Парфетки и мовешки Лассунская-Наркович Татьяна
— Я, медам, думаю, думаю, да только все, что ни приходит в голову, все такое сложное…
— Говори, говори, может, и не так уже трудно будет, как тебе кажется, — с любопытством окружили ее седьмушки.
— Вот, смотрите: хорошо было бы нарисовать на большом картоне что-нибудь красивое, ну хоть цветы, что ли.
— Ну, это вовсе не так трудно, наша Грибунова нарисует что угодно, да еще и раскрасит не хуже старших, — послышались уверенные голоса.
— Подождите, медам, я еще не все сказала. Картинка-то картинкой, а самое главное — надо написать стихи.
— У Липиной хороший почерк, она напишет.
— Почерк тут ни при чем, — лукаво улыбаясь, покачала головой Женя.
— А что же тогда? — недоумевали девочки.
— Надо сочинить «собственные» стихи, да к тому же подходящие к случаю, — торжественно объявила Тишевская.
— Ну, уж это ты того… Много захотела, — в замешательстве воскликнула Замайко.
— Я вас предупредила, что у меня несбыточные мечты, — снова улыбнулась Женя.
— Ах, как досадно, ну что же нам делать? Ведь так было бы хорошо, если бы все нам удалось, — капризно посетовала Акварелидзе.
— И ведь даже никому из старших не пришла мысль преподнести maman стихи, уж я-то знаю, кто что готовит, — не без хвастовства сообщила Кутлер.
— А может, вместо собственного стихотворения можно будет просто написать что-нибудь из Пушкина, — предложила Завадская, но девочки в негодовании замахали на нее руками.
— Вся соль в «собственном», как ты не понимаешь, — напустилась на нее Рыкова.
— А вот ты понимаешь, так и напиши, — обиженно отозвалась Завадская.
— И напишу! — задорно воскликнула Рыкова.
— Что? — в удивлении окружили ее девочки.
— А вот возьму да и напишу стихи, пусть другой раз не дразнится, — сердито поглядывая в сторону Завадской, сказала Соня.
— Ха-ха-ха!.. Вот это хорошо! Душка, да я тебя зацелую, если не обманешь, — подпрыгивая на одной ножке, весело кричала Замайко.
— Не позже сегодняшнего вечера будешь иметь это удовольствие, — гордо поднимая голову, серьезно ответила Рыкова.
Малявки в удивлении переглянулись. Никто не верил в поэтические дарования Рыковой, но все с любопытством ждали, что будет дальше.
Девочки пошептались, искоса поглядывая в сторону Сони, и разошлись по своим местам.
Щеки Рыковой пылали, выдавая сильное волнение.
Она сознавала серьезность вызова, брошенного классу, и хорошо понимала, что в случае неудачи станет предметом насмешек подруг, чего не могло допустить ее болезненное самолюбие.
Соня не хвастала, обещая написать стихи. Ей и раньше удавалось набрасывать маленькие четверостишия, которые она ревниво оберегала от любопытных, боясь быть непонятой и высмеянной классом. Когда зашла речь о стихах в адрес maman, в душе Рыковой словно что-то зазвучало в ответ на единодушное желание, и она почувствовала хорошо знакомое ей вдохновение. А дальше все получилось само собой, и отступать было невозможно. Мысли теснились в разгоряченной головке девочки и постепенно укладывались в рифмованные строки.
Соня сидела над чистым листком бумаги и не замечала в своей задумчивости ни того, что она давно изгрызла кончик своего карандаша, ни устремленных на нее пытливых взглядов подруг, ни их тихого шепота.
— Ну что она? Пишет? — подталкивая подругу, спрашивает то одна, то другая, стараясь заглянуть в лежащий перед Соней листок.
— Думает все… — так же тихо отзывается соседка, с неменьшим любопытством наблюдая за каждым движением Рыковой.
— Знаешь, шерочка, мне кажется, что она просто похвасталась, а ничего у нее не выйдет, — с тревогой шепчет третья.
— И я того же боюсь, а жаль, все же обнадежила, — вздыхает четвертая.
— А ведь хорошо было бы! Вот шестушки бы с зависти умерли!
— И не одни они, и пятые ногти бы сгрызли!
— Господи, хоть бы она написала!
— Подождем, авось к вечеру напишет, ведь обещала.
— Ну, мало ли что!..
— Душка, как дела? Хорошо выходит? — неожиданно окликнула Соню неугомонная Замайко.
— Ах, как ты меня напугала! — вздрогнув, воскликнула Рыкова. — Ну можно ли так пугать? Ведь ты и настроение мне сбила: только что мысль пришла, а тут ты, на тебе, взяла и все испортила!..
— Ну, прости, Сонечка, ей-Богу, я не нарочно. Ну, шерочка, покажи, что ты написала? — заискивающе просила шалунья.
— Ничего я не писала, видишь? — и Соня в раздражении показала чистую бумажку. — А будешь приставать, и не напишу ничего! Ни на что, право, не похоже, минуты покоя не дадут, то одна, то другая, только и лезете, сосредоточиться не даете!..
— Ну не сердись, mon ange [37], ей-Богу, я больше ни одним словом тебе не помешаю!
— Слава Богу!
— Тише, медам, она сердится, когда пристают, — останавливают друг друга девочки, и все понимают, о ком идет речь.
Мимо Сони ходят все на цыпочках, говорят шепотом и стараются не попадаться ей на глаза.
Щеки Сони из красных стали уже багровыми, даже уши рдеют на фоне темных волос.
— Скорее, скорее, — словно шепчет ей кто-то на ухо, — ведь тебя ждут, и если ты не оправдаешь ожиданий, то — беда…
И Соня нервно хватается за карандаш, что-то пишет, вычеркивает, снова пишет… А шеи любопытных вытягиваются, во всех лицах светится напряженное ожидание и стремление хоть краем глаза заглянуть в заветный листок.
Губы Сони заметно шевелятся, пальчиком она словно отбивает такт.
Вот она перечла написанное стихотворение, потом еще и еще раз, поправила здесь, что-то вычеркнула там и, с размаха поставив точку, довольно улыбнулась и подняла взволнованное личико. На нее с безмолвным вопросом смотрели десятки глаз.
— Что, готово? — робко спросил кто-то.
— Тише, рассердится… — шикнули остальные.
Но Соня только широко улыбнулась:
— Медам, стихи я написала, но, может, они вам не понравятся… — с тревогой промолвила она.
— Давай, давай сюда! — выскочила вперед Замайко и через минуту уже громко читала всему классу:
- Простите наше неуменье
- Стихов красивых написать,
- Но наши теплые желанья
- От сердца просим вас принять:
- Дай Бог вам жить как можно дольше
- Средь нас, вас любящих детей,
- Желаем счастья вам побольше
- И беззаботных, светлых дней.
— Рыкова, Рыжик, да ведь ты прелесть как написала! Медамочки, да ведь она поэтесса! — перебивая друг друга, восклицали девочки.
— Получай обещанный поцелуй! — крикнула Замайко и так обхватила растерявшуюся Соню, что та со смехом принялась отбиваться от шалуньи.
— Пусти, задавишь!
— Дай и я тебя расцелую, очень уж ты трогательно сочинила, — и Кутлер тоже стиснула в своих крепких объятиях хрупкую фигурку Сони.
— Душки, пощадите, от меня скоро ничего не останется! — взвизгивала Рыкова, которую со смехом теребили и целовали одноклассницы.
— И кто бы мог подумать, что ты поэтесса! — в недоумении покачала головой Акварелидзе.
— А тебе, небось, завидно! — ехидно вставила Исаева.
— Я с тобой не разговариваю, — сердито огрызнулась грузинка, чувствуя, что Исаева угадала ее чувства.
Исаева беззвучно расхохоталась и тихо выскользнула из класса, пробираясь к своим бывшим одноклассницам — шестушкам, которым она решила выдать тайну счастливых малявок.
«И не очень-то кичитесь вашими стихами, авось, соседки почище напишут, то-то потеха будет, когда вы с вашим подношением скиснете», — злорадно думала она, останавливаясь у дверей класса «шестых» и условными знаками вызывая в коридор свою закадычную подругу, отъявленную мовешку Катю Тычинкину.
А в классе малявок оживление не убывало.
Вопрос со стихотворением благополучно разрешился, но не меньше забот было с рисунком.
Кутлер не без труда удалось выпросить у m-lle Скворцовой, заведовавшей шкафом с бумагой и канцелярскими принадлежностями, казенный лист толстой рисовальной бумаги.
Этот лист разрезали пополам; одну из половинок тщательно перегнули еще раз пополам — так, что получился как бы очень толстый лист почтовой бумаги.
— Края позолотить можно, — предложил кто-то.
— Фи… Это вульгарно, — брезгливо остановила Грибунова.
— Вот глупости, с чего ты взяла?
— Шерочка, не суйся, уж она знает, как принято, — зашикали остальные, всецело доверяя житейской мудрости и художественному вкусу Грибуновой.
А Грибулька, не без гордости сознавая свое превосходство над подругами, с удовольствием помыкала ими.
Долго выбирали рисунок в альбомчиках Грибуновой, много спорили и волновались, но в конце концов все сошлись на том, что самое подходящее — нарисовать виньетку из нежных анютиных глазок, а в центре поместить дату юбилея.
Стихотворение решили написать на второй странице, а исполнение было немедленно поручено Липиной.
— А то еще сделаем ошибку, так все труды Грибулькины пропадут, — объяснила Женя Тишевская, предложившая сначала переписать стихи, а потом уже приступить к рисунку.
— Конечно, так будет лучше, — согласились девочки.
— И днем мне удобнее рисовать, — вставила Грибулька, — а то вечером с красками трудно.
— Ну и прекрасно. А ты, Липина, не теряй времени, начинай с Богом, — добродушно проговорила толстушка Лядова.
Когда позвонили к вечернему чаю, стихи уже были переписаны четким, красивым почерком Липиной.
Девочки внимательно вглядывались в каждую строчку, в каждую букву, и чем больше вчитывались, тем больше им нравились эти незатейливые строки, полные искренних пожеланий.
— Завтра будет готов и рисунок, — важно пообещала Грибулька.
«Ну, это мы еще посмотрим!» — усмехнулась про себя Исаева, решившая насолить ненавидевшим ее одноклассницам.
Глава XXIV
Похвала Стружки. — Медная глотка
Рисунок удался Грибуновой как нельзя лучше. Девочки с восторгом рассматривали его; многие даже не решались до него дотронуться, словно боялись своим прикосновением нарушить свежесть цветов, которые словно живые смотрели на них своими нежно-бархатными глазками.
У Грибуновой был несомненный талант к живописи. Девочка любила рисование и все свободные минуты посвящала любимому занятию. До поступления в институт Грибунова брала уроки у хорошей преподавательницы, которая сразу оценила незаурядные способности своей маленькой ученицы и с большим вниманием следила за ее быстрыми успехами. Бабушка, души не чаявшая в единственной внучке, не жалела на нее денег, и по ее особому ходатайству Грибуновой позволили брать кроме положенных уроков рисования еще и приватные [38].
Все это выделило ее из числа остальных воспитанниц; многие завидовали ее дарованию, большинство же добродушно признавало ее превосходство и отдавало должное ее искусству.
— Грибунова у нас художница… — гордо хвастались малявки перед соседками — шестушками или пятыми.
— Уж воображаю, — пренебрежительно скривит губы иная соседка, хотя до нее и раньше доходили рассказы о рисунках Грибуновой.
Но сама Грибулька была не из хвастливых, она смотрела на свои успехи как на нечто вполне естественное и была далека от того, чтобы кичиться своим талантом. В классе все успели полюбить эту веселую девочку, всегда отзывчивую на чужую радость и готовую помочь подругам в трудную минуту.
И теперь, стоя в кругу девочек, чуть ли не с благоговением разглядывавших ее рисунок, Грибунова радостно улыбалась, и на душе ее было хорошо — и от одобрения, и от сознания, что она помогла подругам, которых любила почти всех без исключения.
Девочки действительно были в восторге. Они даже и не мечтали, что их затея будет выполнена так удачно.
— Грибулька, душка, как я тебя за это люблю, иди я тебя расцелую! — весело кричала Замайко.
— Медамочки, будьте справедливы, уж если и благодарить, так уж всех одинаково, так как все старались — и Липина, и Грибунова, и Рыкова, а больше всего мы обязаны нашей славной Женюрке, так как это она главная изобретательница, — с напускной торжественностью произнесла Савченко.
— Тишевская, Тишевская!.. Душка, спасибо и тебе, Липочка, и тебе, наша поэтесса, ах как все хорошо вышло! — восклицали малявки, тут же обнимаясь и целуясь от радости.
— Ура! — крикнула Замайко.
— Ура! — подхватили было остальные, но в эту минуту в дверях показалась Стружка, и все со смехом разбежались по местам.
— И чего это вы горло дерете? — покачала головой старуха, в недоумении поглядывая на своих питомиц.
— Это мы, m-lle Струкова, от радости, — храбро выскочила вперед Замайко.
— Что-о? С чего это у вас такая большая радость-то?
— А у нас, m-lle Струкова, сюрприз для юбилея уже готов, — продолжала Замайко.
— Уж воображаю, что вы там состряпали, — с презрительной гримасой сквозь зубы процедила синявка.
— А вот… — и Замайко неожиданно положила перед Стружкой заветный лист, который до того держала за спиной.
Струкова недоверчиво посмотрела на рисунок, безмолвно надвинула на нос очки и уже с интересом поднесла лист к глазам.
— И где вы только раздобыли его?… — указала она на рисунок. — Поди-ка, из старших кто вам нарисовал?…
— Нет, m-lle, это мы сами… Это Грибунова, — послышалось со всех сторон.
— Ну да, проведете вы меня! А?… Да тут еще и написано что-то, — и Струкова громко стала читать стихи.
В классе воцарилась тишина.
Девочки напряженно следили за выражением лица старухи, и сердца их громко стучали, как перед приговором. Соня Рыкова забилась в самый дальний угол класса. Щеки ее пылали от стыда, стихотворение казалось ей ужасным, и она, боясь услышать насмешки классюхи, зажала уши обеими руками и горько раскаивалась в том, что написала эти стихи.
«И надо было этой Замайке сунуться… Вот уж действительно, наш пострел везде поспел, — в волнении д у ма ла девочк а, — неб ось, не под у ма ла обо м не. Стружка высмеет меня и будет потом весь год попрекать… Это не maman, та бы поняла».
— Рыжик, Рыжик, куда ты забралась, слышишь? Стружка допытывается, кто стихи написал. Очень они ей понравились, — теребила Рыкову едва разыскавшая ее Кутлер.
— Ах, отстань ради Бога, — отмахнулась от нее Соня.
— Да ты скажи, можно тебя назвать?
— Да говорю же, нельзя, понимаешь — нельзя, ни за что нельзя, и не думайте, ради Бога, меня выдать! — в ужасе бормотала девочка, стараясь не попасться на глаза старухе и словно опасаясь, что синявка по ее волнению угадает автора стихов.
Стружка действительно была ошеломлена сюрпризом ее малявок, она не ожидала от них ничего подобного. Сюрприз понравился старухе, и она была далека от того, чтобы высмеивать не на шутку смущенных девочек.
— Ну и ну, — протянула она, в раздумье покачивая головой. — И откуда что берется? Ну, Грибунова еще понятно, даром, что ли, на ее науку бабушка столько денег тратит… А вот скажите-ка, кто вам стихи написал? Уж не поверю я, чтобы и их вы сами состряпали!
— Сами, m-lle Струкова, ей-Богу, сами, — горячо запротестовали девочки.
— Рассказывайте мне… Ну кто у вас мог бы?
— А вот, — начала было Замайко, но Савченко так дернула ее за передник, что она словно подавилась и уже не пыталась договорить; с тревогой оглянувшись на Савченко, по ее многозначительной гримасе она сообразила, что чуть было не выболтала классную тайну.
— Ну, так кто же? — вопросительно глядя на шалунью, с любопытством спросила синявка.
Девочки молчали.
— Ну вот, я так и думала, что не сами сочиняли, — усмехнулась Струкова.
— Да нет же, сами, m-lle.
— Не позволяет… Сердится, — торопливо сообщила Кутлер, только что вернувшаяся от Рыковой.
— И нечего ее выдавать, — с жаром заступилась Савченко.
— Не выдавать, не выдавать! — понеслось со всех сторон.
— А мне и ни к чему, не говорите, и не надо, — немного обиженно произнесла старуха. — А я всегда правду скажу: сюрприз ваш мне понравился, и умницы, что вы его надумали, и maman вы порадуете.
— Ах! — воскликнули удивленные девочки, никак не ожидавшие такой похвалы. Она была им тем более дорога, что нечасто приходилось им слышать слова одобрения от ворчливой старухи.
Девочки радостно сияли, сегодня был для них особенно счастливый день.
— Рыкова, слышишь? Она хвалила, ну чего тебе дольше запираться, ведь Грибульку сразу назвали, вот не понимаю, — Кутлер все старалась переубедить упрямую подругу.
— И чего ты ее уговариваешь признаться? — пожала плечами Тишевская. — Ведь от того, что Стружка будет знать автора, стихи ничего не выиграют, а вот Рыковой потом Стружка, может, не раз вспомнит ее поэзию; уж что-что, а упрекнуть да попрекнуть при случае она умеет, так на смех поднимет, что беда.
— А чего же я и боюсь, как не насмешки? — заволновалась Соня. — Ведь я понимаю, что сейчас Стружка в хорошем расположении, и все ничего, а чуть рассердится и начнет придираться да корить, так прямо со света меня сживет!..
— Ну, это точно, — улыбнулась Женя, — а все же тайна — так уж тайна.
— И нам интереснее, а то зачем «по секрету всему свету» разносить, — вставила Акварелидзе.
— А сама, небось, всегда первая чужие секреты выбалтываешь! — бросила одна из девочек в сторону грузинки.
— Что-о? Я секреты выдаю? Ну нет, машер, уж кому бы это говорить, да только уж не такой болтушке, как ты сама! Кто на прошлой-то неделе…
— Медам, петь идут, бросьте вы ссориться! Пора, уже в пары становятся, — торопливо обходила класс серьезная Липина.
— Медамочки, куда же рисунок спрятать? — озабоченно обратилась к классу Замайко.
— Дайте Липиной, она у нас парфетка во всех отношениях, — предложила Завадская.
— У Липиной в сохранности будет, — согласились малявки.
— Медам, не лучше ли в шкаф, — в свою очередь предложила Липина.
— Нет, Липочка, из шкафа каждый раз, как захочется посмотреть да полюбоваться, не достанешь, а тут удобно, когда под рукой, — заволновалась Замайко.
Все согласились с ее доводами.
Липина торопливо обернула рисунок в чистый лист бумаги и осторожно спрятала в свой пюпитр, отличавшийся образцовым порядком.
Воспитанницы под предводительством Стружки спустились в Зеленый зал, где их нетерпеливо ожидала молоденькая регентша [39] из бывших институток. У нее был приятный высокий голос, и воспитанницы называли ее не иначе как «Соловушка».
В тот вечер Соловушка была особенно утомлена спевками. Каждый класс разучивал что-либо ко дню юбилея, и бедной девушке ежедневно приходилось в течение целого дня вслушиваться в пение учениц, что, несомненно, сильно действовало на ее нервы; она сделалась раздражительной и нетерпеливой.
С малявками заниматься было особенно трудно, и она с тяжелым вздохом встретила их появление.
— Уж я их на ваше попечение оставлю, Софья Андреевна, самой-то мне к себе понаведаться надо, тоже ведь недосуг перед праздником-то, — как бы оправдывалась Струкова. — А вы у меня смотрите, умницами быть, а не то накажу, кто напроказит, — пригрозила она седьмушкам и быстро скрылась за дверями зала.
Соловушка была недовольна уходом синявки. В присутствии той девочки бывали несравненно внимательнее, и спевки проходили более успешно.
А тут как нарочно девочки зевали, пели из рук вон плохо и несогласно, и своим пением довели Соловушку буквально до исступления.
— Не пение, а вой какой-то! Да считайте же вы! Бо же ж ты мой! Вот ведь наказание с такими ученицами! — кричала она, выходя из себя.
— Еще раз второй такт повторяйте. Ну?! — беря аккорд, приказала она.
Запуганные ее резкими окриками, девочки пели невнятно, многие просто боялись открыть рот.
— Это ни на что не похоже! Ведь если вы так и дальше будете, то никакого толку из вас не будет, и вы осрамитесь на юбилейном концерте, прямо со стыда за вас сгореть можно! — сердилась Соловушка.
Малявки стояли понурые, пристыженные, готовые провалиться сквозь землю.
— Вот заставлю каждую отдельно разучивать, так, небось, больше толку выйдет. Начинай-ка ты! — неожиданно обратилась она к Гане.
«Господи, помоги!» — мысленно помолилась та и, желая угодить Соловушке, запела в полный голос.
— Замолчи, ради Бога замолчи! — завизжала регентша. — Боже мой, да у тебя не горло, а медная глотка, ты как труба Иерихонская [40], что ты, оглушить меня, что ли, хочешь? — подпрыгивая на своем табурете, нервно вскрикивала она.
Савченко стояла красная как рак. Ей теперь было стыдно своего голоса, стыдно за свое желание его полной силой угодить разгневанной учительнице.
«Вот тебе и угодила», — словно кто-то смеясь шептал ей на ухо.
— Медная глотка, медная глотка! — подхватили воспитанницы, кто-то фыркнул, кто-то не удержался и громко расхохотался.
— Это еще что? Вы еще смеяться смеете? Замайко, это ты отличаешься? Пой за это!
Ганя воспользовалась моментом и торопливо спряталась за спину Кутлер.
— Медная глотка! Медная глотка!.. — кривляясь и гримасничая, дразнила ее Исаева.
На душе у Гани стало невыносимо тяжело, она почувствовала подступавшие к горлу слезы — слезы от незаслуженной обиды.
«Еще расплачусь, этого только и не хватало», — рассердилась она на себя, и ей захотелось уйти подальше от осмеявших ее подруг: в ушах еще звучал их смех и обидные выкрики Исайки.
Гане хотелось огрызнуться, сказать что-нибудь злое, но в то же время она чувствовала, что стоит ей открыть рот, как вырвутся подступавшие рыдания, которые она с таким трудом сдерживала в груди.
И в смятении девочка быстро направилась к выходу.
Несколько любопытных обернулись на шорох ее шагов, но никто не остановил удалявшуюся подругу. Соловушка не заметила ее ухода, она была полностью поглощена своим делом.
А Исаева ехидно улыбнулась и тоже незаметно шмыгнула за дверь.
Глава XXV
Под подозрением
Ганя быстро поднималась по лестнице. Ей хотелось остаться одной, совсем одной, и выплакать слезы обиды, накопившейся в ее сердце. Она торопливо прошла в полутемный дортуар, пробралась к своей кроватке в дальнем углу и упала на колени перед небольшим образком в изголовье.
— Боженька, помоги… Боженька, спаси, — бессвязно шепчет она дрожащими губами; слеза за слезой капают на холодный пол. — Боженька, Боженька, помоги мне, помоги. Ведь Ты всемогущий, Ты можешь сделать так, чтобы я стала голосистой, такой же голосистой, как была покойная мама. О, сделай так, Боженька, пусть перестанут смеяться надо мной и пусть все, все позавидуют мне!..
Головка Гани падает в подушки, горькие рыдания вырываются из груди; девочка объята горем, которое кажется ей безысходным.
— Детка, о чем ты? — неожиданно прозвучало над ней, и чья-то ласковая рука легла на ее разгоряченную головку.
Ганя в испуге вскочила на ноги. Перед ней стояла Малеева.
— Савченко, это ты? О чем ты так горько плачешь? Скажи мне, детка, что у тебя случилось? И верь мне, тебе сразу легче станет на душе.
Ганя смущенно смотрит на классную даму, вслушивается в ее голос и не узнает в стоящей над ней женщине всегда спокойную, ровную Малееву.
Что-то новое, хорошее слышится девочке в звуке ее голоса, в ее движениях. Это не классная дама, а просто добрый человек, который отозвался на ее детское горе. И Ганя вдруг почувствовала доверие к этой скромной синявке и открыла ей свою печаль.
Малеева внимательно вслушивалась в бессвязный лепет девочки и все больше проникалась страданием обиженного, самолюбивого ребенка.
Она дала Гане высказаться, а затем сказала ей несколько простых, но теплых слов, которые сразу ободрили девочку и заставили ее иначе взглянуть на все произошедшее.
Не прошло и получаса, как Ганя вполне успокоилась и на прощание беззаботно улыбнулась поцеловавшей ее учительнице.
…В то время как Ганя была в дортуаре, Исаева торопливо пробралась в класс.
Чутко прислушиваясь и оглядываясь на дверь, она проскользнула к пюпитру Липиной, быстро откинула крышку, схватила злополучный сюрприз и, заслышав в коридоре чьи-то шаги, торопливо скомкала рисунок и сунула его в карман.
Беззвучно выскользнув в коридор, она вызвала Тычинкину и, убедившись, что за ними никто не наблюдает, сунула ей сокровище своих врагов.
— Ай да Зина! Вот молодец! Ловко ты у них стянула! — в восторге прошептала Тычинкина, заранее радуясь горю малявок и не задумываясь о последствиях такого жестокого поступка.
— Уж если я что обещала, так будь спокойна, исполню обязательно. То-то потеха будет теперь, а? — и недобрая улыбка скривила губы Исайки.
— Смотри, все потом расскажешь, страсть как люблю про скандалы слушать… — хитро подмигнув, шепнула шестушка и торопливо юркнула в свой класс.
Исаева благополучно вернулась в Зеленый зал, где никто не заметил ее кратковременного отсутствия, кроме Кутлер.
— А где Савченко? — спросила у нее Зина.
— Должно быть, в la bas, — небрежно отозвалась Кутя.
— Ее там нет, я только что оттуда, — многозначительно заметила Исайка.
Кутлер только пожала плечами и отвернулась: ей не хотелось говорить с бывшей подругой.
Спевка кончилась. Со вздохом облегчения малявки вернулись в класс, где их уже поджидала Стружка.
Не успели девочки разойтись по своим местам и заняться делом, как класс облетела ужасная новость: сюрприз исчез из пюпитра Липиной!
— Быть не может!
— Господи, да куда же он мог деваться?
Читать бесплатно другие книги:
