Гладил лоб и уши. Подобной истерики он не видел даже у тех, кто просыпаясь узнавал, что он больше никто. Только тело.

Наутро Катя сидела на камне с рядовым солдатом и обнималась у всех на виду. Искоса посматривала на Георгия, как бы говоря: «Ну что, скушал? Видишь, я нарасхват? Смотри теперь и завидуй…» Через три месяца Катя уже не отказывала никому…

Молчало лето. Потный желтый воздух прятал горы. Кричали только голодные орлы, патрулируя землю. Да скрипел воз, поднимаясь по узкой тропе. Из-под колес сыпались камни, падая в обрыв. Обреченный осел шел сам, опустив худую голову. Женщина, обмотанная с ног до головы, шла за ослом босая. Ее ноги не были похожи на женские. И глаза, налитые горем и ненавистью, скрывали возраст. У нее были отрезаны нос и одно ухо. Муж пару лет назад наказал за непослушание. За то, что хотела от него сбежать.

Она шла в кишлак. Покормить своих мужчин хлебом с подогретым бараньим жиром. Посидеть в своей женской половине, пока мужчины говорят о своем…

Подул ветер и принес с востока запах цветущего мака. Женщина вдохнула и улыбнулась. У нее давно не было обоняния. Она ходила этой дорогой каждый день. Набирала в долине воду и возила наверх в глиняном кувшине и бурдюке. В реке, где чуть севернее лежал дохлый ишак, почти невидимый из-за мух. Из этого ведра они будут есть, пить и умываться.

Она забыла, как выглядит и сколько ей лет. И когда смотрелась в зеркало. И когда она жила без войны. И жил ли ее муж без наркотиков. Она не знала букв и не слышала музыки. Только музыку зимнего ветра. Она рожала каждый год детей и хоронила. Выжили только двое. Один воюет вместе с отцом. Другой – почти девять. Уже невеста… Молчало лето. Затих мир, набираясь сил перед продолжением войны.

…В это время в далекой Москве был в разгаре праздник в Лужниках в честь открытия Олимпийских игр. В двухсотый день года…

Георгий на двойном листе в клеточку писал письмо домой. Перед ним лежали конверты, письма полугодовой давности и фотографии. На них улыбающееся лицо жены и беззубые мордочки малышей. Сердце захлебнулось кровью. Умылось ею. Нервно задергались уставшие уголки глаз. Он их протер сухой обветренной рукой и продолжал писать. За окном солдаты играли в футбол, а раненые из госпиталя болели. Смеялись, и смех лился как мазурка. Подшучивали над вратарем и правым защитником. На пустой горячей земле сидели перемотанные тела. Подставляли раны щедрому осеннему солнцу. А потом никто ничего не смог вспомнить. Просто свист, взрыв и тишина. Такая, какая бывает перед самыми страшными криками. Посреди произвольного поля зияла свежая воронка. Разорванные пополам люди. Оглушенные, в сознании и без. Георгий выбежал, как был, с ручкой в руках. Лоб, шея были мокрыми, а глаза наоборот – жесткие щелочки. Он механически оттягивал и ощупывал. Перекрывал самые опасные вены. Со всех сторон выбегали на помощь. Кто-то громко плакал навзрыд. Ругались матом. Оттаскивали раненых в стороны, опасаясь повторного взрыва. А потом увидел его. Петр лежал на животе, из-под которого натекла лужа черной крови. Георгий в страхе его перевернул, подозревая разорванный живот, кишки, выпавшие и испачканные в порохе. Если повреждена брюшная полость, жизненно важные органы – это будет серьезной проблемой для хирургов. Но живот на радость был цел. Откуда же столько крови? Он начал потихоньку разрывать штаны и все понял. В паху было месиво. Каша. Ему осколком полностью отрезало член… Подбежала жена. Они были женаты ровно два месяца. Она еще ни разу не испытывала оргазм… Увидела и потеряла сознание…

Петр был одним из самых толковых лейтенантов. Молодой, хороший друг. Они вместе заходили в страну, вместе чуть не погибли в Кабуле. Он был холостым. А когда приехало пополнение, в составе медсестер и молодых врачей – с ними приехала его любовь. Прямо в ад.

Он ходил за ней по пятам, закрывая спиной войну. Лазил высоко в горы за какими-то колючками, издали похожими на цветы. И даже рискнул и украл с плантации три белых мака.

Их чувства видели все. Никуда с ними не спрячешься. Госпиталь, столовая, казарма. Вот и весь масштаб. Медсестры жили вчетвером. Трое из них уходили смотреть телевизор, пока они в спешке, очень тихо, торопливо занимались любовью. И то – когда никто не умирает и не воюет.

Их поженил командир, когда лето запеклось как кулич. В Кабул ехать не было времени, поэтому их расписали и выдали простую бумажку. Без колец, платьев и гостей. А через два месяца он остался мужчиной только на словах. Она уехала с ним в Союз. И продолжала жить на войне. На войне, которая никогда для них не закончится…

Штурмовой вертолет Ми-24 в бледных, словно выгоревших пятнах, летел на восток. Георгий смотрел на горы с надорванными спинами, которые больно кололи стальное вертолетное брюхо. Смотрел на чужую, полностью израненную страну. Всюду камни: сухие, пыльные, старые… Между ними сиротливый ясень с надутыми почками, да еще пару кустов лещины. Голодные горные козлы, семенящие по тропам, дикие коты и лисы.

Он летел в Алихейль, недалеко от Тора-Боры оказывать помощь тяжелораненным, вывезенным после вчерашнего боя. В прорезиненной, прокаленной солнцем палатке. Он знал наперед, что они вместе с пулями получили целый букет местной заразы. Гепатит, брюшной тиф, дизентерия, малярия, амебиаз, москитная лихорадка, шигеллёзы. Многие признаки были стерты, хорошо замаскированы. Одна инфекция наслаивалась на другую. Он полагался на свой опыт и удачу. На вши уже никто не обращал внимания.

Ближе к месту стали появляться куски войны. Взорванный Т-52 провалился животом. От башни остались дыра и люк, как бездна. А дальше кучка людей, под сплюснутым камнем. Живые, раненые, мертвые. Их до сих пор сортировали… А они терпеливо ждали помощи. Целую ночь. Не сводя глаз с неба. И с бараков, построенных по модульному типу.

Вертолет сел, поднимая целую искусственную песчаную бурю. Он устало спрыгнул вниз. Граната, привязанная бельевой веревкой к поясу, ударилась об острую тазовую кость. Он не снимал ее на случай плена. Впрочем, как и все. У него всегда стоял перед глазами труп друга, сброшенного душманами с гор. Его подвергли самой любимой пытке, под названием «Тюльпан». Подвесив головой вниз, постепенно живьем сняли кожу. Но сперва накачали веществом, похожим на обезболивающее. А потом смотрели, как он умирает от дикого болевого шока.

Песок… он наклонился над первым контуженным и на зубах стало громко скрипеть. Он осматривал одного за другим. Некоторым закрывал глаза. Гноились и не заживали раны. Всюду желтые глаза и запах… испражнений, гнили, вареной крови. Его инфекционное отделение раздувалось как безразмерное. До невероятных размеров. А он один, да еще пара вымученных медсестер…

Шло время. Как всюду. Неожиданно из-за гор появилось утро бирюзового чистого цвета. Получил свою порцию солнца можжевельник. На юге проснулись финиковые пальмы. Заблеяли в кишлаках каракулевые овцы, и верблюд с покосившимся горбом смотрел перед собой.

Краем глаза в ущелье он заметил женщину. В характерном грязном тряпье, под названием «чаден». Она не звала, не убегала, не двигалась с места. Только глазами просила о помощи. Георгий шел к ней. Спасать. Врага или друга. «…В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного…» (клятва Гиппократа). Но на холодном камне лежал ребенок. Подорвавшийся на мине. Ему осколками порезало лицо и распороло живот. Чумазый мальчишка молчал, только беспрерывно текли слезы. Он хотел его погладить по голове, но вовремя спохватился. Вспомнил о жестких местных «табу». Георгий стал на колени и быстрыми точными движениями осмотрел раны. Достал из сумки бинты и медикаменты. Обрабатывал, бинтовал и молчал. Одну из ран нужно было шить. И он шил без наркоза. А мальчишка смотрел взрослыми заплаканными глазами. Прямо в его зрачки. А когда он закончил, женщина стоявшая, как мертвая, бросилась к ногам и стала целовать землю, на которой стояли его колени. Он не мог ни говорить, ни утешать. На это нужны были силы, которых нет. Сказал только на русском: «Будет жить», и пошел к вертолету. Эта женщина прожила еще долго, до 35 лет, и каждый день молилась своему Богу за того русского доктора.

Назад летели долго. Хотелось спать. И он, наверное, спал, с открытыми красными глазами, сидя на опухших ногах. Они летели над обычной афганской деревней. Провинцией Фарах. С высоты птичьего полета поселок был безумно красив. Окруженный стеной, похожей на запутанные лабиринты. Все дома одного цвета, из одного материала, с плоскими крышами и дырками для окон. А потом – маковое поле в Муса-Кале, в провинции Гильменд. Цветущие сереньким деревья. Поля, огороженные глиняным низким забором. Белые цветы стояли в человеческий рост с упругими, еще зелеными маковыми головками. Кажется, Бог перепутал. Он нес это маковое поле дальше, может, в Узбекистан. А уронил здесь.

Поселок казался неживым. Не трепал ветер разноцветную стирку, не бегали в мяч дети. Не сидели, приклеившись к лавочкам, старики. Двери и окна были похожи на мышиные норы. И вдруг в сознание вошли миражи. Георгий увидел себя в кабинете за рабочим столом. Он пишет статью в медицинский журнал, а на ногу пытается залезть сын. Хочет кататься. Дубовые полки заставлены справочниками и учебниками. Темнеет, и пора бы включить свет. На кухне Таня заваривает чай в фарфоровом чайнике. Белом в синие гжельные цветы. Кипит вода. Пахнет хлебом и маслом. И желтый абажур пытается не шевелиться, и в окно настойчиво лезет киевская весна. И сын, двухлетний пухлый карапуз, сидит под столом, снимая и одевая его тапок…

Миражи… Цветные и пахнущие чистым домом. Он снял их с лица, как растопыренную паутину. Теплой крепкой ладонью. Он не привык жить завтра или вчера. Только сейчас. И теперь здесь. В Афганистане…

…Он вторую ночь не спал. Слушал боль. Она разговаривала басом. Потом срывалась на дискант. Мысленно смотрел на две маленькие дырочки по бокам и знал, что разорван кишечник. Вторые сутки ждали хирургов.

50-градусная жара пыталась все живое сварить всмятку. Радостные мухи с любопытством поглядывали на кровь. Он отсчитывал время, считал годы. Получалось скудненько – 31. Было жутко смотреть вверх. Одурманенные опием звезды норовили упасть и проткнуть и так шаткую крышу.

Пить нельзя. Вода из кишечника будет литься как из сита. О еде здесь не говорили. Его это и спасло. Пуля разорвала абсолютно пустой кишечник. Если бы в нем была смолотая пища – возможно, жизнь бы остановилась.

Хотелось спать, но боль дежурила стойко. Не отходила от постели ни на секунду. Он вдруг вспомнил маленькую деревню Сандарва на востоке Афгана. Он впервые там увидел школу для девочек. Школу, которую прятали, скрывали. Ислам запрещал образование для женщин. По всей стране за посещение школы убивали, обливали кислотой, запугивали. Перед грубо сбитой доской девочки и женщины, укутанные рваньем, изучали английский язык. И дрожали за ворованные знания.

Боль развернулась. Стала расти. Перестала помещаться в теле. И полезла через глаза.

Георгий старался не думать о сыне, не смотреть в глаза жене. Почему-то появилась картинка соляной шахты Такча Хан. Изможденные дети и взрослые добывали соль. Как триста лет назад. Внизу маялись ослы, возившие соль в Кабул. Стучали кирки и лопаты. Росли вверх тонны.

Жарко… Как в преисподней. Чьи-то руки мочат лоб. Жены… Посмотреть – не хватает сил. Кажется, моросит дождь. Таня надела дождевик. Оранжевый, с капюшоном. Он придерживает рукой ее стройный бок, и они, смеясь, бегут к подъезду. И потом обнимаются в коридоре, не включая свет. Долго пьют на кухне чай с вишневым вареньем. Он так любит сладкое. На тарелке халва и любимое юбилейное печенье. Вазочка с сахаром. Таня долго возится с лимоном, а потом, отложив его в сторону, сияя глазами, признается, что ждет ребенка…

Опять моджахеды открыли огонь. Стреляют везде. Даже из-под земли. Или это землетрясение? Он вспомнил своего первого раненого…

Они шли через долину смерти в районе Аль-Мор к юго-западу от Меймене. Шли большой колонной из 17-ти машин. Стоял крепкий мороз, и снега навалило по пояс. Долина расположилась в ущелье, с полкилометра шириной и километр в длину. И попали в засаду. Неожиданно взорвались первый и последний БТР. Вся колонна стала, не имея возможности двигаться дальше. А потом обстрел. Откуда-то сверху, со всех сторон. Горы сканировали выстрелы. Они выскочили, легли под машины и стали им отвечать. Без прицела. Просто стрелять. Георгий лежал в белых финских туфлях и модном пальто. Он ехал советником, а попал на войну. И вдруг крик:

– Кто доктор? Где доктор?

– Тащите сюда, – Георгий достал из машины объемную сумку с медикаментами.

На носилках лежал хрупкий мальчик с узкими глазами. Казах. Его гимнастерка 42-го размера была чистенькой, только на груди маленькая, почти незаметная дырочка. Георгий подсунул руку под спину, а рука ушла в тело. Провалилась. Разрывной пулей ему вырвало позвоночник. Он стал скачивать в валики бинты и засовывать внутрь. Казах ничего не чувствовал, только еле слышно спросил: «Я буду жить?» Георгий нашел в себе силы улыбнуться.

– Ты обязательно будешь жить.

Его оттащили умирать рядом с танком, а на следующих носилках уже ждали своей очереди другие: слепые, почти безногие, уже мертвые. Всюду тянулся сладкий запах горелого мяса. И дикий кот облизывался за расстрелянным ясенем…

…Пить… На тумбочке стоял стакан с мутной дождевой водой. Этому дождю уже было месяца три. Он пил его глазами. Пил и вспоминал пиво на Бессарабке из автомата. Стакан – 10 копеек. Они разбавляли его водой со стружкой стирального мыла. К 9 утра к магазину выстраивалась длиннющая очередь. За самым вкусным пивом в городе.

Опять он оказался дома… Бесшумные тапочки жены и зеленое домашнее платье в белые восточные огурцы. Дети, еще совсем маленькие, рисуют за кухонным столом. Маринка одевает бумажную куклу в бумажные одежки. Тихо. Им не разрешают шуметь, потому что папа работает в кабинете. Только слышно, как падают на пол карандаши и точилка. И как не могут поделить зеленый…

Скоро его позовут ужинать. Побыстрее бы. Пить хочется невыносимо.

А потом он собрался умирать… Но как только решил больше не дышать – зашли хирурги…

Ноябрь 1980 года. Киев

На Киев неожиданно напал снег. Как разбойник. Глубокой осенью началась зима. В городе не осталось других цветов – только белый, как цвет его многочисленных халатов в шкафу. Твердых от крахмала. Насквозь пропитанных горькими лекарствами. До самых швов.

Снег удобно устроился на крючковатой акации, низкорослых абрикосах и аккуратной липе. И продолжал неслышно падать. Белой рисовой крупой.

– Мама! Мама, смотри, Новый год!

– Нет, сыночка, это просто зима. Новый год наступит, когда приедет папа.

Они втроем стояли возле окна. Только проснувшиеся, с вмятинами от подушки, в тапочках с резинками. Дышали на стекла, обсуждали, можно ли почистить горку, и просили принести санки из подвала. А потом сын обнял Таню за волосы двумя пухлыми ручками и прошептал: «Мама, а можно я в садик не пойду? Можно, я буду командиром, как папа?

На градуснике застыло минус пять. Выглянуло солнце в узкую щель между серыми тучами. Дворник чистил снег. Большой алюминиевой лопатой. Добираясь до асфальта, создавал унизительные звуки. На рябине цепко держались куски льда. Это был вчерашний замерзший дождь.

Зима была такой чистенькой, что захотелось из дому еще раз протереть башмаки. Чтоб ее не запачкать. Пятилетняя Марина, взрослая и важная, держала за воротник брата. Тот все время порывался окунуться в сугроб. Она за него отвечала. Ее так просил папа, перед отъездом. Поэтому держала крепко, двумя руками. Из подъезда наконец-то выбежала мама. В красивой беличьей шубке и сапогах, привезенных папой из– за границы. У нее была такая же шапка и длинные светлые волосы, с локонами на концах. Марина знала, что маме завидуют злые тетки-воспитательницы. Шепчутся, называя «дамочкой». А что завидовать? Когда мама смеется, у нее становятся мокрыми глаза. И, кажется, что она не смеется, а плачет. А еще этот Ванька с утра закатил истерику, требуя надеть летние сандалии и буденовку. И в доме теперь все вверх дном. Все судорожно искали эту шапку…

Мама везла Ваньку на санках, а Марина шла рядом, одной рукой тоже держась за веревку. А потом, что-то вспомнив, потянула кончик шубы вниз и попросила.

– Мама, а ты сошьешь мне свадебное платье, вместо того платья-снежинки?

Мама опять улыбнулась влажными глазами.

– Сошью…

Они остановились возле замерзшего барбариса. Таня сглотнула набежавшие слезы. Отвернувшись от детей, сорвала холодную ягоду и быстро бросила в рот. Зубы заскользили как об камень. Барбарис был в ледяной сумке, и, чтобы до него добраться, пришлось съесть тонну льда. А потом незаметно наклонилась и сунула себе в рот еще и полную горсть снега…

Ноябрь 1980 года. Кабул

Георгий стоял на коленях в каменном окопе уже третьи сутки. Выпрямить ноги – означало умереть. Они были окружены с четырех сторон. Уже пятьдесят часов. Всех рвало. От страха и инфекций. У всех был понос. Справляли нужду тут же, отползая на метр. Подняться не было возможности. Заметят. Они стояли на холодном остром камне, который стер в порошок коленную чашечку.

Каждый думал о своем. Кто-то плакал. Кто-то молился. Всем до изнеможения хотелось жить. До ломоты в затылке. До умоляющего крика. Он забыл, когда видел хлеб. Зато точно знал, как он пахнет. В фляге осталось глотка два.

Он уже не был уверен, вспомнят ли ноги, как ходить. И сможет ли его тело жить, как раньше. Он поднял голову и посмотрел на чужое небо. Серое. Подлое. Афганское. Голодные птицы кружили зигзагами. У многих были сломанные и потом кое-как сросшиеся крылья. Они с пустыми глазами выискивали дичь. А горы смеялись. Жадные и скупые. Птицы в такие моменты их ненавидели.

Георгий вспомнил, с каким трудом и с какой скоростью они рыли этот ров. Спина к спине. Натыкались локтями друг на друга. На коленях у всех были протерты дыры. Оттуда выглядывала синяя кожа. 51-й час…

Их страх выползал наружу, оставляя скользкий след, как от улитки. Страх лез в флягу, не откручивая крышку. Он поселился в зрачках, в грудной клетке, ползал по сонной артерии и выпадал из желудка рвотой.

Они тогда выжили чудом. Ее молитвами. Молитвами таких же, как она. На календаре было 23 ноября – День святого Георгия…

Таня проснулась ночью. В мокрой рубашке. Ей показалось, что звонит телефон. Она села и стала слушать его молчание…

Хоть сегодня было веселее. Выходной день. В три часа все вместе смотрели «В гостях у сказки»: «Три орешка для Золушки». Марина была так внимательна, что из открытого рта скапывала слюнка. Ванька ерзал и играл самолетиком. Потом гуляли в парке. И было весело. А потом позвонили эти участливые подружки с расспросами: «Ну что, есть письма?» А писем не было уже четыре месяца. И со всей дури упала боль. Со звонкой оплеухой. И захотелось голышом в снег. Заморозить мысли, сердце, бесконечную тревогу…

– Мама, катай.

Ванька сидел на санках в валенках и шапке-ушанке. Красные щеки вылезли из-под шарфа. У него были папины глаза и папин голос. Командный. Она побежала, стараясь трясти головой. Чтобы в ней ничего– ничего не осталось.

– Ура, мама лошадка! – пищал он из-под одеяла.

Со стороны запада заходили сумерки. Еще полчаса, и станет темно. Посеребрят фонари дорогу и зажгутся чужие окна. Окна, где все дома… И нужно возвращаться в бесконечный угловатый вечер. И пережидать ночь. И отмечать в календаре еще один прожитый день. Без него. 319-й.

– Мама, я хочу есть. Хлеб с маслом и оладьи.

– Сына, давай еще немножко покатаемся…

– Давай…

Только не сразу домой. Там везде он. Его медицинские энциклопедии, учебники по английскому. Агата Кристи, все 110 томов на языке автора. Его рубашки, халаты, костюмы. Его запах на спортивном свитере. Она нюхала его очень бережно, боясь, что завтра он, в конце концов, выветрится. И что же тогда делать? Чем дышать?

Таня часто перебирала его виниловые пластинки. Слушать не могла, только гладила с двух сторон. Фотоальбомы в чемоданах стояли на антресолях. Переложенные страницы калькой, где в уголках с прорезями – застывшие и такие дорогие кусочки их жизни. Кусочки их любви… Пару раз она встала на табурет, но руки не поднимались вверх. Она тогда долго плакала. И где ни тронь рукой: висок или лобная доля – везде он. Играющий в волейбол и выпрыгивающий из воды по пояс. Идет принимать зачеты в медучилище. Защитил кандидатскую. Сообщил, что скоро уезжает в Афган…

И все-таки вошел вечер. И пока варилась молочная каша, менялись промокшие колготки, искали потерявшегося зайца – тиски в груди чуть отпустили. Купание, «хочу еще», «почитай сказку Мойдодыр», «принеси водички, нет, лучше чаю и хлеб с маслом, а можно завтра не идти в детский сад?»… А потом – тишина. Только включенный телевизор с «Долгой дорогой в дюнах», от которого еще больше хочется выть. Разбросаны детские вещи по квартире. Свалены в кучу ботинки в коридоре. Посуда с засохшей манкой в раковине. Случайно уписанные трусики… Она, как автомат, все возвращала на место. Возвращала дому тот порядок, который любил он. Взяла с полочки французские духи и… поставила назад. Вот он приедет и тогда… Только когда?

Март. 1981 год

Георгий подъезжал к Кабулу во время затишья. Он ехал на местный рынок купить жене настоящую дубленку и, может, украшения из полудрагоценных камней. Была пятница. Весело светило солнце, и местные жители играли в бузкаши. Их целью было удержать игровой снаряд, в роли которого выступала обезглавленная туша козы. Он смотрел из окна, как крепкие мужики на лошадях азартно играли с мертвой козой в футбол.

В городе было шумно. Бегали чумазые, давно не мытые и не стриженые дети со спутанными волосами. На смуглых лицах сидели огромные глаза с белоснежными белками. У многих не хватало рук. Женщины, в бурках, обутые в чарух – подошвы из телячьей шкуры, привязанные к ноге шерстяными веревками, несли на голове медные тазы с горячими лепешками. В уличном кафе мужчина стриг себе бороду в ожидании завтрака. Шел с грузом верблюд. А сверху чистое небо с облаками, напоминающими песочные пряники в виде зверюшек.

Кабул, как и все города в Афганистане, делился на старый и новый. Но непрерывной лентой с запада на восток тянулся базар. Место не только купли-продажи, но прежде всего пункт обмена новостями и религиозных проповедей. Кое-где его прерывали караван-сараи, что означает постоялые дворы.

Здесь все смешалось. Миски со специями, шапки, кепки, яркие женские платки, бусы и браслеты… Тюбетейки, чалма и паколь. Украшения из серебра и стеклянные серьги. Остроносые кожаные туфли без задников на высоком каблуке. Широкие покрывала, закрывающие женщин с головы до пят. Кожаные куртки и пальто.

Георгий вместе с другом шел по длинному ряду. Они держали друг друга в поле зрения и все время перекрикивались. В одном из богатых отделов, завешенных коврами, он увидел то, что искал. Красивую тонкую дубленку. Он стал договариваться с продавцом, который нервно поглядывал в сторону. Вдруг ниоткуда появился заросший моджахед, вооруженный до зубов. От него пахло гнилью и давней мочой. Он направился к Георгию со зловещим лицом и стал выталкивать его из палатки. Георгий понимал, что сейчас его окружат такие же бородатые воины и возьмут в плен. Он думал только полсекунды. Этого мгновенья хватило, чтобы распахнуть одежду и схватиться за кольцо гранаты.

– Еще одно движение, и я подорву себя вместе с этим торговцем и соседними тоже. – Георгию казалось, что он кричит, как никогда в жизни. На самом деле он прошептал холодным шепотом.

Наступила тишина. Моджахед растерялся, а продавец стал бледным как вода. Он начал настороженно, на языке дари что-то объяснять моджахеду, прикладывая руку к сердцу. Георгий стоял с заклинившими пальцами и обреченным лицом.

– Ну, решайте или умираем все вместе…

Георгий говорил отрывисто. На хорошо понятном английском. Через секунду моджахед пропал так же незаметно, как и появился. Все с ужасом смотрели на Георгия, который не знал, как вытащить пальцы из кольца. Подбежал друг, который все это время без движения стоял в двух метрах он него.

– Молодец! Все позади. Пойдем.

Георгий смущенно прошептал: «Помоги мне разжать руку».

Два года спустя…

…Георгий думал, что убил. На земле лежало тело. А его руки были красными по самые локти. Он почти ничего не помнил. Только, как этот мужчина бежал от автобусной остановки за его женой. И как подрагивали ее плечи в легком пальто. И как цеплялись ее каблуки за рыхлую землю.

Он ее встречал с работы. Таня грациозно шла с бледно-зеленым шарфиком на шее, который был куплен в Кабуле. А потом вдруг – побежала с напряженной спиной. Он почувствовал ее страх. И опять оказался на войне.

Он его не бил. Георгий его убивал. На остановке кричали люди.

– Он мертвый, мертвый!

А Георгий, по только ему видимым признакам жизни, отвечал: «Нет, еще шевелится». И продолжал бить… Его больше не трогала эта никчемная человеческая жизнь…

– Гоша, мне страшно.

Очнулся, услышав шепот жены. На него смотрели, как на убийцу…

…Он выдыхал войну долго. Выкашливал кровью. Доживал в снах. Выговаривал в молчании. Вслух об этом сказать было невозможно. Один из хирургов, с которым он работал, позавчера умер от инфаркта. В полных тридцать лет. Второй, месяц назад, от такой же, тихой остановки сердца. Он не мог ходить на афганские встречи и слушать «Голубые береты». Ему не нужно было читать «Цинковые мальчики», которыми зачитывались соседи. Он и так знал их наизусть…

2010 год. Киев

Пела птица… Так, словно другого раза не будет. Она сидела на самой высокой ветке и смотрела Богу в глаза. Опираясь на диафрагму, брала самые сложные ноты. Она запрокидывала голову, подмахивала себе крыльями, набирала воздуха полный живот и признавалась миру в любви.

Они слушали эту оду. Соприкасаясь друг с другом нежностью. Соприкасаясь друг с другом мыслями. Их общее чувство крепло и пускало корни. Оно было очень большое. Выше леса, странного персикового цвета. И пахло персиками…

Лес тоже заслушался, хотя и был очень стар. А значит – почти ребенок. У него были густые неухоженные брови, много шрамов на коре и меховые унты. Райские яблочки не тяготили ветки. Они висели, как игрушки.

Немного темно… Так всегда в лесу… Он обнял ее тело. Двумя обожаемыми ладонями. Они гуляли по твердым протоптанным дорожкам. Он придерживал дикие ветки, чтобы не ударили. Она придерживала время…

Было тихо. На пнях готовились вырасти грибы. Суббота. Две теплые руки вместе. И птица, поющая так, что разрывается сердце…

– Как твоя собака?

У него лицо стало одухотворенным. В глазах было такое тепло, что она сняла кофту.

– Старенькая уже. Но когда приезжаю, бежит, стесняется, кокетничает. И все это одновременно. У нее есть друг. Живет по соседству. Черный, лохматый пес. Он приходит к ней каждый день. Лезет через дырку в заборе, обдирая живот. Они часто сидят вместе и молчат. У них свой, собачий разговор. Он ей облизывает уши. Она делится запрятанными косточками.

– Покажи ее фотографию.

Он достал мобильный. И в тысячный раз она смотрела снимки. И каждый раз думала про себя: пусть она еще живет… Долго…

– А что она ест?

– Не поверишь. Пока меня нет, ест свои каши. Только услышит мотор, летит встречать. Машину слышит еще за две улицы. Она стоит с пакетиком от давно съеденного корма в зубах, показывая, какой подарок ждет от меня. А потом демонстрирует, что голодная. Начинает лизать пустую миску и лакать воду.

Она плакала внутри. Она любила эту собаку, она очень любила его. Ее трогала радость, с которой он рассказывал. Было ощущение, что сердце не спрятано в околосердечной сумке, не защищено грудной клеткой. Оно, беззащитное, прямо на виду. И поэтому болит.

– Вы ходите с ней на прогулку?

– Была одна попытка. Прошли метров двести. И вдруг, за забором, послышался резкий шум. Она так бежала домой. У нее вспотели лапы. С безумным видом и слезами, застывшими в глазах, она прижалась к забору и ждала, когда же она, наконец-то, попадет домой. После этого мы больше не экспериментируем…

…Они редко так беззаботно проводили выходные. Всегда находились нужные звонки, еще нужнее поездки. Вся жизнь была заполнена делами… Заполнен по горло ежедневник. Маленькими круглыми буквами. Скорость, темп, динамика… Быстрый шаг, мгновенное принятие решений. В голове – текущие дела. Еще сотня таких дел ждут, построившись в очередь. Где-то недалеко от мозга. Спорят, кому заходить первому. Иногда она видела движение этих мыслей. Они так быстро бежали, что в глазах мелькали только хвостики. И тогда она тайком заполняла его голову поздними школьными пионами… А жизнь – вот она: лес в унтах, воздух, разрывающий легкие, птица, поющая как последний раз…

* * *

На подоконнике уснул вчерашний вечер.

Я по квартире тихо, босиком.

Укрою шалью его шею, плечи

И напою горячим молоком…

…Он спал. Она слушала. На постели сидели две звезды и шептались, прикрываясь ладошками. Сползло одеяло с плеча. Она укрыла.

Скоро ночь. В комнате было тепло. Пахло старым летом. Он зашевелился, поискав ее руками. Нашел и проснулся.

– Который час?

– 12.

– Пора ехать.

Слово «останься» она проглотила. Она ни разу его не произнесла. Он подышал ее волосами. Оттолкнул одеяло.

В ванной из крана, плюясь и отряхиваясь, выскочила вода. Он стал под душ. Она сидела на краю и смотрела на большие капли. Они зависали на спине. Скопились на шрамах от тяжелого ранения… А потом разделась и стала рядом. Вода забрызгала пол, зеркало, стены. Он забыл, что пора домой…

– Ты будешь чай?

– Да. Полстакана.

Она перекрестила воду и, осветлив мысли, стала складывать в заварник травы. Монастырская мята, немножко липы, мелисса, зверобой и крупные листы черного. Она старалась тихо ходить, пока он заваривается. Она нашептывала что-то про себя.

Он вышел из душа. Сделал глоток. Травы интимно проникли в тело. Он улыбнулся.

– Что это за чай?

Она показала коробку «Липтон».

– Посиди со мной.

Когда затихали голоса на улице, они всегда пили чай. Иногда при свечах. Иногда в домашних сумерках. У него отдыхали глаза от света. Он вытягивал на полкухни длинные ноги и удобно устраивал спину. Она, как кошка, сворачивалась рядом. Часто пили из одной чашки и раскусывали конфету пополам. Из фантиков на столе вырастала гора и из рассказов – целое лоскутное одеяло.

– Ну, как ты жила целый день?

– У меня расцвела орхидея!

– Да ты что! А что еще?

– Вот, связала крестнице платье, купила билеты в цирк… А ты?

– А я писал доклад. Через неделю конференция в Праге… Мой доклад снова поставлен первым. А вообще-то, обычная, рутинная поездка.

…Две жизни, как Солнце и Луна… Два мира… Две параллели, которые мистическим образом сошлись в одной точке. Они были разными, словно Север и Юг. Когда он возглавил первую клинику, она только родилась. Когда написал первую книгу, она еще не умела читать. Они жили на одной планете, но ходили каждый по своей Земле. Она низко, а он высоко. Они ели разную пищу, спали в разных постелях и ездили разными дорогами. И это было здорово! Иначе не было бы смысла…

Однажды она проснулась от толчка. Еще не понимая, что случилось – включила телевизор. 1-й канал. Он давал интервью в прямом эфире. Семь минут. Маленькая жизнь.

Вот ему жарко и он вытер лоб. Вот задали глупый вопрос, и он улыбнулся. Оголилась кисть. Швейцарские часы. Чуть съехал на бок галстук. Консервативный синий. Стакан с водой. Он будет пить позже.

Она слушала, сидя на полу. Одеяло подползло под попу. Прохладно. Волосы со сна сбились в кучу. Ночная рубашка, подскочившая за ночь, так и осталась где-то на груди. А она не шевелилась. Все на свете слушали его…

– Привет, видела?

– Успела чудом. Ты не мог предупредить?

– Я узнал об эфире в шесть утра.

– Ты был очень красивым.

– Я старался для тебя…

Каждый раз, когда она хвалила его учебник или ролик на сайте, он отвечал неизменно:

– Это было для тебя.

Он не любил страну и часто об этом говорил.

– Почему же не уедешь?

– Потому что здесь ты…

Он врал и все об этом знали: Он, Она, Любовь. Но какой сладкой была эта ложь!

Он был для нее целый мир. В каждом событии, в каждой молитве – она видела его. Уезжая из города, из страны, все равно не оставлял одну. Он приходил к ней в разных обличиях. Зимой – снегом, утром – очаровательным туманом, осенью – дождем, летом – облаком. Ночью – сном, а на рассвете – солнцем. Он был только ее. Он был ничей. А когда задыхалась и в комнату, просачиваясь сквозь щели, вползало отчаянье – он стучал по подоконнику вороном. Он пугал ее страхи…

* * *

Между снегом и старым забором,

Между улицей, серой от пыли,

Между чьим-то бессмысленным спором

Мы с тобой о любви говорили.

Между вечером, спавшим в постели,

Между окнами многоэтажки,

Между птицами, что улетели,

Я к твоей прикасалась рубашке.

В этом городе нет остановок.

Протекают в домах крыши.

За стеною плакал ребенок —

Ты не смог и на улицу вышел.

И продрогшие листья летели.

Закрывали глаза тротуары.

Между нами чужие постели,

Телефоны, дороги, радары…

…Было трудно… Было долго… Было больно… Пахло лекарствами и страхом. Из операционной каждый час выезжала тележка, поскрипывая несмазанными колесами. На ней лежали белые, с серым оттенком люди. Из одежды только бахилы выше колен. Мечтающие пить и спать… Но спать было нельзя.

Он звонил каждый день и говорил: «Держись. Ты очень нужна!»

И она держалась. В руке уже почти неделю стоял катетер, через который литрами капали лекарство. Ей сделали уже три операции и не исключали возможность четвертой. Он искал для нее лучших докторов, присутствовал на пятиминутках и первым разобрался в ее гематоме по типу песочных часов. Он боялся к ней приезжать. Боялся плакать. Поэтому звонил и смешил рассказами. А она боялась, что от смеха разойдутся швы.

Лето было на исходе. Ночью шли дожди. Каштаны, как гири, нависали над тротуарами. Она смотрела из окна на больничный двор…

В этот день он пришел к ней Ветром. Сперва налетел на рябину и устлал всю землю рябиновыми бусами. Потом гонял облака. И, как в детском калейдоскопе, они показали ей целое кино. Обрывал лепестки поздних цветов. Санитарки скорбно качали головами, повторяя: «Який божевільний вітер». Он раскачивал качели, заглядывал во все окна и рвал на них занавески. Он приставал к прохожим, снимая одежду. Он прогнал всех со скамеек. Он спрашивал голубей, перепуганных и сбившихся в кучу.

Ветер был безумен. Ветер был любим.

А потом он увидел ее. И долго целовал губы и раны. Он брал с ее губ кусочки печеного яблока, которое ела утром. Он с жадностью пил воду из бутылки, из которой час назад пила она. Он пытался поднять одеяло и все рассмотреть. А потом, выдохшись, уснул, положив голову на подушку…

…Рябина подсчитывала убытки. Остались самые стойкие цветы. Сутулый дождь сидел на мокрой лавочке…

* * *

Яблоки спелые низко висели.

В них отражалась целая улица.

Листья с краев чуть-чуть поржавели,

Пытаясь от знойного солнца зажмуриться.

Ты во дворе, по-домашнему, милый.

Тапки на босую ногу надел.

Смотришь, как ветер с удвоенной силой

Выпил твой кофе и яблоко съел.

Кто-то к вечеру скажет молитву.

Будет слушать сентябрь украдкой.

И ты на ночь закроешь калитку,

И сорвешь себе яблоко сладкое…

…Он приехал к родителям. Поздно. Уставшая машина икала. Он протер ей глаза. Везде были погасшие окна.

Из будки выкатилась толстая собака с белой грудкой. Она пыталась поскорее проснуться и отчаянно зевала. А когда узнала – стала плакать. Она скучала…

Неделя была суетливой. И вдруг тишина. Только иногда в дремлющем саду падали груши. Еще реже вздыхали качели. К его приезду надушились хризантемы. Издалека они были похожи на снег. Простолюдинки чернобривцы им завидовали.

Он присел на лавочку… Август… Побаливала спина. В траве укладывались спать стрекозы. Почти ночь. Скрипнула дверь. Вышел отец…

А потом начали вываливаться звезды. Небо, как большой зонт, нависало над головой. Он ходил по старому сонному саду, уже не пытаясь уснуть. Он слушал свое сердце. Он впервые разрешил ему говорить. И оно шептало… Сперва осторожно, постоянно оглядываясь по сторонам, потом смелее… А потом кричало в полный голос…

Георгины попытались съязвить, но, пристыженные, умолкли. Щенок тоже хотел помочь, но был слишком мал.

И была длинною ночь… И ветер спал в теплом сене… И малина спросонку искала ягоды, хлопая себя по карманам. А он все искал ответы…

– Что-то происходит помимо меня и моей воли? Что-то не так. Что я могу ей дать взамен за счастье и радость каждой встречи? За нежность и молчание. За терпение и обреченность. В конце концов, ни одна женщина так меня не любила, не отдавалась до последнего дыхания и до последней капли желания… Я хочу ее снова и снова…

Первая встреча растянулась на восемь часов, а мне все было ее мало и мало, но она устала и больше просто не могла даже просить об отдыхе…

Сейчас все по-другому – нам достаточно одного дыхания, одного поцелуя, одного проникновения, чтобы достичь оргазма и больше его не повторять, чтобы все эти ощущения не стали обыденными, не потерялись в ее животном крике от страсти.

* * *

Под колесами гравий шуршал.

Ты ехал через осень в небо.

Как ни странно – мобильный спал.

Из окна пахло медом и хлебом.

Был послушен новый мотор.

Страницы: «« ... 7891011121314 »»

Читать бесплатно другие книги: