Дело, которому ты служишь Герман Юрий
Дед смешался.
— То-то, — наставительно произнес Женя. — У нас, разумеется, есть недоработки, особенно в части торговли, но хаять все подчистую — не пройдет. Базарные разговоры — обывательщина, мещанство.
— Так я-то для вас печенку хотел, — сказал Мефодий. — Не для себя. Мне что. Вот Варвара печенку завсегда хорошо кушает.
— Оставь деда в покое, — сказала Варя. — Что к нему прицепился?
И пожаловалась Володе:
— Вернулся вчера и все время всех учит.
Она села рядом с Володей, взяла за руку, заглянула в глаза.
— Понимаешь, — сказала Варя, — сегодня день рождения маминого Додика. Это глупо, но будет обида, если мы не придем. Заранее предупреждены, и так далее, и прочее. Ты должен пойти с нами.
— Да, да, — согласился Евгений добродушно. — Давай отмучаемся вместе. Харчи там всегда так себе, скукота, разумеется, но муттер есть муттер, никуда от этого не денешься. Вымойся, переоденься — и дунем. Все-таки мы молодежь, цветы жизни, надо украсить собой их мещанское общество.
— Чемодан твой в коридоре, у ванной, — сказала Варя.
Женька плотно притворил за Володей дверь.
— Ты ничего ему не скажешь?
— Нет, я не могу.
— Может быть, мне?
— Не суйся. Никто этого не может сказать, кроме папы.
— Но если ты все время станешь реветь…
— А уж это не твоего ума дело!
Евгений пожал плечами.
— Во всяком случае, его нужно держать побольше здесь, — посоветовал он. — На людях всегда легче. Ну, а самый факт — что ж, погибнуть в бою с фашизмом, да еще так, как Афанасий Петрович…
— Замолчи!
Из чемодана Володя достал смену белья, выстиранную и заштопанную еще старухой Дауне, вынул пакет с сургучными печатями, носки, галстук, который так и не привелось повязать ему за все время своей практики, серую, «смерть прачкам», рубашку. И с тоской взглянул на стопочку книг, перевязанных бечевкой. Ни строчки не прочитал он в Черном Яре.
Женька вышел в коридор, увидел пакет, присвистнул:
— Ого! Воображаю, что тут написано. Давай осторожненько вскроем, потом объяснишь, что печати сломались сами. Прочтем, интересно же!
— Положи на место! — велел Володя.
— Здорово ты все-таки провонялся больницей, — сказал Евгений. — И ни одной вещички не приобрел! А я, между прочим, схватил себе в тамошнем сельмаге великолепный отрезик на костюм из-под прилавка. Провернул мероприятие — лекцию, конечно бесплатную, тема: «Гигиена брака», подал под острым соусом — и все в полном порядочке. Пятый курс, надо иметь вид…
Володя терпеливо промолчал: он решил больше не вязаться с Евгением. Все равно, словно об стенку горохом…
В ванной Володя побрился, пустил душ и долго наслаждался обрядом мытья, унаследованным от отца. Это отец его научил взбивать пену мочалкой, мыться «малой» и «большой» водой, полоскаться «начерно» и «набело», пробовать чистоту волос «на скрип». Когда-то давно они вместе ходили в баню и мылись там подолгу, охали, парились, пили квас и начинали все сначала. Наверное, и в Испании отец отыскал баню. Какую-нибудь мраморную, с кариатидами и парящими в воздухе розовыми амурами…
— Ты долго еще будешь мыться? — спросил Евгений.
Варя повязала Володе галстук — он совсем не умел делать такие вещи — и пригладила волосы щеткой. Евгений попрыскал на себя из пульверизатора, Володя подал Варе плащ.
— Да, мы обедать дома не будем! — крикнул Женя.
— Не завою, — сказал дед из кухни, где шуршал листами журнала «Огонек». Он очень любил рассматривать картинки. — Интересно, как там накушаетесь. Видел давеча ихнюю Паньку на базаре: дали, говорит, всего ничего денег, а обед на цельную роту велено сготовить…
Ираида и несколько незнакомых Володе накрашенных женщин уже сидели на холодной и мозглой террасе у Валентины Андреевны. Поверх скатерти Ираида раскладывала желтые дубовые и кленовые листья — под каждым прибором и под каждой рюмкой должна была лежать такая «живая» салфетка.
