Парфетки и мовешки Лассунская-Наркович Татьяна
— Да, да, каждый день, и не котлеты, так битки, не битки, так котлеты, а это все одно и то же, — волновались седьмушки.
— И были бы хоть вкусные, а то настоящая резина!
— Не хотим больше котлет!.. Не будем есть котлеты!.. — раздавались со всех сторон протестующие возгласы.
— Выпускные решили бойкотировать котлеты, — взволнованно сообщала между тем Кутлер, — мне сама Липочка Антарова сказала. Вторые, которые себя считают «без пяти минут выпускными», присоединились к ним, третюхи тоже не хотят отставать от старших, и так все классы уже решили участвовать в общем заговоре… Дело за нами, и Липочка поручила мне спросить мнение нашего седьмого класса, — и Кутлер пытливо обвела взглядом собравшихся вокруг нее девочек.
— И мы как и все!.. И мы согласны… — седьмушки торопились выразить свое согласие примкнуть к старшим.
— Я так и думала, но, конечно, без общего согласия не могла заверить Липочку… Как я рада, что мы оправдаем доверие старших!.. Я, душки, сбегаю предупредить ее об этом.
— Беги, беги!.. — кричали ей вслед подруги, самолюбию которых польстило, что старшие с ними считаются. Это что-нибудь да значило!..
Девочки вдруг исполнились чувства собственного достоинства и прониклись торжественностью события.
Время до завтрака тянулось бесконечно, девочки едва скрывали все сильнее охватывавшее их оживление. Это не ускользнуло от внимания синявок [21], которые подозрительно насторожились…
Наконец раздался желанный звонок, и класс за классом потянулись в столовый зал.
Здесь царило необычное оживление, несмолкаемый говор и даже веселый смех воспитанниц, чувствовался общий подъем настроения и напряженное ожидание… По обычаю, дежурная из старших прочла молитву, после чего воспитанницы с шумом разместились на скамейках, придвинутых к длинным столам.
Столовые девушки торопливо разносили блюда, расставляя по два на класс на двух противоположных концах стола.
Дежурные воспитанницы проворно накладывали приплюснутые, почти черные котлеты на подставленные им тарелки; сидящие из рук в руки передавали их дальше, и, соблюдая строгую очередь, каждая получила свою порцию.
Но сегодня никто не дотронулся до еды, а многие со звоном отодвинули тарелки, сразу принимаясь за едва теплый чай со сладкой булкой.
М-lle Малеева с удивлением вглядывается в лица своих учениц — ни одна не прикоснулась к завтраку.
— Дети, почему вы не едите? — наклоняется она то к одной, то к другой группе.
Большинство девочек только пожимают плечами и брезгливо кривят губки в сторону ненавистных котлеток.
В столовой усиливается шум и движение. Воспитанницы всех классов заглядывают на соседние столы, как бы опасаясь вероломства других… Но недоверие напрасно: ни одна рука не прикоснулась к своей порции.
Встревоженные синявки забегали, предчувствуя надвигающуюся беду. От стола выпускных уже несутся недовольные возгласы, они все усиливаются, грозя перейти в громкий протест.
Инспектриса — строгая, вспыльчивая немка, фрейлейн Фогель, — побледнев от охватившего ее гнева, грозно поднялась со своего места, готовая принять энергичные меры к подавлению разливавшегося по столовой негодования воспитанниц. Но не успела она сделать и нескольких шагов к центру столовой, откуда намеревалась произнести «слово» ко всему институту, как в дверях буфетной показалась толстенькая фигурка немца-эконома, которого кто-то успел предупредить о происходящем в столовой.
— «Людоед» идет… — пронеслось по рядам, и девочки с нескрываемой ненавистью оборачивались в сторону немца, как ни в чем не бывало катившемуся навстречу фрейлейн Фогель на своих толстых коротких ножках, потиравшего жирные ручки и хитро поглядывавшего по сторонам своими рысьими глазками.
— У-у, людоед, кровопивец, всех нас голодом заморил!.. — зашипела кто-то из старших.
— Котлетами задушил, так вот же тебе! — крикнула бойкая Катя Вильк, общая любимица первого класса, и в толстый живот Карла Францевича, словно мячик, ударилась черная котлета.
Это послужило условным сигналом. Другая, третья — котлеты полетели в оторопевшего от неожиданности злополучного немца.
Шум, крик поднялись в столовой; в общем гаме можно было разобрать только отдельные слова.
— Людоед, котлетник!.. — и сальные битки уже градом посыпались на немца.
Напрасно старался он юркнуть в буфетную: воспитанницы со смехом поднялись со своих мест и живой стеной преградили ему дорогу.
Тщетно пытались синявки образумить расходившихся институток: их испуганные визгливые окрики заглушались криками сотен молодых голосов.
Карл Францевич бросился на половину младших, надеясь там встретить лучшее отношение к себе, но, как нарочно, поскользнулся на брошенной кем-то шкурке огурца и с размаху грянул об пол.
— Ха-ха-ха! — неудержимый смех потряс своды столового зала.
— Ура! — крикнул кто-то, и снова замелькали котлеты, ловко, словно шрапнелью, накрывавшие толстяка.
Классные дамы в ужасе хватались за головы, не зная, что делать, как унять неслыханное буйство воспитанниц.
А в зале уже гремел голос фрейлейн Фогель. Вся в пятнах, она задыхалась от гнева и с трудом выкрикивала слова в защиту своего соотечественника:
— Это отвратительно! Ваше бесстыдство не имеет границ!.. Весь институт будет строго наказан! Да, да, вы все будете исключены из института!.. — все более выходя из себя, кричала немка, готовая наброситься на «отвратительных» девчонок, так безжалостно расправившихся с добрейшим и милейшим Карлом Францевичем.
— Вставайте и ступайте в Большой зал, — наконец крикнула она уже совершенно сорванным голосом.
Воспитанницы торопливо составили обычные пары и поспешили в Большой зал.
Воспользовавшись этим, эконом торопливо пробрался в буфетную, где столовые девушки, не выдержав, громко фыркнули — так комично жалок был всегда наглый эконом.
— Гляди, гляди, Марфуша, рукав-то у него как есть весь в соусе, словно выкупался!
— А и спина вся в котлетках, вот уж всласть их сегодня отведал, небось, самому-то не понравилось!..
— Ха-ха-ха!.. Поди-ка, долго теперь и помину их в институте не будет.
— Да уж не иначе… Поделом ему, вовсе барышень ими заморил!
А в зале тем временем воспитанниц выстроили по классам, как в самые торжественные дни, когда всем институтом приветствовали maman.
Все ждали, что будет дальше… Хотя никто не верил в угрозу заполошной немки всех исключить, но каждая сознавала, что суровое наказание повисло над всем институтом, и избежать его вряд ли удастся.
Тем не менее никто не падал духом, как бы оправдывая пословицу, что на миру и смерть красна, а тут наказание ожидало всех без исключения, и всем хотелось скорее узнать, в чем же именно оно будет заключаться. Тут же посыпались предположения, догадки — словно все язычки, обрадованные обильной пищей для разговоров, разом развязались.
— Идет! Идет! Тише, тише!.. — прокатилось по залу от ближайших к дверям рядов воспитанниц, и в зале вдруг воцарилась мертвая тишина.
Лицо инспектрисы было покрыто багровыми пятнами, выражение глаз не предвещало ничего доброго.
— Я не могу найти подходящего названия вашему сегодняшнему поступку, так он отвратителен, — гневно начала немка. — Как я вам уже сказала, вы все будете сурово наказаны, но так как не все из вас виноваты в равной степени, то и наибольшее наказание ожидает тех, кто встал во главе вашего умышленного, позорного для института проступка. Я требую, чтобы вы выдали зачинщиц! — и она обвела ряды воспитанниц грозным взглядом.
Шепот негодования пронесся в ответ на это требование.
— Ну? — вызывающе протянула фрейлейн Фогель.
Из класса выпускных уже слышался громкий ропот.
— Я повторяю в последний раз: или вы назовете виновных — укажете, кто первая бросила котлету, или весь институт понесет примерное наказание, — угрожающе закончила немка, в упор глядя на выпускных.
Вдруг она заметила какой-то листок в руке Антаровой.
Синявка жадными глазами впилась в эту бумажку; от нее не ускользнула улыбка, пробежавшая по губам Липочки, заметила она и Катю Вильк, заглянувшую в листок и неожиданно прыснувшую со смеху.
Это было уже чересчур.
— Что это?… Вы еще смеете смеяться? — вне себя подскочила она к девушкам и, прежде чем Антарова успела опомниться, схватила ее за руку.
Липочка громко вскрикнула и крепче зажала злополучную бумажку.
— Что у вас в руке? — гремела Фогель.
Липочка молча смотрела в лицо синявки, и только губы ее дрожали от волнения.
— Я требую, чтобы вы показали, что у вас в руках.
— Вы требуете, я подчиняюсь, — с легкой иронией ответила девушка, — не мы хотели вам показывать, вы сами хотели это видеть, — и Липочка протянула немке листок.
И только фрейлейн Фогель поднесла его к глазам, как стон бешенства вырвался из ее груди.
Перед ней была карикатура, сделанная в несколько штрихов злой, но талантливой рукой. С первого же взгляда всякий узнал бы в распростершейся на полу комичной фигуре всем ненавистного «людоеда» с огромной котлетой, торчавшей изо рта, и с целым дождем сыпавшихся на него темных битков.
— Кто, кто посмел это сделать? — задыхалась Фогель, потрясая в воздухе белым листком, в который тщетно силились заглянуть любопытные из других классов.
Ей никто не ответил.
— Ах так? Хорошо же, пусть в таком случае отвечает та, которая поймана с этой гадостью.
Громкое «А-ах!» прокатилось из конца в конец зала. Все были ошеломлены — Липочку Антарову накажут!.. Липочку, предмет всеобщего обожания, Липочку, которая, кстати, не умела нарисовать ни одной прямой линии…
Все глаза устремились на Антарову. Она стояла, бледная, как мрамор, и прекрасная, как античная статуя, с высоко поднятой гордой головкой.
В рядах выпускных произошло движение. Вот неожиданно разомкнулись пары, и перед фрейлейн Фогель очутилась Соня Бокова, отличница из выпускных, гордость всего института.
— Фрейлейн Фогель, вы желаете знать, кто нарисовал эту карикатуру? Так это я, — спокойно произнесла Бокова.
Фогель с ненавистью взглянула в спокойное лицо девушки, которое буквально довело ее до бешенства, она быстро скомкала бумажку и швырнула ее в лицо Боковой. Та увернулась, и, ударившись в ее плечо, комок упал к ногам Сони.
— Поднимите! — не своим голосом взвизгнула немка.
Но Бокова не двинулась с места.
— Поднять! — топнула ногой обезумевшая синявка.
Но Соня стояла со скрещенными на груди руками, и ее холодные глаза спокойно смотрели на Фогель.
Кто-то испуганно нагнулся, поспешно подобрал злополучный листок и протянул его инспектрисе. Та злобно порвала его на мелкие кусочки, в сердцах бросила их на пол и, круто повернувшись, быстро вышла из зала.
Долго еще стояли воспитанницы в Большом зале, который много чего повидал за свое долгое существование…
Только звонок, призывавший к началу уроков, положил конец общему напряжению.
Глава XIV
Мы больше никогда не будем…
Едва девочки возвратились в классы, как каждая классная дама прочла своим ученицам строгую нотацию.
Тут в значительной степени проявились характеры синявок. Одни старались воздействовать строгостью, другие пытались повлиять на сознание девочек и их благоразумие, третьи избрали оружием крики и запугивание, и, наконец, приторно-сентиментальные немки обрушили на воспитанниц тяжелые вздохи, «ахи» и «охи», не преминув попутно пустить слезу жалости по адресу своего злополучного соотечественника.
Малеева просто высказала девочкам свое порицание, показала им всю неприглядность их гадкого поступка, и ее простые слова проникли в сердца девочек. Все как одна почувствовали раскаяние и со стыдом вспоминали обо всем случившемся в столовой.
Сами собой умолкли насмешки над «Людоедом», возникла неловкость в отношении этого человека, и хотелось как-то загладить свою вину перед ним.
Старшие классы долго совещались и наконец решили всем институтом извиниться перед немцем. Но каково же было всеобщее удивление, когда классюхи сообщили им неожиданную новость: Карл Францевич, возмущенный «варварством» воспитанниц, навсегда покинул институт.
— Скатертью дорожка! — восклицали некоторые, в то время как более чувствительные девочки мучили себя упреками за то, что по их вине толстый немец, так долго благоденствовавший на тепленьком месте эконома, вынужден был расстаться с институтом.
— Авось нам теперь русского назначат! — мечтали одни.
— Ах, дал бы Бог! Может, тогда блины и расстегаи чаще будут давать, — подхватывали другие.
— И квас будет настоящий, а не бурда немецкая.
— Душки, как-никак, а на первых порах нас, наверное, будут хорошо кормить, недаром говорится, что новая метла чисто метет, — говорили более прозорливые.
Никто не высказывал сожаления по поводу ухода эконома, но все хорошо понимали, что это обстоятельство нисколько не меняет дела, и обещанное фрейлейн Фогель наказание еще ожидает их впереди. И мысль об этом наказании отравляла сладкие мечты о будущих кулебяках и расстегаях и заставляла задуматься самые беспечные головки.
— Медам, знаете что? Попросим прощения у maman, она добрая и простит; ну посердится, покричит на нас, а все равно сразу легче станет, — предложила Соня Бокова.
— Это верно, maman добрая… Мы ей пообещаем, что больше никогда, никогда ничего подобного не будет, — подхватили выпускные и тут же решили идти к начальнице с повинной. Но их намерение тут же потерпело неудачу: maman была потрясена всем случившимся в ее всегда образцовом во всех отношениях институте; нервы старушки не выдержали, она страдала мигренью. Пришлось изменить план действий и, набравшись храбрости, направиться к инспектрисе.
Из класса в класс передавалось известие о том, что после вечернего чая весь институт извинится перед фрейлейн Фогель и попросит ее передать общее раскаяние начальнице.
Взволнованные девочки поднялись со своих мест:
— Фрейлейн Фогель, простите нас, пожалуйста, мы больше никогда не будем… — искренним порывом вырвалось из десятков детских сердец.
Фрейлейн Фогель, видимо, ожидала раскаяния воспитанниц; по ее лицу пробежала довольная улыбка. Ее гнев давно улегся, она уже тяготилась своей утренней вспыльчивостью и необдуманными угрозами, и теперь рада была выйти из неловкой ситуации.
Извинения девочек были как нельзя кстати.
— Дети! — торжественно заговорила она. — Я очень рада, что вы раскаиваетесь и сознаете всю глубину вашей вины… Ваше обещание позволяет мне надеяться на то, что вы исправитесь в будущем. Но простить вас не в моей власти… Обо всем случившемся я доложила maman. Не скрою, это сообщение произвело на нее ужасное впечатление, она совершенно расстроена и даже больна… Но и в такие минуты доброта maman не имеет границ, — и Фогель для большей выразительности театрально закатила глаза. — Да, дети, maman пожалела и пощадила вас — вас, не проявивших сострадания к ближнему. Она оставляет вас в институте, чтобы дать вам возможность исправиться и своим хорошим поведением загладить вашу тяжкую вину. Но вина эта настолько велика, что простить ее немедленно и совершенно maman не может, и я не скрою от вас того, что все вы будете оставлены на рождест венские праздники в институте… Пусть это наказание послужит вам уроком, — заключила немка, и на ее лице можно было уловить плохо скрытую мстительную радость.
Безмолвные, пораженные и подавленные неожиданным известием стояли перед ней воспитанницы.
Их постигла самая ужасная кара… Рождественские каникулы для большинства из девочек долгие месяцы были маяком в серых институтских буднях. И этот маяк вдруг угас, а с ним исчезли все те яркие мечты, те сказочные картины, которые так долго рисовались живому детскому воображению и скрашивали однообразную повседневную жизнь…
Будущее стало пустым и беспросветным, от этой пустоты повеяло скукой и холодом… Нечего было ожидать, не о чем мечтать и не на что надеяться…
Кто-то не выдержал и горько разрыдался от нахлынувшего отчаяния. И как бы в ответ раздался другой, третий стон. Столовый зал сотрясался от горьких рыданий тех самых девочек, которые еще утром так беззаботно смеялись.
И долго еще рыдали девочки в тот вечер, пока сон не сковал их веки и не навеял им сладкие, волшебные сны…
Глава XV
Рождественский канун
А время быстро приближалось к праздникам.
Вот незадолго до Крещения кончились уроки, и с окончанием занятий как-то нечего стало делать, нечем заняться и развлечься.
И, как нарочно, просыпались воспоминания прежних счастливых лет, когда рождественские праздники встречались в кругу близких. Вспоминались мельчайшие подробности радостных приготовлений, приятных неожиданностей, восторгов от подарков.
Все это было милое, но уже далекое прошлое. И тем тяжелее было настоящее…
Иной раз забудется та или другая девочка, увлечется воспоминаниями, размечтается вслух; глазки у нее разгорятся, а подруги, затаив дыхание, вслушиваются в ее лепет… Но вдруг вспомнится действительность, оборвутся яркие мечты, и грустная слеза скатится из глаз, еще минуту назад сиявших радостью. И еще скучнее, еще тяжелее станет на душе…
— Эх, шерочки… И надо же было всему этому случиться, — тяжело вздохнула Кутлер.
— Уж если и было суждено, так хоть бы уж после праздников, — подхватила Рыкова, глубоко верившая в судьбу и предзнаменования.
— Знаете, медамочки, что касается меня, то я теперь была бы готова каждый день одни котлеты есть, только бы домой поехать, — искренне призналась Лядова, считавшаяся самым большим гастрономом в классе.
— И я, и я… — подхватили девочки, и все снова с сожалением вздохнули.
— И подумать только, что не будет елки!.. А бабушка-то обещала устроить детский вечер, и всех вас пригласить, и подарки всем обещала… Ах, как это все ужасно! — и Грибулька прижала к глазам и без того мокрый от слез платочек.
— Ну и чего ты сама себя и других растравляешь? — сердито заметила Ганя.
У нее было особенно тяжело на душе. Жизнь в новом для нее доме отца казалась ей такой заманчивой, воображение ее было занято представлениями об обстановке новой квартиры, теми радостями и неожиданностями, которые ее ожидали на Рождество и которые лопнули, как мыльный пузырь…
Но девочка крепилась и не хотела поддаваться все сильнее охватывавшей ее тоске.
— Душки, как тяжело… — продолжала всхлипывать Грибулька.
— Точно от слез легче будет… — ворчала Ганя.
— Не легче, а все же… — и Грибунова снова заплакала.
— А мне, медам, лучше, чем кому-либо, — улыбнулась Акварелидзе. — Потому что на Кавказ мне все равно на две недели ехать не пришлось бы, и было бы ужасно скучно остаться чуть не одной в классе, когда вы все разъехались бы на праздники. А так, вместе все веселей, да притом и m-lle Антарова останется, каждый день ее видеть буду.
— Этому и я рада, — сквозь слезы вставила Кутлер.
— Во всяком случае, не так, как я, — пренебрежительно бросила в ее сторону грузинка.
— Это почему же? — обиженно воскликнула Кутлер.
— Да уж где тебе!..
— А что, ты лучше меня, что ли? Очень много о себе, машер, воображаешь! — распетушилась Кутя.
— Раз говорю, значит, так, — вызывающе отрезала княжна.
— Ты говоришь, а я докажу. Медамочки, слышите? Акварелидзе смеет утверждать, что я меньше люблю Липочку, чем она… А?… Какова? — и Кутлер даже всплеснула руками.
— Говорю и буду говорить, потому что никто в институте так не любит m-lle Антарову, как я, вот и все, — и Акварелидзе гордо подняла свою хорошенькую головку.
— А вот мы увидим, кто из нас ее любит больше! — задорно вскричала Кутлер. — Медамочки, давайте устроим испытание наших чувств… Я даю слово, что во имя любви к Липочке его выдержу.
— И я тоже, — не отставала княжна.
— Что бы им такое придумать? — в недоумении пожимали плечами малявки.
— А я знаю, знаю!.. — захлопала в ладоши Замайко.
— Ну, и что? — все с любопытством оглянулись в ее сторону.
— Пусть они съедят весь обед в стакане.
— То есть как это? — не поняли окружающие.
— А так, очень просто: все, что будут давать сегодня за обедом, всего сложить в стакан — и супа, и жаркого, и пирожного, и огурца, и соли, и хлеба, и кваса, — одним словом, сделать такой винегрет, и чтобы они, значит, съели все до крошечки и без передышки.
— Вот это здорово!
— Только чур, медам, если одна из них поморщится хоть раз или приостановится, значит, проиграла.
— Я согласна! — воскликнула Кутлер.
— В этом нет ничего страшного или рискованного, — презрительно возразила Акварелидзе.
— А, так ты предпочитаешь страшное противному? Ладно же… Хочешь вместо винегрета пойти сегодня гулять без галош? — задорно атаковала Кутлер свою соперницу.
— Да, хочу, — надменно ответила та.
— Душки, да вы с ума сошли! — возмутилась Липина. — Что за вздор — из-за какого-то глупого соревнования рисковать не только быть наказанной, но еще хуже — собственным здоровьем.
— Пустяки… Обе рискуют одинаково — одна животом, другая носом… Ведь больше чем насморк, ничего с ней не будет, — вмешались малявки, заинтересованные возникшим спором.
— Да, но Акварелидзе может попасться классюхам, — настаивала Липина.
— А в том-то и заключается ее испытание! Если она любит Липочку больше, чем Кутя, то она так или иначе, а уж должна устроиться, — беспечно болтали девочки.
— Медам, я уже сказала, что я согласна. И не далее как сегодня пойду гулять без галош, — сказала Акварелидзе тоном, не допускающим возражений.
— А я сегодня же съем весь обед в стакане! — крикнула Кутлер, не желавшая отставать от грузинки.
— Душки, ой, как это будет интересно! — радовались кругом, и занятые предстоящим развлечением девочки даже отвлеклись от своих печальных мыслей.
Сразу же после завтрака весь институт отправился на обычную прогулку.
Акварелидзе ловко проскользнула мимо дежурившей в саду дамы. Она была без галош, которые перед прогулкой торжественно вручила Липиной на сохранение, так как Липина кашляла и не ходила гулять.
Все седьмушки были охвачены волнением: удастся ли Акварелидзе выиграть рискованное пари? И почти каждая старалась взглянуть на девочку и своими глазами убедиться, что та действительно привела в исполнение свою рискованную затею.
А Акварелидзе гордо выступала под руку с Завадской по обледеневшим мосткам, настланным вокруг институтского сада.
Красное декабрьское солнце играло на снежных сугробах и слепило глаза. Морозило, и девочки зябко ежились в своих ватных пальтишках.
— Тебе холодно, Маруся? — озабоченно спросила Завадская, чувствуя, как у самой мороз пробирается по всему телу.
— Нисколько, — упрямо прошептала грузинка дрожащими от холода губами, а сама с ужасом ощутила, как ноют ее ноги, словно острыми иголками исколотые морозом.
«Не уйти ли? — мелькнуло в ее головке, но она тотчас с гордостью отбросила такую возможность, — она, княжна Акварелидзе, не может изменить своему слову, чего бы это ей не стоило!»
А мороз все крепчает, и с каждой минутой становится все труднее ступать онемевшими ногами. Но княжна ни единым звуком не выдала своих страданий; мысли о Липочке придавали ей мужества.
Акварелидзе выиграла пари…
Все окружили ее шумной толпой, поздравляли и восхищались, но девочке было как-то не по себе. Ее знобило, щеки пылали багряным румянцем, в ушах стучало и ныло, а к вечеру нестерпимо разболелась голова. Марусю все сильнее охватывало сонное безразличие, и она почти равнодушно наблюдала за тем, как Замайко со смехом накладывала всякие объедки в стакан Кутлер, подливала квасу, а потом насыпала столовую ложку соли в бурую гущу, которая виднелась сквозь толстые стенки граненого стакана.
— Не закрывай глаза, смотри! — предупредила Замайко. Но Кутлер и без того была готова с честью выдержать испытание, она без передышки поедала неприглядную массу.
— Ура!.. Ай да Кутя! — весело кричали подруги.
А сиявшая радостью девочка обернулась в сторону соперницы:
— Ну, что ты на это скажешь? — торжествующе произнесла она.
— Ах, отстань, пожалуйста! — отвернулась от нее грузинка. Ей было уже не до Кутлер, и не до возбужденных подруг, и даже не до самой Липочки Антаровой, хотя ей и не хотелось признаться в этом самой себе.
— Видите, душки? Теперь она иначе заговорила! А все же не хочет признать себя побежденной! — воскликнула Кутя.
— Да ведь, собственно говоря, ни одна из вас не уступила, вы обе сдержали данное слово, а следовательно, можно считать, что и чувства ваши равносильны, — как всегда примиряющим тоном вставила Тишевская.
— Это верно, — подхватили остальные.
— А все-таки я больше люблю Липочку, — упрямо твердила Кутлер.
— А ну тебя, ну и люби на здоровье! — расхохоталась Замайко.
— Вот уж действительно, нашли о чем спорить, — покачала головой Липина.
— Медам, смотрите, какая красная Акварелидзе, — тихо сказала Савченко, — уж не простудилась ли она?
— Сказала бы, — с уверенностью возразили девочки.
Акварелидзе действительно чувствовала себя очень плохо: голова нестерпимо болела, все тело ломало. Но она не хотела в этом признаваться и крепилась, надеясь отогреться от озноба в кровати.
Но ночью ей стало хуже. Ее мучила жажда, язык словно распух и с трудом ворочался во рту.
Гане не спалось. В ее живом воображении проносились странички из прошлого; она листала их, как в книге. Дортуар давно погрузился в беззаботный сон, и только от самой дальней кровати, где лежала Акварелидзе, доносились тяжелые вздохи, а временами слышались отрывочные, бессвязные слова.
«С кем это она говорит?» — подумала Савченко, чутко прислушиваясь к ночной тишине.
Акварелидзе металась по кровати, с ее губ срывался бессознательный бред.
«Что это? Мне кажется?» — с невольным страхом спрашивала себя Ганя, усаживаясь на кровати.
Хриплый шепот усиливался; у Гани по телу поползли мурашки.
«Пойду спрошу, что с ней», — быстро спрыгнув на холодный пол и тихо скользя босыми ногами, девочка пробралась к дальнему углу.
— Маруся, душка, что с тобой? — кладя руку на плечо Акварелидзе, с тревогой наклонилась она к грузинке.
— А? Что? Что такое? — широко открыв глаза, испуганно спросила та.
— Душка, ты так страшно разговариваешь сама с собой, может, ты зовешь кого-то? Тебе что-нибудь надо?
— Пить… — едва слышно прошептала больная.
Ганя торопливо налила стакан воды из большого дортуарного графина и поднесла его к запекшимся губам подруги. Та с жадностью прильнула к нему, но через мгновение отвела ее руку в сторону.
— Не могу… Больно глотать… — и она со стоном опустилась на подушку.
Ганя стояла растерянная, не зная, что ей делать, чем помочь.
— Укрой меня… Я так озябла… — слабым голосом попросила Акварелидзе.
Ганя поспешно сорвала одеяло с собственной постели и накрыла им дрожащую от холода подругу.
— Так лучше?
— Да… — протянула Акварелидзе, погружаясь в дрему.
Ганя стояла над ней, прислушиваясь к хриплому прерывистому дыханию.
— Савченко, ты здесь? — вдруг приподнявшись, испуганно спросила больная. — Мне страшно, страшно… Не оставляй меня одну!
— Нет, нет, я с тобой… Возьми мою руку… Вот так… — и Ганя присела на край ее кровати.
— Холодно, и горло болит, так больно, больно… Даже рот не могу раскрыть.
— Акварелидзе, хочешь, я разбужу m-lle Малееву, и она отведет тебя в лазарет? — с тревогой предложила Ганя.