Мировая история в легендах и мифах Кокрэлл Карина

Однако Цезарь отправился в Египет не любоваться архитектурой. Победа при Фарсале убеждала его: богам угодна та держава, которую замыслил создать он. И все чаще думал Цезарь об Александре.

В Александрии не думать о нем было невозможно. Великий македонец опирался на завоеванные провинции, чтобы создать невиданное многоязыкое государство от Маге Internum[77] до Индии, объединенное великой культурой Греции, в которую влилась бы тысяча иных, более древних культур — Индии, Персии, Вавилона. Единый мир под властью одного царя! Александр начал превосходно, но плохо кончил, не успев ничего завершить.

Александр чем-то походил на Фаросский маяк — он возвышался над людишками, которые ничего не понимали, которые упрекали его в высокомерии, в том, что он не принимает совместных решений, что он убивает эллинский дух свободы, эллинскую демократию. Цезарь думал о том, как же мешали Александру те, кто не понимал очевидного: гигантским, невиданным ранее государством нельзя было править, дебатируя на тысячу голосов о каждой мелочи, к чему привыкли греки, управляясь со своими лоскутными полисами[78]. Но Александр умер слишком рано, а те, что пришли потом, были бесталанны и корыстны. И они уже не вспоминали о эллинской свободе, а погрязли в междоусобицах за царские троны в завоеванных им провинциях. Растащили и уничтожили его создание, как коршуны — павшего слона!

Он, Цезарь, создаст единый мир, о котором мечтал великий македонец, но при этом не допустит его ошибок. И только тогда успокоится.

В Александрии все получилось как нельзя лучше: убивать своего врага Помпея, бывшего зятя и соотечественника, Цезарю не пришлось. Это сделали египтяне. И принесли ему голову римского консула в какой-то мерзкой вонючей корзинке — типа той, что таскают с собой по ярмаркам александрийские заклинатели змей. Цезарь прекрасно понял этот унизительный намек на то, как относятся к Риму в Египте. Мертвую голову сильно тронуло тление, но это был, несомненно, Помпей. Видно, смерть наступила неожиданно, потому что даже в смерти его совершенно уже черная верхняя губа была так же противно вывернута, как это помнил Цезарь. Словно Помпей, по своему обыкновению, и сейчас собирался сказать ему что-то едкое.

Цезарь, во-первых, сделал все, чтобы никто не заметил его вздоха облегчения, а во-вторых, обрушил на египтян неподдельный гнев за предательское убийство римского консула. И приказал немедленно сделать все приготовления для торжественного погребения останков великого Помпея со всеми полагающимися выдающемуся военачальнику Рима воинскими почестями. Почести обеспечивали его легионеры, все остальное — египтяне. Обо всем этом будет, конечно же, известно в Риме, и ничего лучшего для репутации Цезаря придумать было нельзя: кровь Помпея Великого, римлянина, пролили египетские евнухи, а не соотечественник, не римлянин, не Цезарь.

Наконец легионеры, траурно, церемониально печатая шаг, унесли злосчастную голову. От ее зловония совсем не спасали какие-то сухие лепестки, которыми была устлана корзина. И даже курильницы, источавшие местные едкие ароматы.

Цезарь, стоя в тронном зале дворца Птолемея в белоснежной консульской тоге с пурпурной каймой (он надевал эту тогу редко, по дипломатическим оказиям), пожалуй, слишком увлекся и очень уж яростно метал громы и молнии на своем отличном греческом. И на минуту ему даже стало жалко худого запуганного мальчишку Птолемея, который сидел, нелепо убранный и накрашенный, как мальчик из лупанария для извращенцев. Царь Египта слушал Цезаря, вздрагивая, и кусал губы, чтобы не разреветься, но жирная линия малахитовой туши вокруг глаз все-таки начала предательски подтекать.

Вдруг советник царя Потин приблизился, прося у Птолемея слова. Это был очень красивый высокий евнух с чеканным подбородком и четко очерченными, мужественными губами. На гладко обритой голове над левым ухом у него змеился глубокий белесый, давно заживший шрам. Птолемей поспешным кивком позволил ему говорить:

— Прошу прощения, — начал советник, — я не знаю твоего имени, консул… (конечно, он лгал!), но у твоей тоги внизу оторвался край. Это бывает с такими длинными и модными тогами, как твоя. Тебе уже приготовили гостевое крыло во дворце его ослепляющего величества царя Птолемея, да благословят боги его трон. Я прикажу принести тебе туда на выбор новую одежду. Правда, это будет греческая или египетская одежда. У нас в Египте нет затруднений ни с тканями, ни с зерном, но вот только тоги у нас не носят.

Цезарь слушал, изумленный. Он не ожидал от египтянина такой явной дерзости.

— Да, у вас не носят тоги. Гражданам только одной великой страны дана такая привилегия, — спокойно ответил он.

Цезарь хотел добавить: «Величие ваше — в прошлом», но передумал: не стоило дразнить гусей, ведь у него с собой только два легиона — Шестой и Двадцать седьмой. Отличные легионы, из лучших, но «многовато для посольства и маловато для армии», как заметил один царь[79]. И сказал евнуху так:

— Однажды Архелай верно посоветовал одному сапожнику: «Суди не выше сандалий!» Я перефразирую для нашей ситуации: «Суди не дальше края тоги».

И широко улыбнулся.

Римляне в зале хохотнули. Египтяне тоже прятали быстрые улыбки. Все прекрасно знали эту байку о художнике Александра Македонского, великом Архелае: однажды тот попросил сапожника высказать мнение, что он думает о написанной им на новой фреске обуви Александра. Сапожник ответил, что сандалии очень хороши, а вот как изображен сам Александр, ему не нравится, и начал давать советы. Художник выслушал и в свою очередь посоветовал сапожнику впредь «судить не выше сандалий».

Красивый Потин стоял совершенно невозмутимо, лицо его не выражало ничего. Сказывался многолетний опыт придворного и способность к лицедейству.

Цезарь подвел итог:

— Завтра мы поговорим о задолженности Египта Риму и о способе погашения ваших долгов, а сегодня… мои люди утомлены и голодны. Распорядитесь, чтобы им выдали провиант. На постой они разместятся во дворце. Что касается меня, то я решил разместиться прямо в этих комнатах. Прекрасные комнаты с видом на город и порт — это все, что нужно! Отсюда мне будет видна гавань и вся Александрия как на карте! Я люблю хороший вид.

На лицах придворных застыл ужас, и все почему-то посмотрели на Потина: Цезарь со своей солдатней собирался разместиться в тронном зале Птолемеев!

— Это невозможно! — воскликнул Потин, то ли категорически запрещая, то ли возмущаясь. Он сильно покраснел и тяжело дышал. Выдержка изменила даже ему.

Цезарь не чувствовал бы себя в безопасности ни в одном из покоев дворца, предназначенных Потином для него и его легионеров. Дворец Птолемеев занимал почти треть города. Огромные, уходящие вдаль залы со множеством колонн, террасы размером с Форум, превращенные в сады; искусственные пруды, фонтаны, гроты и мраморные лесницы, соединяющие разные уровни и крылья. Знаменитый на весь мир дворец Птолемеев![80] «Здесь можно спрятать целую армию и вести уличные бои. И у евнуха огромное преимущество: он хорошо знает территорию», — подумал Цезарь. А вслух сказал:

— Повторяю: я остаюсь здесь.

Возражать никто не посмел. Однако Потин не сдавался:

— Присутствие легионов Рима в мирной и независимой стране, — начал он с угрозой в голосе, — которая официально остается другом Рима, вызывает только недоумение и гнев преданных царю Птолемею жителей Александрии. И всего Египта. Это вызывает также удивление генерала Ахиллы, который ведет тридцатитысячную армию Великого царя сюда, в Александрию, чтобы…

— Неужели тридцатитысячную?! — бесцеремонно перебил евнуха Цезарь и огляделся по сторонам. — Подумать только! Египет способен содержать такую многочисленную армию, несмотря на свои многомиллионные долги? Нет, Рим явно предоставил вам слишком легкие условия выплаты. — Цезарь снова оглянулся по сторонам, словно что-то потерял. — А почему меня не приветствует соправительница царя Клеопатра, и я не вижу в вашей свите ее сестру Арсиною и младшего царевича Птолемея? — Голос Цезаря стал строгим. — Где они?!

— Мне жарко! У меня болит голова! Мне все это надоело! — дико, по-обезьяньи, заверещал вдруг мальчишка-повелитель с гримасой, совершенно исказившей его красивое, тонкое, очень греческое лицо. Гримаса и странное верещание были такими неожиданными и неестественными, что Цезарь подумал, не безумен ли он. Мальчишку свели с трона и усадили в портшез, и его унесла свита толстых евнухов и жилистых старых греков, которые на ходу по-старушечьи пытались отереть его слезы. Он отбрыкивался и бил их по рукам. Потин, не обернувшись на Цезаря, вышел последним.

Когда остались только римляне, Цезарь потер виски и устало сказал:

— Все свободны, кроме легатов, центурионов и Эфранора. Численность легионов?..

— Три тысячи двести гладиусов в Шестом и четыре тысячи — в Двадцать седьмом!

Даже эти два легиона были неполными — не достигали обычных пяти тысяч.

— Флот?.. — повернулся Цезарь к своему флотоводцу Эфранору с Родоса. Он особенно ценил этого отличного моряка-грека.

— Пятнадцать трирем [81] сборного флота из Азии, десять квадрирем да десять квинкерем[82] — римских, — ответил Эфранор. — И, к сожалению, только девять моих квинкерем, родосских! — По интонации было ясно, что только на родосскую флотилию вся надежда. — Было десять. Одну искалечил шторм при переходе. У египтян же только в Большой гавани — семьдесят две боевые триремы.

— Семьдесят три, — уточнил Цезарь. И посмотрел на легатов: — Немедленно — гонцов к Марку Антонию за подкреплением из Рима, также из Сирии и Малой Азии. Отвечаете головой. Пищу для легионеров проверять на яд. Разместить солдат в квартале, примыкающем к дворцу, в пустых казармах и дворцовых конюшнях. Дисциплина — как на марше. Никаких отлучек, лупанариев, таверн. За ослушание — немедленная децимация[83] всей центурии виновного. Лазутчикам доносить о местонахождении войска Ахиллы и его численности. Найти Клеопатру и остальных детей Птолемея — живы ли они и где их содержат. Всем быть готовым по первому сигналу. Не отвечать на провокации населения. Луций! — Один из центурионов вытянулся в струнку, задрав подбородок. — В этом крыле дворца разместишь всю свою центурию.

Легаты, Эфранор и центурионы отсалютовали и ушли. Цезарь устало поднялся и опустился на трон Птолемеев — роскошное, огромное (и удобнейшее!) кресло из какого-то драгоценного пахучего дерева, с десятком мягчайших подушек, тонко выделанных львиных шкур и ножками из черного мрамора в виде когтистых лап огромного льва. Огляделся. Азиатская роскошь до удивления гармонично сочеталась тут с греческой простотой и египетской запредельностью. Цезарь закрыл глаза, сжал пальцами пульсирующие виски. Он знал, что Потин говорит правду. Последнее донесение лазутчиков подтверждало, что крупные силы египтян продвигались к Египту со стороны Иудеи, где до этого занимались подавлением какого-то мятежа.

Цезарь прибыл в Египет не только, чтобы найти и обезвредить Помпея. Это было лишь первой задачей. Авто-рой — провести переговоры и обеспечить бесперебойную доставку египетского зерна для продолжения римских военных действий в Африке и Испании, где еще питали надежду на реванш уцелевшие сыновья Помпея и их сторонники.

Цезарь считал, что первая задача будет сложнее второй. А оказалось наоборот. Он почувствовал нарастающее беспокойство. В Египте их встретили с нескрываемой враждебностью и даже дерзким вызовом. Значит, рассчитывают на какую-то силу. Похоже, тут царит неразбериха. Для его двух неполных легионов Александрия может стать западней. Особенно — если у Ахиллы хватит ума разобраться в ситуации и призвать себе на помощь каких-нибудь недобитых сторонников Помпея. А это весьма возможно, весьма возможно…

Охрана заняла место у дверей в тронный зал. В соседнем зале расположились писцы, интенданты и посыльные. Римляне с привычной четкостью превратили эту часть дворца в свой штаб. Вскоре высокие, словно храмовые, двери бесшумно распахнулись, и египтяне в светлых греческих туниках, ступая в мерном ритме, внесли уже застеленную белую кровать из слоновой кости. Еще одна толпа, двигаясь как-то по-муравьиному, несла гигантскую серебряную ванну, уже наполненную водой и какими-то благовониями. Не расплескалось ни капли. И еще одна толпа рабов несла стол, уставленный яствами. Стол словно плыл по воздуху: ни одно блюдо, ни одна чаша даже не шелохнулись. Перед столом распластался на полу чернокожий египтянин, совсем еще ребенок. Он сказал, что попробует любое блюдо, которое будет угодно Цезарю.

Все чаши на столе, однако, были деревянными. Это удивило Цезаря. Он заподозрил подвох.

— Почему все подано на деревянной посуде?

— Главный советник блистательного царя, мудрейший Потин сказал, что мы должны Риму так много, что не можем позволить себе другой посуды, кроме деревянной, — ответил раб.

Цезарь понимающе покачал головой и кивнул мальчишке: приступать! Попробовав все, юнец встал у стены и застыл с непроницаемым лицом, как его учили — ждать: некоторым ядам для действия требовалось время.

Ждать — так ждать. Буднично сидя на троне Египта, Цезарь просматривал свитки с тревожными донесениями из Африки и Испании — там еще надеялись на что-то сторонники Помпея.

Он знал, что спать будет плохо. Чувство, что за ним захлопывается западня, становилось все отчетливее. Конечно, Египет был нужен ему гораздо больше, чем он — Египту. Эта формально независимая страна (а на самом деле полностью зависимая от Рима, так как не имела серьезной военной силы) выращивала огромное количество зерна, способного прокормить сотни легионов. Без египетского зерна не было бы этих легионов, ну а без легионов…

Покойный царь Египта Птолемей Флейтист (он был гораздо более способным флейтистом, чем правителем) свои огромные римские долги и корону совместного правления оставил своему малолетнему сыну Птолемею и старшей дочери Клеопатре, помимо которых у него оставалось еще двое детей — дочь Арсиноя и младший сын, тоже Птолемей.

Еще в Риме Цезарь слышал, что дочери Птолемея довольно хороши собой. Как это удавалось кровосмесительной александрийской династии, Цезарь не мог уразуметь: родословное древо этой семейки напоминало скорее не древо, а змеиный клубок: братья брали в жены собственных сестер, отцы — дочерей, дяди — племянниц.

Марк Антоний, когда-то приезжавший в Александрию с миссией Сената, говорил, что из дочерей Птолемея интереснее всего одна, по имени Клеопатра, рожденная, вроде, не от законной жены царя, его же родной сестры, а от какой-то наложницы то ли из Парфии, то ли из Иудеи.

А династия была плодовитой. Наследники великого Александра, показавшего когда-то цивилизованному миру, что даже за Парфией и Понтом Эвксинским есть еще страны, которые можно и нужно завоевать, теперь со всей страстью убирали друг друга всевозможными способами, стремясь к власти, и… собирали книги. Тем и известны стали миру, ну, кроме своего кровосмесительства и прекрасной, неповторимой Александрии, увидеть которую хоть раз в жизни мечтал каждый образованный римлянин.

По языку и книжной культуре — греки, по нравам — египтяне. Цепляются за чисто внешние остатки эллинской демократии и одновременно скатились до обожествления своих царей. Верят в Зевса, Диониса, и при этом же — в египетских богов с головами собак. Как все это у них сочетается?!

Цезарь сам был из породы тех, кто нарушает табу, и в душе признавался себе, что эта очень странная прославленная семейка, единственная династия, имеющая родство с самим Александром Великим, вызывает в нем жгучее (ну, может быть, отчасти и нездоровое) любопытство.

Когда все ушли, Цезарь наконец в полной мере почувствовал, как он устал. В основании черепа тревожно засаднило предвестие припадка. Он стал массировать виски. Парила благовониями горячая ванна. Манила застланная кровать.

И тут раздался стук в дверь…

Он думал теперь, что даже на смертном одре будет вспоминать ту свою александрийскую ночь во дворце Птолемеев!

Ему доложили, что его молят принять какие-то греки — старик и молодая женщина. Старика он приказал оставить за дверьми, а на женщину решил взглянуть.

И когда она вошла, он в удивлении даже чуть привстал на троне Птолемеев, где до этого довольно удобно устроился. В зал царственно ступила настоящая эллинская красавица! Елена Троянская!

Она тоже была явно удивлена и приподняла четко, словно кистью Архелая, подведенные брови.

— Ты — Цезарь, — сказала она по-гречески и посмотрела на него с ужасом и отвращением, которых не сумела скрыть. — Римлянин — на троне Птолемеев!

— Да, дитя мое, ты ожидала увидеть в этом зале кого-то другого? — улыбнулся Цезарь. Ответил он, конечно, тоже по-гречески — не надеясь, что прекрасное создание знает латынь.

Он был прав. Она не знала латыни.

— А кто ты и зачем пожаловала ко мне во дворец?

Он уже, впрочем, догадывался, кто к нему пожаловал. Красавицу явно покоробили слова «ко мне во дворец», но Цезарь не обратил на это никакого внимания и продолжал:

— Беглянка? Сестра юного царя Птолемея?.. Клеопатра! — вокликнул он.

— Нет, не Клеопатра! — с неожиданно ребячливым вызовом выкрикнула красавица. — У Птолемея — две дочери! Две! Я — Арсиноя, истинная и законная дочь ослепительного царя Египта Птолемея! Отправившегося к праотцам, как известно Цезарю.

— Да уж, известно…

Цезарь с любопытством наблюдал, как неожиданная гневная гримаса сделала ее очень похожей на своего брата, малолетнего царя. Причем гнев она старалась выражать с достоинством — видимо, ее учили, как это делать царственно: двигались мускулы лица, гордо посаженная голова, шея, но тело оставалось неподвижным, жестикуляция рук — сдержанной. Он улыбнулся этим заученным попыткам, которые производили несколько жутковатый, кукольный эффект.

Но как же хороша, таких он давно не видел! Грудь чуть маловата, но совершенной формы, стройные бедра, несомненно длинные ноги под этим струящимся, «праксителевым» платьем, белоснежная кожа, которую так и хотелось погладить, а лицо — с высоким лбом и носом греческой богини! И при этом — явное сходство с братом, явная Птолемеева порода, и только начинает слегка тяжелеть лицом, как все они! Вот она, Афродита Александрийская, словно и не было в династии Птолемеев всех этих веков кровосмесительного Египта!

Ну и гостья! Цезарь любил смотреть на красивых людей. Он всегда покупал самых красивых рабов (и рабынь), каких только мог себе позволить, даже для самой тривиальной работы по дому. С иными рабынями он мог иногда переспать, но основным их предназначением было служить украшением дома. С друзьями он шутил, что просто предпочитает живые статуи каменным, да они и дешевле.

Тут мы совершенно согласны. Будете на Авентине, особенно на Виа Аурелия — спросите цены в мастерских у скульпторов, высекающих копии со статуй Праксителя, Лисиппа и Фидия, — поймете сами. Дешевле купить живых рабов на Бычьем рынке!

Цезарь со своего возвышения глазами указал гостье на какое-то кресло в зале, там их было множество. Она воссела на нем очень прямо, видимо сознавая, что, выпятив грудь, она зрительно увеличит ее.

Цезарь с изумленной улыбкой пожирал Арсиною глазами, не слишком вслушиваясь в то, что она говорила. Жестом он отпустил легионера. Говорила Арсиноя торопливо, словно один за другим бросала в воду камешки. Потом спохватывалась и замедляла речь, говорила «царственно». Потом опять «летели камешки».

— Клеопатра ненавидит Рим. И она хочет править Египтом одна, уничтожив и меня, и всех наших братьев. Она высокомерна и тщеславна до безумия! — С этих слов она зачастила еще сильнее. — Она пытается соблазнить Ахиллу. Несмотря на то, что она носата и черномаза, думаю, он долго не выдержит ее осады, — Тут Арсиноя замедлила речь. — И потом они вместе двинутся сюда уничтожать меня, Птолемея и твои легионы. Клеопатру поддерживают племена Черного Египта. Ее цель — независимый от Рима Египет, и она сама — единственная его царица. — Арсиноя сделала паузу. — Поддержи меня, консул, призови из Рима еще войска, убери моего брата, помоги мне стать единовластной царицей Египта. И я дам Риму всё, что ему нужно. Абсолютно всё… — многозначительно повторила Арсиноя.

Цезарь притворился, что пропустил мимо ушей последнее.

— Где сейчас Клеопатра?

— Где она сейчас, точно не знаю. Наверное, уже у Ахиллы. Она обманула меня. Убедила, что во дворце нам обеим оставаться опасно, так как евнухи брата задумали убить нас обеих. Наверное, врала, чтобы восстановить нас с братом друг против друга. Но я поверила. Мы бежали вместе в Аш-калон. Эти иудеи, пуны и племена Черного Египта поддерживают ее, потому что она говорит на их варварских языках, носатая и черномазая, как они! Ее мать, говорят, была откуда-то оттуда. В ней очень мало крови Птолемеев, крови Александра, царской крови…

Цезарь внимательно слушал. Арсиноя зачастила опять:

— И она ведет себя как единственная дочь нашего великого отца, как единственная наследница и царица Египта, а меня постоянно отодвигает в тень, на вторые роли! Она сама принимает все решения! А почему? В отместку. В отместку за то, что боги не дали ей моей красоты. Это же ясно. Но разве это — моя вина? — Темп речи опять замедлился, Арсиноя сделала вдох и немного успокоилась. — Я узнала, что ты вошел в Александрию, и сразу же решила припасть к твоим ногам! — Арсиноя вдруг мило покраснела, а потом сказала весело и заговорщицки: — У меня есть верные люди. Очень верные и искусные. Они могут отравить и Ахиллу, и Птолемея, и Потина. А их отрубленные головы мы можем послать в Рим, чтобы это выглядело, как твоя победа.

Цезарь умиленно улыбнулся ей, как ребенку, но внутренне похолодел.

— И почему же ты до сих пор не отравила свою сестру Клеопатру? — тихо спросил он.

Арсиноя посмотрела удивленно: лысый римский консул оказался не так глуп, как она полагала.

— О, я пыталась! Но она принимает какую-то настойку, которая делает бесполезными даже самые дорогие халдейские яды. А Потин и Птолемей ничего не подносят ко рту, пока это не испытает целая армия пробовалыциков! — Теперь она выглядела опечаленной. И вдруг сказала очень деловито: — Клеопатру оставь мне, Цезарь. — Арсиноя произносила его имя мягко, на греческий манер. — Я вынесу ей приговор сама. И хлебные галеры поплывут в Рим, и будут плыть всегда, пока на троне Египта буду я. Теперь ты видишь, как я верна Риму? И тебе…

— Что ж, замечательный, замечательный план, царевна Арсиноя! — оживленно сказал он, и она не почувствовала его иронии. — Скажи, почему армия Ахиллы так медленно продвигается к Александрии? По всем расчетам, она должна быть уже здесь.

— Не знаю. Может быть, Ахилла не в силах оторваться от Клеопатры…

— Есть в войске Ахиллы римляне?

Она задумалась.

— Кажется… нет. Среди полководцев — точно нет.

Он вздохнул с некоторым облегчением — возможно, эта отравительница говорила правду! Ему становилось все яснее, что события в Египте принимают все более зловещий оборот. По сути, здесь уже шла гражданская война, и в любой момент она могла прийти на улицы Александрии. А разразись здесь война — его легионам и Риму не видать хлеба! Политически это непоправимо усилит позиции его врагов, голодный Рим они с легкостью повернут против него! Он должен накормить Рим, накормить легионы любой ценой, иначе это — конец!

Цезарь смотрел на Арсиною с высоты трона Птолемеев и напряженно думал о своем.

Она сидела на курульном [84] кресле посреди зала.

— Цезарь, я должна быть царицей Египта, во мне — самая чистая кровь Александра![85]

Она вдруг встала, выпрямилась, втянула живот, коснулась пальцами застежек на плечах:

— Помотри на меня!

Ткань упала ей под ноги. Эта девица несомненно могла бы быть изваяна Праксителем! На ее «мраморном» теле не было волос, даже в естественных для взрослых женщин местах, словно их никогда и не было. Цезарь с любопытством отметил, что видел такую молочно-белую кожу среди рыжих женщин Галлии, но чтобы здесь, в Египте?! Воистину ожившая Афродита Книдская!

Он протянул ей с трона руку:

— Подойди ко мне! Сюда, ближе, ближе!

Она сделала шаг, но остановилась и посмотрела с ужасом, разгадав его намерения.

— Нет-нет, Цезарь! Я сяду на этот трон только в полном облачении царицы Египта. Это священный трон, и ты можешь меня убить, но я не оскверню трон моего отца и моих предков.

— Как угодно. Похвально, — согласился Цезарь неожиданным тоном греческого ментора. И, вздохнув, сошел к ней сам.

Обнаженная Арсиноя вдруг красиво опустилась перед ним на колени и взмолилась со слезами в голосе, которые казались абсолютно искренними:

— Цезарь, помоги мне! Я так устала добиваться того, что должно быть моим по закону… богов. Я — дочь Птолемея. Восстанови же справедливость! Даже отец всегда был несправедлив ко мне. Я не виновата, что отец любил мать Клеопатры, рабыню, больше, чем мою мать, свою законную жену и единоутробную сестру чистой крови. Я устала всегда быть только тенью, быть никем…

Грудь ее была особенно дивной. Маленькие соски — словно розовое нутро морской раковины.

Цезарь поднял ее с колен, приложил палец к ее губам, чтобы она замолчала, потом обнял за плечи и повел к постели…

…Что-то разбудило его, какой-то шум за окном, как будто скреблась кошка, но, открыв глаза, он никого не увидел и ничего не услышал. Арсиноя тихо спала рядом, неслышно дыша. В этой девушке, даже спящей, не было ни единого изъяна. Даже спящая, она напоминала изваяние из теплого мрамора. Только груди ее, исцелованные им, рдели сейчас уже более глубоким, темным оттенком розового. От благовоний, растворенных в воде ванны, и чада светильников и факелов даже под такими высокими сводами было душновато.

…Хотелось на воздух. Цезарь встал, подошел к столу, отпил из кувшина (его до появления Арсинои попробовали на яд). Вино было отличное. Отпил еще. Осушил чашу. Набросил на голое тело тунику. Открыл огромные двери.

Легионеры отсалютовали ему. Бодрствовало не менее десяти. Остальные спали в смежном зале до своей смены. Из еще одного смежного зала появились, как привидения, дворцовые рабы-египтяне и склонились, готовые к услугам. Цезарь прошел мимо них. Легионеры сделали движение сопровождать его, но он остановил их движением руки. Двери, больше похожие по размерам на городские ворота, вели на огромную террасу. Крышу террасы поддерживала колоннада, в которой красно-оранжевым тревожным пламенем горели факелы. На террасе росла целая пальмовая роща, где-то журчала невидимая вода. Здесь открывался потрясающий вид на ночную Александрию.

Цезарь подошел к балюстраде. Еще с галеры, при входе в порт, он заметил, что проходы в Большую гавань и гавань Евностос очень узки, и тот, у кого в руках остров Фарос с маяком, может держать под контролем весь александрийский порт. Он быстро представил себе возможную стратегию. Фаросский маяк, одно из чудес света, ярко и ритмично пульсировал в кромешной тьме над морем. Цезарь знал, что вокруг этого негасимого огня невиданная машина постоянно вращает огромную, как стена, и при этом очень тонкую эбонитовую пластину. Так и получалось загадочное «мигание» Фароса, самого известного в мире маяка. Все это было придумано и построено учеными Александрийского Музей-она.

Ночной город внизу не спал. По улицам сновали крошечные огни факелов и продолжалась какая-то муравьиная жизнь, но никакие звуки оттуда не доносились. Только резко кричали встревоженные чайки и тихонько, обвевая колонны, присвистывал ночной ветер с моря.

Вдруг под его ногами, у края террасы, послышалась какая-то возня, и голос откуда-то снизу сказал:

— Ну что же ты, дай мне руку, я же сейчас упаду!

Снизу тянулась чья-то маленькая, по виду детская рука.

Не совсем сознавая, что делает, Цезарь подал руку, и… Через мгновение на террасу, как ловкая кошка, вскарабкалась невысокая гибкая девчонка.

— Salve[86], Цезарь, приветствую тебя, — начала она по-латыни, отчаянно пытаясь принять царственную позу. — Я — Клеопатра, царица Верхнего и Нижнего Египта…

Юная, быстрая, маленькая, тонкий большой нос с горбинкой и нервными ноздрями, смазавшиеся подведенные глаза, копна нечесаных волос, обветренные припухлые губы, трогательная нежная шея в обрамлении ворота грубой, разорванной на груди туники — это все, что выхватил для него свет факелов на террасе.

Он замер, а потом вдруг громко расхохотался и не мог остановиться.

— Тише, Цезарь! Пожалуйста! Тише! — громко прошептала она уже по-гречески, озираясь, словно уличный воришка.

Он снова засмеялся — так заразительно, что и она тоже заулыбалась.

— Нет, молю, продолжай по-латыни, — попросил он. — Кто бы ты ни была, у тебя очень милый, но совершенно варварский выговор.

— Я знаю. Ваше произношение почему-то дается мне с трудом, — разочарованно сказала она на латыни, как он и просил. И бегло продолжила: — Но грамматику я знаю так же хорошо, как и ваш Цицерон. Я изучала ваш язык по его речам!

— Много чести для Цицерона, — ответил он и подумал: «Как ей все же удалось пробраться сюда незамеченной? Хороши же мои посты! Разберусь! Что еще преподнесет это птолемеево семейство?»

— Я приплыла на той же галере, что и Арсиноя, в команде оказались верные мне люди. Я всю дорогу пролежала в трюме на мешках с шерстью, от самой Газы, и никто меня не заметил! — Все это она сказала с детским удивлением.

— Ну хорошо, Salve и тебе, — начал он с притворной церемонной серьезностью, но не выдержал и расхохотался: — Если бы ты видела себя сейчас, царица Верхнего и Нижнего Египта!

— Каким бы ты был, ночуя в трюме на мешках с шерстью и бобами карроба, всемогущий Цезарь?! — вскинулась она. — Да тише же ты смейся, прошу тебя! — прикрикнула она на него, римского консула, победителя Галлии и Верховного жреца Рима, словно он был ее ровесником. И от этого ему стало как-то особенно хорошо и весело, как давно уже не бывало.

— Арсиноя… Она здесь?

— Да, спит в моей постели.

— Она никогда не теряет времени зря. Она тебе понравилась? — тихо спросила Клеопатра.

— Да.

— Она красивая…

— Да. Очень.

Несколько мгновений Клеопатра выглядела подавленной. Но тут же, жестикулируя, продолжила:

— Цезарь, послушай меня. У меня было войско, которое я собрала в верном еще моему отцу Ашкалоне. Мой отец дал этому городу большие торговые привилегии, и ашкалонцы знают, что такое благодарность. Они поддержали меня. Мы пытались пробиться в Газу, а оттуда, галерами, — в Александрию. В Газу мы не пробились. На подступах к ней мое ашкалонское войско было разбито Ахиллой. Спаслись немногие. Но мы задержали Ахиллу, иначе он был бы уже в Александрии.

«Вот оно что, вот и ответ!» — подумал Цезарь.

— Я с горсткой рабов скрываюсь сейчас в тайной, подземной части дворца, о которой знают не многие. Это целый город. Там есть колодцы, и у нас пока достаточно еды. Но я пришла к тебе, римский консул Цезарь, чтобы рассказать правду, которую от тебя скрывают. И чтобы понять, на чьей ты стороне и можно ли доверить тебе свою жизнь, — Она говорила очень быстро и смотрела на него, не отрываясь, — Знай: Арсиноя не имеет ни прав на престол, ни поддержки в Александрии. Евнух Потин ненавидит нас обеих люто. Сейчас в Александрии правит этот человек, а вовсе не Птолемей. Евнух восстановил против меня в квартале Сема[87] очень влиятельных людей…

Цезарь смотрел на нее пристально и серьезно. Похоже, она говорила правду.

— Как только умер отец, нас с Арсиноей предупредили о готовящемся покушении, — евнух считает и ее опасной, к тому же ему никогда не нравился ее характер и особенно — увлечение рецептами ядов. Мы бежали вместе. Когда стало ясно, что моя армия разбита, Арсиноя бросила меня, чтобы пробраться к тебе. А Потин от имени брата уже столько всего наобещал Ахилле и его войску — земли, должности, деньги, рабов, скот, что они умрут за Птолемея и его евнуха. — Она помолчала и грустно заключила: — Для Рима будет разумнее всего поддержать моего брата, все-таки он сейчас — царь Египтя. Или Арсиною — она зависит только от твоей милости.

«Интересно, много здесь еще египетских девчонок, которые дают римским консулам политические советы?» — усмехнулся про себя Цезарь. А пока Клеопатра продолжила:

— Арсиноя чувствует опасность, как животное, и сейчас старается найти себе сильнейшего союзника. Я сброшена со счетов. Для нее остались римляне или Птолемей. Если она поймет, что ты проигрываешь или что от тебя ей поддержки не будет, она вымолит прощение у брата. И он женится на Арсиное, как предписывает закон. Я тогда должна буду скрываться где-нибудь на краю земли и жить в страхе, что меня найдут и уничтожат. А здесь установится мир… — Девчонка грустно усмехнулась. — Египетские хлебные галеры поплывут кормить Рим и твои легионы, как обычно. И Египет — несмотря на всю ненависть евнуха к Риму — Египет останется до поры твоим вассалом, потому что выбора у Птолемея и Потина нет. Пока. Пока они не найдут каких-нибудь достаточно сильных новых союзников против Рима. — Она помолчала и веско произнесла: — Или против тебя. Вот так, Цезарь…

Она говорила быстро. «Они всегда говорят быстро, эти греки», — подумал Цезарь.

Он стоял в глубокой задумчивости.

Она пошла к краю террасы. Обернулась.

— Выбор есть всегда. И у меня он есть. Я могу выйти из подземелий, броситься в ноги Потину и брату, покаяться, убедить их в своей покорности и тогда сесть на троне женой ослепительного Птолемея, как завещал отец. Правда, на одну ступеньку ниже. В Египет вернется мир, и Риму до поры не о чем будет беспокоиться. Но я этого не сделаю, потому что потом мне придется каждый день с ужасом ждать той ночи, когда капризный мальчишка, сын моего отца, в котором течет одна со мной кровь, ненавистный мне и ненавидящий меня, придет в мою постель и станет касаться меня, чтобы производить на свет египетских наследников. — Ее губы искривились в гримасе отвращения, сразу ее испортившей, — Священные законы… Так жили братья и сестры Птолемеев столетиями до меня. Но моей матерью была рабыня из Ашкалона. Наверное, правду говорят, что во мне мало благородной птолемеевой крови. И я лучше навсегда останусь в подземельях дворца… — Она на миг замолкла. — Прости, мне пора.

Она перегнулась через террасу и тихо сказала что-то на не знакомом Цезарю языке. Мужской голос снизу что-то ответил.

— Кто это? — спросил Цезарь и перегнулся через балюстраду. Но увидел только черноту.

— Мои друзья. Они не причинят римлянам никакого вреда. Молю, не поднимай тревоги! — Она умела умолять глазами, эта египтянка.

— Итак, царица Клеопатра, ты пришла для того, чтобы полазать по террасам дворца и рассказать мне то, что я и так знаю?

— Я пришла, чтобы сказать тебе, Цезарь, то, о чем ты уже и так знаешь: я — в западне! — Уверенность ее голоса вдруг исчезла. — Я в западне, — повторила она спокойно, словно о чем-то уже привычном. И с неожиданным отчаянием продолжила: — Меня учили законам Египта, меня учили сложному церемониалу приемов, и как управляться с советниками и вести переговоры с иностранными царями на их языках, учили истории, поэтике, риторике, геомерии, я наизусть знаю и «Илиаду», и «Одиссею». Правда-правда!.. — поспешила заверить она, хотя он и не выказывал сомнений. — О, как все это мне сейчас помогает выживать в норах под дворцом!

От ее отчаянного взгляда у него сжалось сердце. Глупая девчонка! А может, просто неимоверно талантливо разыгрывает перед ним беспомощность и заманивает его в ловушку? Он не верил здесь никому.

— Ты забыла еще об одном варианте: в Александрию приходит большой римский флот, вся ваша династия низложена, Египет окончательно становится римской провинцией. И тогда из вашей хлебной корзинки мы будем брать когда угодно и сколько угодно.

Он был безжалостен. Ну разве можно было говорить такое несчастному ребенку?

Клеопатра здорово удивила его тогда. Задумчиво, словно пытаясь что-то себе уяснить, она проговаривала:

— Значит, ты хочешь отнять у Египта независимость, превратить его в римскую провинцию…

— Это лучше, чем разбираться тут в ваших дрязгах. Гордиев узел — одним ударом.

— Да, одним ударом… И это значит, что вместо нашей династии в Александрии будет править римский наместник?

— Таковы правила игры, — весело развел руками Цезарь.

— Ты не окончил еще свою войну. У тебя очень много врагов, и все они здесь: далеко от Рима, но недалеко от Египта — в Африке, в Сирии, в Иудее. Кстати, и в Испании… Какого бы своего римлянина ты не посадил здесь наместником, он может поддаться искушению вступить в союз с египтянами и твоими врагами. Тогда вместо хлебной корзинки ты получишь еще одну войну. А если…

— …А если ты, Цезарь, оставишь Египту его династию и сделаешь полновластной царицей меня, верную Риму, — смешно скопировал Цезарь печальную интонацию и выговор Клеопатры, — то можешь быть и за Египет, и за отправки зерна совершенно спокоен. Где-то я что-то похожее уже слышал!

— Ты и вправду неплохо разбираешься в политике, римский консул! — усмехнулась Клеопатра.

Совсем неподалеку раздались тяжелые шаги. Он узнал легионерскую поступь.

— Сюда идут! — Она схватила его, и втолкнула в узкую темную нишу между колоннами и стеной, и втиснулась туда же сама.

Он неожиданно покорился и не верил сам себе: подчиниться этой девчонке и неизвестно зачем прятаться с ней от своих же легионеров! Но как раз в этом тоже было острое, давно забытое наслаждение, предчувствие приключения. Их тела были плотно прижаты друг к другу, и это взолнова-ло его. Он не видел ее лица. Факел вырывал из темноты только ее губы, и он смотрел на них завороженно. Она стояла, затаив дыхание. И оба не двигались.

Она пахла корабельной смолой, пряным сладким карро-бом и морским ветром. Всемогущие боги, какое неодолимое охватило его тогда желание к этой испуганной замарашке с обветренными припухлыми губами, этой заговорщице, беглянке, дерзкой девчонке, этой кошке, гуляющей по ночным террасам, этой царице Египта!

Он имел стольких женщин в стольких странах! Из них можно было с легкостью составить добрую когорту, но не многие могли предложить ему по-настоящему интересное приключение. Здесь он его чувствовал всем телом!

Наконец «опасность» миновала, но они продолжали стоять в нише.

— Кажется, ушли — прошептала она, и от этого шепота у него по спине поползли приятные мурашки.

И почему-то тоже шепотом, он ей ответил:

— Не лукавь, царица. Ты удивительно умна для своего пола и потому прекрасно понимаешь: мне нет никакого смысла поддерживать твоего брата. Он — под контролем человека, на чьих руках — кровь римского консула. Потин ненавидит Рим, он внушил эту ненависть Птолемею, и они будут только ждать случая, чтобы вонзить нож нам в спину. К тому же у них сейчас сильная армия и поддержка александрийской знати. А у тебя нет армии. Знать Александрии тоже тебя не поддерживает, разве только дальние провинции. Властью ты будешь обязана только мне. Все, что от тебя требуется, — это… любовь к Риму.

— А Рим меня уже полюбил так, что, кажется, проткнет насквозь… — прошептала она и приблизила свои губы к его губам, но не поцеловала, а остановилась очень близко и замерла. Ему понравилось, что она ждала действия от него. Ее язык был упоительным — маленьким, твердым и по-кошачьи острым.

Судьба этой страны и ее царицы решалась в тесной темной нише между колоннами, а под ними простиралась древняя ночная Александрия.

Из-под террасы опять донесся чей-то тихий свист и слова на незнакомом языке. Клеопатра нехотя вылезла из ниши и, перегнувшись через баллюстраду, что-то ответила гортанным шепотом.

Цезарь буднично отряхивался от пыли.

— Тебе нет смысла возвращаться в подземелья, — заметил он. — Я обещаю тебе поддержку Рима.

— А как с Арсиноей? — спросила она из темноты.

— Это будет зависеть от того, кто из вас полюбит Рим больше, — улыбнулся он и мысленно прикинул, когда его требование подкреплений должно достигнуть Марка Антония, и сумеет ли он до их прихода продержаться в Александрии с двумя неполными легионами против Ахиллы.

— Я вернусь, когда тебе поверю. И еще… загляни-ка Ар-синое под волосы, вот тут, на шее.

Через мгновение царицы-кошки уже не было на террасе. Он разозлился на нее: ослушаться его и подвергнуть себя смертельному риску! Больше всего на свете Цезарь хотел, чтобы она осталась.

Потом легионеры обыскали все крыло дворца, прилегавшее к тронному залу, прошли по одному из найденных подземных ходов почти до самой гавани, но найти ни ее, ни тех, с кем она скрывалась, не смогли. Этот дворец, в котором она выросла и знала каждый закоулок, был запутаннее кносского лабиринта[88]. Искать дальше не было ни времени, ни людей.

Цезарь готовился к войне. Он знал, что дворец кишит шпионами Потина, как змеиная яма. Караулы были усилены. Римляне построили у гавани форт, баррикадировали улицы, собирали катапульты и готовились к уличным боям.

Голос Арсинои он переносил уже с трудом. Какое-то время их держала вместе постель, но он очень быстро привык к совершенству ее форм, а никакой новой «приправы» к уже надоедавшему «блюду» ему явно подать не могли. Однажды, когда Арсиноя спала, он вспомнил о словах Клеопатры и осторожно отвел с ее шеи длинные густые волосы. Лампа у ложа с ее стороны светила ярко. И Цезарь увидел: там, где начиналась линия волос, был маленький, не до конца сформированный… глаз. Веки этого глаза срослись, и на них виднелись даже крошечные ресницы… Наутро он ничего не сказал ей о своем открытии.

Арсиноя продолжала верещать о своих правах на престол, о своей царской крови Александра, о своем высоком предназначении, о божественном происхождении, о верности Риму, о злокозненной Клеопатре et cetera, et cetera. Иногда вечерами Цезарь невзначай оказывался на той террасе, где встретился с царицей-кошкой. Однажды он увидел, что Арсиноя принимала на террасе темнокожего бородатого посетителя в странном одеянии. Он звенел какими-то склянками и извлекал из своих необъятных рукавов какие-то мешочки.

— Это халдей, они так искусны в изготовлении ядов! — пояснила она ему, отпустив посетителя. — Ты знаешь, а ведь можно напитать ядом даже виноград и смоквы. Нужно только такое приспособление… Я раньше об этом не знала, — добавила даже с какой-то детской радостью.

Халдея Цезарь приказал схватить и допросить под пыткой, кому эти яды предназначались, но вскоре ему доложили, что выполнить его приказ не удалось — халдей успел быстро отпить из какой-то своей склянки и тут же умер.

Однажды ночью Арсиноя вдруг исчезла, и наутро в покои Цезаря пришла важная делегация — в облаке курений, от которых у всех присутствовавших римлян запершило в горле. Посланники объявили, что царственные брат и сестра — Птолемей и Арсиноя — приказывают Цезарю возвращаться с легионами в Рим, так как их дальнейшее присутствие в Александрии «нежелательно и неугодно». Это было объявление войны.

Цезарь понимал, что попал в западню, и, как в любой хорошей западне, обратного пути здесь нет. Римляне оказались окружены. Под их контролем была только ничтожная часть дворца и кусок Александрии, примыкающий к дворцовой стене. Из опасения шпионов все донесения и карты в штабе запирались в сундук, ключ хранился лично у Цезаря. Он запретил вход в свои покои всем, кроме своих легатов, преторов, ординарцев и личной стражи. Он остался без рабов, за исключением пробовальщиков пищи. Готовили во дворце его легионные повара, но каждое блюдо, что он ел, все равно пробовали уже три египтянина вместо одного, — еду могли отравить в любой момент. В такой переделке ему не доводилось бывать ни в Галлии, ни в Киликии, ни в Испании, ни в Риме — нигде! Здесь враг жил под одной крышей с ним.

Если не подойдут подкрепления, от которых не было вестей, — это конец.

Между тем в Александрии начались мятежи против римлян. Об этом явно позаботился Потин. А лазутчики сообщили, что двадцатитысячная армия Ахиллы уже на подступах к городу. Вестей о римских подкреплениях все не было.

Он вернулся из города поздно ночью. День выдался тревожный. Легионы и флотилия приведены в полную боевую готовность. На острове Фарос размещен гарнизон, собраны катапульты, на крышах вокруг дворца засели азиатские лучники. Цезарь превратил свою часть дворца в крепость. Но его семь тысяч против двадцати — тридцати… Нужно было выиграть время и дождаться помощи из Сирии и Малой Азии. Если она когда-нибудь придет…

Летучие мыши бросались с вечерних красных крыш, как самоубийцы. Дворец звенел голосами его легионеров, ночами был ярко освещен факелами. Здесь уже стало знакомо пахнуть солдатской стряпней, потом, конским навозом. В захваченном тронном зале Цезаря уже ждала горячая ванна, которую приготовили ему ординарцы, — простая, без этих треклятых египетских ароматов. Он так устал и промок под февральским проливным дождем, что ему было совершенно все равно. Сильно болела шея у основания черепа. Это встревожило его, потому что иногда бывало предвестием припадка.

Постучавшись, вошел легионер личной охраны, приветствовал:

— Salve, Ваша честь. Там женщину. Вам. Принесли. В мешке.

— Красивую женщину?

— Не могу судить, Ваша честь! — продолжал выстреливать слова легионер. — Какой-то грек принес! Зовут Ап… Аполлодор, вроде.

— Обоих сюда, немедленно!

Мешок[89] был самым обычным, в таких обычно приносили из прачечных белье. Клеопатра лежала в нем, как в погребальных пеленах иудеев. Цезарь видел такие однажды в Риме.

Счастливый, голый и мокрый, он, словно выброшенный из ванны какой-то силой, выскочил, в потоках воды, подхватив поданное кем-то сухое теплое полотно, и бросился к ней, чтобы скорее извлечь ее из этих пелен.

Она стояла перед ним в какой-то простой синей одежде, с одухотворенной решительностью готового ко всему человека, и выглядела красивее и взрослее, чем тогда на террасе, хотя и мертвенно-бледной.

Его поразило, насколько иной она сейчас была.

— Жива! Юпитер всемогущий, жива! И что придумала — постельный мешок! Опять нашла неохраняемый тайный ход? Неужели еще один?!

Она кивнула. Его бурная радость обрадовала и немного обескуражила ее.

Он бросился к столу, где лежали карты.

Обтер руки и быстрым движением подал Клеопатре один из свитков:

— Я набросал по донесениям план дворца. Что скажешь?

Клеопатра подошла к столу и, пока Цезарь вытирался, изучала чертеж.