— А, деревенский доктор приехал, — сказала Валентина Андреевна и протянула Володе руку для поцелуя, но он не поцеловал, а только сильно встряхнул. — Ну как там? Все лечили?
— Все лечили, — грубым голосом ответил Володя.
Додика еще не было, он проводил какие-то мотоциклетные соревнования. Во дворе, на цепи вякала Додикова охотничья собака. Подруга Валентины Андреевны Люси Михайловна, значительно подняв бровки, говорила:
— Ах, дорогая, не спорьте, пожалуйста, со мною, преждевременные морщины — результат нашего невнимания к себе. Например, смех. Посмотрите, как я смеюсь. Округляю полость рта и смеюсь: хю-хю-хю, — сделала Люси Михайловна. — Смеховой акт в наличии, а мускульная система не расслабляется…
Володя смотрел на Люси Михайловну выпученными глазами. Варя слегка толкнула его в бок. Евгений расхаживал по веранде, курил папиросу и сердито переговаривался с Ираидой. А нахальный толстый коротышка Макавеенко по обыкновению рассказывал накрашенным гостям свои анекдоты и сам первый смеялся.
Пришли еще какие-то неизвестные Володе муж с женой. У него было львиное лицо, а она так громко шуршала шелком, что казалось, будто все время сердито шепчет.
— Кто такие? — поинтересовался Володя.
— Главная портниха в городе, — сказала Варя. — Ее зовут по-старорежимному — мадам Лис. А с ней ее муж, — она его берет с собой в гости.
— Наукой доказано, — продолжала желтокожая и сморщенная Люси Михайловна, — что преждевременные морщины появляются также в результате неправильного положения лицевой части головы во время процесса сна. Если следить за собой и во сне, то возможно избежание преждевременного сморщивания.
Она заметила на себе упорный взгляд Володи и, «округлив полость рта», улыбнулась:
— Не правда ли, молодой доктор?
— Не знаю, мы это не проходили, — хамским голосом сказал Володя, — и как это следить за собой во время сна?
— Хю-хю-хю! — засмеялась Люси Михайловна. — И очень даже можно. Вообще, товарищи, мы крайне мало внимания обращаем на самомассаж путем поколачивания складок, морщин и дряблостей на коже.
— Меня сейчас вырвет! — шепотом сказала Варя Воллоде. — Как она говорит ужасно про это поколачивание…
Но Люси Михайловна не могла остановиться.
— Самомассаж — мой конек, мои альфа и омега, моя последняя любовь, — говорила она. — Итак, правой рукой нужно поколачивать складки на правой стороне лица, а левой — на левой. Дряблости под глазами поколачивают подушечками пальцев. Что же касается до подчелюстных морщин и отвисаний, то с ними надлежит бороться путем похлопывания тыльными сторонами пальцев…
Пелагея понесла салаты — очень много салатов, с картошкой, морковкой, свеклой, зелеными листьями, луком — все в красивых вазах. Короткий, наглый Макавеенко сказал, принюхиваясь:
— Всегда у молодоженов овощи! Силос! И полезно, и недорого, и в своем вкусе. Только ведь я предупреждал: люблю мясо!
Приехал на автомобиле Додик и завел патефон с собакой на внутренней стороне крышки.
- Ваши пальцы пахнут ладаном,
- А в ресницах спит печаль
- Ничего теперь не надо вам…
— Послушайте, — негромко сказал Додику Евгений, — это же безобразие, патефон вы просто у нас сперли. Я уехал на практику, а вы явились к деду…
— Ах, оставьте, железный человек! — сказал Додик.
Он был выбрит, напудрен, с прямой английской трубкой в зубах, с ямочкой на подбородке, до того чистоплотный и порядочный, что могло прийти в голову, будто он международный вор.
Пили водку, мадеру, портвейн, пиво и шартрез. Валентина Андреевна держалась кончиками пальцев за виски и говорила Евгению:
— Неужели наука не может побороть обыкновенную мигрень? Третий день страданий! Третий день!
Жена присяжного поверенного Гоголева тоже всегда жаловалась на мигрень и пальцами сжимала виски.
— Выпей водки, мама, — сказал Евгений. — Сосуды расширятся, и мигрень проскочит.
— Правда? — округляя глаза, спросила Валентина Андреевна.
Она выпила и водки, и пива, и мадеры.
— Ах нет, нет, что вы, — говорила на другом конце стола Люси Михайловна. — Надо отличать уход за жирной кожей от ухода за сухой кожей. Это элементарно. Так же как совершенно безграмотно мазать лицо при наличии угрей кремами и мазями.
— Володька, перестань таращиться! — жалостно попросила Варя. — Не слушай, и все. Не надо ничего подчеркивать.
— Я не подчеркиваю, — сказал Володя.
— Нет, подчеркиваешь! — крикнула Варя. — Выпей лучше водки!
— Это просто смешно, — говорил Додик, сидя в центре стола, весь в букетах и бутылках. — Просто смешно. Гонщик в условиях дождевой погоды не может не соблюдать…
— Ура! — заорал наглый Макавеенко. — Я, кажется, нашел в салате жилу от говядины. А мадам Лис, между прочим, идет особое обслуживание и отдельная подача. Там салат из цыпленка. Ура гостеприимным молодоженам!
Мадам Лис шлепнула Макавеенко по руке, а сам львинообразный Лис налил себе полный чайный стакан липкого ликеру.
— Мадам Лис, а правда, что фасон фигаро опять входит в моду? — спросила Ираида.
— Дела, деточка, только в деловой обстановке — ответила мадам Лис.
— Браво, браво! — захлопала в ладоши Валентина Андреевна. — Действительно, дела в деловой обстановке. А сейчас мы пьем! У нас праздник! Семейный праздник!
Валентина Андреевна была счастлива: вино ударило ей в голову, стол казался совсем таким, как когда-то у присяжного поверенного Гоголева; ели и пили вокруг приличные люди, никто не говорил о кораблях, о пушках, о маневрах, о полето-часах, никто не запевал сиплым голосом про Конную Буденного.
Потом Паня принесла всем по чашке бульону с пирожком, потом были крошечные котлетки с зеленым горошком и большие, страшно жирные, какие-то размазанные торты.
— Это от Макавеенки, — шепнула Варя Володе. — Он же главный по части тортов и пирожных. Мама сказала, что, наверное, его скоро посадят — очень сильно ворует.
Еще не дообедали, когда Валентина Андреевна почувствовала себя дурно. Евгений с Ираидой исчезли, Варвара и Володя повели Валентину Андреевну в спальню, где росли кактусы и висел портрет кактуса.
Додик проводил жену взглядом, выбил трубку о каблук, сказал Макавеенке:
— Попался, который кусался. Это и есть радости семейной жизни. И не уйти: поднимет визг, что она больна, а я шляюсь…
— Выпьем! — предложил Макавеенко.
— Выпьем! — согласился Додик.
К ним подсели Люси Михайловна и еще одна пожилая дама, которую звали Беба. Беба была стриженая и выкрашенная перекисью, после чего еще сильно завита барашком. Розовые плечи ее были оголены.
— Ну, старухи, — сказал наглый Макавеенко, — поборемся еще с дряблостью, а? Я слышал, что красавицам после пятидесяти лет очень помогает маска из ржаной муки. Намазала морду — и все!
— Вы не джентльмен! — воскликнула Беба. — Надо быть добрым.
— А я, между прочим, в джентльмены и не лезу, — сообщил Макавеенко. — Я в торговой сети работаю, детка, там закон джунглей царствует.
Он слегка куснул Бебу за голое плечо:
— Гам-гам. Страшно?
Додик завел патефон, пригласил Бебину молоденькую сестру Куку. Макавеенко пригласил Бебу. Сочный до жирности голос пел:
- Утомленное солнце
- Нежно с морем прощалось.
- В этот час ты призналась,
- Что нет любви.
Володя сидел в кабинете Додика и сердито перелистывал книжки, а Валентина Андреевна, пластом вытянувшись на кровати, держала дочь за руку и жаловалась:
— Ты и не представляешь, девочка, как с ним не просто. Он требует, чтобы у меня были интересы, и буквально принудил меня — он же волевой, ты видела, как развита у него нижняя челюсть, — буквально принудил поступить на курсы кройки и шитья. И дело не только в моих интересах, дело в средствах. Он же сумасшедший, он хочет создать мне постоянный комфорт — красоту жизни, он говорит мне «маленькая», он любит называть меня «маленькая», или «светик», или «беби», он говорит: у тебя есть вкус, ты можешь стать ведущей портнихой в городе. И не в том смысле, что я буду сама шить, нет, я буду давать указания… Например, наши платья, так называемые полуприлегающие, — это же кошмар! Полное отсутствие линии. Совершенно не умеют брать полуокружность бедер! А перевод вытачки в подрез проймы? Мы занимаемся с Бебочкой у мадам Лис…
— Варь! — угрюмо позвал Володя из соседней комнаты.
— Сейчас! — ответила Варвара.
— Это Володя? — спросила Валентина Андреевна.
Варя кивнула.
— Какой-то он все-таки мужлан, — сказала Валентина Андреевна, — сидит букой, никакого шарма. А шарм в мужчине — это все. Я сейчас читаю Достоевского. Князь Мышкин ведь идиот, а какой шарм…
— Мама, не говори того, чего не понимаешь, — жалобно попросила Варя.
— То есть как это?
— Не говори про Мышкина, я тебя умоляю.
— Ты мне грубишь, девочка, ты грубишь своей мамочке…
— Не говори про Мышкина, не смей! — крикнула Варя.
И выскочила из комнаты.
— Варвара! — донеслось ей вслед. — Это хамство, Варвара!
— Уйдем! — шепнула Варя Володе.
Муж мадам Лис, напившись пьяным, спал, подложив под львиное лицо огромные волосатые лапы. Сама мадам Лис танцевала с Додиком. Бархатный голос из патефона все еще пел про утомленное солнце. Белый, непривычный к такой жизни Додиков пес гремел ошейником и тоскливо подвывал. Макавеенко, сидя на краю стола, произносил речь, обращенную к Бебиной сестре Куке:
— Да, смысл жизни состоит в том, чтобы брать от нее все, не откладывая исполнение своих желаний ни на минуту, ни на секунду! Слушайте сюда все, как говорят одесситы! Я материалист и не верю в райское блаженство после смерти. Идите сюда, молодой человек! — крикнул он, заметив Володю. — Идите поспешно! Бегите ножками! Я вижу, вы не согласны со мной? Он не согласен со мной, да, Кукочка? Так что? Я беру от жизни, чего только желаю, потому что я не идеалист, как некоторые…
— Идем же, Володя! — сказала Варя.
— Зачем ты меня сюда притащила? — спросил Устименко.
ОТЕЦ ПОГИБ
Все еще сеял дождь.
Вдвоем, рука об руку, они пошли в кино. Перед художественной картиной показывали испанскую хронику. Немцы из батальона Тельмана пели «Карманьолу», танки мятежников шли на Харам, с треском били «эрликоны», в район Сеговийского моста входили добровольцы. И черные огромные «юнкерсы» сбрасывали серии бомб на прекрасный Мадрид.
— Перестань же наконец реветь! — рассердился Володя.
— Я не могу, не могу, не могу! — задыхаясь, ответила Варя.
Художественную картину они не досмотрели: слишком уж все в ней с самого начала было гладенько и сладенько. И музыка чем-то напоминала «утомленное солнце», и главный герой был похож на Додика, такой же — с трубочкой и с ямочкой на подбородке. Только называли его здесь не Додик, а товарищ начальник строительства.
— Как-то вдруг стало очень трудно! — пожаловалась Варя.
— Почему? — удивился Володя.
Она крепко сжала ему руку.
Дома, на диване, при свете одной маленькой лампочки под густым абажуром сидели чем-то очень недовольные Евгений и Ираида.
— Можете нас поздравить, — сказал Женя ироническим голосом (он теперь в присутствии Ираиды почему-то непременно говорил ироническим голосом), — мы принимаем поздравления.
— С чем это? — спросила Варя.
— С тем, что мы решили оформить наши отношения законным браком.
— Да, — звякнув своими цепочками и медалями, подтвердила Ираида. — Вопрос решен в положительную сторону, как выражаются бюрократы.
И она засмеялась не слишком весело.
— Чего и вам желаю, — прохаживаясь по комнате, произнес Евгений. — Пока не поздно. Оно как то изящнее.
— Про что ты? — не поняла Варя.
— А про то, дорогая моя сестричка, что в браке мне нравится осознанная свобода, а не общепринятая необходимость. Мы вот допрыгались до необходимости.
— Дурак, — сказала Варя. — Идиот, скотина, пошляк, ничтожество!
— Не ругайся, — попросил Женя, — тебе просто сейчас ругаться, а каково нам с Идой? Расскажи лучше, что там муттер? Это правда, что она собирается быть великой портнихой?
Выслушав Варю, он кивнул:
— Хорошие портнихи вообще-то зарабатывают много денег. Мы с ней вместе не живем, наше дело сторона, даже если ее и накроет финиспектор. Но кое-какие деньжонки я лично собираюсь с этого дела иметь.
— О господи! — воскликнула Варя. — Никогда не видела подлеца в таком чистом, кристаллическом состоянии.
— Да чем же я подлец? — изумился Евгений. — Что я, детей, что ли, ем? Со всеми у меня отличные отношения, у меня нет врагов, но должен же я думать о себе. Или твой Володька обо мне подумает? Или, может быть, ты станешь помогать семейному брату материально? Или отец будет швырять мне дикие суммы? Ну хорошо, кое-что подкинет родитель моей будущей супруги, товарищ декан. Тоже не так-то много. Моя стипендия, стипендия Иды. Прекрасно! А ребенок? Няня, кроватка, пеленки, то, се? И ведь это не на один год, ты соображаешь? Мы вот с ней сидели, считали. Что я буду получать сразу после окончания института? Сколько, выражаясь в рублях?
Он снял пиджак, повесил на спинку стула, подвинул поближе бумагу с цифрами, спросил:
— Каковы наши исходные данные?
— Я пойду, Варя! — поднявшись, сказал Володя.
— Иди! — ответила она усталым голосом.
Какой сегодня был мучительный, нечистый, длинный день! И в конце концов она угадала осуждение в Володиных глазах, она еще была и виновата. Он никогда не помогал ей, этот Володька, он только брезгливо отстранялся — мол, не мое это дело, оставьте меня в покое, не касаются меня все ваши дрязги.
Не глядя на нее, он натянул свой плащ, взял чемодан, связку книг. Удивительно он умел не оглядываться! Ведь хотелось же ему еще хоть разок взглянуть на нее, ведь чувствовал он, как ей сейчас плохо и одиноко, однако он, даже не кивнув, захлопнул дверь. Всегда он оставался сам по себе, этот человек! И теперь он, конечно, долго не явится…
На рассвете приехала Аглая — в высоких сапогах, в брезентовом плаще, подпоясанном ремешком, в платке. Володе показалось, что она, как и Варя, что-то знает и что-то от него таит. За эти полтора месяца тетка похудела, словно горькие складочки появились у ее алых еще губ, глаза смотрели с тоской, и появилась новая манера — она все перекладывала на столе: то спички, то ложечку, то вдруг солонку; то поднимется и поправит на стене фотографии. Но красота ее стала еще более яркой. Удивительно, что не сходили по Аглае с ума мужчины.
— Какая-то ты, тетка, беспокойная! — посетовал Володя. — Минуты не посидишь. Может, потому, что большой начальник?
— Ну вот! — рассеянно ответила она.
— И похорошела очень. Здорово ты у меня красивая!
— А кому она нужна — красота моя? Рассказывай-ка лучше, чем вздор болтать. Про Богословского, про больницу, про все. Оперировал?
Володя ринулся было рассказывать, но осекся: тетка не слушала.
— Ты что? — спросил он.
— Говори, ничего. Просто устала немножко.
— Обалдеть можно! — обиделся Володя. — У Варвары нервы, у тебя усталость, все какие-то на себя непохожие…
Но тетка и это прослушала. Она думала при Володе свои думы, словно его вовсе не было в комнате. И губы ее беззвучно шевелились. Тогда он все понял, но долго еще не решался спросить — так было страшно. А потом побледнел и спросил:
— Отец погиб?
Аглая молча кивнула головой.
— Убит? — крикнул, вставая, Володя.
— Да, он погиб! — ровным голосом, тихо сказала тетка Аглая. — Его самолет загорелся в воздушном бою под Мадридом.
— И он умер — папа?
— Да, Володя, папа твой умер.
— Он умер от ожога?
— Не знаю, Володенька, но Афанасий умер, и его похоронили.
— Это все уже совсем точно, да? Совершенно точно? — наклонившись к тетке через стол, шепотом спросил Володя. — Все правда?
Тетка одними только губами, беззвучно ответила: «Да». Слезы лились по ее щекам, она их и не удерживала. Володя стоял неподвижно. Еще давеча он представлял себе отца, как тот ищет баню с кариатидами и порхающими ангелами. А отец был уже мертв. И газеты об Испании он читал тогда, когда отец погиб.
— Где же его похоронили? Там? В Испании?
— Он погиб за их свободу. Они и похоронили его, — тихо ответила Аглая. — Он, понимаешь, ли…
Больше у нее не было сил говорить, хоть она и пыталась. Она все покусывала бахрому вязаного платка, накинутого на плечи, и часто встряхивала головой, наверное, чтобы перестать плакать, но слезы все лились и лились по ее щекам. А потом она вдруг стала задыхаться. Тогда Володя зажег спиртовку, вскипятил шприц и ввел Аглае камфору.
— Теперь тебе надо… — начала было Аглая, но не договорила. Она хотела сказать, что Володе следует быть таким, каким был Афанасий Петрович, но поняла, что ему не нужны никакие слова, что он взрослый мужчина, который все понимает сам. Она только сказала: «Володенька», — и припала щекой к его груди.
Он был куда сильнее ее в эти часы. Он гладил ее черноволосую голову, молчал и смотрел в сереющее окно. Больше они ни о чем не разговаривали в это сырое, туманное, ужасное утро. Не следовало мучить друг друга лишними словами.
— Ты уходишь? — спросила тетка, когда прозвонил заведенный с вечера будильник, и Володя начал собираться.
— Да, в институт! — не оборачиваясь, ответил он.
Пожалуй, тетка была единственным человеком на свете, которому не надо было объяснять, почему он идет в институт. Она сама все понимала. Она понимала, что с нынешнего дня Володина жизнь станет иной, не прежней, по виду и не изменится, но по существу, где-то глубоко, все станет иначе. Он должен был принять эстафету. Аглая не раз за эти дни почему-то про себя, шепотом, произнесла это слово — «эстафета». Сын ломового возчика с Харьковщины, украинец, летчик Афанасий Устименко не мог погибнуть за свободу испанского народа так, чтобы все это не имело продолжения. И, уже не плача, пристальным взглядом она следила за тем, как собирается Володя. Впрочем, ей следовало тоже идти. И они вышли из дому вместе, в одно время, неся бремя одного горя, о котором еще нельзя было рассказывать.
«У меня умер отец!» — следовало в случае чего отвечать Володе.
Умер. Просто умер! Умирают же люди от болезней. Жил человек, потом слег в постель и скончался, оплакиваемый своими близкими, родными, друзьями.
РИГОРИСТ И МУЧИТЕЛЬ
— Ну, старикашка, как жизнь молодая? — спросил его в коридоре института Евгений. Он смотрел на Володю с сочувствием.
Володя ничего не ответил. Недоуменно он вглядывался в круглое, доброе, розовощекое лицо Жени. Зная, что случилось с Афанасием Петровичем, он вчера думал о деньгах, которые составят бюджет новобрачных.
— Чего уставился? — спросил Женя.
Пыч крепко пожал Володину руку. Наверное, Женька рассказал всем на курсе, потому что все как то особенно поглядывали на Володю. И каждый старался сказать Володе что-нибудь особенно подбадривающее, каждый, кроме Пыча. А Пыч говорил о практике. Ему повезло, он попал в очень толковую маленькую больничку. Даже что-то смешное рассказал Пыч, и Володя улыбнулся. Вообще он не был ни бледен, ни рассеян, ни трагичен, как подобает быть сыну погибшего героя, о чем и сказала своим подружкам студентка Алла Шершнева.
— Вообще он человек не слишком эмоциональный — ответила Нюся, та самая, которой Ганичев когда-то посоветовал идти в стенографистки. — Есть в нем какая-то жестокость…
— Слишком много о себе думает, — скривила накрашенный ротик Светлана Самохина. — Еще наплачемся мы с ним.
Все три подруги даже не представляли себе, какие мудрые слова произнесла Светлана, какие прозорливые, совершенно не соответствующие ее умишку.
А Мишенька Шервуд заключил беседу:
— Он ригорист, мучитель и, простите за резкость, то, что называется занудой. Не хотел бы я попасть к нему под начало, нет, не хотел бы!
Теперь Володя больше не трунил над ленивыми разгильдями-студентами, не поддразнивал модницу Светлану, не отмахивался от мелких подлостей Евгения. Ему и в голову не приходило жалеть заваливающихся у экзаменаторов студентов, на какие бы причины ни ссылались эти бедолаги.
— Гнать в шею! — говорил он на комсомольских собраниях института. — Гнать, чтобы не позорили звание врача, которое им предстоит получить. Никаких полумер, никаких уговоров, никаких поддерживаний под ручки! Вон, к черту, хватит нянчиться с этими маменькими сынками и папенькими дочками! Именно из них, из тех, которых мы так старательно тянем, и образуются потом целые дружины не желающих ехать в деревню. Это они пробиваются к замнаркому с записками, со справками о нездоровье; это они просиживают штаны в липовых научных заведениях, только чтобы не делать дело…
Он стоял на трибуне в актовом зале института — худой, с мальчишескими еще вихрами на висках, с горящими зрачками, гневно и остро блещущими из-под бровей. И нечем было ему отвечать — этим человеком теперь гордился весь институт, о нем говорили как о будущем светиле, ему нельзя было ввернуть что-нибудь вроде: «Посмотри на себя». Еще осунулось и похудело его тонкое лицо за эту нелегкую осень. Еще пристальнее, жестче стал взгляд, еще злее насмешки, когда он пускал это оружие в ход. И еще больше часов проводил он в прозекторской у Ганичева, стремясь нагнать непознанное, объяснить себе то, что оставалось неясным, войти в бой во всеоружии знаний.
— А ведь вас, Володя, студенты недолюбливают, — сказал ему как-то Ганичев.
Устименко поточил скальпель на бруске, подумал и ответил:
— Как это ни грустно, а все-таки любят главным образом «своих парней». Про которых говорят, что они «рубаха». Мне же кажется, что эти «рубахи» в основном довольно вредные насекомые. Сначала, выпив водки, поет «Не любить — погубить, значит, жизнь молодую», а потом ради возможности выпить и попевать начинает приспособляться, подличать и превращается в злокачественную опухоль на организме человечества…
— Бойко вы стали выражаться, — заметил Ганичев. — И злым каким-то сделались.
— Я злею, вы добреете, — продолжая рассекать фасцию на бедре трупа, произнес Володя. — Вообще же думаю, что государству нашему в его нелегкой жизни добряки мало помогают. Для чего вот вы, например, Евгению Степанову, презираемому вами, поставили удовлетворительную отметку? Геннадий Тарасович пожелал? Или декан? Хорошо, вы добры, но ведь это, оказывается, только для себя. Из-за такой вот вашей доброты некоторые студенты насмешливо относятся к институту, к науке, к справедливости. А вы не хотите портить отношения с деканом и с Жовтяком, я же не мальчик, понимаю…
— Слушайте, а то, что я ваш профессор, вы понимаете? — раздражаясь, спросил Ганичев. И подумал: «Бешеный огурец, черт, ведь правду говорит и не боится. Почему не боится?»
