Русский полицейский рассказ (сборник) Коллектив авторов

II

– Слышите, раз и навсегда я говорю вам, Карп Савич, что я за вас замуж не пойду! Слышите ли, не пойду, не пойду и не пойду!.. Так вы и знайте!.. – нервно выкрикивала полненькая с румяными щечками и длинной косой брюнетка, стоя перед толстым, короткошеим субъектом, одетым в суконную дорогую «спинжачную» пару и лакированные сапоги бутылками. Его маленькие, заплывшие жиром глазки выражали и сильный испуг, и вместе с тем в них искрился огонек подавленного гнева.

Он усиленно сопел и, держа в одной руке красный фуляровый платок, то вытирал им обильно струившийся с лица пот, то растерянно мял его в своих коротких, обрубковатых, пухлых пальцах.

Это был Поганковский, волостной старшина, богатый казак, вдовец, Карп Савич Брус, так неудачно выступавший в качестве жениха перед единственной дочкой местного кулака-людоеда Свешникова – Варюшей, или Варварой Пудовной.

Кончив свою отповедь, вся раскрасневшаяся, девушка выбежала из столовой, хлопнув дверью.

Не успел еще отставной жених, покрутив головою, с тяжелым вздохом опуститься на массивный стул, как противоположная дверь отворилась, и в нее медленно просунулось сначала необъятное брюхо в жилетке с толстою серебряною цепочкою, затем короткая ножка в широкой люстриновой штанине и наконец уже и вся шарообразная фигура Пуда Пудовича Свешникова с его маленькой круглой прилизанной головкой и рачьими выпученными, как бы всегда удивленными, глазами.

– А что, брат, ловко тебя отчитала моя Милитриса Кирбитьевна? А?.. Хе-хе-хе! – залился он, держась за колыхавшееся брюхо.

– А тебе, Пуд, все бы смешки да смешки, – грустно промычал старшина, вытирая фуляром свою красную шею и побагровевшее рябое лицо с подстриженными усами.

– Хе-хе-хе! – снова залился было Свешников, но, видя унылую фигуру приятеля, постарался принять спокойный вид и, похлопав его по плечу, промолвил: – Не журись, сват, верно тебе говорю – моя Варюша девка умная: поблажит-поблажит, да и сдастся.

– Блажь-то ее вот где у меня сидит! – проговорил Карп Савич и хотел было постукать себя по затылку, но, не достав, помахал в воздухе рукою с зажатым в ней платком.

– Все тут зло, сват, в уряднике этом проклятом, – и старшина даже вскочил на ноги.

– Ты думаешь, я не вижу, что полюбился он ей больше всего на свете?.. А что в нем?.. Что рожей смазлив да на лошади хват скакать! Так это и я!.. Тьфу! – отплюнулся старшина, чуть было не сказавший, вспомнив свою когда-то службу в кавалерийском полку, что и он не дурак «по этой части», и он в волнении заходил по комнате, бормоча себе под нос: – Голытьба!.. Голь перекатная!.. Крючок паршивый!..

Вошедшая в это время полногрудая красавица «рабитница» Оксана, поклонившись гостю, поставила на стол поднос с пузатеньким графином «монопольки», заткнутым пробкою, масленкой в виде лежащего барана и очищенной селедкой.

При виде приятеля-графинчика хозяин лукаво подмигнул взволнованному гостю и, ущипнув незаметно за локоть вспыхнувшую от этой «ласки» Оксану, налил два стаканчика.

– Присаживайся, сватушка, пора и горлышко промочить!

Не остался глух к приглашению взволнованный гость, он бережно захватил в два пальца толстенький стаканчик и, проговоря: «Ну, будемо», – ловко опрокинул его под стриженые усы.

Едва приятели пропустили, не закусывая, дважды по единой, как в комнату быстрой походкой вбежал маленький, пузатенький человечек, с бледным лицом в угрях и большой «блондинистой» шевелюрой – местный фельдшер Петр Петрович Касторкин.

Собственно, по документам он значился Хвостиковым, прозвище же свое получил потому, что против всех недугов давал преимущественно касторку, приговаривая: желудок – это машина человеческая, и если она не в порядке, то и человек болен, а потому и следует ее чистить.

Впрочем, за последнее время, приобретя электрическую машинку, он пополнил свою рецептуру «жизнью природы» – электрическим током, или «точком».

– Ты, брат, дитя природы, – говорил он обыкновенно какому-нибудь дядьке, пришедшему с подорванным нутром или мучительным, затяжным кашлем, – а природа – это электричество. Понял? Вот иди сюда – садись, я тебе как пущу «точок», так сразу тебе и полегчает.

И больные покорно пили касторку, получали «точок» и хвалили «хвелшаря»: «Что и говорить – хороший человек, заботливый».

Особенно его любили Свешников и Брус: им, часто страдающим желудками, рецепты Касторкина были очень «по нутру».

– А-а-а! Слыхом не слыхать! Видом не видать! Эй, Оксана, тащи еще стаканчик! – скомандовал хозяин.

Снова с низким поклоном вплыла Оксана, неся в одной руке стаканчик, а в другой газету «Полтавские ведомости» и два конверта.

– Эге, вот и пошта, – потянулся к ней Свешников.

– Ни, це пан-отцю! – нараспев протянула красавица, подавая «пошту» старшине.

– Давай сюда, посмотрим. Ну, это – газета, э-это от земского, а это, это, сват, тебе – получай, – передал он конверт хозяину.

Разорвав конверт, Свешников вынул письмо и принялся читать, но, чем дальше он пробегал глазами письмо, тем громче становилось его сопение, лицо и шея багровели, ноздри гневно раздувались, и, наконец, не выдержав, он вскочил на свои короткие ножки и разразился такой виртуозной бранью, что даже старшина, на что был дока по этой части, а и тот пробормотал растерянно:

– А и здорово ты, сват, ругаешься! Ей же, право, здорово!

Касторкин же так и замер с рюмкой в одной руке и вилкой в другой руке.

– Да что такое?.. Что случилось? – наконец в один голос закричали они.

– Ах ты!.. Ах вы!.. Ах я!.. – задыхался Свешников, потрясая листком.

– Что с тобою, сват? – подошел к нему старшина.

– Что?.. На, читай! – бросил ему письмо Свешников и забегал по комнате, размахивая короткими ручками.

Между тем Карп Савич, подойдя к окну и далеко отставив от лица почтовый листок, читал его содержание при помощи Касторкина, заглядывавшего сбоку:

«Летучая боевая партия анархистов-коммунистов уведомляет купца Пуда Свешникова, что он должен сего 15 декабря, в 8 часов вечера, положить под вербою у креста, что на большой дороге, вблизи экономии баронессы фон Кук, 3000 рублей, а иначе все имущество его будет пущено по ветру, да и ему самому несдобровать».

Далее следовала подпись и красная печать.

– Ну? – остановился перед ним Свешников.

– Да-а-а! – протянули оба и покачали головами, и никто из них не заметил, как во время чтения письма приоткрылась дверь в соседнюю комнату, и к щелке прильнуло розовое ушко Варюши.

– Не-е-т, брат, шалишь! – вновь закипел Свешников. – Этот номер не пройдет!.. Я вам покажу тысячи!.. Будете помнить Свешникова!.. Я урядника… да что урядника – всю полицию на ноги подыму!.. Не-е-т!

При напоминании о ненавистном уряднике старшина вздрогнул.

– Зачем урядника?.. Для чего урядника?.. – воскликнул он. – А я, по-твоему, что такое, смитье,[22] что ли?.. Э-э нет, сват, ты не забывай, что я с-т-а-р-ш-и-н-а – вот оно что, н-а-ч-а-л-ь-с-т-в-о, а не какая-нибудь дрянь! А то урядник!.. Да я только гукну, и таких молодцов соберу, что всю воровскую шайку как мокрым рядном накрою!.. А ты – урядника!.. Вот не понимаю!

И он с недоумением пожал плечами.

– А оно и впрямь дело, – подумал вслух Свешников, – обойдемся и без полиции – я и своим людишкам крикну, в огонь и воду полезут.

Касторкин, тоже недолюбливавший урядника, поддержал предложение старшины.

«Постой же, крючок, – ехидно думал в это время Брус, – я тебе нос утру и посмотрю тогда, чья будет Варюша!»

И самый адский план «упечь» соперника уже зароился в голове отставного техника. Он уже предвкушал свою победу: вот он задерживает разбойников, урядника гонят по шеям, а он получает губернаторскую благодарность, а то и медаль, а там… там!..

Широкая улыбка осветила его некрасивое рябое лицо, глазки заискрились, и он даже лихо притопнул ногою и щелкнул пальцами.

Тут уже пришлось недоумевать его собутыльникам, но Брус разрешил их сомнение, загадочно проговорив:

– Такую, други мои, иллюзию выдумал, что ай-люли малина!

Свешников, видя уверенность друга, начал успокаиваться, и приятели, опорожнив несколько графинчиков, разработали весь план кампании и заранее торжествовали победу, решив для крепости дела устроить засаду у креста в 6 часов вечера.

А между тем «услужающая девчонка» Приська летела во все ноги к уряднику с наскоро написанной записочкой от Варюши Свешниковой «Другу сердца – милому Вольдемару», в которой она подробно описывала ему все происшедшее в их доме.

– Ах ты, старая кочерыжка! – мурчал себе под нос по адресу старшины урядник, с трудом разбирая каракули любезной. – Ну, спасибо, Варюша, – выручила!

И, хлопнув себя по коленке, он весело сверкнул красивыми глазами и принялся за чистку револьвера, напевая вполголоса:

III

Как ни старался кнутом хлопец, как ни семенила лошадка, а путь от станции к желанной цели начинал казаться Прутикову чем-то бесконечным. Хорошо еще, что поддевка и боты были теплы, да мороз еще пощипывал за щеки, а то просто хоть плачь. Долго ныряли сани по ухабам с. Поганки, несколько раз подвергаясь нападениям Жучек и Шариков, и наконец, проехав хлебозапасный магазин, вынырнули в поле.

Ноги у Льва Эразмовича занемели, спина болела от частых толчков о твердую грядку саней, и вообще он чувствовал себя очень скверно и проклинал в душе свое «инкогнито».

Но вот, наконец, вдали показались высокие тополя сада баронессы, из-за которых гостеприимно светились окна большого господского дома.

Хотя при виде столь отрадной картины Прутиков и ожил духом, но занемевшие ноги давали себя знать, и он решил поразмяться.

– А ну стой, брат! – решительно заявил он вознице, для внушительности ткнув его слегка в шею.

– Т-п-р-р-у! – откинулся тот назад, сдерживая разбежавшуюся лошаденку.

– Постой!.. Погоди!.. – пыхтел Прутиков, с трудом освобождая затекшие ноги из целого вороха соломы.

– Да воно ще не экономыя, – изумлялся возница, поправляя съехавшую на нос шапку.

Но Прутиков ничего ему не ответил. Он с трудом встал на ноги и, бережно держа дорогой сверток, покачиваясь из стороны в сторону, заковылял по дороге.

Возница потянул за ним.

Так Прутиков прошел несколько шагов. Большая развесистая верба над самой дорогой с крестом под нею невольно привлекла его внимание, но только что он остановился возле креста и хотел было спросить возницу о причине постановки последнего, как вдруг сзади на него набросилось несколько человек и дюжие руки сдавили его всего как в клещах.

– Держи их!.. Вяжи!.. Вяжи крепче!.. Стой, не бей!.. Бонбу то, бонбу, братцы, осторожнее!.. Не торкай ее – легче!.. – кричали кругом.

Возница пытался было бежать, кричать, но моментально был повален и связан, получив и на свою долю немало тумаков.

Первое время Прутиков совершенно растерялся, но затем спохватился и сунул было руку в карман за револьвером, однако движение это не ускользнуло от нападавших, и он был тотчас же обезоружен.

– А-а-а! – задыхался от злобы Свешников, подлетев на санках к задержанным. Он с кулаками ринулся было на них, но «пан-отец»[23] уже пришел в себя от охватившего его восторга и, став впереди скрученных веревками преступников, выставив вперед руки, уговаривал свата:

– Полно, полно, сват, – теперь они мои арестанты, и я за них отвечаю!.. Не надо трогать – не по закону!

Чувствуя боль во всем теле, но видя, что тут какое-то недоразумение, Прутиков наконец заговорил:

– Постойте!.. Да вы с ума сошли!.. Да как вы смеете?.. – задыхался он. – Знаете ли вы, кто я?

– Эге, брат, – захохотал перед его носом старшина, – знаем, приятель, знаем! Больше уже не будешь разбойничать!

– Да я вас туда упеку!.. Я вас под суд!.. Мерзавцы!.. Разбойники! – захлебывался от негодования Прутиков, чувствуя, как сильно врезались ему в руки веревки.

Свешников опять было подскочил с кулаками, но старшина остался себе верен:

– Пуд, отступись! – важно скомандовал он. – Господа понятые, сади оспопирателей в сани и вези в правление, а бонбу я сам понесу!

Распоряжение его было исполнено скоро: Прутиков и не перестававший всхлипывать возница были усажены в сани и под конвоем шести дюжих молодцев-рабочих Свешникова направились обратно в правление. За ними торжественно шествовал герой-старшина, бережно неся в руках крафтовское изделие – «бонбу», а весь кортеж замыкал Свешников, державшийся, впрочем, от старшины на почтительном расстоянии.

Прутиков ехал молча. Душившая его злоба улеглась. Он был подавлен, уничтожен, удручен. Тело его все болело, руки мучительно ныли и затекали, а сознание того, что близкое счастье столь ожидаемого свидания исчезло, мучительно надрывало его сердце, и он сам не замечал, как слезы, одна за другою, скатывались по его выхоленным щекам.

Возница жалобно хныкал, шморгал носом и поминал ежеминутно то «родненьку-матыньку», то «Мыколу-угодничка».

Торжественный въезд в село, благодаря темной ночи и не раннему времени, мало кем был замечен, но, тем не менее, когда кортеж приближался к волостному правлению, порядочная толпа «граждан» уже сопровождала его, держась подальше, ввиду заявления старшины, что он несет «бонбу».

Выбежавшие старосты и десятские приняли арестантов, и бедному Прутикову вместо комфортабельной и уютной гостиной баронессы фон Кук пришлось на себе испытать все прелести волостной кордегардии.

А во дворе волостного правления происходила другого рода сцена: герой старшина, при свете нескольких фонарей, торжественно и осторожно погрузил в бочонок с водою с такой опасностью для собственной жизни доставленную им «бонбу».

Можно ли описать весь восторг его после лихо и толково исполненного опасного дела?

IV

– Введи оспопирателей! – важно отдал распоряжение старшина, усевшись за стол в «судейской» комнате, ярко освещенной по поводу столь необыкновенного события.

А помещение волостного правления гудело как улей от набравшегося народа.

Радостный и сияющий Свешников находился тут же. Он успел уже пропустить с Касторкиным и героем-сватом по доброй чарке и был в самом радужном настроении.

– А что ж урядник? – грозно вопросил старшина, развалившись в кресле.

– Та вже тричы ходыли – нэма дома, – доложил десятский.

– Хо-хо-хо! – злобно засмеялся старшина. – Вот так служба – николи дома нэма, а туда же: «Я полыция – власть!» – скопировал он урядника. – А яка там полыция? Тьфу, да и только! – И он с азартом плюнул.

Радостно билось сердце героя, когда до него долетало:

– Ай да пан-отец!.. Вот так герой!.. Ну и молодец Карп Савич!..

Ввели «преступников».

– А ну, хлопцы, развяжи сначала о цего пузатого, – ткнул Прутикова в живот старшина, – да гляди осторожнее – може, в его ще леворверт е, а то и бонба… Десятские!.. Чего стоите? Вам говорят – обыщи лучше!

Прутикова развязали, но затекшие руки ему не повиновались и висели как плети.

– Ты кто ж будешь? – стал перед ним старшина. – Пысарь, пыши! – кинул он в сторону писаря.

– Статский советник Лев Эразмович Прутиков, – и он добавил свое служебное положение.

– О-хо-хо! – залился старшина, схватившись за бока. – О це так комбынация! Совитнык… Ну и шутнык!..

– А дай сюда, – скомандовал он десятскому, вынувшему бумажник у Прутикова.

– Посмотрим, шо тут есть… Ого, деньжищь богато!.. Понятые, считай!.. Эге – пашпорт: «Выдан Статскому Советнику Льву Эразмовичу Прутикову», – читал он, – ну так и есть – ото ж и пашпорт краденый, и гроши… Ну люди!.. Дывись у чимодани!..

Прутиков не выдержал:

– Ты с ума спятил, старшина?.. Да как же ты смеешь набрасываться на людей, наносить им побои… истязать! Да я тебя, негодяя!..

Что-то властное, твердое, слишком знакомое для привычного уха старшины послышалось ему в голосе задержанного. Робко дрогнуло было сердце «героя», но он превозмог себя:

– Молчать, говорю!.. Не видишь разве, что я при знаку? Оскорблять меня – старшину?.. Пысарь, составь протокол!.. А ливорверт?.. А бонба?.. – подступал он к Прутикову.

– На ношение оружия у меня свидетельство есть, – едва сдерживал себя Прутиков, – и «бонбы» никакой со мною не было, а была лишь коробка конфект.

– Конхве-е-кт?.. – оторопел старшина. Он почувствовал, что почва начинает у него колебаться под ногами. «А что, если это все правда?» – мелькнуло у него в голове, и сердце мучительно сжалось, и мурашки поползли по телу.

– Конхвект! – повторил он и, быстро нахлобучив шапку, выскочил во двор, где у бочонка с «бонбою» дежурил на почтительном расстоянии десятский.

– Давай хвинарь! – скомандовал он.

Фонарь был принесен.

– Свиты!

Забыв всякую осторожность, старшина вытащил «бонбу», и из-под размокшей бумаги выглянула плюшевая голубая обертка и серебряные украшения бонбоньерки. Минута – и содержимое бонбоньерки было обнаружено.

Старшину качнуло в сторону.

– Ка-а-анхвекты!.. Слышь, канхвекты!.. – заговорили кругом. – Вот так бонба! – И смех, самый непринужденный смех раскатился по двору.

– Молчать! – гаркнул старшина. – Чего глотки раззявили?.. Вот я вас!..

И он вошел в правление.

Там уже сидел Прутиков и жадно пил холодную воду. Развязанный возница стоял тут же. Писарь скрипел пером, записывая показания.

– Ну, то оно – пусть так, – далеко не уверенно пробормотал старшина, – ну а письмо кто писал, а?.. Нет, брат, шалишь!.. Пысарь, пиши!..

В это время на улице послышался шум и громкий голос урядника:

– Стражники – тащи их!.. Сюда давай!

Дверь распахнулась, и в комнату вошел урядник. Он был бледен. Левая рука его была на перевязи и в крови; кровь виднелась и на шинели. Сзади два стражника тащили за шиворот каких-то двух молодцов в изорванных костюмах с окровавленными физиономиями.

– Вот, Пуд Пудыч, кто писал вам письма и собирался подпустить красного петуха, – торжественно произнес урядник.

Старшина, уцепившись одной рукой за знак, с побагровевшим лицом и трясущеюся челюстью, тихо опустился на стул, не сводя глаз с вошедших. Ему ясно теперь стало, что все для него потеряно. Милый образ Варюши промелькнул перед ним как бы в тумане, и он грузно свалился на пол…

Говорить ли, что было дальше?

Не даром кончилась эта «иллюзия» Карпу Савичу – добрался-таки «кондрашка» до его короткой шеи, и немало хлопот стоило Касторкину поставить его на ноги. Пришлось расстаться ему и с почетной должностью старшины.

Долго заставила говорить о себе свадьба бывшего урядника «Вольдемара» Хватова с дочерью купца Свешникова – тряхнул мошною Пуд Пудыч и закатил пир на весь поганковский мир, а уж как интересен был «Вольдемар» в новом мундире с беленькими погонами околоточного надзирателя, трудно описать! Не достаточно ли сказать, что все без исключения поганковские барышни решили, что он «душка», и немало завидовали Варюше.

Прутиков дал себе слово никогда больше «инкогнито» не ездить, хотя надо добавить, что проведенные им тогда же несколько дней под гостеприимным кровом очаровательной баронессы фон Кук вполне вознаградили его за все перенесенные мытарства, и у нас в городе упорно говорят о готовящемся бракосочетании статского советника Прутикова с землевладелицей баронессой фон Кук.