Москва Ква-Ква Аксенов Василий

Тень четырехмоторного «Констеллейшна» проходила над сверкающими льдами Северного полюса. В салоне первого класса сервировали дежене с шампанским. «Клико» превосходно умиротворяло разладившуюся было вегетативку. Чтобы завершить отличный прием пищи, пассажир полез в карман пиджака за портсигаром и тут рядом с искомым обнаружил письмо, адресованное мифу. Удалив со столового ножика остатки паштета и масла, он вскрыл конверт, вытащил лист плотной бумаги, прочел текст, смял бумагу и сунул комок в сетку рядом с уже прочитанным «Нью-Йорк Геральд Трибюн».

Передаем на всякий случай дурацкое содержание послания:

«Два друга, Летчик Крастрофович и Штурман Эштерхази, летели в своем знаменитом самолете „Орел СССР“ над дельтой Нила. По пути им попался еще один воздушный путешественник, не кто иная, как Ева Браун. На своем самолете „Вихрь Райха“ она возвращалась в Берлин из Каира от друга фюрера короля Фарука. По дороге она послала радиограмму: „Дорогой Ади, Фарук – душка! Удовлетворение окончательное!“

Надо признаться, что девушка немного кривила душой: удовлетворение было не окончательное. Вот почему она заинтересовалась двумя летящими рядом великолепными мужчинами неопределенной национальности.

«Как ты думаешь, кто это рядом летит, Нефертити или Клеопатра?» – спросил Эштерхази у Крастрофовича.

«Судя по трусикам под юбкой, это недотраханная Дева Райха», – предположил прагматик.

Не прошло и пяти минут, как оба аэроплана приземлились на дюне в дельте Нила.

«Мальчики, если вы привнесете в мою жизнь окончательное удовлетворение, я раскрою вам главную тайну Второй мировой войны!» – воскликнула Ева.

Оба авиатора бодро взялись за дело. Дева визжала несколько часов, и, только когда наступила ночь, она победно протрубила: «Тот, кого боится весь мир, ни на что не способен!»

Если учесть, что этот короткий рассказ сопровождался рисунками Кукрыниксов, можно понять, почему на всех фронтах началось сокрушительное наступление».

Толкуем Платона

Вот на этом наступлении, собственно говоря, мы можем завершить наше затянувшееся отступление от прямого действия. Теперь возвращаемся в блаженный московский июнь, в искрящуюся звездами Кремля и небосвода раннюю ночь, на террасу 18-го этажа Яузского небоскреба, где засиделись за десертом основные герои наших сцен плюс только что прибывший на жительство контр-адмирал Жорж Моккинакки.

Не посвященный в предшествующее действие, он внимательно следил за пересекающимися взглядами супругов Новотканных, их дочери Гликерии, их соседа по этажу Кирилла Смельчакова, а также работников Спецбуфета Фаддея и Нюры. Не все понимал, но многое улавливал. Улавливал, в частности, что между сказочно прекрасной девой и героическим эталоном Кириллом существуют какие-то особые отношения, однако не до конца понимал, отчего эти отношения находятся под вопросом; в том смысле, что велик ли вопрос.

Не знал он, конечно, что Смельчаков только вчера прибыл из каких-то никому неведомых пространств и что Глика была так сердита на него, что даже пресекла его попытку поделиться дорожными впечатлениями. Хорош жених, кипятилась она наедине сама с собой, за полтора месяца ни одного звонка, ни одной телеграммы! Нет-нет, наша помолвка должна быть немедленно расторгнута! Уж лучше я буду флиртовать с Дондероном и Таковским, чем быть своего рода заложницей, а то и наложницей этого малопонятного человека. Малопонятного человека, который считает, что ему все позволено! Талантливого? Да! Смелого? Да! Сильного? Да! Малопонятного? Да! Да! Да!

А вот маменька, подумал Моккинакки, великолепная Ариадна; она ли тут главное действующее лицо, ответственный, так сказать, квартиросъемщик? И как прочесть эти ее нечитаемые мгновенные и уникальные по своей остроте взгляды, которые она иной раз бросает то на мужа, то на соседа, то на услужающего военнослужащего, а то и на вновь прибывшего к месту действия, то есть на меня?

Что касается военнослужащих, то здесь вроде бы не требуется никаких дополнительных догадок, однако и они не так уж просты: вроде хорошо вышколенные специалисты своего дела, да и только, а все-таки чувствуется и в них по отношению к семейству какое-то кумовство. И этот, с мохнатенькими бровками, иной раз из-под бровок своих Кирюшу нашего, гордость армии и флота, слегка ужалит. А напарница-то, щечки-яблочки, все хлопочет-хлопочет, эдакая Нюра, а вот иной раз как-то подбоченится, словно она вовсе и не Нюра, а Анна, будто так и хочет сказать бу-бу-бу самому хозяину.

Единственное лицо, которое не вызывает дополнительных вопросов, – это, конечно, хозяин, сам Ксаверий Ксаверьевич Новотканный, национальное сокровище, которое, будь рассекречено, немедля гением своим огребло бы для страны великую динамитную премию; большущий, добродушнейший мега-ум советской формации. В данном случае, пользуясь авторским своеволием, мы можем сказать, что наблюдательности у адмирала слегка чуть-чуть не хватило. Не заметил он, к примеру, того, что при всем своем добродушии Ксаверий иной раз испытывал мгновенное желание засандалить кое-кому из присутствующих со всего размаху, да так, чтобы не поднялся.

Да что там говорить, подвел итоги своих наблюдений Георгий Эммануилович Моккинакки, чудесное общество, настоящие советские патриции, можно только поблагодарить Министерство обороны за предоставление квартиры именно на этом этаже, где столь очаровательным образом процветает волнующая девушка Глика.

И впрямь, все сидели в свободных, красивых позах вокруг круглого стола, ужин подходил к концу, все попивали из тонких рюмочек терпкий бенедиктин, производства спеццеха Раменского ликеро-водочного завода, и вели непринужденный разговор.

«Вы знаете, Георгий, – обратилась к гостю Ариадна Лукиановна и как бы предложила ему кисть своей руки с длинной сигаретой „Фемина“, – мы тут часто с подачи Кирилла Илларионовича толкуем Платона и, в частности, дебатируем идею неоплатоновского града. Высотное строительство в столице проявило в нашем обществе что-то вроде высотной группы граждан. Конечно же, не ленивую аристократию, не жадных до деньжат толстосумов, но трудящуюся группу умов, талантов, руководящих качеств, ну своего рода платоновских „философов“, только, уж конечно, как вы понимаете, не „царей“. Что вы думаете, Георгий, соответствуют ли эти наблюдения реальным картинам социалистической действительности или они отражают просто игру ума?»

«Браво, Ариаднушка-матушка! – вскричал Ксаверий Ксаверьевич. – Интересно поставлен вопрос! Очень бы хотелось услышать твое мнение, Георгий! Что думают об этом в военно-морских силах?»

«Позвольте, товарищи, – возразила Глика, – адмирал только что проделал весьма серьезное путешествие! Что же вы его так нагружаете?» Она, казалось, опасалась, как бы Моккинакки не попал впросак.

Кирилл между тем вроде бы спокойно покуривал и сквозь дым подмигивал товарищу по оружию. Что касается спецбуфетчиков, то они без всяких выражений лиц и членодвижений, словно скульптура «рабочий и колхозница», стояли в отдалении.

Моккинакки, конечно, понимал, что ему устраивается экзамен. Вытерев губы безукоризненным платком с монограммой и на мгновение положив свою большущую правую ладонь с перстнем на чуть трепещущую и полностью оголенную левую кисть Глики: дескать, не волнуйтесь, родная, – он начал высказывать свои соображения.

«Ариадна Лукиановна, я вам очень благодарен. Ведь своим вопросом вы сразу приблизили заматерелого охотника за подлодками к вашей высотной группе граждан. Постараюсь не оскандалиться. Мне очень понравилось то, что, говоря о неоплатоновском граде, вы столь естественным образом соединили его с реальной социалистической действительностью, за которую мы сражались в тылах и на фронтах. Я много думал, друзья, о том времени, в котором нам выпало жить, то есть о двадцатом веке. В первой трети этого века в Европе возникли три могучих социалистических общества, отражающих тягу своих граждан к единству. Не подумайте, что я впадаю в какую-нибудь крамолу, но я имею в виду фашистскую республику Муссолини, национальный райх Гитлера и Советский Союз Иосифа Сталина. В принципе, все три этих общества бросали дерзейший вызов буржуазным плутократиям, их лицемерной либеральной демократии. В этом и выражалась вся суть двадцатого века, не правда ли?»

В этот момент хозяин дома, метнув осторожный взгляд в сторону спецбуфетчиков, сделал обескураженный жест обеими ладонями в сторону гостя. «Позволь, Георгий, что за парадоксы ты предлагаешь? Как можно ставить на одну доску бесчеловечные режимы Гитлера и Муссолини рядом с нашей державой, которой мы все гордимся?»

«Ксава!» – урезонила благоверного Ариадна: дескать, не горячись. Изумленная и шокированная парадоксом Глика все же постаралась направить мысль своего столь приятного соседа в должное русло. «Ах, папочка, ведь Эммануил Георгиевич, то есть, наоборот, Георгий Эммануилович, еще не успел развить свою парадоксальную идею, не так ли, товарищ адмирал?» С трепетной надеждой она посмотрела прямо в глаза Моккинакки, и тот ответил ей благодарным наклоном головы.

Эва, какую торпедищу сбросил тут заматерелый охотник за подлодками, подумал с довольно отчетливой для себя неприязнью Кирилл и не произнес ни единого слова.

«Знаешь, Ксаверий, – продолжил адмирал с теплой приятельской интонацией, что дало Кириллу возможность удивиться, когда они перешли на „ты“, – ты очень вовремя упомянул Бенито и Адольфа. Именно они со своими страшными кликами узурпировали стихийные порывы своих масс к единству. Символы фацесты и арийской свастики затемнили сознание масс и отвернули их от единственно верного сияющего символа серпа-и-молота. Идиотская политика правящих клик привела Италию и Германию к сокрушительному разгрому. Вместо трех социалистических структур на карте Европы осталась только одна, наш великий Советский Союз, ведомый мудрым Сталиным. Вопрос сейчас стоит так… – Он на минуту задумался. (Так… так… Так Такович Таковский, вспомнилось вдруг Глике.) – Итак, вот как! – воскликнул он фортиссимо, со вспышкой удивительного вдохновения. – Мы одни представляем сейчас двадцатый век! Мы, только мы, воплощаем огромную, едва ли не метафизическую мечту трудящихся о единстве, о возникновении новой расы землян! Под водительством такой уникальной в истории силы, как наша партия, ведомая личностью невероятного, поистине планетарного масштаба, мы вышли из войны победителями и в невероятно короткий срок преодолели все мытарства послевоенного периода. Европа все еще пробавляется жалкими подачками по плану Маршалла, в то время как мы, ежедневно наращивая темп, становимся основной державой мира, подлинной фортецией истинного социализма. – Удивленный и вроде слегка чуть-чуть несколько смущенный своим патриотическим пылом адмирал на минуту умолк, обвел взглядом сосредоточенно молчащее общество и продолжил в мягкой, задушевной манере: – Должен признаться, я просто поражен темой нашей беседы. Дело в том, что в своей каюте на авиаматке „Вождь“ я держу платоновскую „Республику“ и довольно часто в нее вникаю. Сейчас возникает удивительная связь времен. Две с половиной тысячи лет назад мудрейшие мужи Эллады пытались представить себе идеальную структуру общества, а теперь мы столь успешно воплощаем свой идеал. При всей отдаленности смыслов я иногда думаю, что, не будь Платона, энергетическая цепочка могла бы и не законтачиться, в том смысле, что мы могли не прийти к нашему торжеству именно сейчас и именно в данной форме. Вот почему я думаю, Ариадна Лукиановна, что ваши соображения о „высотной группе граждан“ не только умны, но и детерминированы всем развитием».

Все уже подняли было ладони, чтобы наградить Моккинакки заслуженными аплодисментами, когда вскочил с удивительной живостью академик. «Вот это да! Ну и ну! Как вам это нравится? Вот каковы наши охотники на подлодки! Вот какие Вольтеры гнездятся на авиаматке „Вождь“! Жора, дай-ка я тебя поцелую!»

Моккинакки, готовый отдать ему свои жесткие щеки и мягкие губы, тоже воздвигся за своим сегментом стола. Увы, стол был слишком велик даже для таких величественных мужчин, и поцелуй не состоялся. Качнувшись, Ксаверий Ксаверьевич слегка чуть-чуть потерял равновесие и, пытаясь удержаться на ногах, вляпался своей лапой в спецторт. То-то было смеху, ликования, дружественных взглядов, да что там говорить, сущего восторга, особенно от лица юного поколения. Один только Фаддей с каменным ликом быстро приблизился и мгновенно удалил со стола размазанные сливки с цукатами.

На этой светлой юмористической ноте ужин был завершен. Георгий и Кирилл поцеловали Ариадне Лукиановне ручку. Глика, восхищенная мудростью нового соседа, вальсировала в отдалении и посылала из этого отдаления воздушные поцелуи. Выбравшись благополучно из медвежьих объятий академика атомного ядра и попрощавшись за руку с военнослужащими Спецбуфета, поэт и моряк покинули террасу.

«Когда это ты успел, Жорж, так запросто скорешиться с Ксаверием?» – полюбопытствовал Кирилл.

«Да ведь он у нас на „Вожде“ бывал, и не раз, во время испытаний устройства, – ответствовал Моккинакки. – С нашей палубы мы с ним летали к полигону на Новой Земле».

«И видели устройство в действии? – Задавая эти вопросы, Смельчаков смешивал коктейль в миксере. Можно было подумать, что именно коктейль был для него главной задачей, а вопросы о Ксаверии задаются просто между делом. – Какое впечатление?»

«Апокалиптическое! – захохотал Жорж. – В Японии тебе, небось, показывали Хиросиму? Ну а наше изделие в тридцать раз мощнее».

Смельчаков был изумлен, поставил миксер. «А как ты узнал, Жорж, что я был в Японии?»

Моккинакки снова хохотнул. «Да по радио американскому слышал. Э хьюдж крауд эт зе джапаниз трэйд юнионз ралли гэйв а стэндинг овэйшн то э ноториуз совьет пропаганда монгер, хэндсам феллоу Смэл-Ча-Кау. Понимаешь по-английски?»

«Получается что-то вроде „вонючей коровы“?» – снова изумился Смельчаков. Тут оба стали так бурно хохотать, что попадали в кресла. Вот вам гримасы произношения. Называют красивым парнем и тут же «вонючей коровой». А ведь ты на корову не очень-то и похож, Кир! Скорее уж на ковбоя!

Разговор этот проходил в гостиной смельчаковской квартиры, куда они перешли сразу после завершения ужина у Новотканных. Решено было отдохнуть от изящных манер и поддать по-настоящему, по-солдатски. С этой задачей проблем вроде бы не было. Кирилл сделал несколько коктейлей, но потом они махнули рукой на эту блажь и перешли на чистые напитки. Говорили громко, с хохотом, с матерком, вспоминали разные участки фронта, людей войны, кто выжил, кто погиб, кто искалечился, а кто превозмог ранения, несли всякую похабель и разные романтические истории, травили анекдоты, в том числе истории о Штурмане Эштерхази и Летчике Крастрофовиче. Кирилл сказал, что эти персонажи кочевали по обе стороны фронта; у немцев, дескать, тоже гуляли свои варианты, у англичан, точно, он слышал что-то подобное, все эти былины варились в том грандиозном братоубийственном, в поколенческом смысле, бедламе на манер мотивчика «Розамунда». Георгий не исключал, что были какие-то реальные персонажи под этими именами. Дескать, он однажды, когда перегонял «дугласы» со взрывчаткой в Боснию, слышал о них от партизан как о реальных людях. Будто бы они работают на одном из секретных самолетов маршала Тито. Кирилл сказал, что это вздор. Жорж разозлился. Откуда у тебя такой апломб? В вашей школе что, у всех такой апломб? Вот в нашей школе ни у кого нет такого апломба! Если я говорю, что это не вздор, то это не значит, что это не вздор, а просто то, что я тебе рассказываю, что мне говорили партизаны в Боснии, а это не вздор! И я могу это доказать! Можешь доказать? Могу! Давай заложимся, что не сможешь! Ну, ладно, хватит уевничать! Они замолчали и перестали даже друг на друга смотреть. Все темы вроде бы были исчерпаны. На этом лучше было бы закруглиться и разойтись, чтобы ненароком не испортить отношения. Вдруг Моккинакки, глядя на отдаленный простенок с портретом Сталина, спросил: «Скажи, Кирилл, ты с кем спишь, с мамашей или с дочкой? Или с обеими?»

Последовало молчание. Полная тишина, даже дыхания не слышно. Моккинакки скосил глаза и увидел, что Смельчаков целится в него из «Макарова». Без всякого выражения на лице держит обеими руками тяжелый убойный ствол, нацеленный ему прямо в лоб. Ни малейшего движения.

Моккинакки встал, покопался в карманах и вытащил парабеллум. Встал боком к Смельчакову, настоящий дуэлянт, поднял пистолет над головой. По прошествии нескольких минут Смельчаков опустил свое оружие и покрасовался перед дулом Моккинакки. Тогда и тот сунул свое обратно в штаны.

«Спокойной ночи», – сказал Смельчаков.

«Спокойной ночи, друг», – ответил Моккинакки.

С кислыми рожами они разошлись. Оба злились сами на себя. Экая пошлятина. Гарнизонные игры. Не хватало только убить друг друга.

Кирилл залез в ванну и отмокал там чуть ли не час, то засыпая, то взбрыкивая сначала в горячей, а потом в еле теплой воде. «Смэл-Ча-Кау, – бормотал он. – Вставай, вылезай, ложись спать по-человечески!»

В глухой ночной час он вышел на свой балкон в купальном халате, но с аккуратно причесанной головой. Справа уходили вниз отвесы гигантского здания. Слева громоздилась двойная идеологическая скульптура террасы Новотканных. У ее подножия видна была тоненькая фигура Глики. Она смотрела в сторону Кремля. Их отделяла друг от друга пропасть шириной не более десяти метров. Он позвал ее. Она обернулась и очень серьезно, без всякого удивления на него посмотрела. Большие глаза, великолепная дневная коса превратилась в две ночных, закрученных в стороны; сущий ребенок, грустный бэби с манящей девичьей фигурой. Кам ту ми, май меланколи бэби! Кадл ап энд донт би блю… Он стал говорить ей, что любит ее, что не было дня в долгом путешествии, когда бы он не думал о ней. Он любит ее как вечной, небесной любовью, так и обычной человеческой, страстной. Он знает, что обидел ее, но не по своей вине. Так складывается иной раз жизнь. Порой ее ход диктуется долгом, гражданскими обязанностями. Он хочет ей прочесть стихи о ней, что сложились на далеких меридианах. Он привез ей кучу подарков. Он… Часть его слов развеивалась в путанице ветров, вечно свистящих вокруг высотки. Трудно сказать, какие слова достигли ее ушей.

«Послушай, Кирилл, – проговорила она, и ветры стихли, – когда ты уехал, вскоре произошел праздник Первого Мая. Я пошла на демонстрацию с университетом, несла там небольшой портрет Сталина, очень живой и человечный. Ты знаешь, он помог мне преодолеть публичное одиночество. Родной Иосиф Виссарионович, думала я, если бы вы знали, как вы дороги одинокой девушке-москвичке! И вдруг, уже на Красной площади, в моей душе стало подниматься что-то ужасное. Я видела его над десятками тысяч голов, ярко-серое пятнышко его шинели на трибуне Мавзолея. И вдруг я почувствовала, вернее, догадалась, что из этой движущейся толпы какой-то человек целится в него из винтовки. С тех пор я постоянно чувствую эту страшную угрозу, она висит над всеми нами. Что ты скажешь, Кирилл?»

«Родная моя! – Ветры опять засвистели, и он прокричал обращение, чтобы она хотя бы это услышала. – Я сомневаюсь, что Сталин боится пули. Ведь, если она его настигнет, он немедленно вернется к нам уже не как человек, но как Бог. Ты понимаешь, моя родная?» Он жаждал, чтобы хотя бы это обращение долетело до небесной невесты, и молил Сталина, еще не Бога, но уже первейшего кандидата: пусть долетит, пусть долетит не от какого-нибудь Жорки Моккинакки, а от меня, только от меня долетит это обращение «моя родная»! Девушки ранних пятидесятых любили, когда к ним обращались таким образом.

Часть II

Юлианский июль

Григорианский июль наступает в середине юлианского июня, и только в середине грегорианского июля наступает настоящий июль, юлианский. Вот тогда даже в Москве с ее постоянной склонностью к метеонасморкам воцаряется настоящая жара и в раскаленном прозрачном воздухе на Москве-реке, словно призраки античного мира, появляются тысячи купальщиков. Нынче, в двадцать первом веке, даже активисты «Гринписа» в самом сладком сне не могут вообразить, как чисты были воды этой реки в 1952 году. Работы по загрязнению в те времена еще не начались, а если уже и начались, то публика этого не подозревала. То тут, то там в городской черте с наступлением жары возникали весьма привлекательные на вид купальни, ну а центром купального сезона, разумеется, становились длинные гранитные ступени ЦПКиО им. Горького, уходящие прямо в воду.

Обнаженный до допустимых в те времена пределов народ стоял, сидел и лежал на этих ступенях. Введенная тогда унификация публики по отраслям деятельности в купальнях, естественно, отсутствовала, так что нельзя было, скажем, отличить дипломата от юриста, горняка от железнодорожника, финансиста от офицера МВД. Словом, если не приглядываться к гражданам, трудно было с ходу понять их чины или статус; обнаженность без труда создавала понятие «демос». Напрашивалось желание сравнить этот демос с купальщиками древнего городского государства Сиракузы, в котором философ Платон предавался своим церебральным упражнениям.

Если взять две этих толпы в целом, то следует, конечно, учесть разницу цивилизаций. Сиракузцы были плоть от плоти древней культуры Средиземного моря, взращенной под щедрым солнцем в трепещущей тени оливковых деревьев, в изобилии фруктов и овощей, парной баранины и козьего сыра. Как и в прочих городах античного мира, они были замкнуты в своей небольшой общине, защищены от вторжения иноземцев стенами крепости и потому не подвержены действию болезнетворных микробов. Можно предположить, что они болели гораздо реже, чем москвичи середины ХХ века, а стало быть, их тела не были уязвлены последствиями рахита, цинги, туберкулеза, недоедания и безобразного водочного алкоголизма.

Советский народ пятидесятых, как известно, перенес множественные эпопеи массового голода, эпидемий и ужаса, и это, конечно, не могло не сказаться на общем внешнем виде московской обнаженной толпы. Всего лишь семь лет прошло со дня окончания Второй мировой войны, и потому многие тела еще совсем не старого мужского пола несли на себе следы ранений. Нельзя, разумеется, сказать, что сиракузцы не воевали, не раз им приходилось отбивать нападение пиратов, однако следы их ранений являли собой рубцы, оставшиеся от ударов холодным оружием, в то время как на телах москвичей можно было увидеть следы пулевых или осколочных терзаний, а также швов, сохранившихся после хирургических вмешательств. Иной раз на спине ветерана можно было даже заметить слегка ссохшийся и пожелтевший, как стручок, кожный трансплантат. Парадоксально, но факт: в сиракузской толпе купающихся было больше усеченных людей, чем в толпе московской. Дело в том, что бойцы, потерявшие в битвах за город конечности или черты лица, почитались в Сиракузах как герои, в то время как Москва в послевоенные годы постаралась избавиться от неприглядных калек, дабы не омрачать образ великого града как «столицы счастья». Крайне редко можно было заметить в купальнях какую-нибудь умеренную культю, ну а укороченный народ весь был выслан за 101-й километр или еще подальше, предположим, на остров Валаам.

Что касается разделенных двадцатью пятью веками юношеств, то они, следуя совершенству греческих скульптур, по всей вероятности, мало отличались друг от друга: все те же бицепсы, трицепсы, мускулюсы глютеус и брюшные прессы, подобные панцирям черепах. Одни лишь гениталии основательно за эти века разрослись, очевидно, вследствие чрезмерного онанизма, распространенного в казармах труда и обороны.

Теперь поговорим о купальных модах. Вот перед вами сиракузская агора с ее банями, бассейнами и фонтанами, со спусками к темно-зеленому аквамарину бухты. Проходят женщины, позванивая браслетами рук и ног, финифтью своих монист. Девы вступают в воды, с каждым шагом все выше поднимая свои купальные хламиды и наконец, пустившись в плаванье, одним изящным движением обкручивают их вокруг головы. Зрелые матроны нередко обнажают груди на манер богорожденных вроде кносской царицы Пасифаи, остается лишь повязка белой или цветной ткани вокруг чресел. Старухи, хохоча, сидят в бочагах совершенно нагие, поскольку мало кто на них обращает внимание. Юноши длинными шагами летят к воде, лишь налепив на пиписку фиговый листочек. Весомые мужи степенно прогуливаются в фонтанах, а их пенисы покачиваются, будто утвердительно кивая в ответ на серьезные мысли.

Девы, матроны и старухи социалистического общества береглись от взглядов мужчин, закрывая молочные железы и межножие плотной тканью трусов и грудодержателей. Иной раз, впрочем, среди них мелькали и предметы интимного, то есть манящего, обихода, так называемые «комбинации» на бретельках и с кружевными каемочками. Носительницы этих едва ли не прозрачных одежд подвергались молчаливому, а порой и чрезвычайно шумному, крикливому, с матерком, осуждению. Что касается сильного пола, то он в купальнях просто-напросто стягивал брюки и оставался в длинных черных, так называемых «семейных» трусах. Никому и в голову не приходило, что этот всесоюзный товар предвосхитил модные, чуть выше колен шорты. Народ помоложе между тем подвязывал скротум полоской сатина с тесемками на боку, так называемыми «плавками».

Вообще-то тон на реке задавала та часть молодежи, которую называли коротким нерусским словом «спорт». Принадлежность к спорту означала высшую категорию. Она оставляла далеко за кормой любительщину, именуемую «физкультурой», которая почему-то считалась словом сугубо русским. Парни и девушки в майках «Динамо» или «Спартака» горделиво несли цвета своих клубов. Еще более исключительную, или, как сейчас бы сказали, «элитную», часть молодежи составляли те, кому посчастливилось какими-то неимоверными путями добыть трикотажные шерстяные плавки или купальники. Предметы эти вызывали всеобщее завистливое удивление. Вот вам пример подобного умопомрачительного явления.

Заканчивается гребная регата студенческого спортобщества «Буревестник». Победоносные байдарки МГУ после пересечения линии финиша подплывают к гранитным ступеням ЦПКиО. Стройные и сильные девушки в сине-белой форме несут свои суда на плечах к расположившейся на набережной базе. Потом возвращаются за веслами. Одна из байдарочниц отстает от подруг и, опершись на свое весло, оглядывает толпу купальщиков. Смех, бурные аплодисменты. В чем дело? Оказывается, гребунья (или гребчиха, если угодно) полностью повторила позу стоящей у нее за спиной знаменитой скульптуры «Девушка с веслом». Живая девушка (это, разумеется, наша героиня Глика Новотканная) оглядывается. Великолепная гипсовая копия шедевра напоминает ей ее шедевральную матушку Ариадну Лукиановну Рюрих. Расположившаяся неподалеку компания стиляг в разноцветных шерстяных плавках восторженно подсвистывает. Юрка Дондерон от полноты чувств сильно разбегается и производит безупречное сальто. Глика со смехом убегает в раздевалку.

Пока она меняет форму гребной команды на купальник, я, Так Таковский, стою возле «Девушки с веслом» и размышляю о сходстве и различии людей двух утопий. Дверца кабинки наконец открывается, и Глика выходит, обтянутая изумрудным шедевром французского трикотажа. Ее появление в новом качестве вызывает на гранитных ступенях массовый шок сродни тому, что случился на картине Карла Брюллова при употреблении неожиданно интенсивных красок.

Этот купальник привез ей «небесный жених» из долгой франко-японской экспедиции по добыванию мира во всем мире. Он был лишь малой частью обширной коллекции даров, однако с особым прицелом на летний сезон. Вот рванем с ней в Сочи, думал Кирилл, вот там она будет щеголять в этой классной тряпочке, больше поверит в прелесть своего тела, в свою магнитность, вот там все и свершится.

  • Цветы поставим в чудо-вазу,
  • Моя прелестная коза,
  • И там начнем иную фазу,
  • Как вождь народов указал.

Среди коллекции даров были предметы, к которым Глика не знала даже, как подступиться. Ну, например, некоторые флаконы духов. Неоткрывающиеся флаконы! Что за глупость? Как же тут добраться до чудесной «Балансиаги»? Оказывается, нужно только нажать на верхушку флакона, и в тебя полетит интенсивный пучок брызг. Или вот еще пример: умещающийся на ладони магнитофон с набором джазовых мини-бобин. Можно гулять, а из кармана будут петь сестры Берри.

Увидев всю эту коллекцию разложенной на любимом туркменском ковре Кирилла, Глика проявила всю гамму своих девических чувств: от отвержения через высомерие («у советских собственная гордость!») к снисходительному интересу и наконец к взрыву восторга, столь мощному, что из него просто не могло не вылупиться сильнейшее желание дарителя немедленно отблагодарить. Не веря самой себе, она растянулась во всю длину на тахте и потянула его за руку на себя. Не менее дюжины страстных поцелуев были лишь началом благодарности. Потом она стащила через голову свитерок и отдала ему свои груди с набухшими от страсти сосками. Он стал целовать эти соски, вернее, сосал их. Ее рука стала искать вход в его промежность, но не могла найти ни одной пуговки на его удивительных брюках. Он показал ей, как опускается вниз застежка «зип», и извлек свой увеличившийся и твердый, словно статуэтка из слоновой кости, член. (Слово «статуэтка», между прочим, появилось неслучайно: совсем недавно он видел статуэтки японских пенисов в музее неподалеку от Наро… нет-нет, не от Наро-Фоминска, а от синтоистского монастыря Нара.) Она взяла в ладонь этот предмет и сжимала его чуть пониже головки. Потом подлезла туда всей головой и водила предметом по своим щекам, поцеловала его несколько раз и даже один раз лизнула во всю длину. Между тем его рука давно уже держала весь ее цветок в своем объятии. «Кирилл, любимый, как я благодарна тебе за твою заботу, – шептала она, – только, пожалуйста, не делай главного… пока нет, но скоро да… скоро-скоро да… но пока еще нет». Тут ее пронзила удивительная мысль, что она ведет себя почти как проститутка. Благодарит щедрого мужчину за дары, за удивительные, роскошные вещи. В этом, наверное, и гнездится суть женщины – благодарить мужчину своим телом за его заботу, за дары. И тут она, словно стараясь предотвратить неизбежное терзание цветка, взяла в рот всю его статуэтку и вскоре заполнилась ее содержимым. Вот это да, ну и ну!

Потом они долго лежали, прижавшись друг к другу. Он гладил ее по голове. «Глика, дурочка, кто тебя всему этому научил?» Она смеялась, гордая своим женским «проститутским» опытом, но уже старалась выбраться из объятий, чтобы предотвратить новое посягновение на цветок. «Это в университете мне подкинули затертую дореволюционную книжонку, – соврала она. – Спустили с верхотуры на лекции по политэкономии. Видно, кто-то всерьез заинтересован, хм, в расширении моих горизонтов».

«Уж не Юрочка ли Дондерон?» – хохотнул он.

«Ну что ты! Юрочка еще сущее дитя. – Она выбралась из объятий и натянула кофточку. – Скорее уж Боб Ров, он там считается главным специалистом по „Камасутре“. А, кстати, куда пропал твой странный друг и наш сосед, адмирал Моккинакки? Уж две недели, как о нем ни слуху, ни духу».

А почему же тогда кстати? – подумал Кирилл. Почему же «кэситати», вспомнил он Амаяка Захаровича. Какое же может быть «кэсэтати» между моей «девой радужных ворот» и охотником за подлодками?

Он и сам уже недели две, а то и больше не встречал Жоржа. Перед тем как исчезнуть, тот наведался к нему с тремя бутылками экстрасекретного молдавского хереса. «Только ты, Кир, можешь оценить этот напиток!» Мало кто на поверхности обращался к Смельчакову с этим укороченным именем, а вот в резерве все называли именно так: Кир. Он заткнул правым мизинцем левое ухо, а левой ладонью сделал крышечку над макушкой. Жорж ответил правильно, создав с помощью третьего пальца левой и большого правой фигуру «я свой», но воздержался от дальнейшей сигнализации.

«Послушай, Кир, мне чертовски деньги нужны», – сказал он запросто.

«Сколько?» – в той же манере спросил Кирилл.

«До черта, – со смешком сказал Жорж. – Сто тысяч».

Кирилл вытащил из конторки тот самый «докторский чемоданчик» с вааповским гонораром, который он ни разу не открыл с того мартовского дня: денег и так хватало. «Черт, не могу ключей найти», – пробормотал он. «Да ну, какого черта!» – Жорж подсунул длинный ноготь мизинца под петельку замка. Чемоданчик раскрылся. Емкость вся до предела была заполнена пачками ассигнаций с гербом Советского Союза и с портретом Сталина. Жорж присвистнул.

«Слушай, ты знаешь, что у тебя тут целое сокровище? Это вовсе не деньги, а векселя социалистической империи, десятитысячные билеты, которых никто из граждан СССР никогда не держал в руках. Эти билеты примет любой банкир по высочайшей ставке. Откуда они у тебя?»

«Понятия не имею, – пожал плечами поэт. – Какая-то чертовщина».

«Вот именно». – Жорж качал своим длинным носом и поверх носа смотрел на Кирилла сгустившимися до коньячного цвета глазами.

«Слушай, Жорж, мне этот чемоданчик в марте в ВААПе вручили и ведомость дали подписать на 248 тысяч рублей, выплата за стишки, превратившиеся в песни. А тут этих таинственных векселей, я смотрю, на…»

«Миллионов на десять, – прикинул Моккинакки. – От кого ты мог получить такой дар? Может быть, сам черт тебя попутал?»

«Ты что имеешь в виду? – спросил Смельчаков. – Точнее, кого?»

«Да никого, – ответил Моккинакки. – Просто фигура речи».

Он, видно, что-то знает о моих ночных беседах, подумал Смельчаков, но виду не подал. Открыли первую бутылку хереса. «Вот это напиток!» «Ну я же тебе сказал. У меня там друг есть, в молдавских подвалах». «У тебя, похоже, везде есть друзья». «Ну не везде, но есть. В их числе ты, Кир, я надеюсь?» «В этот херес надо маринованную маслину опускать, не находишь?» «У тебя есть маслины?» «Да вот банка маслин перед тобой». «Ты прав, с маслиной вообще класс». Открыли вторую бутылку.

«Завтра отнесу все это хозяйство куда положено», – сказал Кирилл и слегка оттолкнул от себя раскрытый чемоданчик.

«Не пори горячку! – гаркнул Жорж. – Тебя там сразу с таким добром возьмут под стражу! Даже тебя! А ВААП весь отправят на Колыму! Включая гардеробщиц, Кир, включая гардеробщиц! – Он вынул из чемоданчика пачку десятитысячных бумаг, схваченную ленточкой Центрального банка. – Давай лучше отложим все это на месяц. Если уж у тебя этот золотой теленок лежал три месяца без движения, почему ему не полежать еще месяц? За этот месяц я с предельной острожностью, точнее, с осторожностью, не называя никаких имен и не упоминая никакого черта, ни слова ни о какой чертовщине, обсуждаю эти векселя со своими братанами с „Коминтерна“, ты их помнишь, железные ребята. За это время ты не говоришь об этом никому, ни мужчине, ни женщине, ни богам, ни чертям, ни днем, ни ночью. Через месяц я возвращаю тебе взятую сумму, взятую не для себя, а для спасения моего дяди в Узбекистане, и тогда мы решаем вопрос, что делать с чемоданчиком».

«Лучше всего было бы бросить его в реку», – предположил Кирилл.

«Гениальная идея! – вскричал Жорж. – На крайний случай это просто гениальная, слушай, гениальнейшая идея! Однако спешить не надо. Хорошо бы проверить эти векселя. Проверить на подлинность. Не исключено, что с их помощью можно спасти много людей в Узбекистане, в Абхазии, в странах народной демократии, даже в Москве, Кир, даже на самом высшем уровне. На самом, самом, мой дорогой, откуда выше уже нельзя! Теперь главное – спокойствие, постоянная подзарядка аккумуляторов оптимизма. Ведь мы с тобой недаром, Кир, прошли школу ленинского комсомола!»

С этими словами он положил миллионную пачку не-денег в карман и исчез. Кирилл отнес «докторский чемоданчик» в чулан и поставил его там рядом как раз с запасными аккумуляторами. Он был почти уверен, что этим чемоданчиком Гага и Сосо расплатились с ним за Эсперанцу. На Кавказе все-таки принято не жалеть денег за хорошую девушку.

«Давно ли ты не видела этого нашего соседа?» – спросил он Глику.

«Три недели и два дня, – ответила дева с удивительной точностью. И добавила: – Наш папочка тоже почти столько же дней в отсутствии».

«А где же Ксаверьевич Ксавочка обретается, ты не можешь сказать?» – поинтересовался Кирилл, вставая и одним, поразившим ее движением, снизу вверх, закрывая свой поддон.

«Кирилл, ну ты же знаешь, это государственная тайна», – проговорила она, подавляя желание снова взяться за железочку «зипа».

«Ну вот видишь», – сказал он.

«Что?» – ужаснулась она.

«Да ничего страшного, – улыбнулся он. – Не исключено, что они оба обретаются сейчас в одном месте, а именно на авиаматке „Вождь“, возле Новой Земли. Проводят какие-нибудь жизненно важные научные испытания. Не побоюсь тебе сказать, что в этом доме немало мужчин время от времени исчезают. Знаешь, дорогая моя, государственную тайну одним движением не откроешь».

«Прочти мне что-нибудь из нового, – попросила она. – Только не из „Тезея“. И не из „Дневников“. И не из „Испании“.

Он стал читать из нового цикла «Ночные звуки Первомая».

  • Ах, девушка моя родная,
  • Под звуки красного числа
  • Ты шла, сияя и рыдая,
  • Портретик Сталина несла.

Так вот, значит, что нужно делать, чтобы стать лирической героиней, печально думала она. Спасибо, мамочка, за вашу книжечку, столь изящно забытую в ванной.

На прощанье поэт неудачно пошутил: «Смотри, поосторожней на лекциях политэкономии».

Она долго плавала под ослепительным небом, лавируя среди визжащих, хохочущих и ойкающих московских тюлених и фыркающих матерком тюленей. Посредине реки ложилась на спину, делая вид, что не замечает фотографирующих ее с двух яликов стиляг. Наконец, выбежала из воды и взлетела по ступеням, рассыпая массу сверкающих, изумрудно отсвечивающих от купальника брызг. Уселась прямо на граните, стала отжимать весьма отяжелевшую косу.

Мы подошли к ней вместе с несчастным Дондероном. Можно к вам присоединиться, мисс? Она с интересом уставилась на меня. Ах, это вы, Таковский! Прошу вас, сэр. Юрка безотчетно кусал губы. Тут следует отметить, что он был в великолепных шерстяных плавках, а я в синих трусах х/б, но зато с недурной вышивкой по бокам: на правом боку негр с трубой, на левом – дева с веслом, кое на кого похожая.

«Экие у вас штаны заграничные, Так Такович!» – насмешливо восхитилась Глика.

«Чисто казанские, – сказал я. – Просто девчонки с санфака сделали вышивку мулине. – И пояснил: – По моим рисункам, конечно».

«Браво, браво, какой разносторонний талант! – еще пуще насмешничала Новотканная. – Экий Леонардо да Винчи!»

Юрка, конечно, не удержался от остроты: «Да Винчи, да недовинченный». Я бы тоже не удержался от точно такой же остроты. Мы уселись на ступеньке рядом с Гликой, я справа от нее, Дондерон слева.

«Я очень польщен, мисс, что вы запомнили мое имя», – сказал я.

«Позвольте, но как можно такое имя забыть, Так Такович Таковский?» – продолжала она театральничать.

«Ну и девчонка!» – подумал я. Юрка, отвернувшись, насвистывал блюз из кинофильма «Рим в 11 часов».

«Прошу прощенья, вкралась небольшая ошибка, – сказал я. – Вы говорите Тaкович, а надо Таквич. Ударение на втором слоге».

«Спасибо, что не дали мне за это оплеуху», – с полной серьезностью сказала она.

Я чуть не задохнулся от восхищения. Во всей Казани, даже на инязе педа, не найдется девки, которая бы смогла так словесно срезать!

«Ну а как насчет очередного экспромта? Потянете?» – спросила она. Она, видно, думала, что «девку окаянную» я заранее на Первомай подготовил. И тут же я начал рубать «лесенкой» в духе Маяковского:

  • Товарищи, мне нравится
  • Одна комсомолка!
  • Ее фигура —
  • Сплошной изумруд!
  • На губах у нее
  • Насмешки колкие,
  • Ну а в мыслях
  • Любовь и труд!

Она одарила меня поистине изумрудным хохотом. «Вот это да! Ну и ну! Каков Такoвич!» Интересно будет заметить, что даже страдающий Дондерон засмеялся.

Как вдруг смех оборвался. Оба персонажа уставились сверху в умеренно обнаженную толпу, как будто там появилось нечто экстраординарное. Между тем там просто шествовал патриций. Молодой мужчина в белом купальном халате медленно пробирался через простецкую толпу москвичей. Движения его были исполнены уверенности, черты лица выражали благосклонность и улыбчивость. Если бы не светлая копна волос, я бы сказал, что он похож на Роберта Тейлора из «Моста Ватерлоо». С этой копной волос он больше напоминал советского киногероя Самойлова или, скажем, поэта Смельчакова.

Он снял халат. Никаких жиров, хотя слегка, самую чуточку, чуть-чуть боковины нависают над краем плавок. Грудная клетка, однако, слегка чуть-чуть дисгармонична. Ага, следы пулевых ранений, три маленьких кратерка, по диагонали в ряд. Должно быть, стреляли из автомата в упор.

«Этот парень, ну вон тот, на кого все смотрят, как видно, воевал всерьез», – сказал я.

Тут я заметил, что Глика и Дондерон впервые обменялись взглядами. Прочесть эти взгляды мне не удалось.

«А вы знаете, кто это, Такoвич? – с некоторой лукавинкой спросила Глика. – Семижды лауреат Сталинской премии Кирилл Смельчаков». «Вот это да! Ну и ну! – вскричал я с непосредственностью провинциала. – Неужели тот самый, „поэт Надежды“?!»

«Кирилл!» – Глика подняла обе руки над головой и стала как бы полоскать кистями воздух. Странный жест: с одной стороны, знак капитуляции, а с другой – полная легкомысленность. Поэт отыскал ее взглядом и мгновенно просиял. Отличный кадр: поэт, просиявший при виде девушки. Он показал жестами свои намерения: сейчас, мол, искупаюсь и подойду. Пощелкал по циферблату часов на запястье. Показал перстами цифру 10. Пошел к воде.

«Глика, видите, часы забыл снять этот ваш… товарищ… Хотите, догоню?» Настроение у меня пошло вниз. Хотелось прекратить весь этот дурацкий флирт, обмен подколочками. Радио над пляжем сильно вопило: «Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой…»

«Да у него „Командирские“, водонепроницаемые», – пробормотал Дондерон.

Смельчаков приближался к воде. Какие-то девахи лезли к нему за автографами, то есть, если перевести на патриотический, за «саморосписью». Прыгнул в воду, поплыл хорошим брассом. Мы трое замолчали, как будто потеряли нить беседы. Я стал выискивать в толпе современников Кирилла Смельчакова со следами боевых ранений и сразу одного нашел. Чуть ниже по ступеням, спиной к нам стоял некто довольно длинный и узкий, но с мохнатыми тяжелыми плечами, с лысой смуглой башкой, напоминающей желудь. Под левой лопаткой у него наблюдался довольно глубокий каньон. Наверное, осколок пропахал.

«Вот интересно, если сравнить… – вяловато начал я, – …сравнить, скажем, раны наших ветеранов с ранами героев какого-нибудь античного града, ну, скажем, Сиракуз… Тоже ведь резня порядочная была две тысячи лет назад, но только холодным ведь оружием, верно? Да и хирургия еще была не на высоте…»

«Послушайте, Таковский, откуда вы знаете про Сиракузы? – с чрезвычайным возбуждением спросила Глика. – Мы дома только и говорим про эти Сиракузы, а вы-то откуда знаете?»

«Да из Платона, – промямлил я. – Там его вроде в рабство продали, потом он вроде бежал, бродил там как неприкаянный…»

«Юра, – вдруг повернулась она к Дондерону. Тот вздрогнул. – У твоего друга какая-то специфическая фантазия. То он про вечную ссылку какую-то говорит, то про раны, то про рабство Платона… – И вдруг воскликнула: – Вот это да, это он!»

Последний возглас был вызван тем, что человек с каньоном под левой лопаткой повернулся к нам в профиль. Теперь мы видели его крупный нос, выпуклую грудь, впалый живот, увесистый гульфик плавок, длинные квадрицепсы нижних конечностей. Фигурой он был похож на бывшего чемпиона по легкой атлетике. Вылупив свои чудесные зенки, Глика не отрываясь смотрела на него. Мы для нее перестали существовать.

«Ты не знаешь, кто это такой?» – спросил я Юрку.

«Случайно знаю, – ответил тот. – Это юрисконсульт Крамарчук. Работал с моим батей над договором по полному собранию сочинений».

«Что за вздор ты несешь, Юрка! – Глика как завороженная смотрела на человека с каньоном под левой лопаткой. – Это же наш сосед, контр-адмирал Моккинакки. – Она встала, вытянулась всей своей тонкой фигурой и стала махать рукой. – Товарищ Моккинакки! Георгий Эммануилович! Жорж!»

Товарищ, названный почти одновременно юрисконсультом и контр-адмиралом, услышав ее голос и увидев машущую руку, растолкал стоящих поблизости купальщиков и помчался вверх, к нам, каждым огромным скачком преодолевая несколько ступеней. Через несколько секунд он был уже на нашем уровне и полетел вперед, уподобляясь древнегреческим бегунам с краснофигурного килика. Я ждал увидеть вблизи какое-нибудь человеческое чудовище, но он, приблизившись, явил вполне приятную смуглую ряшку еще не старого, хоть и лысого мужчины, сияющую от счастья видеть второкурсницу МГУ Глику Новотканную.

«Глика! Родная моя! Я тебя повсюду искал! Сегодня утром прилетел! Бросился на восемнадцатый, не нашел! Бросился на Манежную – не нашел! Вдруг увидел регату на реке! Интуиция подсказала – гони туда, в ЦПКиО! Спасибо ей! Вечное спасибо ей!»

«Да кому, Жорж? Кому?» – смеялась счастливая Глика.

«Интуиции, Глика! Не подвела!»

Он обхватил ее за талию и даже слегка приподнял, а она слегка на нем повисла. Вот странная несоразмерность, подумал я. Допустим, я или Дондерон влюбляемся в женщину бальзаковского возраста. Разве мы будем у всех на глазах сиять от счастья при встрече с такой женщиной? Скорее уж будем проявлять сдержанность, не правда ли, Дондерон? А тут у всех на глазах чувиха нашего юношеского возраста вне себя от счастья навешивается на лысача! Это все Хемингуэй натворил, согласен, Юрка? Бальзак совсем еще годных женщин облажал, а Хем героизировал пожилую мужскую кобелятину. Не плачь, Дондерон, мы тоже такими будем, если в тюрьму за джаз не сядем. Ну вот, она уходит с этим Кокки-мокки-накки-такки, а нам, мальчикам, даже «пока» не говорит. Остается только посмотреть, как вернется из плаванья поэт Смельчаков.

Длинный жаркий день юлианского июля подошел к концу. В светлом еще небе над Яузской высоткой и над башнями Кремля стали появляться планеты. Венера, как всегда, опередила сестер с мужскими именами. Зажег все огни покачивающийся духан под названием «Ресторан Поплавок». Сходни его угрожающе прогибались под тесной очередью, но люди готовы были пойти на любой риск ради счастья попасть внутрь, где стучал барабан Лаци Олаха и где звучал манящий баритон Гурама Апчхидзе. Тот пел:

  • Здравствуй, здравствуй, друг мой дорогой!
  • Здравствуй, здравствуй, город над рекой!
  • Видишь, я прошел все испытания
  • На пути к свиданию с тобой!
  • Здравствуй, здравствуй, позабудь печаль!
  • Здравствуй, здравствуй, выходи встречать
  • В город, что прошел все испытания
  • Под высоковольтною дугой!

«Послушай, Жорж, чо это он поет такое несуразное? – спросила Глика. – Ведь это же популярная песня, и никогда там никакой высоковольтной дуги не было».

Они танцевали что-то вроде танго. Крепко обняв, он вел ее длинными шагами, поворачивал то направо, то налево в зависимости от танцевальной обстановки, слегка сгибал в талии. Елки-палки, думала она, ведь никогда прежде не ощущала я прелести танца, никогда не чувствовала себя так надежно и любовно в объятиях мужчины. Можно было только удивляться, как он умудряется не наступить ей на ногу, какую изящную фигуру танца они выписывают, особенно шествуя вбок, щека к щеке.

«Ха-ха, родная моя, – ответствовал адмирал, одетый в чесучовый большущий костюм с кокеткой и накладными карманами, то есть как сущий юрисконсульт, – надо посочувствовать Гурамчику Апчхидзе, ей-ей. Он эту песню поет уже несколько лет, каждый день и не менее чем по пять раз в вечер. Можешь себе представить, что бы с ним стало без высоковольтной дуги?»

В этот как раз момент вся публика, так здорово прожаренная сегодня под юлианским солнцем, так вкуснецки нажратая уже карским под водку, так эротомански уже пропотевшая в танце, хором грянула повтор:

  • В город, что прошел все испытания
  • Под высоковольтною дугой!

Взрыв восторга, буря аплодисментов певцу. Апчхидзе раскланивался, творчески полностью удовлетворенный. Следует сказать, что через неделю он был уволен из Москонцерта за «идеологически двусмысленное извращение утвержденного репертуара».

«Мне кажется, что все тут только и ждали этой высоковольтной дуги», – хохотала Глика. Моккинакки склонился к ее уху, похожему на отдельное идеальное существо. «Между прочим, родная, это я подсунул Гурамчику эту дугу. Пообещал и в будущем поработать над текстом, да вот все времени нет». Красавица в «хорошеньком костюмчике», как о ней говорил ресторанный люд (костюмчик, между прочим, был от Коко Шанель), смотрела на него обалденно влюбленными глазами. «Ах, Жорж, ты такой странный, просто невероятный, какой-то вообще карнавальный! А ты знаешь, что я фактически первый раз в ресторане, да еще и с мужчиной такой стати?»

Рестораны в советском обиталище хоть и существовали, но считались местами повышенной подозрительности, каким-то наследием прошлого, своего рода капищами греха. Глика и сама как член университетского комитета комсомола не раз участвовала в проработках студентов, которые по каким-то непонятным для нее причинам зачастили в эти заведения.

Жорж Моккинакки чокнулся с ней шампанским, погладил по плечику, а потом и по спинке. «Детка моя, тебе еще немало предстоит совершить первых шагов». И вдруг почувствовал, что ее рука с некоторой даже смелостью совершает путешествие от его колена вверх по бедру. Боги Олимпа, Лапландии и Канина Носа, она потупила глазки, а потом посмотрела исподлобья.

«Послушай, Глика, а что, если нам отправиться вдвоем в Абхазию?»

«Когда?» – прошептала она.

«Да вот прямо сейчас!»

«С тобой, Жорж, я готова куда угодно, а тем более в Абхазию».

Абхазия на особом режиме

Ночное шоссе, протянутое недавно к Быковскому аэропорту, было почти пустынным. Только кошки да ежи иной раз пересекали его в свете автомобильных фар. Моккинакки Георгий Эммануилович сам вел свой старый трофейный «Опель-адмирал». Работал классный эсэсовский приемник. «Радио Монте-Карло» передавало только что вошедший в моду и тут же перелетевший через «железный занавес» вальс «Домино». Глика, положив голову на верное, навсегда верное, категорически непреклонно верное плечо Жоржа, подпевала медленно кружащейся мелодии. Неужели это реальность, думал Жорж, неужели это происходит со мной, разве маленькая моя муттер думала когда-нибудь, что ее пацанчик с цыпками вырастет в такого, что там говорить, сильного плешивого неотразимого мужчину?

На Быковском аэродроме базировалось много разной летающей шелупени, в основном «Яки» санитарной авиации. «Опель» проследовал мимо этих машин к глухому забору со сторожевой вышкой. Бесшумно открылись ворота. Контр-адмирал на «Опель-адмирале» въехал на территорию секретной зоны. Там все выглядело иначе. Вдоль построенной по последнему слову взлетно-посадочной полосы стояло несколько новинок, реактивных МИГов, а также какой-то четырехмоторный гигант странных очертаний и непонятного назначения. Из него как раз спускались уставшие летчики. Они помахали адмиралу. Тот ответил им через открытое окно двумя дружескими жестами левой руки: большой палец вверх и «очко».

«Ребята только что с задания. Фотографировали эскадру НАТО». Глика постаралась укрыться за верным плечом. Матушка моя Ариадна Лукиановна, куда это ваша дочка заехала?

Машина свернула на боковую бетонку и через лесопосадки выехала к светящемуся под луной пруду. Посредине пруда чуть покачивался на серебристой зыби гидроплан, похожий на тот самый, что приводнился у подножия Яузской высотки всего лишь месяц с небольшим тому назад. Впоследствии выяснилось, что это и был тот самый, только в тот раз он был в полном комплекте, включая экипаж из шести человек. Сейчас влюбленных встретил на борту только один пилот по имени Семен, мужчина примерно того же возраста, что и Моккинакки, с короткой трубочкой в зубах, с поблескивающим в этих зубах золотишком.

«Знакомься, Семен, – сказал адмирал, – это та самая девушка, о которой я тебе так много».

Семен проявил чрезвычайную галантность: «Дорогая Глика, со слов Жоржа я представлял себе что-то исключительное, однако действительность превзошла все его дифирамбы».

В задней части машины было что-то вроде крошечной каюты с большущим диваном. Оставив там Глику, Жорж ушел в кокпит. Через несколько минут она увидела в окошках, что высоко подвешенные под крылья моторы начали раскручивать пропеллеры. Еще через несколько минут они были уже в чистом ночном небе. Пруд быстро уходил вниз и наконец, превратившись в сверкающее под луной блюдце, исчез из поля зрения.

Моторы гудели ровно и надежно, а у Глики стали постукивать зубы, подрагивать пальцы. Неужели это произойдет здесь, в воздухе, вот именно в гидроплане? Нет, это невозможно! Я притворюсь спящей, он должен понять, это был слишком длинный, слишком утомительный день даже для девушки в девятнадцать лет: я выиграла заезд на байдарке-одиночке, я восхитила огромную толпу в ЦПКиО, я кокетничала с мальчишками, ждала уплывшего Кирилла, «небесного жениха», с которым однажды уже грешила на французский манер, а вместо него появился мой возлюбленный Жорж, жених земной, который уволок, как раз уволок меня в небо, мы пили шампанское, мы танцевали танго под высоковольтною дугой, мы ехали ночью в Быково, мы слушали «Радио Монте-Карло», кружилось «Домино», отнюдь не «Динамо», мы полетели в Абхазию, ах, всего было слишком много для девушки, которая боится мужчин, которая никогда раньше не поднималась в воздух, ну ясно, что она может заснуть как убитая на этом широком мягком диване. Но если он влезет сюда, и сядет рядом с моим спящим телом, и начнет меня ласкать под своим отеческим взглядом, будет шептать «детка моя», а потом начнет меня раздевать и полезет в меня как муж, прямо здесь, прямо в полете курсом на юг, что тогда?

Мы могли бы слукавить, разбросать многоточия, позволить себе некоторые туманности, увы, действие наше подходит к кульминации, и мы не можем здесь заменить круто-сваренный реализм сентиментальностью всмятку. Все произошло именно так, как предполагала Глика, за исключением того, что она решила не притворяться спящей. Жорж влез в каютку и сразу без церемоний сделал Гликино ложе общим. «Глика, родная моя, с этого момента вся жизнь моя будет принадлежать тебе. Это не я тебя покоряю, а ты берешь меня себе». Он аккуратно стал ее раздевать, не забывая покрывать поцелуями каждую новую обнаженность. Упомянутая уже мягкость его губ сделалась совсем уже неотразимой в связи с накоплением в них (в губах) любовного электричества. В то же время он беспредельно старался не вмешивать в эту активность свой чрезмерно крупный и твердый нос, дабы не оставить на нежных ланитах девы нежелательных вмятин. Двигаясь над трепещущей обнаженной Гликой, он ни на минуту не забывал о тяжести своего мощного тела. Каждую, даже секундную паузу между поцелуями он заполнял жарким шепотом, типа «родная», «любимая», «детка моя». Эффективность поцелуйной работы, особенно в области живота, оказалась такова, что Глика перестала дрожать и испытывала теперь только жажду все большей и большей близости. Он сразу понял, что имеет дело с девственницей, и потому, начиная ласкать пальцами ее межножие, не уставал повторять: «Все будет хорошо, родная… все будет нежно, сладко, любимая… не будет никаких терзаний, детка моя…» И наконец, находясь в вертикальном положении над ее телом, то есть фактически образовав прямой угол, он стал медленно вводить в ее влагалище свой, столь любимый женщинами разных гарнизонов пенис, то есть единственный орган, которому надлежало быть предельно твердым в соитии.

«Жорж, неужели ты во мне?» – сквозь счастливые слезы вопросила девушка.

«Полностью, дочка моя», – чуть цокнув языком над неблагополучной коронкой, ответствовал он и тут уже с предельной бережливостью накрыл своей волосатостью ее нежное тело.

Почти всегда, подходя к оргазму, он начинал чувствовать женщину не как отдельный организм, а как нечто соединившееся с ним, то есть совпавшее со всеми очертаниями его тела. Ну а сейчас, держа Глику всеми конечностями, он ощущал ее, как нечто вроде эмбриона в его собственном теле и испытывал к ней совершенно чудовищную любовь. Что касается девушки, то она, потрясенная тем, как быстро боль перешла во все нарастающий сладостный жар, чувствовала себя одновременно и жертвой и владычицей, а мужчина, творящий все это чудо, казался ей огромным, как весь мир, ангелом-демоном.

Они заснули, держа друг друга в объятиях. Головка ее с перекинутой косой теперь покоилась на его волосатой груди. Иногда сквозь сон она высовывала язык и слизывала его пот, скопившийся в этих дивных зарослях. Они парили в каких-то высотах, забыв о приближающейся Абхазии, не чувствуя вибрации алюминиевого корпуса и не слыша рева двигателей, преодолевающих метеорологический раздел небес. Несколько раз они просыпались, чтобы продолжить свой пир. Она блаженно стонала, он выспренно кряхтел. Однажды он даже водрузил ее сверху на свой перпендикуляр, и она замечательно смеялась, воображая себя всадницей.

Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем они почувствовали холод. Дело в том, что отопительная система этого превосходного гидроплана была еще далека от совершенства, во всяком случае, ее нельзя было даже поставить рядом с отопительными системами современных гидропланов. Счастливые и склонные к невероятному оптимизму даже в этих далеких от совершенства условиях, они беспечно издевались над своими посиневшими носами. Жорж приволок целую кучу кожаных курток на цигейковом меху. Был повод похохотать и над куртками. Жорж сказал, что он сейчас устроит завтрак с горячим кофе, и отправился в кокпит. Она увязалась за ним, но тут по дороге в этот самый юмористический кокпит какая-то струя, негодяйка, хлестнула прямо в лоб нашему советскому бычку-гидроплану, укравшему легкомысленную девушку Европу, и оная, оная, оная не удержалась на ногах, а перешла на четвереньки и так на четвереньках и въехала в этот пресловутый кокпит.

Семен, неутомимый штурвальный, юмористически на нее посмотрел и сделал приветик ладошкой от уха в сторону. Глика забралась на колени своего самого любимого летчика. «Ну где же твоя хваленая Абхазия наконец?»

«Натаныч, ты не можешь объяснить барышне? – спросил адмирал своего пилота. – Я, признаться, за эту ночь потерял все координаты».

Все трое прыснули. Семен Натанович вынул трубочку изо рта, вытер тыльной стороной рукавицы свои бывалые, «соль-с-перцем» усы, после чего концом трубочки стал показывать ближние координаты. «Вот, видите, барышня, скопление огоньков? А в двух кабельтовых от них, на мысе, работает мигалка. Это, собственно говоря, береговая линия. Сейчас заходим на посадку».

Небо уже потеряло свою ночную однотонность. За горбом самолета явно назревал рассвет. Через несколько минут, когда они уже основательно снизились, стала отчетливо видна чеканка пустынного моря. Еще через несколько минут солнечные лучи осветили движение близких волн, но они уже шли в густой тени, которую отбрасывал высокий обрывистый берег. Именно там, в прибрежной тени, нашлась небольшая круглая бухточка, на которой они и приводнились. Натаныч и Эммануилыч вылезли на крыло. Какой-то заспанный абхазец бросил им конец. Втроем, один заспанный и двое невыспавшихся, подтянули гидроплан к дощатому пирсу. По всей вероятности, ночных путешественников здесь ждали. Подошли, протирая глаза, еще два абхазца. Они начали выгружать какие-то увесистые ящики. Большой открытый автомобиль медленно съезжал к бухточке по серпантиновой дороге.

Дом, в котором они остановились, удивил Глику своими размерами и комфортом. Даже двухэтажная квартира в Яузской высотке блекла перед абхазским, явно секретным, эксклюзивом. Особняк, построенный в смешанном стиле – Восток и дореволюционный модерн, – зиждился над обрывом к морю. Стены его были облицованы отполированными каменными плитами, а внутри украшены резными панелями из темного дуба и немалым числом масляной живописи, в основном, морскими и горными пейзажами. В огромной нижней гостиной присутствовал даже удивительный зрительный эффект. В трех широких и высоких окнах беспрерывно катил белоснежный морской прибой, и точно такой же прибой неподвижно катил с картин в оконных проемах. Возникало некоторое подобие неспокойного сновидения.

Глика бродила одна по пустынному залу. Каблуки парижских туфелек постукивали по отменному паркету. Вдруг увидела себя целиком в зеркале на внутренней стене. Прекрасная счастливая девушка во всем парижском. Внезапно, впервые за все время после встречи с Моккинакки в ЦПКиО, она почувствовала мгновенный болезненный укол: Кирилл! Неужели она предала своего «небесного жениха»? Неужели она предала все то странное существование, что началось в марте, весь тот символизм, все то взаимное обожание, толкование небытия, тревогу за Сталина, образ черного быка в лабиринте? Что ж, если она и предала Кирилла, то лишь потому, что он предал сам себя во время тех безумных, почти уже окончательных утех.

Сверху доносились голоса Семена и Жоржа, они там о чем-то разговаривали с местным персоналом. Глика вышла на террасу, на которой, если не жалеть мячей, можно было бы играть в теннис. Бриз обхватил девушку дружеским свежайшим объятием. Заполоскались и затрепетали юбка, блузка и шарф «Эрмес». Несколько плетеных кресел и столик стояли посредине. На столике окулярами вверх приглашал морской бинокль. Она взяла прибор и стала его наводить на тянущийся к горизонту вогнутый берег. В окуляры вплыло импрессионистическое многоцветное пятно. Прибавив резкости, она увидела чудо-город с высоким белым маяком, с многоэтажным терракотового цвета дворцом версальского стиля, с прибрежными отелями арт-деко.

Охотник на подлодки Жорж Моккинакки вышел на террасу и замер, увидев почти реальную полную воздуха картину: тоненькая девушка в трепещущих под бризом одеждах светлых тонов стоит с биноклем в углу каменного пространства, годного для построения штурмового взвода морпехов в полном комплекте. Несколько минут он стоял, не двигаясь, со скрещенными на груди страшноватыми для любого противника руками. Девочка моя, любимая на всю жизнь, если бы ты знала, что нас ждет впереди!

Почувствовав его присутствие, она посмотрела через плечо. Готов на все за один только такой взгляд через плечо. Без тебя, может быть, и не решился бы на то, на что сейчас, в этот миг, окончательно решаюсь. «Жорж, что за город там высвечивается на берегу?» – весело крикнула она. Он подошел, обнял ее сзади и взял у нее из рук бинокль. «Да это Сухуми, Глики-блики, что же еще?»

«Что-то он слишком хорош для Сухуми!» – засмеялась она.

Вечером они отправились ужинать в этот Сухуми. Проезжали через маленькие чистенькие городки, в центре которых за столиками открытых кафе сидели местные мужчины в плоских черных головных уборах. «Вот это типичные абхазцы, – просвещал Глику Жорж. – Видишь эти большие черные кепки? Их тут называют аэродромами».

«Вижу, вижу, – кивала девушка. – Типичные абхазцы, типичные кепки-аэродромы! – И потом добавляла: – Если только это не береты».

Мелькали вывески каких-то незначительных заведений или учреждений. Глика вдруг встрепенулась. «А что, здесь разве латинский алфавит в обиходе?» Жорж, который теперь сам вел большую открытую машину (очевидно, трофейную, «Испано-Сюизу», или что-то в этом роде), на мгновение отрывал взгляд от извилистой дороги, чтобы поцеловать любимую в левую щечку и сказать: «Должно быть, здесь смешанный, кириллица и латиница. Абхазия ведь у нас на особом режиме». Пытливый взгляд любимой заметил еще одну странность: отсутствие лозунгов. Только однажды на придорожной площаденке она увидела двух дядек, на этот раз в красных «аэродромах» и с красными пионерскими галстуками на шее; они держали плакаты с надписью на латыни: «Gora В.О.!»

Ресторан, в котором они собирались поужинать, находился в массивном здании с огромными окнами, построенном, очевидно, пару десятилетий назад на самой кромке обширного пляжа. Обстановка здесь значительно отличалась от московского «Поплавка». Вместо разудалого оркестра в углу ненавязчиво импровизировал одинокий пианист, слышались переходящие одна в другую темы Моцарта, Бетховена, Шопена. Публика не выражала ни малейшего поползновения образовать отплясывающую толпу. Да и вообще можно ли было назвать здешних клиентов публикой? Во всем большом зале заняты были не больше пяти столиков, за которыми не более дюжины персон предавались еде с серьезным выражением истинных гурманов. Скользили бесшумные официанты в коротких белых куртках с серебряными погончиками.

«Что-то здесь очень уж изысканно», – с некоторым подозрением промолвила Глика. Жорж улыбнулся: «Такова Абхазия. Ты, конечно, понимаешь, что это заведение не для всех. Спецобслуживание».

С любезнейшей улыбкой на устах к ним направлялся метрдотель, седовласый и загорелый, словно капитан океанской яхты.

«Бон суар, мадмуазель э месье Мокнаки», – сказал он и далее добавил целую добродушно-шутливую фразу по-абхазски, явно предназначенную для создания дружественной атмосферы. К удивлению Глики, Жорж ответил слегка спотыкающейся, но явно понятной фразой, тоже по-абхазски.

Стол для них был уже приготовлен возле открытого окна, за которым, словно по заказу, проходила церемония великолепного морского заката.

«Ква ву вулэ пур аперитив, мадмуазель?» – спросил метрдотель. Два молодых официанта уже стояли за его спиной.

«Ажуте фуа а вотр гу, мсье», – бойко ответила девушка. Все трое представителей обслуживающего персонала просияли. Жорж Моккинакки восхищенно изумился. Вот так запросто, с непринужденной светскостью его любимая переходит на французский! Что же в этом особенного, мой Жорж, для такой девушки, как я, удивилась Глика. Как же я могу не говорить по-французски при такой мамочке, как Ариадна Рюрих, и при таком папочке, как Ксаверий Новотканный? Однако, увы, мой Жорж, можно только сожалеть, что ваша возлюбленная пока еще не обучена по-абхазски.

Далее последовал ужин, совершенно удивительный для советской автономной социалистической республики. Можно было только аплодировать сектору спецснабжения, сумевшему создать в этой спецзоне атмосферу изысканного французского ресторана. Сначала открыли бутылку шампанского «Вдова Клико». Не всякая птица, ей-ей, отведала этой влаги! Затем подали большущее, возвышающееся над столом блюдо устриц, в середине коего возлежал владыка морей, только что сваренный краб. По завершении этих подготовительных действий явилось в сопровождении вина «Сен-Эмильон» главное блюдо, «седло барашка», чье название никоим образом нельзя понимать, как реальное седло, под котором когда-то гарцевал поедаемый барашек. Так бесконечно с мнимой серьезностью шутила в тот вечер Глика, а ее возлюбленный, прилетевший в ее жизнь на гидроплане ее мечты с картины советского слегка чуть-чуть формалиста Дейнеки и в этом же гидроплане на пути в экзотическую Абхазию в стиле, достойном только подражания, лишивший ее надоевшей невинности, только восхищался Гликиным несколько своеобразным юмором.

После главного блюда, перед десертом, они танцевали. Глика попросила пианиста сыграть и спеть целиком новоявленный миру вальс «Домино». Присутствовавшие гурманы мягко аплодировали медленно кружащейся паре. Один из гурманов заметил, что девушка похожа на идеальное земное существо, а ее кавалер… ммм… напоминает каких-то голливудских героев. Другой гурман, по всем признакам абхазский ловелас, заметил, что кавалер похож на Хемфри Богарта в комбинации с Кинг Конгом. Остальные сошлись на том, что ловелас необъективен. Привыкший к быстрым победам, он уже воображает себя владыкой идеального земного существа, а потому пылает ревностью к ее спутнику.

После вальса они вернулись к столу, где их уже ждал десерт. Не будем его описывать, чтобы не завязнуть во взбитых сливках и не утонуть в сиропах.

«Ты довольна этим абхазским вечером, моя родная?» – спросил он.

«Слушай, Жорка, я просто в отпаде, – ответила она чуть-чуть слегка чрезмерно по-студенчески. – Я просто на грани реальности и великолепного настроения! – И, войдя во вкус, забыв про свой статус в комсомоле и про благородное происхождение, продолжила в той же манере: – Сам посуди, Жорж, какой еще девочке так подфартит: потерять целку на высоте пять тысяч метров, заполучить такого чувака, как ты, да к тому же еще прилететь в эту так называемую Абхазию!»

Контр-адмирал Моккинакки был слегка несколько шокирован подобным стилем излияния чистейших чувств. «Ласточка моя, не могла бы ты чуть-чуть понизить громкость своих жаргонных всплесков? Ведь здесь могут быть люди высокого партактива, а также флагманы нашей промышленности. Не говоря уже о высокопоставленных абхазцах, да, не говоря уже о них».

«Аллах с ними, мой адмирал! Ах-ах, мой адмирал, я сегодня в таком легкомысленном настроении! Надеюсь, вы простите это баловство обесчещенной вами, то есть, я хотела сказать, осчастливленной вами девушке».

«Радость моя, позволишь ли ты полярнику зари социализма и пирату Второй мировой войны сделать тебе предложение руки и сердца?»

Глика попросила у официанта сигару. Тот мгновенно слетал и церемонно поднес «гавану» на серебряном подносе. Девушка выпустила из пунцовых губ несколько колец дыма и нанизала их на загорелую руку, еще вчера столь ловко сновавшую с байдарочным веслом. «Ваше предложение, Георгий Эммануилович, увы, принято». Он страусоподобным движением повернул недоумевающую голову. «Разве это совместимо, „принято“ и „увы“?

Она устроила своей сигарой настоящую дымовую завесу и, только вынырнув из дыма, прояснила ситуацию:

«Принято, потому что я вас люблю, а увы – потому, что любовью разрушаю свои былые жизненные планы».

Они церемонно поцеловались. Ловелас, не отрывавший от них глаз, подумал, что хорошо было бы проверить год рождения девицы, а в случае нарушения кодекса указать «арабу», как он в уме постоянно называл смесь Богарта и Конга, на дверь.

«Хорошо бы узнать, какие жизненные планы я столь бесцеремонно нарушил», – поинтересовался адмирал.

Глика попросила еще «двойной коньяк», после чего, с коньяком и с сигарой, явно подражая какому-то «трофейному» фильму, начала свой рассказ:

«Ты, возможно, уже знаешь, Жорж, или от моих родителей, или… мм… от соседей, что перед тобой сидит настоящая, то есть преданная и убежденная сталинистка. Наш вождь для меня – это не просто глава правительства, это живой столп всего нашего общества, больше того – всего советского социализма, о котором ты так интересно говорил в наш первый вечер на террасе восемнадцатого этажа. Что касается меня лично, то – верь не верь – я нередко обращаюсь к нему с мольбой: Сталин, солнце мое золотое, согрей одинокую мизантропку! Мысль о его смерти повергала меня – и повергает сейчас – в неукротимый ужас. Недавно на первомайской демонстрации я увидела его среди вождей на трибуне Мавзолея. У меня началась настоящая духовная экзальтация, и вдруг меня пронзила мысль, что в этой гигантской толпе находится какой-то человек, который смотрит на Сталина как на мишень!»

В этом месте рассказа лежащие на столе руки Жоржа сжались в каменные кулаки.

«Да, Жорж, я непроизвольно окаменела, но мои кулаки не так сильны, как твои. Конечно, все люди смертны, и Сталин, возможно, не исключение, но я даже отвлеченно не могу себе представить его кончины, как не могу, скажем, вообразить, что он подвержен всем физиологическим отправлениям, как и все смертные. Ты, наверное, знаешь, что есть такие люди, причем такие же истинные сталинисты, как я сама, которые предпочитают не страшиться его смерти. Конечно, он может умереть, говорят они, но после смерти он станет богом, и тогда у нас появится новая религия…»

«Я знаю, о ком ты говоришь, – с кривоватой улыбкой проговорил Жорж. – Это Кирка Смельчаков, не так ли?»

Возникла пауза. Глика отпила коньяку и затянулась сигарой. В этот момент она была совершенно неотразима. Затем продолжила:

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Вашему вниманию предлагается новейшая авторская редакция романа, которую писатель считает окончатель...
Одна из самых известных работ Эриха Фромма – «Искусство любить» – посвящена непростым психологически...
Война с вамирами долины Догевы закончилась совсем недавно. Жизнь постепенно входит в старое русло. Н...
Эта книга – самое смешное (хотя не всегда самое веселое) произведение последнего десятилетия. Потряс...
«Полдень, XXII век». Центральное произведение знаменитого цикла братьев Стругацких о мире будущего. ...
От взрыва в автомобиле погибают два сотрудника телепрограммы «Лицо без грима». Через некоторое время...