Еще долго они оба работали молча. Ганичеву было не по себе, Володя хмурился. Наконец, Федор Владимирович не выдержал, сказал:
— Вот вы на Степанова здесь накидываетесь, а в глаза ему, я убежден, ничего этого не говорите. По-товарищески это с вашей точки зрения? — и взглянул на Володю, на склоненную его голову, на большие, умелые уже, ловкие руки.
— Это вы зря, — подумав, ответил Устименко. — Сами же давеча сказали, что недолюбливают меня ребята. Сидит еще эта подлость в нас — учимся для чужого дяди, а не для себя. Шпаргалки, всякая дрянь. Товарищество называется! Что ж, конечно, недолюбливают, так ведь кем же я был, если бы, например, Степанов считал меня своим парнем? Тогда удавиться лучше. Я ему всегда открытый враг, он это знает и ответно меня терпеть не может. По-моему, только так и можно жить, иначе черт знает куда скатишься. А что недолюбливают, так ведь не все? Огурцов, например, Пыч, еще есть — они мне друзья…
Володя говорил чуть-чуть грустно, и Ганичев перевел разговор.
— Останетесь при моей кафедре после окончания института? — спросил он и по тому, как Володя на него взглянул, уже понял, какой будет ответ.
— А для чего?
— Как это — для чего? — даже растерялся Федор Владимирович. — Кафедра моя…
— Не останусь. Я же не при кафедре хочу существовать, а врачом быть. Ну, как, например, все начинали — и Пров Яковлевич покойный, и Постников, и Виноградов, и Богословский… Так и я хочу…
Ганичеву было неприятно, неспокойно, хотелось, чтобы Володя лучше думал о нем, и потому он сказал:
— Не все начинали одинаково. Я, например, совсем иначе начинал. Хотите, выйдем отсюда — расскажу?
Володя прикрыл труп простыней, Ганичев убрал свои препараты, потянулся, зевнул.
— Я забавно начинал, — произнес он. — Бросил, можете ли себе представить, четвертый курс филологического факультета…
Они вышли в парк, сели на скамью, Ганичев размял толстыми пальцами папиросу, закурил.
Вот уже никак не мог себе представить Володя, что Ганичев учился на филологическом, писал стихи, ритмическую прозу, потом поступил в училище живописи и ваяния, потом в консерваторию.
— Когда же вы медициной стали заниматься? — спросил Володя.
— Двадцати девяти лет от роду, голубчик мой, — сказал Ганичев. — Все бросил: и скульптуру, и сочинение фуг, и дрянные, укачивающего типа стишата свои в космическом стиле, и даже даму сердца, верующую в мои гигантские таланты. Из-за пожарника по фамилии Скрипнюк, а по имени-отчеству — Орест Леонардович. В гражданскую войну, как вам хорошо известно, мой дорогой Киев часто испытывал на себе тяжести вторжений всяких скоропадских, петлюр, белых, немцев и прочее и тому подобное. Ну и все завоеватели непременно по городу стреляли из пушек, очень стреляли и жгли прекрасный наш Киев. А надо заметить, что я квартировал в ту эпоху возле маленькой одной пожарной части и часто с величайшим любопытством смотрел, как на огромные полыхающие пожары, скрипя немазаными колесами, выезжает на лошадях-«шкилетах» наша пожарная команда, состоявшая исключительно из стариков. Стрельба стрельбою, а мои герои-старички под водительством неизменного Скрипнюка — страшный был, кстати, ругатель и водочкой любил себя побаловать, — так вот они в сверкающих медных шлемах эдак картинно мчатся. Тут все в тартарары проваливается, конец света, а они, никому, заметьте, уже не подчиняющиеся, так как в эти часы в городе безвластие, они едут. Очень это меня заинтересовало. А Скрипнюк мне объяснял: «Может быть, там где-либо на пожаре ребеночка вытянуть по дурости не могут или какого безногого вытащить умишки не хватило. Конечно, польза небольшая, но все-таки это есть польза, а не просто свое времяпрепровождение».
Голос Ганичева странно дрогнул, Володе даже показалось, что профессор немного всплакнул.
Читать бесплатно другие книги:
