Русский полицейский рассказ (сборник) Коллектив авторов
– Стой! Вы что нарушаете тишину и спокойствие, бисовы дети, а?
В ответ на это со стороны парней послышался свист, кто-то замяукал кошкой, кто-то застонал совой…
Такой реприманд, по-видимому, взбесил Сагачка, который заорал во всю силу глотки:
– Скандал!.. Революция!.. Мизантропия!.. Лови!..
В тишине наступающей ночи послышался топот убегавших парней, а вслед им несся крик Сагачка:
– Лови!.. Держи!.. Скандал!.. Революция!.. Мизантропия!.. Лови!..
Через минуту из отдаленной улицы долетала насмешливая песня парней:
- Сотский – добрый человик,
- Слава его на весь свет…
- Гей, гей, гей…
- Як почепыт свою бляху,
- Аж сам чорт втикае с страху…
- Гей, гей, гей!..
Когда Сагачок входил во двор, я остановил его и спросил, почему он вздумал запрещать парням петь песни?
– Как почему? Да они нарушают тишину и спокойствие и притом – перед самой становой квартирой.
Я не видел лица Сагачка, но, судя по тону его ответа, он был очень удивлен, что я предлагаю ему такие пустые вопросы.
Я объяснил Сагачку границы между кажущимся и действительным нарушением «тишины и спокойствия» и спросил его, почему он кричит скандал – революция – мизантропия, и что эти слова значат?
Сагачок ответил, что «скандал» и «революция» всегда кричал покойный пристав Каровский, когда нужно было водворить в толпе порядок, а слову «мизантропия» научили его поповские паничи. Слова все хорошие и действуют на людей, особенно подвыпивших, всегда успокоительно, а что они значат – Господь ведает.
Опять пришлось объяснять Сагачку значение слов, что он выслушал со вниманием, но, как потом оказалось, продолжал при каждом удобном и неудобном случае выкрикивать их. И – нужно сказать правду – слова эти всегда оказывали некоторое устрашающее влияние на толпу.
Спустя два-три дня Сагачок, так отважно водворивший «тишину и спокойствие» в кучке парней, позорно струсил, когда явилась действительная необходимость утишить расходившуюся толпу.
Стручанский батюшка освятил новую «фигуру», воздвигнутую на средства сестричек, которые по этому поводу устроили общественный обед. За обедом всеми решено было завершить достойным образом торжество в корчме. Корчма стояла на площади против становой квартиры, и вечером почти все стручане угощались частью в корчме, в большинстве же – на площади. Царил неумолчный говор, слышались песни, раздавались крики; шум и гам все увеличивались по мере опьянения толпы. Когда после десяти часов я вышел во двор, толпа шумела и кричала дико, бессмысленно, отвратительно. Вдруг в толпе раздался ружейный выстрел, который был встречен громким криком восторга. Понятно, представлялась необходимость обуздать не в меру расходившуюся толпу и закрыть корчму, окна которой ярко горели огнями, вопреки постановлению о прекращении в эту пору торговли. Я решил поручить это Сагачку, который сидел на кухне, крайне недовольный тем, что я сделал ему выговор, когда он вернулся подвыпивши с общественного обеда, и велел весь день не отлучаться из становой квартиры.
Сагачок выслушал мое приказание, блеснул иронически своими плутовскими глазами и категорически заявил, что жизнь ему не надоела еще, чтобы он шел в пьяную толпу.
Я повторил приказание, но он ответил, что, хотя бы я расквасил ему нос, как печеную грушу, и посадил на месяц в холодную, – он все равно не пойдет на свою погибель.
Что мне оставалось делать?.. Я хладнокровно сказал ему:
– Ну оставайся, если ты такой трус: я сам пойду.
– Вы сами пойдете? – с беспокойством спросил меня Сагачок. – Господь с вами, ваше в-дие! Вы не знаете наших стручан, пьяные – хуже всякого зверя. Сколько переменилось разного начальства, а бывало, никто за ворота не выйдет, когда столько пьяных. Уж какой здоровый и храбрый был пристав Каламацкий, а пошел раз усмирять пьяных и закаялся: насилу мы с десятскими вызволили его от рассвирепевшей толпы. Целых две недели лежал после этого, бедняга.
Я вышел из кухни и пошел к корчме. Не успел я открыть калитку со двора на площадь, как меня кто-то схватил за рукав мундира. Я оглянулся. Передо мной стоял Сагачок, и в серой мгле ночи видно было, как он волновался.
– Пане, прошу, молю вас, не идите туда, – прерывающимся голосом заговорил он. – Вы не знаете нашего народа: убьют вас, и дети сиротами останутся.
– Не беспокойся, иди спать на сеновал, – и я захлопнул калитку.
Но не успел я сделать двух шагов, как Сагачок был уже рядом со мною и, чуть не плача, говорил:
– Ну, если вы такой упрямый, то – хорошо: я тоже иду с вами. Пускай меня убьют, а я буду защищать вас до последних сил.
Было что-то трогательное и смешное в этом, но я знал, что Сагачок при своих понятиях о водворении порядка был бы весьма нежелательным для меня защитником в пьяной толпе, а потому строго повторил ему приказание идти спать, пригрозив, что, если он ослушается, я сейчас велю десятским посадить его в холодную.
Зная психику пьяной толпы, я спокойно подошел к первым рядам, поздоровался и направился к корчме, обходя не замечавших меня стручан. Шум постепенно утих, но толпа с заметной враждебностью начала окружать меня стеною. Я подошел к корчме и крикнул продавца. В то время евреям уже нельзя было содержать шинков и продавцом водки от владельца завода состоял бойкий рязанец Прохор Тимофеевич. Он быстро подбежал ко мне и, встряхнув волосами, спросил:
– Что прикажете, ваше в-дие?!..
Я сказал ему, что пора бы прекратить торговлю, так как может случайно наехать контролер, и тогда будут крупные неприятности и ему, и владельцу завода.
Прохор Тимофеевич стал уверять меня, что своевременно закрыл торговлю, а если корчма освещена, то просто потому, что в Стручках сегодня высокоторжественный день, так и выразился, плут, – высокоторжественный день.
Я сделал вид, что поверил ему, и обратился к ближайшему стручанину с вопросом, какое у них сегодня торжество? Не ожидавший вопроса стручанин так растерялся, что даже стал пятиться от меня, пугливо озираясь. На выручку ему выступила какая-то бойкая вертлявая бабенка, которая принялась мне рассказывать, как они, сестрички, на свои средства соорудили «фигуру» и освятили ее. Я похвалил их богоугодное дело и высказал восторг по поводу художественного исполнения «фигуры». Это сразу расположило в мою пользу всех сестричек, которые тесным кольцом окружили меня. Я стал расспрашивать, кто делал «фигуру», сколько стоила работа и т. п., а сестрички наперерыв друг перед другом отвечали мне.
Завязался разговор. Должно быть, я успел завоевать большие симпатии сестричек, так как ближайшая моя соседка вдруг вытащила из-за пазухи бутылку водки и рюмку и предложила мне выпить «по маленькой». Когда я сказал, что не пью водки, сестрички наперерыв друг перед дружкой стали мне предлагать то запеканки, то вина, то пива, то, наконец, квасу. Я выпил стакан квасу, похвалил его качество и попросил другой стакан.
Тем временем Прохор Тимофеевич успел уже потушить огонь в корчме, что, видимо, не понравилось некоторым из стручан, так как они подошли и стали стучать в дверь. Прохор Тимофеевич, желая, вероятно, демонстрировать свою исполнительность в отношении обязательных постановлений, налетел, как бык, на назойливых стручан, которые благородно ретировались в толпу. Я спросил, кто и зачем стрелял из ружья? Оказалось, что стрелял Никитка Лысый по поводу торжества, а просили его об этом все сестрички. Затем я заговорил о полевых работах и заметил, что пора бы уже ложиться спать – отдохнуть перед завтрашним трудом. Все согласились со мною, и я, пользуясь этим, пожелал всем доброй ночи и направился домой. Толпа чинно стала расходиться.
– Ну, вот так штука!.. – услыхал я за собой голос Сагачка.
– Ты чего здесь? – строго спросил я.
– А как вы пошли в толпу, то и я пошел следом за вами и на случай буйства захватил с собой вот что.
При этом Сагачок торжествующе вынул из-под полы небольшой железный болт.
Я подумал, что гораздо легче сладить с пьяной толпой, чем с оригинальным сотским Сагачком.
Hа другой день, приструнив Прохора Тимофеевича и Никитку Лысого, я выехал для ознакомления с полицейскими участками и деятельностью урядников на местах. Домой вернулся ночью, но Сагачка не застал, и на мой вопрос – где он? – десятский высказал обидное предположение, что, «верно, шляется где-нибудь по бабам»…
Утром, когда я вышел к чаю, жена сообщила мне, что ночью между Сагачком и несколькими парнями возникла драка на почве ухаживания за солдаткой Мартой, и парни так поколотили Сагачка, что он еле живой лежит теперь на сеновале. Об этом ей рассказала служанка Афия, которая сама не равнодушна к Сагачку и радуется, что ему хорошо досталось за Марту.
Я тотчас пошел на сеновал. Сагачок лежал в разорванной, местами окровавленной рубахе с лицом черным от кровоподтеков. Усы его не торчали задорно по-московски, а сбились в комок, и казалось, словно маленький ежик сидел на его вспухнувшей губе. При моем входе Сагачок поднялся и отрапортовал, что с ним случилось несчастье: шел ночью из Токаревки через каменоломни, упал в заброшенную известковую печь и сильно расшибся, особенно же повредил лицо, и Сагачок испытующе посмотрел на меня, какое впечатление произвели его слова. При этом особенно вспухший левый глаз его уморительно косил в сторону, и казалось, кому-то лукаво подмигивал.
Я спросил Сагачка – разве дорога к солдатке Марте идет через токаревские каменоломни?
Кажется, если бы я разразился самыми отборными ругательствами, Сагачок хладнокровнее перенес бы их, чем мой – каюсь, коварный вопрос.
– Это Афия, подлая баба, наплела вам! А чтоб ее черти рогатые взяли на самое дно ада, басурманская она душа, ведьма короткохвостая, – сердито ругался Сагачок, а левый глаз его все лукаво подмигивал…
Я остановил поток его ругательств, пристыдил, сделал выговор и в заключение сказал:
– Тебя следует посадить в холодную, но я этого не сделаю: пускай все стручане видят, как тебя хорошенько отделали парни, и смеются над таким глупым сотским…
Должно быть, слова мои задели самолюбие Сагачка, потому что он пробормотал:
– Пускай попробуют смеяться…
Несколько дней Сагачок был трезв и исполнителен, и даже с ловкостью опытного сыщика напал на след вора, похитившего у стручанского батюшки наборную упряжь. Но по мере того, как на лице его заживали кровоподтеки, Сагачок входил в свою колею и однажды вечером вернулся таким пьяным, что затянул «журавля», стал заигрывать с Афией, которая доила коров, и разлил удой молока.
Вскоре он, как говорится, выкинул хорошую штуку. Дело было так.
Гуляя вечером по двору, я вдруг услышал у калитки резкий женский голос, произносивший ругательства, и внушительный окрик Сагачка:
– Иди, иди, не ломайся, старая «шкапа».
– Кто старая «шкапа»?.. Я?.. А чего ж ты, ирод проклятый, подмазываешься к этой самой «шкапе»? А, скажи? Уж и отделает тебе бока мой Савка, увидишь, как отделает!..
Калитка отворилась, и во двор, как ветер, ворвалась молодая красивая бабенка в сопровождении Сагачка, который немедленно отрапортовал мне, что эта самая бабенка, жена известного разбойника Савки, нарушает санитарию.
Я хотел спросить, какую санитарию она нарушает, но бабенка разразилась таким потоком красноречия, что я только стоял, смотрел на нее и слушал.
– Разве мой Савка разбойник, а не порядочный хозяин, как другие? Га?.. – кричала бабенка, вертясь и жестикулируя. – Ты думаешь, – и она подпрыгнула, как индюк, к Сагачку, – ты думаешь, что пан становой так и поверят тебе, что я нарушаю санитарию? А почему мокнет конопля Матывуныхи? Нет, ты скажи: почему ты не выбросил из прудика коноплю Матывуныхи? Я вам скажу, – тут бабенка подскочила ко мне и, вытянув шею, торопливо продолжала: – Потому что он целовался с Матывуныхой!.. Ей-богу, сама своими глазами видела, как вчера целовался на меже под грушею. А сегодня пришел и стал ко мне подмазываться. Думает, я такая дрянь, как Матывуныха, и тоже буду с ним целоваться! А я как саданула его кулаком в бок, он давай тащить меня в холодную, будто я нарушаю санитарию.
Не успела бабенка замолчать, как Сагачок стал доказывать, что конопля ее совершенно испортила санитарию прудика и что ее, жену разбойника Савки, непременно следует посадить в холодную.
Я знал, что проточный прудик, о котором шла речь, всегда под осень полон мокнувшей коноплей всех стручанских баб, и что в словах жены Савки о причинах полицейского рвения Сагачка было немало правды, а потому сказал ей отправляться домой. Бабенка бросилась целовать мою руку, состроила ироническую гримасу Сагачку, хлопнула калиткою и была такова. Сагачок укоризненно посмотрел на меня и меланхолически заметил:
– Ну, какие теперь у нас порядки, просто ума помрачение. Вот, если бы это случилось, когда был приставом Каламацкий или – скажем – Волков, – узнала бы она, чертова шкура, где раки зимуют!.. А теперь…
И Сагачок безнадежно махнул рукою.
Хотя я тоже давно уже махнул рукой на Сагачка, тем не менее, по обязанности начальства сделал ему очередное внушение.
Дни проходили за днями, и почти каждый день Сагачок ухитрялся в чем-нибудь провиниться. Пошлешь его с пакетом в волость, он по пути засядет где-нибудь у кума и не доставит в срок; нужно было собрать стручан на «шарварок», а он преспокойно сидит у Прохора Тимофеевича; нужно было… Да мало ли Сагачок не делал того, что нужно было, и делал то, чего вовсе не нужно!..
Наконец, я решил применить к Сагачку меру наказания – арест, хотя по опыту знал, что такого рода мероприятия чаще дают отрицательные, нежели положительные, результаты. Во всяком случае, так или иначе, нужно было выйти из круга неопределенных отношений к моему подчиненному, сотскому, потому что этого требовали следующие обстоятельства.
Стручкы, где находилась становая квартира, само по себе было большое село; в нем были церковь, костел, двухклассное училище, винокуренный завод и более двух десятков, преимущественно еврейских, лавок. Жизнь в Стручках сравнительно с соседними селами била ключом, между тем урядник, в участок которого входили Стручкы, жил в семи верстах, в соседнем местечке. Таким образом, мне, становому приставу, приходилось играть в некотором роде роль стручанского полицмейстера, что, собственно, входило в круг обязанностей Сагачка. И действительно, Сагачок мог и умел поддержать несложный порядок в селе, но случалось и так, что он первым нарушал этот порядок, когда был выпивши. Правда, пьяницей он не был, но выпить любил, ох как любил выпить!..
Как сотский Сагачок имел много достоинств. Он был очень неглуп, смышлен, прекрасно знал свои обязанности, умел быстро ориентироваться при всяких обстоятельствах и – главное – любил свою полицейскую службу и был грамотен. Зато, помимо своего влечения к рюмочке и женщинам, он был ленив и хитер, как всякий малоросс, любил прикинуться дурачком, чтобы провести начальство, и о служебной дисциплине имел самые смутные понятия. Из разговоров с ним я узнал, что мои предшественники и били его, и сажали в холодную, а он, Сагачок, все же делал то, что хотел.
Мне экстренно нужно было узнать пространство католического кладбища, и я послал Сагачка измерить его. Это было нетрудно, так как кладбище представляло небольшой удлиненный четырехугольник. Дело было утром. Я думал, что через часа полтора Сагачок исполнит мое поручение, и в ожидании занялся текущей перепиской. Разбираясь в целом ворохе разных отношений, повесток, рапортов и т. п., я и не заметил, как наступил полдень, и жена позвала меня обедать.
Я был очень удивлен, что Сагачок еще не вернулся, после обеда пошел на кладбище посмотреть, что он там делает. Там Сагачка не было, и кладбищенский сторож сказал мне, что не видел его. Так как сведения по этому делу нужно было сообщить исправнику с первой отходящей почтой, то есть вечером того же дня, то я при помощи сторожа живо измерил кладбище и пошел домой. Сагачок вернулся ночью, и слышно было, как он пьяным голосом выводил любимого «журавля». Безобразие!..
Утром Афия сообщила мне (она постепенно стала поставщицей всех стручанских новостей), что Сагачок вчера весь день пьянствовал на «похрыстынах» у Степана Куцего, а куда его черт носил ночью – никто не знает.
Я велел десятскому позвать Сагачка. На мой вопрос, почему он не исполнил вчера моего поручения, Сагачок развязно ответил, что исполнил, а потом зашел к Куцому на «похрыстыны». И при этом Сагачок подал мне клочок бумаги с точным обозначением пространства кладбища. Я сказал, что за несвоевременное исполнение моего поручения подвергаю его аресту на три дня. Сагачок прямо открыл глаза от неожиданности, но, когда я позвал десятского и приказал ему запереть Сагачка в холодную, последний вскинул на меня насмешливый взгляд и развязно двинулся за десятским. Десятский запер дверь холодной, и ключ я взял к себе.
Хотя порок в лице Сагачка уже нес должное наказание в холодной, тем не менее я был неспокоен: казалось, что и тут Сагачок проявит свою плутоватость, – очень уж легко отнесся он к своему аресту. И вот, гуляя по обыкновению вечером по двору, я подошел к окну холодной, которое изнутри было завешено, по-видимому, чем-то плотным, так как лишь сверху окна пробивалась яркая полоска света. Заглянуть в холодною я не мог – было высоко, и потому я осторожно придвинул к стене дождевую бочку, перевернул вверх дном, вскарабкался и заглянул в щелку окна. Глазам представилась следующая картина. На одной скамье сидели два десятских, на другой – Сагачок и кучер, а посередине находилась табуретка, на которой стоял штоф водки, хлеб, колбаса и огурцы. Bсе они с ожесточением резались в карты, то сбрасывая их в кучку на угол табуретки, то разбирая по рукам и почему-то пряча за спину.
Теперь мне стало ясно, почему Сагачок не боится холодной. Я оставил свой наблюдательный пост, пошел, взял висячий английский замок, тихо запер дверь холодной и лег спать, справедливо полагая, что, когда товарищи Сагачка увидят себя запертыми, это послужит для них хорошим уроком. И действительно, когда на другой день утром я вошел в холодную, все они были очень смущены, что, видимо, доставляло удовольствие Сагачку, который насмешливо посматривал на своих злополучных товарищей. Сделав им всем выговор и отобрав у одного из десятских подобранный ключ от замка холодной, я снова запер холодную двумя замками и принялся за работу в канцелярии. После обеда жена, вероятно под влиянием Афии, попросила меня позволить послать Сагачку остатки обеда, так как жена его почти ничего, кроме хлеба, ему не приносит. Понятно, я не позволил.
Вечером в тот же день, гуляя в палисаднике, я случайно услыхал, как хлопнула калитка, – кто-то вошел во двор. Раздвинув кусты сирени, я стал всматриваться в ночную темноту и различил одного из десятских, который, крадучись, тихо направился к холодной и осторожно постучал в окно. Должно быть, окно открыли, потому что послышался тихий голос Сагачка:
– Опанас, ты?
– Я, – так же тихо ответил десятский.
– Принес все?
– Все, только булок не было – раскупили, так я хлеб взял. А колбаса прямо из печки, еще теплая.
– Хорошо, а то я хочу есть, словно сто собак. Так выпьем разве по одной.
– Что ж, выпьем.
Но выпить им не удалось: я конфисковал и водку, и колбасу, которая распространяла дразнящий аппетитный запах чесноку, и хлеб. Я осмотрел окно холодной и увидел, что оно совершенно незаметно открывается вверх на шарнирчиках. Между тем, когда я по приезде первый раз осматривал холодную, Сагачок сказал, что окно закрыто наглухо, и мне показалось то же: помню, я даже щелкнул пальцем в оконную раму. Я велел десятскому принести фонарь, гвоздей и молоток и наглухо заколотить окно. Воображаю, как чувствовал себя Сагачок со своим неудовлетворенным аппетитом, словно у ста собак!
Когда десятский, в моем присутствии, открыл дверь холодной, чтобы выпустить Сагачка на свободу, я внушительно заметил Сагачку, что за малейший проступок буду подвергать его аресту, Сагачок обиженно пожал плечами и грубо сказал:
– Ну что ж, и буду сидеть. Очень-то я боюсь вашей холодной.
– Да как ты смеешь так грубо говорить со мною? – накинулся я на Сагачка. – На три дня под арест.
Сагачок и десятский только вытаращили глаза в полном недоумении, но я тотчас привел в исполнение мое распоряжение, и Сагачок вновь очутился в холодной под замком.
После полудня жена Сагачка принесла ему обедать. В «блызнюках» были картофельный суп и житнии галушки, скупо посыпанные творогом. Я думаю, что Сагачок, избалованный за двадцать пять лет приставской кухней, а теперь к тому же и нежной заботливостью Афии, не очень-то был доволен таким обедом. Последнее я заметил жене Сагачка, которая, кстати сказать, выглядела как старая баба: видно, несладко жилось с таким мужем.
– А чтоб он «хоробы» наелся, лентяй проклятый! Bсе люди, как люди, а он – черт знает что такое! Пускай еще Бога благодарит, что и это принесла ему поесть. Разве он заслуживает? Копейки никогда на дом не даст, все на баб да на водку тратит! Ах, расскажу я вам про всю мою горькую жизнь… – И жена Сагачка начала рассказывать еще про то, как была девушкой, и к ней сватался Федько Вдовиченко, а она – известно – молодая, глупая, – вышла замуж за Сагачка.
Я выслушал ее рассказ, хотя даже мое полицейское терпение подвергалось риску лопнуть, как мыльный пузырь, – очень уж долго и слезливо она рассказывала…
Следующий день был воскресный, и жена, со слов Афии, сказала мне, что Сагачок приглашен в кумовья к Варапузю, одному из стручанских богачей, и что Варапузь уже несколько раз осведомлялся стороной, не выпущу ли я его кума из холодной?.. Меня это очень порадовало, так как – я знал – пребывание Сагачка в холодной на пище его жены вместо веселого времяпрепровождения за ужином с приличной выпивкой на крестинах было для него весьма чувствительным наказанием.
Когда Сагачок, отбыв арест, вышел из холодной, лицо его было мрачнее тучи; он не мог примириться с тем, что в холодной нельзя играть в карты, пить водку и весело беседовать с приятелями, что нужно довольствоваться стряпней жены вместо приставской кухни и что, наконец, сидя в холодной, нельзя быть кумом у Варапузя.
Я немедленно вручил Сагачку пакет и велел тотчас отнести в волость. Сагачок сунул пакет за пазуху и заметил, что по дороге в волость он умрет с голоду, а потому, прежде всего, должен поесть что-нибудь.
– На три дня под арест, – распорядился я, отняв у него пакет и вручая десятскому. Сагачок, видимо, испугался не на шутку, стал просить меня о прощении, хотя вряд ли понимал, за что, собственно, я наказываю его. Но я был неумолим, и Сагачок снова отсидел в холодной.
Я выехал на несколько дней в стан, а Сагачок остался на свободе. Вернулся я домой ночью, и кучер стал распрягать лошадей, а я, зайдя в комнату, вышел затем к колодцу взять свежей воды, так как Афия не переменила воды в графине, меня же мучила нестерпимая жажда. В это время к кучеру подошел Сагачок и, понятно, не видя меня, спросил его:
– Ну что, Трофим, во благополучии привез его на мою беду?
Кучер рассмеялся и ответил:
– Привез, привез, не беспокойся: будешь сидеть в холодной. Дорогою разболтался со мною про тебя и говорит: «Будет он вечно сидеть в холодной, заморю его, как зайца».
– А не врешь?
– Ей-богу, не вру. Так и сказал: заморю, как зайца, – побожился кучер, взяв грех на душу.
– Так почему ты не опрокинул его в какой-либо ров и не придавил бричкой?
– В ров?.. Зачем?.. Он – хороший человек, пускай себе живет на здоровье.
– Так, хороший – только характер у него проклятый: никогда не рассердится, но так донимает словами, что лучше морду бы тебе разбил. И всюду нос свой тычет, все знать ему нужно. Вот теперь посиди в холодной, не то что прежде. Эх, сколько я пережил приставов, все были лучше этого! Но меня он не скрутит, вот увидишь.
Кучер снова рассмеялся. Это, видимо, подзадорило Сагачка, потому что он продолжал с апломбом:
– Не смейся – я тоже не дурак и придумал штуку. Как только он посадит меня в холодную, то вместо жены обед мне будет приносить кум Осипенко. И – знаешь – что? Всякий раз будет передавать по бутылке водки или «запеканки», чтобы веселей мне было, – мы с ним вчера так условились. А обед…
Я не стал слушать дальнейший разговор Сагачка с кучером и незаметно ушел в комнату.
На другой день, утром, не помню – по какому случаю, я снова посадил Сагачка в холодную. После полудня пришел десятский взять ключ от холодной, чтобы передать принесенный Сагачку обед.
– Кто принес обед? – спросил я.
Десятский довольно неопределенно ответил, что жена Сагачка почему-то передала обед через соседа, который случайно шел в эту часть села.
– А кто этот сосед, не кум ли Сагачка Осипенко?
Десятский как-то съежился от неожиданности вопроса и только твердил:
– Так, так, так…
– Ну, пойдем, дадим Сагачку пообедать, – и, захватив ключ, я вышел в сопровождении десятского.
У дверей холодной стоял какой-то стручанин, который при виде меня поспешил снять шапку. Я подошел к нему вплотную и крикнул:
– Давай водку! Живо!
Стручанин моментально полез в карман и вытащил бутылку водки, которую я безжалостно конфисковал. В «блызнюках» был вкусный, с запахом старого сала борщ, вареники с творогом и кусок колбасы. Я приказал ему убрать принесенный обед и пригрозил, что если хоть раз еще увижу его на территории становой квартиры, то упеку на два месяца в тюрьму. Нужно было видеть, как улепетывал почтенный кум Сагачка, – словно мальчишка, наказанный за кражу огурцов в огороде. Весь этот день Сагачок провел на пище святого Антония, и только вечером жена его принесла бедному узнику кое-что на ужин.
Когда Сагачок отбыл наказание, он не на шутку начал побаиваться меня и стал дельным, исполнительным сотским. Понятно, я больше не сажал его в холодную, хотя – случалось – он иногда заслуживал этого.
Наступила осень, и вот однажды увидел я в окно человек десять стручан, идущих толпой в становую квартиру. Я вышел к ним на крыльцо и спросил, что им нужно?
– Ваше в-дие, сотский Сагачок бунтует, – ответил кто-то из толпы.
– Как бунтует?
– Да так. Выбрали мы его сотским на следующий год, а он отказывается – не хочет.
– Ну так что же я могу сделать?
– Явите милость, прикажите Сагачку, чтобы он остался сотским. Мы уже целых 65 рублей положили ему.
– А теперь сколько платите? – поинтересовался я.
Стручане молчали, поглядывая друг на друга, так что я вынужден был повторить вопрос. Наконец, кто-то из толпы ответил:
– Двенадцать рублей.
Я сначала не понял – в год или месяц получает Сагачок двенадцать рублей, но потом выяснилось следующее. Первые два года по избрании Сагачка сотским стручанское общество платило ему по шестьдесят пять рублей, как он условился с Вывюркой, а потом ежегодно стало подрезывать плату, сократив, наконец, до двенадцати рублей. Уменьшение платы явилось результатом того, что Сагачок постепенно так втянулся в полицейскую службу, что просто не мог отказаться от должности сотского, чем общество и воспользовалось в своих интересах.
Я обещал стручанам, что попытаюсь уговорить Сагачка, чтобы он остался сотским и на дальнейшее время. Стручане поблагодарили меня и пошли к Прохору Тимофеевичу, вероятно, выпить за успех своей просьбы.
Я велел позвать Сагачка и спросил его, почему он отказывается служить сотским, когда ему предлагают такую высокую плату?
Сагачок, запинаясь, ответил, что очень уже я строго наказываю его…
Я невольно засмеялся и стал говорить, что хотя я и наказывал его, но ведь он всякий раз заслуживал наказания. На первых порах, по приезде моем в Стручкы, как он, Сагачок, относился к моим распоряжениям? Стыдно сказать, иногда внимания не обращал. Теперь, когда он стал деятельным, исполнительным сотским, разве хоть раз я наказал его?..
Я долго еще говорил на эту тему, когда, наконец, Сагачок понял, что вся его служба зависит исключительно от него самого. В конце концов, он расчувствовался и заявил, что готов служить со мною «по гроб своей могилы». Но ему не пришлось это: через год меня перевели в другой уезд.
Должен сказать, что в последний год я был очень доволен сотским Сагачком…
Это было в старое, доброе время…
Тэффи
Корсиканец
Допрос затянулся, и жандарм почувствовал себя утомленным, он сделал перерыв и прошел в свой кабинет отдохнуть.
Он уже, сладко улыбаясь, подходил к дивану, как вдруг остановился, и лицо его исказилось, точно он увидел большую гадость.
За стеной громкий бас отчетливо пропел: «Марш, марш вперед, рабочий народ!..»
Басу вторил, едва поспевая за ним, сбиваясь и фальшивя, робкий, осипший голосок: «Ря-бочий наред…»
– Эт-то что? – воскликнул жандарм, указывая на стену.
Письмоводитель слегка приподнялся на стуле.
– Я уже имел обстоятельство доложить вам на предмет агента.
– Нич-чего не понимаю! Говорите проще.
– Агент Фиалкин изъявляет непременное желание поступить в провокаторы. Он вторую зиму дежурит у Михайловской конки. Тихий человек. Только амбициозен сверх штата. Я, говорит, гублю молодость и лучшие силы свои истрачиваю на конку. Отметил медленность своего движения по конке и невозможность применения выдающихся сил, предполагая их существование…
«Крявавый и прявый…» – дребезжало за стеной.
– Врешь, – поправлял бас.
– И что же – талантливый человек? – спросил жандарм.
– Амбициозен даже излишне. Ни одной революционной песни не знает, а туда же, лезет в провокаторы. Ныл, ныл… Вот спасибо, городовой, бляха № 4711… Он у нас это все как по нотам… Слова-то, положим, все городовые хорошо знают, на улице стоят – уши не заткнешь. Ну а эта бляха и в слухе очень талантлива. Вот взялся выучить.
– Ишь! «Варшавянку» жарят, – мечтательно прошептал жандарм. – Самолюбие – вещь недурная. Она может человека в люди вывести. Вот Наполеон – простой корсиканец был… однако достиг, гм… кое-чего…
«Оно горит и ярко рдеет.
То наша кровь горит на нем», – рычит бляха № 4711.
– Как будто уж другой мотив, – насторожился жандарм. – Что же он, всем песням будет учить сразу?
– Всем, всем. Фиалкин сам его торопит. Говорит, будто какое-то дельце обрисовывается.
– И самолюбьище же у людей!
«Семя грядущего…» – заблеял шпик за стеной.
– Энергия дьявольская, – вздохнул жандарм. – Говорят, что Наполеон, когда еще был простым корсиканцем…
Внизу с лестницы раздался какой-то рев и глухие удары.
– А эт-то что? – поднимает брови жандарм.
– А это наши союзники, которые на полном пансионе в нижнем этаже. Волнуются.
– Чего им?
– Пение, значит, до них дошло. Трудно им…
– А, ч-черт! Действительно, как-то неудобно. Пожалуй, и на улице слышно, подумают, митинг у нас.
– Пес ты окаянный! – вздыхает за стеной бляха. – Чего ты воешь, как собака? Разве ревоционер так поет! Ревоционер открыто поет. Звук у него ясный. Кажное слово слышно. А он себе в щеки скулит да глазами во все стороны сигает. Не сигай глазами! Остатний раз говорю. Вот плюну и уйду. Нанимай себе максималиста, коли охота есть.
– Сердится! – усмехнулся письмоводитель. – Фигнер какой!
– Самолюбие! Самолюбие, – повторяет жандарм. – В провокаторы захотел. Нет, брат, и эта роза с шипами. Военно-полевой суд не рассуждает. Захватят тебя, братец ты мой, а революционер ты или честный провокатор, разбирать не станут. Подрыгаешь ножками.
«Нашим потом жиреют, обжо-ры», – надрывается городовой.
– Тьфу! У меня даже зуб заболел! Отговорили бы как-нибудь, что ли.
– Да как его отговоришь-то, если он в себе чувствует эдакое, значит, влечение. Карьерист народ пошел, – вздыхает письмоводитель.
– Ну, убедить всегда можно. Скажите ему, что порядочный шпик так же нужен отечеству, как и провокатор. У меня вон зуб болит…
«Вы жертвою пали…» – жалобно заблеял шпик.
– К черту! – взвизгнул жандарм и выбежал из комнаты.
– Вон отсюда! – раздался в коридоре его прерывающийся осипший от злости голос. – Мерзавцы. В провокаторы лезут, марсельезы спеть не умеют. Осрамят заведение! Корсиканцы! Я вам покажу корсиканцев!..
Хлопнула дверь. Все стихло. За стеной кто-то всхлипнул.
Краткий словарь полицейских терминов
БЛАГОРОДИЕ – титулование, в сословно-феодальном обществе форма обращения к военным, государственным служащим, лицам дворянского происхождения для подчёркивания их особого, привилегированного положения в соответствии с присвоенным чином, титулом.
Форма обращения к офицерам в чине от прапорщика до штабс-капитана или штаб-ротмистра включительно и к чиновникам от коллежского регистратора (14-й класс) до титулярного советника (9-й класс), согласно Табели о рангах, распространялась на их жен.
Форма обращения к лицам дворянского звания без титула и к лицам с титулом барона и их женам.
БУДОЧНИК – нижний полицейский чин, наблюдавший за порядком на улицах и стоявший на посту у караульной будки с черно-белыми полосами. Во второй половине XIX века заменен городовым.
ВЫСОКОБЛАГОРОДИЕ – титулование, форма обращения к военным и классным чинам гражданской службы в соответствии с присвоенным чином.
Форма обращения к офицерам, имевшим чины от капитана или ротмистра до полковника включительно и к чиновникам от коллежского асессора (8-й класс) до коллежского советника (6-й класс), согласно Табели о рангах, распространялась на их жен.
ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО – титулование, форма обращения к военным и классным чинам гражданской службы в соответствии с присвоенным чином.
Форма обращения к высшим военным чинам, к генералам от инфантерии, от кавалерии, от артиллерии, генерал-фельдмаршалам и чиновникам 1–2-го класса, канцлеру, вице-канцлеру, действительному тайному советнику, согласно Табели о рангах, распространялась на их жен.
ВЫСОКОРОДИЕ – титулование, форма обращения к классному чину гражданской службы 5-го класса, статскому советнику, согласно Табели о рангах, распространялась на их жен.
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР – должностное лицо, которому вверялось главное заведование одной или несколькими губерниями. В Российской империи имелись следующие генерал-губернаторства: Московское, Киевское, Виленское, Варшавское, Иркутское, Приамурское, Туркестанское и Степное. В Великом княжестве Финляндском был особый генерал-губернатор, действующий по законам Финляндии. В 1853 году была издана общая инструкция генерал-губернаторам, которая сохраняла силу до 1917 года. По смыслу этой инструкции генерал-губернатор являлся блюстителем неприкосновенности верховных прав самодержавия, пользы государства и точного исполнения законов и распоряжений высшего правительства по всем частям управления во вверенном ему крае.
ГОРОДСКИЕ ПОЛИЦЕЙСКИЕ УПРАВЛЕНИЯ – в состав входили полицмейстер и его помощник, где такой был назначен. Полицмейстер (содержание 1500–1000 р.) – начальник городской полиции. Городскому полицейскому управлению подчинялись участковые пристава, городские пристава (600 р.), полицейские надзиратели (в некоторых городах – околоточные надзиратели, отнесенные решениями Сената к полицейским служителям) и городовые (полицейская команда). В городах, имеющих не более 2000 жителей, полагалось по закону 14 апреля 1887 года не свыше 5 городовых. В городах, имевших более многочисленное население, полагалось не более 1 городового на каждые 500 человек. На каждых 4-х городовых полагался 1 старший.
ГОРОДОВОЙ – нижний чин городской полиции в России во второй половине XIX – начале XX вв., наблюдавший за соблюдением законности и порядка. Штат нижних чинов полиции комплектовался по вольному найму, из отставных военных и гражданских лиц, преимущество отдавалось отставным унтер-офицерам и солдатам. Содержались за счет города. Носили на форме особые наплечные знаки в виде жгутов из оранжевого гарусного шнура с посеребренными гомбочками (знаками различия цилиндрической формы), число которых присваивалось: городовым высшего оклада – 3, среднего – 2 и низшего – одна гомбочка. Городовым из отставных нижних чинов в дополнение были присвоены контрпогоны со знаками различия в виде галунных поперечных нашивок («лычек»), соответствующих их званию на военной службе при выходе в отставку.
ГУБЕРНАТОР – непосредственный начальник вверенной ему губернии (или области), первый в ней блюститель неприкосновенности прав верховной власти, пользы государства и повсеместного, точного исполнения законов, уставов, высочайших повелений, указов правительствующего Сената и предписаний начальства. В портовых городах (Николаеве и Кронштадте) и некоторых местностях, населенных казачьими войсками или находящихся на окраинах государства, существовала должность военного губернатора. Объем власти губернатора зависел от того, были ли введены в их губернии судебные уставы, земские учреждения и судебно-административная реформа 1889 г. Губернатор являлся председателем следующих местных установлений: губернского правления, губернского статистического комитета, губернского присутствия (или губернского по крестьянским делам присутствия), губернских присутствий по земским и городским делам, по питейным делам, по фабричным делам и по воинской повинности. Он председательствовал также в губернских распорядительном и лесоохранительном комитетах, равно как и в приказах общественного призрения и комиссиях народного продовольствия, где эти учреждения сохранялись. Губернатор председательствовал в особом присутствии по портовым делам, если оно образовывалось в портовом городе, где имел местопребывание губернатор.
ГУБЕРНСКОЕ ПРАВЛЕНИЕ – высшее в губернии место, управляющее оною в силу законов, именем императорского величества». Имело следующие функции: 1) губернское правление обнародовало законы, указы Сената и распоряжения правительства; 2) предавало суду лиц, служащих в губернии; 3) являлось высшим полицейским местом в губернии и 4) разрешало вопросы о пререканиях между уездными и городскими присутственными местами и лицами. В состав губернского правления входили общее присутствие и канцелярия. Общее присутствие под председательством губернатора составляли вице-губернатор, советники, губернский врачебный инспектор, губернский инженер (и с правом совещательного голоса – его помощник, губернский архитектор), губернский землемер, губернский тюремный инспектор (где введена тюремная инспекция) и асессор. При губернском правлении состояли типография, архив, регистратура и чиновник по счетной и экзекуторской частям. По делам, требовавшим общих единообразных мер к прекращению эпидемических и эпизоотических болезней, в общее присутствие губернского правления приглашались все лица, пекущиеся о благосостоянии населения губернии (управляющие казенною палатою, государственным имуществом и удельным округом, председатель губернской земской управы, городской голова, полицмейстер и др.).
ДЕСЯТСКИЙ – выборное (обычно от 10 дворов) должностное лицо в сельской местности Российской империи для выполнения полицейских и различных общественных функций.
ИСПРАВНИК – высшая полицейская власть в уезде. Уездное полицейское управление состояло из уездного исправника и его помощника. Уездный исправник назначался и увольнялся губернатором, которому предоставлено не стесняться при этом правилами о соответствии чинов с классом должности. Был обязан наблюдать за охранением общественной безопасности, за точным исполнением всеми в уезде верноподданнического долга, за правильным и скорым производством дел, заведуемых подчиненными чинами уездной полиции. Власть исправника распространялась на весь уезд, за исключением губернских и некоторых других городов, имевших свою особую полицию. Удостоверялся в исправном исполнении становыми приставами своих обязанностей, а также содействовал им в исполнении их обязанностей, особенно по приведению в повиновение ослушных, по преследованию воров, разбойников, военных дезертиров и вообще беглых, по взысканию податей, по прекращению заразительных болезней. Обращал также внимание на исправность путей сообщения, на правильность вновь возводимых строений, вообще на все предметы, порученные надзору и наблюдению уездной полиции. Состоял председателем уездного распорядительного комитета, директором уездного отделения попечительного о тюрьмах комитета, членом уездного по воинской повинности присутствия и других уездных комиссий и комитетов. Помощник исправника, назначаемый и увольняемый тем же порядком, что и исправник, предназначался, главным образом, для ближайшего надзора за делопроизводством уездного полицейского управления. Помощник исправника в качестве ближайшего сотрудника исправника исполнял возлагаемые на него поручения, а также заведовал на правах городского пристава исполнительно-полицейской частью в тех уездных городах, где не положено особых полицейских приставов. В случае отсутствия исправника по болезни и увольнения его в отпуск или от службы помощник вступал во все его права и обязанности; но в случае отъезда исправника по делам службы в уезд помощник исполнял его обязанности только по текущим делам, не делая распоряжений без разрешения исправника по делам важнейшим, кроме случаев, не терпящих отлагательства.
КВАРТАЛ – отделение городской полиции, полицейский участок до середины XIX века.
КВАРТАЛЬНЫЙ НАДЗИРАТЕЛЬ – до середины XIX века полицейский чиновник, следивший за порядком в одном из кварталов города.
ОКОЛОТОЧНЫЙ НАДЗИРАТЕЛЬ – чиновник городской полиции, ведавший городским районом, околотком. Находился в подчиненном отношении к приставу.
ПОЛИЦИЯ – 1. Система органов управления для охраны государственного строя и общественного порядка. 2. Лица, служащие в полиции, полицейские. 3. Помещение, где находятся органы охраны порядка и надзора.
ПОЛИЦМЕЙСТЕР – в Российской империи с 1782 года начальник полиции во всех губернских и других крупных городах, которому подчинялись частные приставы, околоточные надзиратели и городовые. В С.-Петербурге и Москве было по несколько полицмейстеров во главе с обер-полицмейстером или градоначальником.
ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО – титулование, форма обращения к военным и классным чинам гражданской службы в соответствии с присвоенным чином.
Форма обращения к высшим военным чинам, к генерал-майорам, генерал-лейтенантам и чиновникам 3–4-го класса, тайному советнику, действительному статскому советнику, согласно Табели о рангах, распространялась на их жен.
ПРИСТАВ – начальник местной полиции: 1) в городах частный (от слова «часть»); 2) в сельской местности становой пристав; назначался губернатором, подчинялся исправнику, имел в своем подчинении полицейских урядников, сотских и десятских.
СИЯТЕЛЬСТВО – титулование, в сословно-феодальном обществе форма обращения к лицам дворянского происхождения для подчёркивания их особого, привилегированного положения в соответствии с наследуемым или присвоенным титулом.
Форма обращения к лицам с титулом князя, графа, распространялась на их жен.
СОТСКИЙ – должностное лицо в сельской местности Российской империи, избиравшееся сельским сходом для выполнения полицейских и различных общественных функций.
СТАН – в конце XIX – начале XX вв. административно-полицейский округ, образованный из нескольких волостей во главе со становым приставом.
УРЯДНИКИ ПОЛИЦЕЙСКИЕ – институт уездной полиции, учрежденный 9 июля 1878 года. Урядники имели определенный район территориального ведомства и занимали среднее место между становыми приставами и сотскими: по отношению к первым они находились в подчиненном положении, по отношению ко вторым им принадлежала начальническая власть. 19 июля 1878 года установлена инструкция урядникам, подвергшаяся изменениям в 1887 году. Внимание их сосредотачивалось в особенности на охранении благочиния и безопасности, причем и здесь они освобождались, по возможности, от переписки, от составления актов и протоколов. Инструкция прямо подчиняла урядникам сотских и десятских и сохраняла за урядником такие права, как, например, право воспрещения и прекращения не только драк, но и ссор. Им предоставлено не дозволять шумных скопищ народа. В сфере уголовного процесса урядник вправе арестовать заподозренного в совершении преступления не только тогда, когда он застигнут на месте или указан очевидцами события, но и когда на нем самом или в его жилище найдены явные следы преступления. Урядники, таким образом, призывались к оценке косвенных улик. О маловажных проступках, подсудных волостному суду и перечисленных в особом приложении к инструкции, урядник обязан был сообщать волостному старшине.