Русский полицейский рассказ (сборник) Коллектив авторов
– А вухи-то, вухи як у зайця…
– Бач як носом воде…
– Це вона когось чуе…
– А може-жь и тебе?..
– Бороны Бог…
Посыпались возгласы из толпы.
А тем временем Рекс легким наметом шел безостановочно вперед по дороге, ни на минуту не останавливаясь, точно влекомый властною, притягательною силою, а сзади, слегка приподнявшись на сиденье и не спуская внимательного взора с собаки, ехали Зарин и Гусев, молчаливые и сосредоточенные.
Так проследовали они несколько верст, но вот, подбежав к месту, расположенному против небольшого леска, подходящего почти вплотную к дороге, Рекс сразу осел и замялся на одном месте. Лошадей приостановили, и оба чиновника соскочили с тарантаса.
– А что как они тут, в леску, скрываются? – озабоченно спросил Гусев, нащупывая браунинг в кармане.
– Отчего же, очень может быть, – согласился Зарин, – знаете что, пошлите-ка урядника в объезд леска и пусть там будет, пока мы не подадим ему свистка.
Получив приказание, урядник поворотил полем и быстро скрылся за деревьями.
– Смотрите, к лесу повел, – зашептал Гусев, порываясь вслед за собакою.
– Будьте осторожны, приготовьте револьвер, посоветовал Зарин, доставая свой.
Несколько шагов от опушки – и снова «лежка». Зарин подымает несколько окурков и спичек, а Гусев, вынув записную книжку, набрасывает план местности.
– Нет, улетели птички, – с сожалением произносит он, видя, что Рекс снова возвращается на дорогу.
А Рекс действительно, как только подъехали ко двору хутора, начал проявлять необычайное волнение, так что Зарину приходилось его успокаивать.
Тяжелое впечатление производила спальня старушки, превращенная в безалаберную кучу всяких предметов и кусков материи, обрызганных местами кровью. Из-под этого вороха на кровати торчали страшные худые ноги убитой. Железный сундук-шкатулка был отперт ключом, и из него похищены все наличные деньги, а записки, векселя и другие документы были разбросаны тут же по полу.
Чины полиции приступили к тщательному осмотру.
– Итак, Иван Иванович, теперь остановка за вашим Рексом, – сказал Гусев, складывая в портфель протокол осмотра и дознания.
– Да-да – мы сейчас с вами отправимся, а вы, Семен Григорьевич, постарайтесь нам добыть точные отпечатки пальцев разбойников, которые найдены нами на шкатулке, столе и обоях комнаты.
– Как же, как же, я сейчас…
И Лядов принялся распаковывать в соседней комнате свой походный чемоданчик с фотографическим аппаратом и целым ассортиментом разных банок и склянок.
Тем временем пристав велел уряднику собрать во двор всех сошедшихся, поместив среди них работника и работницу.
– Ну-с, отправимся.
Все время повизгивавший от нетерпения на цепочке Рекс был наконец спущен. Он внимательно обнюхал комнату, выпрыгнул в сад из окошка и закрутился между кустов бузины, где ясно было видно по притоптанной траве, что тут располагалось несколько человек.
– Что такое с Рексом? Я его положительно не узнаю, – говорил Зарин, с удивлением следя за своим питомцем.
– А именно?
– Да представьте, я никогда еще не видал в его движениях столько нервозности. Что бы это значило?
Когда, легким броском, словно черный большой мяч, из сада во двор выскочил Рекс, собравшиеся невольно ахнули и зашевелились на месте. Шутки и смех смолкли, и на встревоженных лицах легла печать озабоченности.
«А ну как да на меня укажет?» – казалось, думал каждый из них.
– Ищи, Рекс! – велел Зарин.
Рекс метнулся к народу, прорезал собравшуюся толпу в нескольких направлениях и, обогнув ее, подбежал к воротам и остановился, поглядывая назад, как бы предлагая следовать за собою.
– Ну, едем!
Зарин и Гусев вскочили в тарантас и в сопровождении урядника выехали из усадьбы, а за ними кинулись почти все бывшие во дворе, громко переговариваясь между собою:
– Дывись як задува…
– Оце так цуцик!..
– Тилько пыль с пид хвоста курыться.
Замялся на одном месте добрый пес, как бы в нерешимости, но потом снова пустился по дороге.
Вызвали свистком урядника, и погоня помчалась дальше.
– Знаете что, – говорил уверенно Зарин, – я не ошибусь, если стану утверждать, что мы близко к цели.
– Разве?
– Да, по тому, как идет Рекс, видно, что следы очень свежие.
– Эх, когда бы скорее, а то эта напряженная погоня всю душу вымотала…
Глубокий яр на дороге. Круто сбегает она вниз, перекидывается через ручей по трепещущему мостику и змеится по противоположенному скату.
Сочная изумрудная трава покрыла низину, переходящую местами в болото. В некотором расстоянии от мостка жадно пасется щуплая крестьянская лошаденка, запряженная в телегу, на которой видно неподвижное тело, по-видимому, крепко спящего человека. Сзади собачонка болтается, за веревку привязанная.
– Ишь, как устал сердечный, – кивнул в мужичка Зарин, заставив Рекса идти с горы шагом.
– Да, мобуть, добряче налызався, – усмехнулся Гусев.
Медленно сползали с горы, точно по клавишам простучали по мостику и только что хотели тронуть рысцой дальше, как Рекс скинулся с дороги и замотал по траве по направлению к пасшейся лошади.
– Вот тебе и раз!.. Постойте!.. Держи лошадей! – закричали седоки и, выпрыгнув на ходу из тарантаса, бросились за Рексом.
– Что это значит?..
– И сам не понимаю…
– Уж не ошибается ли Рекс!
– Что вы – быть того не может… – перекидывались на бегу фразами.
Но вот и телега. Смотрит Зарин и глазам своим не верит – Рекс, вместо того чтобы лаем или иным способом пытаться задержать разбойника, вдруг начинает самым отчаянным образом увиваться возле поджимающей хвост, привязанной на веревочном обрывке собачонки.
Молча переглянулись грозные преследователи и, при виде идиллической группы, не могли не улыбнуться.
– Вот так клюква!..
– Да, это действительно не часто случается…
– Но все-таки нет дыма без огня, и я полагаю, эта интересная собачка была на хуторе Амвоновой, – произнес Гусев, подходя ближе к телеге.
– Да, об этом и речи не может быть… Назад, Рекс.
Пес повиновался, но видно было, что стоило ему это неимоверных усилий.
Подошел спешившийся урядник. Лошадь остановили и принялись расталкивать спящего, чего добились не скоро. Когда, наконец, Осип Цикавый открыл запухшие от водки и сна глаза, он долго таращил их то на собравшихся кругом чинов полиции, то подымал к небу синему или оглядывал себя, телегу, кобылу и вдруг горько заплакал.
– Чего ты?.. Чего ревешь-то? – спрашивали его.
– А як же мини не ревты, як… як я жи… жинку загу-бы-ы-в…
– Какую жинку?
– Та свою же, Пара-аску, – плакал он горькими слезами.
– А где же ты ее загубил?
– Та у городи, на базари-и…
Между тем Гусев внимательно осматривал собачонку и веревочный обрывок, на котором она была привязана.
– Иван Иванович, – позвал он Зарина.
– Иду, – отозвался тот, подходя к нему.
– Вот, посмотрите-ка сюда.
Они оба нагнулись к веревке и внимательно ее рассматривали некоторое время.
– Ну?.. Что это, как вы полагаете?
Зарин достал увеличительное стекло
– Кровь, несомненно, кровь, – произнес он утвердительно…
Когда, наконец, открыли Цикавому, по какому поводу его остановили, последний хмель выскочил из головы бедного хохла, и отчаянию его не было границ.
– Хиба-ж моя вина тут у чем есть? – причитал он. – Це воны гаспидовы диты привязалы цуцыка до возу, а сами утеклы, щоб им до вечера усим передохнуть окаянным!..
Невиновность несчастного хохла была очевидна, но дело было чересчур серьезно, а потому уряднику было поручено Цикаваго с возом и собакою доставить на хутор Амвоновой для допроса следователя, а кровавые следы на веревке были обмотаны бумагой и крепко обвязаны бечевкой.
Чиновники сели в тарантас, посадили туда же умильно оглядывавшегося назад Рекса и быстро покатили обратно на хутор. Оба чувствовали себя не совсем хорошо, было досадно и обидно, чувствовалось, что на этот раз их ловко провели и направили на ложный след.
– Да, не ожидал я, что нас с Рексом проведут так, за нос, – вздохнул Зарин печально, – теперь, если они не дураки, они уже далеко – ведь, шутка сказать, сколько времени потеряно.
– Так-то оно так, но печалиться нам особенно нечего, наверно, наше начальство не дремало и не только сделало надлежащие распоряжения о розыске преступников, но телеграфировало уже всюду, и надо надеяться, что они далеко не уйдут.
– Кабы вашими устами, да мед пить. Еще надежда у меня на то, что Семен Григорьевич чего-нибудь добьется и если только среди них был хотя один из зарегистрированных в бюро, ну тогда еще с полгоря; не мытьем, так катаньем, а дойдем.
VI
– Итак, их было три человека? – спрашивал в тот же вечер у себя в кабинете Зарин Лядова, явившегося с докладом по делу убийства Амвоновой.
– Да, три… то есть не меньше трех, так как у меня имеются отпечатки трех человек. Принимая во внимание местонахождение этих отпечатков, я думаю, что не ошибусь, если скажу, что один из преступников душил свою несчастную жертву, другой раздробил ей череп, а третий, не вмешиваясь в убийство старухи, работал возле кассы…
– Великолепно, очень хорошо, – оживился сразу Зарин, – ну-с дальше, дальше: кто же участники этого преступления?
– Двоих удалось установить, это отбывавшие уже наказание, известные взломщики: Павел Волков, только недавно вышедший из местных арестантских рот, по кличке Рудой, и некий Сазонов Михаил, он же Динамит, гастролер, у нас еще не бывавший…
– Так-так, ну а третий?
– Третий, как надо полагать, еще новичок. Это подтверждается не только отсутствием его карточки, но и тем, что он нанес шкворнем удар старухе по голове и понаделал на всем массу кровавых отпечатков, тогда как Рудой оставил следов гораздо меньше, но я несколько все-таки нашел…
– Вы, конечно, сохранили их?
– Особенно тщательно.
– Очень хорошо. Ну а теперь давайте еще раз проверим вместе, чтобы не вышло какой ошибки…
VII
Постовой городовой Архип Телятник, обходя пост на Въезжей улице, вдруг обратил внимание на что-то черное, валявшееся в траве канавы.
– Должно, тряпица какая, – подумал он, но все-таки спустился в канаву и ножнами шашки извлек заинтересовавший его предмет. Это был еще почти новый, черный, шерстяной небольшой платок, весь сжатый и чем-то запачканный.
– А ведь, кажись, кровь? – разглядывал его городовой. – Ишь ты, и узелок завязан.
Он осторожно развязал узелок и из него достал небольшою бумажку, на которой был изображен счет из бакалейной лавки купца Синебрюхова г-же Амвоновой.
– Амвоновой… Амвоновой… Да никак фамилия старухи, что убили в ночь, – такая и будет… А может, и нет?.. Э, нет, передам-ка лучше в участок – дело вишь больно важное.
И, пройдя на мельницу, он передал по телефону о своей находке в участок, а через полчаса местные чины полиции, а также и Зарин с Лядовым и Рексом были на месте.
– Вот это находка, так находка, – весело потирал руки Зарин, – а ну, брат, веди-ка нас на то место, где платок нашел.
– А вот пожалте, вскбродие…
– Ну-ко, Рекс, поправляй дело.
И спущенный пес, обнюхав платок и канаву, уверенно свернул на Глухую улицу и побежал по ней, изредка приостанавливаясь и разбираясь в следах. А за ним спешили чины полиции, горя желанием близкой развязки ужасного дела.
VIII
Еще с шести часов вечера Микитка забрался в укромную палатку садика «Встреча друзей», куда должны были прибыть и остальные товарищи, так как Динамит должен был разменять на несколько тысяч процентных бумаг, чтобы и эти деньги разделить поровну.
Микитку трудно было узнать – он приобрел новый «спиджачный костюм», из-под которого выглядывала голубая канаусовая рубаха. Новые сапоги «гармонией», синий картуз, перстень и серебряные часы с цепочкою довершали его наряд.
Микитка куражился. Он потребовал себе бутылку самой лучшей водки и баклажан на закуску, хлопал рюмку за рюмкой английскую горькую и скоро пришел в самое радужное состояние. Ему захотелось музыки, песен, захотелось танцевать. А товарищи, как нарочно, не шли. Он сидел, развалясь, курил «офицерские» папиросы, и, глядя, как кругом весело пили и болтали между собою трактирные посетители, ему вдруг взгрустнулось, и, подперев щеку рукою, он затянул во всю глотку:
Отцовский дом спокинул я,
Травою за-а-арастет,
Собачка верная моя…
Но тут его вокальные упражнения прервал подошедший половой:
– Господин, а господин!.. Не годится оно так-то.
– Чиво-о-о?.. Ета почему так?.. Ежели я плачу за все, так какое твое полное право…
– Это все хорошо, что вы платите, а у нас пение не допускается, – настаивал половой.
– Не допускается?
– Так точно-с.
– А в морду хочешь, а?
– Помилуйте, у нас насчет этого строго…
Кругом подходили посетители, и в окошко уже высовывалась одноглазая физиономия хозяина, как вдруг в комнате послышался какой-то шум, громкие голоса, и не успел вставший Микитка размахнуться как следует на полового, как Рекс с громким лаем кинулся на него и схватил за руку.
– Карраул! – во всю глотку заревел перепуганный парень, но крик замер на его губах: несколько полицейских схватили его крепко за руки.
– Ага, попался, молодец!.. Все оставайтесь на местах… Запереть все выходы…
– Ищи, Рекс, ищи! – раздавались распоряжения.
Рекс живо обежал сад, помещение трактира, но ни на кого больше не указал.
– Что?.. Что такое?.. В чем дело? – раздавались кругом испуганные голоса.
– Этот молодчик ночью в уезде старуху убил и ограбил, вот что… А ну-ка обыщите его.
И, под возмущенный говор собравшихся, из карманов оторопевшего Микитки извлекли целые кучи кредитных билетов.
– Четыре тысячи девятьсот двадцать пять рублей сорок копеек, – объявил Зарин.
– Ого!.. Вот так молодец!.. Ловко заработал! – заговорили кругом.
Сели составлять протокол, а Микитка, у которого весь хмель мигом выскочил, стоял и не спускал глаз с Рекса.
«Так вот они какие собаки», – думал он, и укушенная рука его больно ныла.
Невесел был и Зарин:
«Ушли-таки, оба заправилы ушли, а это „пушечное мясо“ нам оставили», – думал уныло он.
– Пустите… Позвольте… Дайте пройти, – послышался голос из народа – и весь запыленный, но радостно улыбающийся быстро подошел Гусев.
– Поздравляю!.. Поздравляю вас! – крепко пожимал он руку Зарину.
– Спасибо, да что же, главные-то птицы улетели…
– Как, что вы, да разве вы не знаете – я ведь сейчас из вашей канцелярии, а туда передавали по телефону, что на вокзале задержаны еще два участника и при них свыше десяти тысяч рублей.
– Что вы?!.. Вот это действительно приятное известие, – вскочил Зарин, – вот это так порадовали. Доехали-таки мерзавцев – не мытьем, так катаньем, а доехали.
Эль-де-Ха
Не щадя живота своего
Стояли Святки Рождественские.
Широкое веселье разливалось кругом, и не сдерживали его ни снега, ни морозы трескучие, и казалось, что наоборот – не будь их – и совсем праздник не в праздник был бы.
Веселились и в губернском городе Муратове. В нем тоже, несмотря на его южное положение, стояла настоящая русская сугробисто-снежная, веселая зима. Елки, спектакли, балы-маскарады и катание на тройках – все это, как в веселом калейдоскопе, сменяло одно другое. Все веселились, все отдыхали от повседневных работ и забот, а если кто и работал, как, например, на телеграфе, трамвае, железной дороге, то и они, отдежурив свое время, с беззаботным весельем кидались в радостный, светлый праздничный водоворот.
Впрочем, не все веселились, не все отдыхали, и посреди ликующей беззаботно-веселой толпы внимательные и серьезные, сознавая всю важность своего общественного служения, виднелись серые и черные фигуры чинов полиции. Они не имеют отдыха: их дежурство бессменно, их служение обществу велико и неоценимо…
Пьеса началась.
В переполненном снизу доверху большом городском театре, как говорится, яблоку негде было упасть, но вся эта масса разодетого по-праздничному народа замерла, устремив горящие любопытством взоры на ярко освещенную сцену. Большой наряд полиции был раскинут по всему зданию театра во главе с помощником полицмейстера, высоким, тучным человеком.
В самом «райке», на галерее, слабо освещенной маленькими, красновато горящими электрическими лампочками, также виднеются фигуры городовых. Один из них особенно выдается своею высокою могучею фигурою. Это Пимен Кошка, городовой первой части.
Грустно, тяжело на сердце у Кошки, казалось бы, и на свет Божий не глядел, а не то что в наряд идти, да еще в такой праздничный день, когда кругом столько веселья, смеха, столько радостных, счастливых лиц.
Сегодня, возвратясь домой утром после бессонной ночи с поста, он застал в слезах свою жену, чернобровую Грушу: маленькая дочка Надя лежала в жару, жалуясь на боль в горле. Куда девалась усталость у бедного отца: разахался он над своею ненаглядною дочкою да, посоветовавшись с женою, решил отнести ее к известному детскому врачу, доктору Когану, так как первым он считался в городе по детским болезням. Понесли, да только толку никакого не вышло – прием уже кончился, а когда Пимен стал настаивать, чтобы все-таки доктору доложили, потому что ребенок очень болен, то как раз в эту минуту и сам доктор Коган с женою и дочкою, одетые да нарядные такие, вышли из комнат, чтобы гулять идти.
Чуть не со слезами просили они оба доктора, чтобы тот ребенка осмотрел, да где там! Раскричался доктор, расшумелся и велел на другое утро на прием приходить. Что было делать? И как ни не хотелось им в городскую больницу идти – уж больно невнимательны там к больным-то – понесли туда.
– Дифтерит, – сказал врач, да как услыхала это Груша, охнула, затряслись руки у нее, и она едва не уронила девочку, да хорошо, что Пимен вовремя подхватил.
Впрыснули что-то Наденьке, и пошли они домой со своею дорогою ношей, а из глаз, помимо воли, слезы скатывались и на одеяльце ребенка ледяными украшениями застывали.
Целый день просидел Пимен над своей Надюшей, и не только отдых, но и еда на ум не шла. Мучилась сильно девочка, горела, задыхалась и все пить просила. Так целый день и прошел незаметно, и надо было в наряд, в театр собираться.
– Может быть, останешься? – робко спросила Груша, глядя на него заплаканными глазами. У него и самого мелькнула было эта мысль, да вспомнил он, как за праздники все с ног сбились, да что двое из команды больны, и решил идти.
– Водичкой бы ее, Грушенька, святой напоила, что ли, – посоветовал он.
Выпила девочка воды, что с прошлого года еще от Крещения под образами стояла, и как будто потишала немного, а потом и уснула.
Все это вспоминает Кошка, и луч надежды загорается у него на сердце – а может быть, Господь и помилует его, хотя болесть и опасная, да…
– Послушайте!.. Слышите вы?! – раздается сердитый громкий шепот невдалеке от Кошки. – Я вам говорю – шляпу снимите!.. – Ну и разве вы не понимаете, что ничего не видно?.. Что? Не хотите?.. Ну так я покличу городового – городовой… Слышите, вы, г. городовой…
Кошка, тихонько ступая, чтобы не наделать лишнего шума сапогами, пробирается к «месту происшествия», и улаживается готовый разыграться инцидент.
И снова он один со своими безотрадными думами.
«Поздно спохватились, – слышится еще голос доктора в лечебнице, – пораньше надо было…» А как раньше? Небось не мы, а этот Коган виноват, чтобы ему ни дна ни покрышки.
И глухая сдержанная злоба снова закипает в сердце добродушного Кошки.
«Ишь, ведь небось и у самого девочка есть, какой безжалостный… Сказано – нехристь, значит, ну а у их понятия совсем другие – ни тебе жалости, ни тебе любви, как у нас, а все потому, что заместо души пар у их и больше ничего… Ему дитю приносят – ну глянул бы там через пенсну свою, и делу конец – небось ученому человеку это самое плевое дело, так нет, куда там – прием кончен, никак невозможно, а небось показал бы ему „барашка в бумажке“ – и куда и невозможность бы та подевалась – живо и осмотрел бы, и помог, а как без барашка, так и музыку другую показывает… Не человек, а – тьфу, да и только!» – злобно плюнул городовой.
Занавес опустился. Вспыхнуло электричество. Крики «браво» и рукоплескания загремели кругом, и молчаливая до того толпа оживленно-шумно задвигалась с мест и широкими потоками заполнила коридоры и лестницы.
Безучастным взором поглядывал кругом Пимен, но вдруг он вздрогнул, и злобно блеснули глаза его под широкими бровями; он даже подался несколько вперед, чтобы лучше разглядеть кого-то.
– Ишь, ишь, пархатый, и он тут, – шептал он себе под нос, – ишь, вырядился как, и жена, и девочка с ним… А камней-то, а золота понацепляли сколько, так и горят… Да, им веселье, радость, а у меня там, дома-то…
И, часто заморгав, Кошка, шмыгнув носом и отойдя от барьера, старательно высморкался в большой платок с изображением из событий японской войны.
Отошел и снова подошел к барьеру и с разгорающеюся ненавистью и злобою смотрит он на ложу, где, весело болтая, сидит доктор Коган со своею семьею. Не видит доктор устремленного на него сверху злобного взора, ему так хорошо чувствуется в этой привычной для него роскошной обстановке, он так свободно держится, точно он не сын старого медника, Сруля Когана, привыкший бегать босиком в детстве чуть ли не круглый год, а человек, с пеленок привыкший к вальянским кружевам, бархату и атласу.
«Ишь, ишь заливается как… И что ему так весело? – размышлял Пимен. – А чего ему и не веселиться? Грошей до черта, тут и жинка и дети здоровые, а самого и оглоблей не перешибешь, ну так чего же ему, не то что мне… У-у, проклятый…»
И Кошка в волнении отошел в глубь галереи. Все в нем кипело дикой злобою к этому сытому, богатому человеку, благодаря которому его единственная отрада и утеха, ненаглядная девочка, быть может, уже и не дышит.
И, заложив руки за спину, опустив голову на грудь, медленно ходил Пимен по галерее, а на душе у него кипели слезы…
Вот и последний акт начался.
«Теперь скоро уже и дома буду», – думает Кошка. И он мечтает, что застанет свою дочурку крепко спящею спокойным здоровым сном.
«Ах, если бы… Ах, когда б Господь милосердный помиловал… Но что это? Неужто это мне показалось? Нет – вот опять… Да, так и есть: откуда-то потянуло гарью, еще и еще».
Тихий тревожный шепот пробежал по галерее. Так налетевший ветерок вдруг зашелестит опавшею сухою листвою.
Еще и еще… За кулисами послышался шум, беготня, актеры замялись на сцене, а публика замерла недвижимо и страшно в своем страшном безмолвии. И вдруг дрогнули кулисы, и из-за них выбежала какая-то девушка, дико крича: «Пожар!.. Пожар!.. Горим, спасайтесь!» На одну секунду замерло в ужасе все собрание и вдруг ахнуло и заревело тысячеголовое море людское, взбаламученное смертельным страхом. Заревело, и забилось, и заметалось, бешено кидаясь во все стороны, чтобы найти себе выход. Грозное и страшное в своем безумном стремлении, оно уничтожало все на своем пути. Головы, шляпы, ноги, юбки и стулья – все это смешалось в одну общую кучу, падало, подымалось, снова падало и живою, плотною массою напирало на выходы, закупоривая их.
При первом же крике «Пожар!» Кошка бросился к барьеру и замер при виде ужасной картины безумного слепого ужаса. Словно столбняк нашел на него, но это не было последствием страха за свою жизнь – нет, этот страх отсутствовал, но тот хаос, который представился его взору, то море самых диких звуков, начиная с криков о помощи и кончая безумным хохотом лишившихся рассудка, – все это было настолько поражающее, что некоторое время Кошка положительно не мог двинуться с места и стоял с безумно расширенными глазами, крепко уцепившись руками за барьер.
А на сцене уже бушевало море огня, и удушливые горящие волны смрадного дыма застлали потолок и спускались все ниже.
Кошка очнулся. Он бросил взгляд на ложу второго яруса, где еще так недавно красовался доктор Коган со своим семейством, но ложа была пуста.
– Ишь ты, удрал уже, – громко произнес городовой. – Эге, надо и нам по домам, – и он быстро спустился в третий этаж, уже наполнявшийся дымом.
Кошка остановился и огляделся кругом, но и здесь, как и по галерее, не было видно ни одного живого существа.
А внизу море людских голосов сливалось в один общий, раздирающий сердце, отчаянный вопль. Где-то звенели стекла, где-то что-то разбивали, что-то рушилось и трещало, и, покрывая весь этот содом, пронзительно звенела сигнальная труба пожарной команды.
«Живей, скорее!» – подгонял себя мысленно Кошка, сбегая в бельэтаж, но тут он сразу натолкнулся на толпы обезумевшего народа. Крича что-то дикое, размахивая руками, истерзанные, оборванные, они метались по коридору, ища выхода, плача, ругаясь, проклиная и в бессилии катаясь по полу.
Лестница вниз была набита донельзя, и по этой живой массе, медленно стекавшей вниз, бежали другие, ступая на головы, груди, плечи.
Синевато-серые волны дыма проникли уже и сюда, сгущаясь все больше, мешая дышать, видеть что-либо, и через эту прозрачно-мутную пелену, как через туман, красноватыми пятнами виднелись электрические лампы.
Кошка понял, что тут пробраться невозможно. Он вспомнил про выход в конце коридора из ложи городского головы и побежал по коридору, то и дело сталкиваясь с натыкавшимися на него растерянными фигурами. Но с каждым шагом становилось труднее идти, дым сгущался и захватывал дыхание.
«Нет, сюда не проберешься», – решил Кошка и только что хотел повернуть обратно, как кто-то с диким воплем наскочил на него и, не удержавшись, упал прямо к нему в ноги, обнимая их и крича:
– Ой, ой!.. Ради Бога!.. Помогите, спасите! Они там, там!.. Ой, Боже мой!.. Рахиль моя, моя Надя!.. Спасите, спасите их!..
И он хватал руки городового, целовал их и обливал слезами.
Нагнулся Кошка, заглянул в обезумевшее лицо и отпрянул:
– Коган!..
– Да, да, – забормотал тот, цепляясь за шинель Кошки и ползя за ним на коленях, – вы меня знаете, г. городовой, меня все знают. Я богат, я очень богат, я вас озолочу… О, спасите их, г. городовой, я озолочу вас, я… я дам вам тысячу, две… О – о, моя Рахиль, моя Надя! – И он упал на пол и бился всклокоченною головою о сапоги городового.
Тяжело дыша, стоял Кошка, нагнувшись над Коганом. Была минута, когда он хотел больно ударить сапогом эту ненавистную голову, но чувство это моментально улетучилось.
– Ишь ты – и у него тоже Надя, а моя-то Надюшка? – И при воспоминании о дочери что-то хорошее, горячее прилило к его сердцу. – Э-эх!.. Ну уж!.. Что там, – проговорил он, – где они-то?
– Там, там… Лежат они… О, Боже!..
– Ну ладно… Ползи туда, к выходу, а я попытаюсь, авось Бог… – и, не договорив, он нагнулся и быстро пошел дальше по коридору, но вскоре же вынужден был опуститься на четвереньки – так можно было еще дышать…
А огненная стихия уже бушевала вовсю – на сцене горели кулисы, и целое море огня вырвалось оттуда в зрительный зал. Пламя шипело и кипело, слышался треск и шум падения чего-то тяжелого. В открытые двери лож падал в коридоре яркий свет и клубился черный, удушливый дым. Дым выползал и изо всех щелей, и Кошка чувствовал, что еще немного, и он лишится чувств.
«Нет, будет – надо назад», – но вдруг его рука попадает на что-то мягкое. Он просовывается вперед и невольно вскрикивает:
– Они!..
Мать и дочь лежат на полу, крепко обняв друг друга. Они кажутся совершенно безжизненными.
«Скорее, скорее надо, – думает Кошка, – но как их захватить обеих. Ну разве вот так…»
Читать бесплатно другие книги:
