Парфетки и мовешки Лассунская-Наркович Татьяна

Глава XXIX

На чистую воду

Исаева вернулась в класс как ни в чем не бывало.

Но девочки еще больше сторонились ее, чувствовали себя неловко в ее присутствии и избегали даже встречаться с ней глазами.

Это изводило Исаеву, и она всячески старалась «насолить противным девчонкам».

Надо отдать ей должное — это удавалось ей как нельзя лучше, она проявляла удивительную изобретательность в своих проделках, оставаясь неуловимой.

И девочки только диву давались, откуда у одной в чистовой тетради вдруг появлялось чернильное пятно, у другой — вырванная страница, у третьей исчезала вставочка или карандаш, которые находились потом в самом неожиданном месте.

Как-то утром девочки были сильно озадачены: ни у одной не оказалось собственных ботинок.

У высоких были, как в насмешку, маленькие ботиночки, а малыши с ужасом разглядывали большие для них башмаки; у некоторых ботинки были от разных пар.

Малявки долго бегали по дортуару, разыскивая свою обувь и не зная, кому приписать этот странный случай.

— Пустяки, — говорили одни, — это просто чья-то глупая шутка и больше ничего.

— Ха-ха-ха! — заливалась веселым смехом Замайко, потрясая в воздухе парой «великанши» Кутлер.

— Душки, смотрите, какую пару подсунул мне домовой.

— А ты не шути, «оно» бывает, — строго остановила ее Дуся Лядуся.

— Вот уж вздор какой, — проворчала Липина, только что разыскавшая один свой башмак у Грибуновой, другой — у Савченко.

Девочки невольно насторожились. Одни разделяли мнение всегда рассудительной Липиной, другие были склонны видеть в случившемся нечто таинственное. Иначе чем можно было объяснить ряд непонятных случаев — и в дортуаре, и в классе? Постепенно возникло подозрение, что в классе что-то «нечисто». И как бы в подтверждение этой догадки в один из следующих дней Арбатова сделала ужасное открытие: за ночь был отрезан большой кусок ее роскошной, чуть не до пола косы.

— Смотрите, смотрите! — в ужасе показывала она подругам свои волосы и заливалась горькими слезами.

— С нами сила крестная! — перекрестилась Лядова.

— Шерочки, это не иначе как домовой!

— Ай-я-яй! — завизжала Арбатова. — Что ты говоришь! Ай, я боюсь, если это он меня тронул…

— Да уж если он где заведется, так первым долгом в волосы впивается, с тебя и начал, — не унималась Лядова.

Арбатова уже не плакала, но буквально тряслась от страха.

— Лядова, замолчи! Как тебе не стыдно, — прикрикнула на нее Савченко, и глаза ее загорелись. — Арбатова, не верь ей, душка, все это вздор. Я тебе слово даю, что выведу на чистую воду этого «нечистого», вот увидишь!

Арбатова понемногу затихла, а вокруг Гани столпились девочки.

— Медам, я уверена, что это злая шутка, и я этого так не оставлю. Кто хочет мне помочь?

— Я, я, я! — в один голос откликнулись несколько малявок.

— Поклянитесь сохранить тайну.

— Вот тебе крест! — подхватили девочки.

— С сегодняшней же ночи мы не будем спать, понимаете — мы «его» подкараулим!

— Ах, как это будет интересно! — восторженно отозвалась Замайко.

— Медам, я предлагаю всем собраться на моей кровати, — предложила Акварелидзе.

— Да, да, она крайняя, у стенки, будет самой удобной, — согласились девочки.

— А чтобы не спать, мы будем рассказывать друг другу сказки, — предложила Ганя.

— Шерочки, только, ради Бога, не страшные, — взмолилась Грибунова.

— Ах ты трусишка, а еще «его» изловить собираешься, — расхохотались девочки.

— Медам, я знаю одну чудную и вовсе не страшную сказку, — задумчиво промолвила Маруся Акварелидзе.

— Ну вот, ты первая и будешь рассказывать, — обрадовались остальные.

День медленно тянулся в томительном ожидании. Но вот уже погашено электричество, и весь дортуар погрузился в сон. Еще некоторое время Струкова чутко прислушивалась. Все было тихо; девочки ровно дышат в беззаботном сне.

Синявка осторожно вышла из дортуара и направилась к себе.

Тут девочки осторожно поднялись со своих тепленьких постелек и поспешили на кровать гостеприимной грузинки, где долго возились, пока кое-как не расселись.

— Душка, подвинься, я рядом с тобой, — прижалась к Гане Грибунова, в то время как Замайко уже прильнула с другого бока.

— Шерочки, я тоненькая, я помещусь, — и худенькая Рыкова устроилась рядышком.

— Я тебя буду держать, — Грибунова обхватила ее рукой.

— Спасибо, машер, да я и так не упаду, вот только холодно, бр-р-р! — и она заболтала голыми ногами.

— А мне хорошо, я по-турецки, — прошептала Замайко.

— Ну, Маруся, начинай, — поторопила Ганя.

— В далекой Грузии, средь высоких гор до небес жил славный царь, — шепчет Акварелидзе, и девочки ловят ее слова, зябко прижимаясь друг к другу, в то время как воображение уносит их в волшебную страну, полную чарующих красок и звуков. Они давно уже позабыли о том, что привело их в глухую ночную пору на кровать Акварелидзе; забыты все дневные волнения и тревоги, забыт и самый «домовой»…

Только Исаева напряженно прислушивается к шепоту в углу дортуара, и недобрые мысли зарождаются в ее голове: «У сиятельной-то нынче клуб целый, не иначе пирушку устроили… Вон и соседки мои обе в гости отправились. У-у, матушки мои, подождите, угощу и я вас, то-то обрадуетесь! Давно мне с Грибулькой счеты свести пора… Отомщу я тебе, мерзавка, за мой позор!» — и Исаева со злобной усмешкой беззвучно соскользнула с постели и стала потихоньку пробираться под кроватями, направляясь к болтавшим девочкам.

Вот она уже у цели; никто не заметил ее приближения.

Как зачарованные, неподвижно сидят малявки на кровати Акварелидзе, и только Рыкова болтает озябшими ногами.

«Ага, никак это Грибулька моя, ну подожди, шерочка», — и Исайка ногтями провела по подошве болтавшейся ноги.

— Ай-яй-яй! — отчаянно завизжала испуганная девочка, цепляясь за подруг.

— Соня, голубка, что ты? Христос с тобой! — Савченко обхватила ее за плечи.

— До-о-мо-вой!.. Меня… защекотал… домовой! — в панике выкрикнула Рыкова и забилась в конвульсивных рыданиях.

Одним прыжком Ганя очутилась у выключателя. Вспыхнуло электричество, и глазам девочек представилась Исаева, только успевшая шмыгнуть в свою постель.

— Вот кто пугал нас под «домового»! — в гневе воскликнула Савченко, и тут же очутилась перед Исайкой.

— Вон, сию минуту вон из нашего дортуара! — и Ганя сорвала с нее одеяло.

— Ах! — вскрикнули девочки: сорочка Исаевой, ползавшей по полу, была вся измазана грязью и мастикой.

— Вон, вон от нас! — раздавались возмущенные крики.

Поднялся страшный переполох; перепуганные девочки, не участвовавшие в «охоте на домового», спросонья ничего не могли понять.

А с кровати Акварелидзе все громче и громче доносились судорожные рыдания.

Савченко бросилась за помощью в лазарет. Липина поспешно накинула холщовую юбку и направилась к комнате Малеевой.

На миг она остановилась в раздумье… Но внутренний голос подтвердил ее правоту, и рука девочки не дрогнула, когда стуком в дверь она разбудила классную.

В дортуаре стоял невообразимый шум.

Одни толпились у кровати Акварелидзе, другие окружили Исаеву, которую не щадили в пылу справедливого негодования.

Ганя вернулась в сопровождении самой начальницы лазарета, доброй тети Клёпы.

Старушка была сильно взволнована, но отдавала свои распоряжения твердым голосом.

Подоспевшая Малеева была бледна и серьезна.

Полубесчувственную Рыкову с помощью разбуженной дортуарной Дуняши кое-как одели и перенесли в лазарет.

— Заберите от нас Исаеву!

— Мы боимся оставаться с ней, она всех нас насмерть перепугает! — кричали девочки.

— Успокойтесь, дети, — ласково сказала Малеева. — Все случившееся очень скверно, но ничего страшного в этом нет, вы можете спать спокойно.

— Уведите ее, m-lle, ради Бога, мы боимся оставаться с ней!..

— Да, ей не место среди вас, — согласилась синявка, но сердце ее сжалось тоской от сознания, что Струкова на этот раз оказалась права.

— Одевайся и иди в лазарет, — холодно велела она Исаевой.

— О!.. m-lle!.. Неужели вы верите этим трусишкам?… Они все выдумали от страха — всю ночь запугивали друг друга всяким вздором!..

— Замолчи! — строго оборвала ее Малеева.

Долго еще волновались девочки и только под утро забылись тяжелым сном.

Их разбудило печальное известие: у слабенькой Сони Рыковой открылась нервная горячка.

Глава XXX

Тревожные дни. — Простите и прощайте

В седьмом классе было необычайно тихо.

Девочки ходили подавленные тревогой.

Проходили дни, а положение больной Сони не улучшалось, по-прежнему внушая опасения.

Даже шаловливая Замайко как-то осунулась и присмирела за эти дни. Время от времени кто-нибудь из девочек вынимал свой нашейный крестик и с горячей молитвой о болящей прижимал его к своим губам.

Замайко беспокойно вертелась на своем месте, то и дело поглядывая на дверь: вот-вот должна вернуться Ганя Савченко, вызвавшаяся сбегать в лазарет и узнать, не лучше ли подруге. Мысли скачут в горячей головке Замайко; ей хочется то плакать, то молиться, хочется куда-то бежать, что-то делать, чем-то помочь… Быстро вырывает она листок из тетради и набрасывает несколько сложившихся в уме строк.

— Душка, что ты тут пишешь? — шепчет ей на ухо Арбатова.

— На, прочитай…

— Как это у тебя хорошо вышло — точно стихи и в то же время молитва.

— Жаль мне нашу Сонечку, — и Замайко незаметно смахнула набежавшую слезу.

— А мне, думаешь, нет? Я обет дала украшение в церковь Целителя Пантелеймона вышить, дал бы ей Господь поправиться, — тяжело вздохнула Арбатова.

— А я пообещала пешком к Скорбящей сходить…

— Ганя, ну что? — тревожно кинулись они навстречу вернувшейся Савченко.

— Все то же: бред, жар, никого не узнает, — и Ганя отвернулась, чтобы другие не заметили ее слез.

— Господи, когда же ей будет лучше?

— Ах, дал бы, дал бы Бог… — печально шепчут девочки.

Рядом с квартирой тети Клёпы — палата для тяжелобольных. Здесь уже вторую неделю борется со смертью Соня Рыкова. Лицо ее стало совсем худеньким, и только громадные глаза горят как угли, а с запекшихся губ срываются бессвязные слова.

День и ночь проводит у ее кровати тетя Клёпа. И часто до ее слуха в глухую полночь доносятся рыдания из соседней палаты, куда поместили Исаеву. Судьба этой девочки уже решена: ее переводят в один из дальних институтов, куда и отправят в один из ближайших дней. Но не это причина ее горя. Что-то новое, дотоле неизведанное происходит в озлобленной душе девочки.

Со страхом вглядывалась она в страдальческое личико Сони, и жгучее раскаяние наполняло ее сердце. Невольно всплывали воспоминания о всех совершенных ею проступках. Сколько лжи, жестокости и ненужного обмана! С каким отвращением вспоминала она свое прошлое, с каким ужасом глядела в будущее…

«А что если Соня умрет? Умрет из-за меня!.. Боже мой, Боже, пощади!.. Спаси, не допусти…» — рыдает она, и горькие слезы раскаяния заливают подушку.

Ласковая рука тети Клёпы ложится на вздрагивающее от рыданий плечико.

— Не отчаивайся, детка, Господь милостив, — тихо шепчет старушка. — Он видит твое раскаяние и слезами омоет твою душу.

— Тетя Клёпа, только бы она поправилась!.. А если нет, я ведь не примирюсь сама с собой, я уйду в монастырь, я поклялась Богу!.. И всю жизнь буду замаливать свой тяжкий грех…

— Рыкова поправится, — уверенно говорит старушка.

— Ах, дай-то, дай-то Бог, тогда я спокойно уйду отсюда — здесь все так ненавидели меня!..

— А ты, дитя, кого любила ты?

— Никого, — слышится тяжелый вздох признания.

— А что велел Господь? Что заповедовал Он нам о ближних? Перед тобой открывается новая жизнь, иди навстречу новым людям; станешь новым, лучшим человеком и будешь счастливой…

— О, если бы это было так… — страстно шепчет Исаева.

Долго еще говорит с ней тетя Клёпа; добрые слова проникают в самую душу Исаевой, и все светлее становится в ее мрачных тайниках.

— Спасена, Рыкова спасена! — радостно кричит Савченко, и счастливые слезы дрожат на ее сияющих глазах.

— Рыжик, наш милый Рыжик! Ах, какое счастье, какая радость! — и охваченные восторгом девочки тут же обнимаются и целуются друг с другом.

— Медам, — слышится с порога чей-то дрожащий голос, — я пришла примириться с вами.

Девочки испуганно смотрят на вошедшую Исаеву.

— Медам, можете ли вы простить меня? — звенит ее голос, и крупные слезы катятся по впалым щекам. — Сейчас я уезжаю, навсегда покидаю наш институт, но не могу уйти, не примирившись с вами. О, как виновата я пред каждой из вас! И как глубоко раскаиваюсь в своей вине…

Голос Исаевой оборвался, она горько разрыдалась.

Растерянно стояли перед ней одноклассницы, прислушиваясь к тому, что происходило у них внутри. Куда девались злость и ненависть к вечно обижавшей их Исайке? Какой несчастной, униженной показалась она им теперь… И невольная жалость проникла в детские сердца.

— Это ведь я съела конфеты Грибуновой, да и у других лакомства поедала… Я, я обрезала косу Арбатовой, перемешала все башмаки… Ах, да разве можно все перечесть, только теперь стыдно, стыдно-то как! — выкрикивала Исаева, повинуясь голосу пробудившейся совести.

— Бог простит, — тихо шепчет Дуся Лядуся, смахивая слезу сострадания.

— Позабудь о прошлом, и дай тебе Бог счастья на новом пути! — горячо воскликнула Ганя и протянула руку недавнему врагу.

— Савченко!.. Ты?… Ты, которой я больше других причиняла зла!.. Да знаешь ли ты, что это я сожгла портрет твоего отца? Нарочно сожгла!..

— Забудь об этом, как и я уже давно забыла.

— И ты не поминай нас лихом, — шепчут девочки и одна за другой протягивают руки в знак примирения.

Еще миг, последнее «прости» — и Исаева навсегда исчезла из их круга…

С отъездом Исайки девочки еще теснее сблизились; им грустно было расставаться на долгое время летних каникул. И в то же время звала и манила к себе радость жизни в домашнем кругу.

В яркий весенний день одна за другой разъезжались домой сиявшие счастьем малявки. С печальным вздохом провожали их подруги, остававшиеся на лето в институте.

— Медамочки, пишите нам, не забывайте, — горячо просят они, предвкушая, какую радость принесут им строки счастливых подруг, какое разнообразие внесут эти письма в их серую, однообразную замкнутую жизнь.

— Савченко, ты оглянись на дортуар, как поедешь, — просит Замайко.

— Душки, прощайте! — и Ганя торопливо спускается вниз.

Пара кровных лошадей проносит ее мимо окон дортуара.

Мелькают дорогие личики… Белые платочки развеваются в воздухе, посылая прощальный привет любимой подруге.