Грешник Шимас Шахразада
Начался дождь, и Шимас надел шлем. Рядом стоял Петер со своей лошадью. Подошел Иоганнес, чтобы взять у него повод.
— Пленников ко мне сюда, — распорядился гансграф.
Когда они предстали перед ним — их лица уже едва можно было рассмотреть в темноте, — фон Гильстерн сказал:
— Вы говорили, что через потайную калитку легко пройти. Сейчас проверим. Ваша жизнь зависит от того, что произойдет через десять минут.
— Я уверен в этом! — возразил толстяк. — Мне бы только перекинуться словечком с часовым… правда, там не всегда ставят часового.
— Лукка, возьми десяток бойцов. Поскребись в калитку, и, если отзовутся, пусть этот человек назовет себя. Но если скажет или сделает что-нибудь лишнее — заколи, как свинью… Петер, а ты бери Иоганнеса и еще десятерых, что половчее, и перебирайтесь через стену. Кто первый окажется внутри, тот и распахнет главные ворота.
Отряд бесшумно, насколько это было возможно, двинулся во тьму. Наступила угрюмая, устрашающая пора ночи. Семь десятков вооруженных всадников спускались по травянистому склону и пересекали долину, доспехи их поблескивали от дождя. Во мраке неясно вырисовывались темные зловещие крепостные стены. Огней из-за них не было видно. Сколько врагов поджидает внутри? Десять? Тридцать? Сотня?
Шимас чувствовал на лице капли дождя и гадал, в последний ли раз. Глубоко вдохнув влажный прохладный воздух, он почувствовал, как твердо сидит в седле, ощутил, как уверенно лежит в руке рукоять меча. Звезд не было, лишь тускло поблескивал мокрый от дождя металл.
Как тиха ночь! Где сейчас Фатима? И Гелаба?
«Матушка, тепло ли тебе лежать в земле? Знаешь ли ты, что я иду отомстить за тебя? Знаешь ли, как часто в тихие ночные часы я вспоминал о тебе? Знаешь ли, как хотелось оказаться дома в тот страшный час, чтобы защитить, может быть, спасти — или умереть рядом с тобой? Знаешь ли ты, что я все еще люблю тебя?»
Шимас попытался увидеть лицо матери, но память отказала ему в этом. Однако на краткий миг он услышал запах ее волос и ощутил прикосновение шелковистой щеки, как бывало в детстве.
«Должно быть, это и есть твое благословение, матушка… Да будет так!»
Отряд остановил коней. Те слегка подрагивали от озноба: ночь была и влажной, и холодной. Люди безмолвно смотрели вверх, на стены, оценивая силы и надеясь на чудо. От главных ворот вернулся Гвидо.
— Фулкхерст здесь. Они вернулись раньше нас.
— Ну что ж, так даже лучше, — едва слышно откликнулся гансграф.
Отряд двинулся дальше, локоть к локтю, без звука, без шепота. Шимас взглянул на Иоганнеса с копьем. То, что казалось раньше таким простым, стало вдруг трудным и даже опасным, ибо стена была высока, и глаз едва различал контуры зубцов наверху.
Иоганнес соскользнул с седла, Шимас помог ему аккуратно разложить веревку. Стражник держал дротик, пристально глядя на стену, а потом вдруг сделал несколько быстрых шагов, разбегаясь, и сильно метнул его высоко в темное небо. Юноша замер, затаив дыхание, но сверху не доносилось ни звука. Иоган нес взялся за веревку и начал выбирать ее, пока она не натянулась. Копье опустилось за стеной и теперь легло поперек амбразуры: это была удача, оно могло повернуться вдоль и выскользнуть между зубцами.
Младший Гильстерн, маленький и юркий, опоясался надежным канатом, затем, перехватывая веревку руками, стал подниматься, как бы шагая по стене. Из крепости по-прежнему не доносилось ни звука. Вот Петер исчез во тьме, окутавшей верх стены, и вдруг веревка повисла свободно, а канат задергался — он подавал сигнал. Шимас быстро полез вверх, перехватываясь руками.
Почти у самой амбразуры он услышал сдавленный вздох, а потом увидел, что в его сторону бегут по стене с полдюжины вооруженных людей. Теперь уже не было смысла таиться. Он издал свирепый клич: «За Абд-Алишера!» — и рванулся навстречу.
Этот неожиданный, устрашающий вопль ошеломил приспешников Фулкхерста и вынудил замереть на месте. Так испуг, вызванный внезапностью, спас юноше жизнь. Сзади послышался шорох — за спиной Шимаса поднялся с колен Петер, поднимая меч навстречу страже замка. Сам же Шимас ввязался в бой сразу с тремя ближайшими к нему противниками, но дорожка на стене была узка, и его не могли атаковать все одновременно.
Позади них и у потайной калитки, открывавшей доступ в замковый двор, раздались крики и лязг клинков. Люди, противостоящие Шимасу, снова дрогнули, он сделал выпад с отводом клинка и поразил ближайшего противника в горло над железным нагрудником.
Тот упал на колени, мешая тем, кто стоял за ним. Юноша снова закричал: «За Абд-Алишера!» Это был старый боевой клич воинов отца, наводивший страх на его недругов. Он перепрыгнул через раненого и двинулся вперед, делая выпады и рубя наотмашь. А потом к нему на подмогу пришел Иоганнес. Он метнул на стоявших перед юношей большую петлю из каната и резко дернул, затягивая ее. Один из противников упал, а второй, чью руку прижало веревкой, не смог поднять клинок, чтобы отбить выпад.
Теперь люди гансграфа хлынули на стену, и Шимас услышал, как во дворе заскрипели, открываясь, главные ворота. Вспыхнуло пламя — кто-то бросил в костер охапку хвороста.
За спинами защитников стоял враг Шимаса, и свет костра плясал на его отмеченном шрамом лице. Фулкхерст появился в дверях цитадели, выкатив глаза так, словно не мог поверить, что это во дворе его замка идет сражение. В одной руке у него был стакан, в другой бутылка.
— За Абд-Алише-е-е-ера!
Шимас сбежал по лестнице, Фулкхерст отскочил назад и попытался закрыть дверь. Но юноша ударил в нее плечом, и барон повалился на спину. Наконец, после долгих лет, враг Шимаса с ним оказался лицом к лицу.
— Ты — не он, — пробормотал барон, — ты не Абд-Алишер…
— Я Абд-Алишер, и ты носишь на лице мою метку! Его пальцы дернулись к шраму, а потом, метнувшись книзу, сжали рукоять меча.
— А-а, наконец-то я убью тебя!
— Э нет, Фулкхерст, это я тебя убью. Ты осмелился снять столешницу…
Тут барон страшно побледнел. Как обожгло его это оскорбление! Сколько ночей он был вынужден с ненавистью глядеть на доску, которой не смел коснуться, сколько ночей с отвращением смотрел на это свидетельство своей покорности, своей слабости!
Однако теперь барон был вполне уверен в себе. В его глазах Шимас до сих пор был мальчишкой, который когда-то убегал от него через пустоши. Барон двинулся к юноше с презрительной улыбкой на губах. Тот же начал бой осмотрительно, ибо Фулкхерст заслуженно славился как умелый мечник.
Он отбил клинок и сделал выпад, но Шимас парировал и на миг сбил его с позиции. Он мог нанести решающий удар сразу же, но столь краткое мщение не успокоило бы его душу. Потому он лишь хлестнул клинком плашмя барона по щеке — полновесный удар, от которого тот пошатнулся. Шимас намеренно раздразнил его, и барон бросился вперед, взорвавшись яростью. Теперь юноше пришлось биться не на жизнь, а на смерть. Отчаянно, иногда в исступлении, он отражал натиск. Фулкхерст кольнул его в запястье, потом чуть не попал в горло и продолжал атаковать.
Тогда Шимас переступил ногами, делая ложный выпад. Барон среагировал мгновенно, и именно так, как рассчитывал его противник, — и кончиком меча Шимас ткнул Фулкхерсту в лоб над глазом. Юноша почувствовал, как острие уперлось в кость, на лицо врага хлынула кровь.
Барон отступил, а его противник двинулся вперед, стараясь добраться до глотки. Запястье Шимаса кровоточило, и он боялся, как бы от крови не стала скользкой рукоять. Снаружи доносился шум боя. Быть может, воины гансграфа были уже разгромлены — и теперь люди Фулкхерста уже превосходили числом небольшой отряд нападавших.
Шимасу было недостаточно просто убить барона — тот должен был в полной мере ощутить горький вкус поражения, ощутить его в глотке, почувствовать на языке, как безжалостную хину. Юноша хотел, чтобы поражение заскрипело у него на зубах, жаждал, чтобы барон осознал приближение смерти!
Так он теснил Фулкхерста все сильнее, используя мавританский стиль боя на мечах. Кончик его клинка коснулся горла барона, пустив кровь. Одним долгим плавным взмахом клинка распорол ему бедро. Пока что кольчуга спасала Фулкхерста — не давала Шимасу наносить удары в корпус.
Хладнокровно, методично он начал обучать противника тому, чего тот не знал. Пот каплями выступал на лбу барона, смешиваясь с кровью, которая струйкой стекала в глаз и ниже, проложив красную дорожку по щеке.
— Тебе следовало бы и дальше убивать одних женщин, как ты убил мою мать. Скоро ты умрешь, Фулкхерст, и тогда я утоплю твое тело в Юдигской трясине Йен-Элеза.
Да, барон долго жил в Бретани и знал, что Юдиг считают входом в чистилище и что в его бездонную пучину бросают тела предателей и злодеев. Лицо негодяя побледнело, но глаза по-прежнему пылали ненавистью. Он сделал выпад, но Шимас отвел его клинок и ответным уколом раскроил ему щеку.
Дверь распахнулась, вбежали Иоганнес с Гвидо. Их мечи были в ножнах. Значит, победа!
Пора было кончать. Шимас сделал обманный выпад, но рука Фулкхерста устала, и его клинок взметнулся слишком медленно, чтобы отразить удар. Юноша проткнул ему шею насквозь, а потом опустил руку, и тело убийцы его матери соскользнуло с меча на пол.
Вошел гансграф.
— Это он?
— Да, это был он.
Фон Гильстерн молча кивнул. Слова были ни к чему — барон получил то, чего заслужил.
Спустя два дня конь Шимаса ступил на бесплодное безлюдье Арре. Это была сумрачная земля, темная земля, древняя земля холмов, населенная призраками, земля таинственных топей и темных трясин. Здесь друиды отправляли свои таинства под сенью дубов, которых сейчас осталось совсем немного. Здесь они золотыми серпами срезали с сучьев священную омелу, а когда она падала с дерева, подхватывали ее в подолы белых одежд.
Ручей Элез вытекал из устрашающей трясины, называемой Йен-Элез, и убегал тонкой струйкой, чтобы превратиться в более отдаленных землях в веселую, приветливую речку. Никому и в голову не могло прийти, что ее источник лежит у самого жерла преисподней.
Это и был Юдиг — бурлящий, засасывающий провал, в котором бесследно исчезало все, что туда падало. Многие верили, что тут и начинается путь в чистилище или еще куда похуже, и что бретонцы бросали туда ведьм, колдунов и других злодеев. Легенды называли эту предательскую трясину бездонной.
Здесь можно было увидать ужасную Анкоу — духа смерти — женщину-скелет, которую друиды считали пришелицей из седой древности, отголоском веры тех, кто сооружал дольмены. То была их Богиня-Смерть. Элез, это знали все, вытекает из трясины темным угрюмым потоком, берега его кишат черными псами с огненными очами, которые набрасываются на путников, по неосторожности забредающих в эти края. Здесь любимые места оборотней и вампиров, а также всевозможной иной нечистой силы.
Шимас не видел никаких следов — ни человеческих, ни звериных: лишь одинокий ворон, пролетая мимо, издал хриплый предостерегающий крик и махнул ему черным крылом. Унылая, затянутая туманами земля, где почва лежит лишь тонким слоем на скалах, а в островках чернолесья зловеще мерцают глаза «турстов» — грозных черных созданий — или «гориков» — злобных существ ростом не выше фута, стражей при сокровищах, что схоронены в тайных пещерах или в разрушенных замках.
Юноша осторожно переправлялся через каждый ручей, опасаясь «ночных прачек», которые по ночам стирают в ручьях одежды мертвецов и затягивают в воду неосторожных путников, чтобы те помогли им в работе. Если же путник отказывается или пытается бежать, они ломают ему руки и оставляют тонуть. «Прачки» — злобные духи с проваленными глазами, глядящими из черных пустых орбит в самую душу человека.
В эти места Шимаса совсем малышом привозил двоюродный дед, дядя матери, — друид, жрец, предсказатель и волшебник. Говорили, что он обладает не только всеми человеческими познаниями, но и сверхъестественной мудростью. Считалось, что он может насылать бури и болезни. Внуков своих он кое-чему учил, больше всего внимания Шимасу уделяя, — он видел, что мальчик поглощает знания, словно губка.
Спустилась тьма, и молнии зловеще вспыхивали в небе — юноша наконец достиг Юдига. Сойдя с коня, он отвязал тело Фулкхерста и потащил свою отвратительную ношу к камню, ведомому лишь друидам: этим камнем был отмечен единственный путь к водовороту.
Гром перекатывался в долинах меж угрюмых гор, дождь тихо шептал среди темных сосен и над пустынными зарослями вереска. Медленно нес Шимас тело по узкой дорожке, считая каждый шаг, ступая с осторожностью, пока прямо перед ним не разверзлась преисподняя.
Бездна таилась под гладкой, мерзкого вида водой, смердящей гнилью, откуда время от времени поднимались пузыри. Подняв тело Фулкхерста высоко над головой, юноша дождался вспышки молнии и изо всех сил швырнул его. Оно летело медленно, долго, руки мертвеца безвольно болтались в воздухе, а потом наконец упало с громким всплеском в темную, омерзительную воду.
Черное тело ударилось о поверхность, вспыхнувшую зеленым в свете молнии. Некоторое время вода не принимала его, и дождевые капли падали в широко раскрытые глаза, потом мало-помалу труп стал погружаться. Лицо мертвого барона было обращено кверху и скрылось последним — темная вода хлынула в раскрытый рот и в глаза.
Тело уже совсем исчезло, но левая бледная рука все еще оставалась над грязью и водой, и, казалось, в последний раз цепляется за жизнь, прожитую подло и бесславно, и за все, что остается на этой земле.
— Ныне, Фулкхерст, разрушитель жилищ, убийца женщин, злейшее из злых созданий, ныне по моему обету ввергаешься ты в Юдиг, поглощаемый трясиной зла!
Долго стоял Шимас в одиночестве, темная фигура посреди тьмы, потом повернулся и пустился в обратный путь.
Вот он достиг заветного камня, откуда начал свое пешее странствие. Лошади, в этом месте испытывающие панический страх, тихим ржанием приветствовали его возвращение. Юноша опустился в седло и по едва заметной тропе направился к полуночи.
К закату от него лежал в развалинах его родной дом, и в эту ночь дождь стекал на полы, не защищенные более крышей, на обвалившиеся камни. Прежде, столетия назад, там была римская вилла, а что было до нее — никто не знал. В Бретани все существует вне времени, и то, что перед тобой, — лишь одна раскрытая страница среди множества других, недоступных для прочтения.
Он, некогда проникший в глубины древней мудрости, знал предысторию истории, у которой нет начала и не будет конца. Ибо друиды ведали, что существуют тени теней вещей, как видимое в зеркале отражение зеркала. Они знали, что существуют круги внутри кругов и измерения за доступными нам измерениями. Сама действительность — лишь тень, лишь внешность, воспринимаемая людьми, чьи глаза остерегаются увидеть то, что может крыться за внешностью…
По крутой тропе, среди бесплодных холмов, вдоль одиноких вересковых пустошей возвращался Шимас в обитаемые места. Вспыхнула молния, потом погасла, и гром умолк, укатившись с затихающим ворчанием в дальние горы. Дождь прекратился, юноша остановил коня и снял шлем, чтобы насладиться прикосновением последних капель влаги.
Пусто и спокойно было у него в душе: Фулкхерст мертв. Тот, кто узнал, что враг его мертв, ощущает такую же потерю, как и тот, кто погребает друга, — увы, мысли о Фулкхерсте еще долго будут тревожить его память.
Путь Шимаса лежал на полудень. Теперь, он знал это, его судьба подобна судьбе любого воина — долги уплачены, кровь отмщена.
На полудень. Поход предстоял долгий. Через ярмарки и коварные земли.
В торговых компаниях всегда были люди, которые знали каждый шаг предстоящего пути и трудности, которые на нем ожидают. Они предупреждали, что придется высылать вперед разведчиков, которые должны будут подыскивать пастбища для животных, места стоянок и оценивать возможные осложнения и опасности.
Колонна каравана щетинилась оружием всевозможных видов, хотя лучников было больше, чем в любой армии. Были и пращники, искусство которых во владении этим оружием казалось просто неимоверным. Верховые кони и вьючные животные были из самых лучших.
И все это лишь для того, чтобы без потерь странствовать от ярмарки к ярмарке, продавая и покупая, но расплачиваясь только золотом, а не кровью.
Трудности и бури были ежедневными спутниками — они сохраняли тела в бодрости, а дух в постоянной готовности. Стража жила в непрестанном ожидании опасности — маленький отряд, который мог защитить себя и караван — и защищал.
Караван двигался на восток, вернее, и полудень, и восток. По пути менялся цвет листвы: зеленые леса становились ярко-красными и желтыми. Зеленеющие поля сменялись бурыми, и на многих из них злаки были уже сжаты, оставалась лишь щетинистая стерня.
Временами компания задерживалась, устраивала небольшие собственные ярмарки, выставляя на них свои товары. Торговцы под недреманным оком гансграфа покупали или выменивали дополнительные припасы и разузнавали все, что удавалось, о дороге впереди.
Первый раз на караван напали поблизости от Рейна, второй — у Мааса. Оба раза стража каравана выходила победителями. Каждый ночной лагерь был похож на крепость, а колонны напоминали армию в походе. Караванщики поднимались по сигналу трубы, выступали в дорогу по второму. Каждый день начинался с распоряжений гансграфа, восседавшего на одном из нескольких своих гигантских коней. Он часто советовался с дуайенами — старейшинами, управлявшими своими компаниями, и с теми из купцов, чье мнение уважал.
Закаты следовали за восходами, нападения чередовались с днями спокойствия. Шимас, на плечи которого легли в этом походе также и лекарские заботы, всегда был занят. Однако на душе у него было пусто и покойно — как на старом кладбище. Конечно, гансграф видел душевные искания юноши, но он предпочел молчать до тех пор, пока Шимас сам не заговорит об этом.
Заботы о раненых спутниках отвлекали юношу от размышлений о грядущем. Однако, когда все повязки были наложены и пациенты забылись сном, мысли Шимаса возвращались к почти позабытой беседе на перекрестке караванных троп.
«Пора, — как-то вечером услышал юноша внутренний голос, — пора остепениться. Так почему бы не принять приглашение принца Салеха? Он не похож на тех, кто бросает слова на ветер».
Шимас понял, что следует испросить у гансграфа свободы. Тот взглянул на юношу с улыбкой.
— Аль-Миради? Чудесное место… Тишина, благолепие, не показная, но истинная мудрость… Думаю, многие бы с удовольствием сменили уют кибитки на домик в столице такой страны. К тому же сам принц пригласил тебя… Это будет лучшей рекомендацией. Думаю, юноша, сие приглашение следует принять обязательно.
— Но как я брошу раненых?
— Ты их и не бросаешь, мальчик. Впереди еще два дня пути — и только потом тебе нужно будет повернуть на полудень. Потом день пути, переправа через пролив — и перед тобой откроется цель твоего странствия, столица. Мы же продолжим путь на полуночь…
Шимас отрицательно качнул головой — он еще не мог решиться.
— Не откладывай решение в долгий ящик, друг мой, — проговорил гансграф. — Судьба купцов — не твоя судьба. Думаю, что служба у принца Салеха будет далеко не так безоблачна, как кажется тебе сейчас. И, похоже, все, что ты узнал до сего мига, тебе еще не раз пригодится. Отправляйся, Шимас, — там, на полудне, твое грядущее.
В постоянных размышлениях прошли те самые два дня пути, о которых говорил фон Гильстерн. Пора было принимать решение. И оно пришло звездной ночью.
Шимас ушел от лагеря всего на сотню шагов. Шум засыпающего стана стихал. И из ночной тишины пологих холмов пришло к юноше странное видение: каменные стены. Ярко освещенные улицы, звук башмачков, ругань и пьяные голоса мужчин. Звон клинков и запах благовоний, женский смех и детский плач.
— Страница жизни уже перевернута, юноша. Совсем другая жизнь ждет тебя там, на полудне, — пожал плечами гансграф. — Ступай, не оглядываясь, — твои долги уплачены с лихвой. Поверь, лишь добрая память останется в наших сердцах о тех днях, что ты был с нами.
Свиток восемнадцатый
Наутро после этих слов караван отправился дальше, а Шимас повернул скакуна на полудень. После дня пути перед ним открылся пролив и изумительной красоты город вдоль его берега. Ворота городка были широко и гостеприимно открыты.
— Таукерт, город магии и мастеров.
Шимас тронул коня и, более не оглядываясь, въехал в город. Прямо от ворот весьма оживленная улица вела к огромному торжищу, знаменитому базару Газзан, — как говорили, самому богатому и прекрасному на земле.
Куда бы юноша ни посмотрел, везде толпились люди в разноцветных одеждах, и для каждого вида товаров на базаре было отведено особое место. Добравшись до ювелирного ряда, Шимас обнаружил столь роскошное собрание драгоценностей, что остановился поглядеть — и не только на драгоценности, но и на красивых девушек-рабынь, на которых эти украшения были надеты.
Каждую из этих девушек тщательно выбирали по красоте и стройности тела, и теперь эти рабыни стояли, поворачиваясь то так, то этак, чтобы получше показать бусы, серьги и браслеты. Шимасу, закаленному бойцу, было едва за двадцать. Неудивительно, что нежные улыбки девушек волновали его кровь ничуть не меньше, чем предвкушение доброго сражения. Или, быть может, даже больше…
Поблизости от ювелирного начинался другой базарный ряд. Здесь продавались только благовония — запахи нарда, пачули, мирисса, ладана, амбры, мускуса, роз и жасмина смешивались в гармонию, готовую сбить с ног неподготовленного или слабого духом. Была здесь целая улица книготорговцев, еще одна — для торговцев кожами и товарами из оных, а несколько рядов были заняты ковроткачами. Шимас вспомнил, что давно собирался купить молитвенный коврик, ибо бывает, что приходится выдавать себя за магометанина. Однако какой же магометанин странствует без молитвенного коврика?
Совсем рядом юноша услышал:
— О могущественный! Я, Хатиб-проповедник, хотел бы служить тебе! Я, читатель и почитатель Корана, но знающий также все пути зла! Доверься мне, о могущественный, и путь твой будет безопасен!
«Знакомый голос… И знакомые речи…» Шимас обернулся. Перед ним стоял его давний приятель, спутник сражений из Толедо, мудрец Рафиз, человек чести.
Теперь он куда более походил на нищенствующего проповедника. И потому юноше пришлось вспоминать все, чему его научила великая и беспощадная Кордова!
— «Бисмилля!» Во имя Аллаха! — воскликнул он. — Что это за человек, который весь кишит блохами! Ты — ходячий улей кровососов, как может такой ничтожный служить мне, Ибн Ибрагиму, ученому и лекарю?
Рафиз последовал за юношей. Ему неплохо удавалась роль старика, хотя Шимас знал, что Рафиз не намного старше его самого.
— Я ждал здесь, ибо знал, что рано или поздно ты появишься в этом городе, и ты действительно появился!
— А как графиня?
— Графиня, по воле Аллаха, в безопасности! Говорили, что не проходит и дня, чтобы она не вспоминала о тебе…
Шимас пожал плечами — воспоминания о прекрасной Гелабе грели душу, но не вызывали боли.
— Откуда ты знал, что я появлюсь здесь?
— Все пути из Арморики на полудень проходят через прекрасный Газзан… К тому же нет в страну Хинд пути, что не проходил бы через Таукерт! Где же еще мне было ждать тебя, глупца?…
Верный своему решению, Шимас вернулся за молитвенным ковриком.
В Таукерте ткали ковры нескольких видов, но в этих местах «гюрдес», или турецкий узел, начинал приходить на смену персидскому узлу «сехна». Город издавна славился своими ткачами, хотя промысел этот сильно пострадал от турецких вторжений. Теперь турки обосновывались в самом Таукерте и в окрестностях его и вносили в здешнее ремесло свои методы ткачества. «Стеганый» стиль был подходящим для народа, застилавшего коврами полы в шатрах.
Сама идея молитвенного коврика была новой, хотя магометане, будучи вне дома или в дороге, выбирали небольшие открытые площадки, чтобы не подпустить к себе посторонних во время молитвы. Часто такие площадки отмечали прутиками или камешками. Несмотря на то, что магометанская религия имеет много общего с христианской или иудейской, ибо все они — Люди Завета, истинный магометанин никогда не станет молиться там, где почву сделали нечистой стопы иудеев или христиан. Когда нет воды, верующий омывает руки песком или землей, ибо перед молитвой полагается совершить омовение. При нем должен быть «киблех» — небольшой компас, чтобы определить, в какой стороне находится Мекка, и «тесбет» — четки.
Благочестивый магометанин молится пять раз в день, молитве предшествует омовение лица, рук и ступней ног. Водой должны быть очищены уши, которые слышали зло. Омываются глаза и уста, которые видели или произносили зло. Когда магометанин моет руки, он зачерпывает воду ладонями, как чашей, и поднимает их, чтобы вода стекала к локтям. От обычая омовения рук перед молитвой лекари и заимствовали манеру мыть руки именно таким образом — от кистей к локтям, ибо жив обычай сотворять молитву перед каждой операцией.
После омовения правоверный должен опуститься на колени на отмеченное место или на коврик, склонившись ниц так, чтобы коснуться коврика лбом. В годы жизни Мухаммеда существовал обычай поворачиваться при молитве в сторону Иерусалима, но после смерти пророка стали молиться, обращаясь лицом к Мекке.
Приверженцы различных религий с древнейших времен пользуются при молитвах циновками или ковриками, так что идея эта для араба, турка или перса не нова.
Молитвенные коврики, выставленные на продажу в Таукерте, были прямоугольными, с замысловатой отделкой по краям, украшенным изящным растительным узором. В головной части, внутри каймы, часто выполняли полоску шириной с ладонь и длиной не менее двух локтей, где была начертана цитата из Корана. Ниже этой полоски, образуя фон для молитвенной арки, ткачи выполняли поле сапфирово-синего цвета, по которому вился сложный узор. Молитвенная арка, или ниша, на ковриках стиля «гюрдес» имела посредине высокий шпиль, а в центре арки всегда выполняли изображение подвешенного священного храмового светильника.
Коврик, который Шимас купил, только что закончили: он был соткан из шелка с небольшими включениями шерсти. Если бы его соткали только из шелка или, наоборот, из чистой шерсти, то он был бы совершенен, но ничто в мире не совершенно, кроме самого Аллаха, так что добавление узоров из другого материала свидетельствовало о смиренности ткача. Синие, светло-зеленые и желтые тона коврика были чрезвычайно красивы, а когда его поворачивали под разными углами к свету, он начинал мерцать, словно мираж в пустыне. Коврик ткали таким образом, чтобы при молитве ворс ложился в направлении Мекки.
— Почтеннейший, — голос Рафиза-Хатиба был откровенно ядовит. — Отчего мы до сих пор гуляем под обжигающим солнцем вместо того, чтобы искать живительную тень и прохладу в какой-нибудь харчевне?
Шимас пожал плечами.
— Эти ковры меня очаровали, друг мой. Я дивлюсь, рассматривая различные мысли и мотивы, выраженные в узорах и тканье. Вот смотри, почтенный, здесь ясно ощущается чинийское влияние. Уже несколько веков корабли оттуда приходят в залив. И в великом граде Константина, и здесь, рассказывают, все в бльшую моду входит бронзовая и керамическая посуда из Чины.
На рынке путники видели и самаркандские ковры, некоторые с узором из листьев гранатового дерева — хеттским символом вечной жизни и плодородия. На других основным мотивом узора была сосновая шишка — чинийский символ долголетия, нередко встречался и кипарис, который сажают на магометанских кладбищах. В древности считалось, что кипарисовые ветви, оставленные на могилах, продолжают оплакивать умерших. Кипарис издавна считался священным в Персии, его почитали огнепоклонники, от которых Персия и получила свое имя, ибо высокий, стройный силуэт кипариса символизировал пламя.
В Кордове Шимас видел множество восточных ковров сказочной красоты и высочайшего качества. Просто не верилось, что руки человеческие могут уместить на квадрате размером с палец несколько сотен узелков. Изображение сада довольно обычно для персидских ковров, слово «парадиз», обозначающее во многих языках рай, — персидское и означает «сад, обнесенный стенами».
Наконец огромный базар остался позади, и Рафиз ввел Шимаса в караван-сарай. Двор караван-сарая был полон лошадей и верблюдов: только что прибыл еще один караван — очевидно, свита какого-то важного лица, потому что и верблюды, и лошади были в богатых попонах, а вокруг стояло множество высоких, хорошо сложенных солдат. Это были крепкие бородатые люди с красивыми черными глазами, безукоризненно одетые и хорошо вооруженные, в каждом из них чувствовалась ловкость и сила. Наверняка отборные бойцы. Однако они не походили на людей ни одного из виденных юношей народов — ни на арабов, ни на персов, ни на народов полночи.
— Хатиб! Кто они?
— Раджпуты, — ответил он, — из Хинда.
В главном зале караван-сарая суетились и шумели рабы, и путникам с трудом удалось найти себе уголок. Рафиз, о нет, Хатиб, сам устроил, почистил и накормил лошадей, а потом присоединился к Шимасу.
Отворилась дверь во внутренние покои, и из нее вышла девушка — девушка такой красоты и утонченного изящества, каких юноше никогда не приходилось видеть. Высокого роста, она двигалась словно под какую-то неслышную музыку, темные глаза окаймляли еще более темные ресницы, ее губы… кожа безукоризненна, волосы черны как вороново крыло.
— Смотри, Хатиб…
Девушка оглядела зал. Ее взгляд уперся прямо в лицо Шимаса. Тот, поднявшись, поклонился в пояс и указал на место рядом с собой. У незнакомки от такой безрассудной смелости глаза широко открылись, а потом она прошла через расступившуюся толпу к стоявшему неподалеку столику, уже накрытому для нее.
Больше красавица по сторонам не смотрела.
Ей прислуживала дюжина рабов, а позади нее, по углам стола, замерли двое солдат-раджпутов. На столе ожидали своего часа не менее двух дюжин блюд с яствами, превосходно приготовленными, судя по запахам.
Она была без паранджи (ибо не в обычае женщин ее народа закрывать лицо), в обтягивающих шелковых шароварах ярко-желтого цвета и плотной короткой кофточке, или «чоли», из такой же ткани. Поверх она набросила темно-оранжевый плащ или халат, свободно спускающийся с плеч. Сандалии были изготовлены из какого-то золотистого материала, на лодыжках едва слышно звенели браслеты.
Посередине лба у нее выделялся «опавший лист», как его называют на санскрите, — «тика». У красавицы этот знак выглядел действительно как крохотный листик искуснейшей работы. Волосы причесаны совершенно гладко, вдоль пробора шла тройная нитка жемчуга, на которой надо лбом, у корней волос, было подвешено украшение из трех золотых цветков с крупным рубином в середине каждого, а с нижнего края свисал ряд каплевидных жемчужин.
Шимас оторвался от созерцания красавицы и перевел взгляд на собственную скудную трапезу. «Кабаб-караза» — блюдо из мяса, приготовленное с вишнями и выложенное на маленькие круглые хлебцы, сопровождали рис в кислом лимонном соусе и бобы в соусе «карри».
Рафиз, о нет, Хатиб, видя столь разительное отличие, хмыкнул в жидкие усы, на миг исчез, а потом вернулся и стал прислуживать Шимасу с подчеркнутым изяществом, даже с жеманством, несомненно повторяя, пусть и с избытком, неестественные манеры евнухов, прислуживающих красавице.
Хатиб снял крышку с блюда с «кабабом», шумно втянул в себя воздух, приподняв при этом свои клочковатые брови, и обратился не столько к юноше, сколько ко всему миру:
— О могущественнейший! Ты должен это попробовать! Это же амброзия! Нектар! Воплощенная мечта!
Продекламировав эту тираду, он положил на край тарелки крохотную порцию и отступил назад с ложкой в руке, ожидая одобрения. Шимас решил включиться в эту игру, ибо его действительно забавляла напускная недоступность девушки.
Он изящно, но усердно, словно производя сложнейшую работу, понюхал, попробовал на вкус, пожевал, нахмурив брови, потом закатил глаза и наконец блаженно улыбнулся:
— Превосходно, Хатиб! Превосходно!
Хатиб продолжал подавать юноше весьма скромный обед, сопровождая каждое свое действие множеством восклицаний:
— О, какое мясо! Ах, что за плов! Да будет трижды благословен Аллах!
Лицо сидящей напротив девушки ничего не выражало. Если она что и заметила, то никак этого не показала.
— Вина, о господин? Подарок великого императора византийцев! Самого Мануила! Вина?
— Вина, Хатиб!
Он налил вина, и тут Шимас поймал, наконец, беглый взгляд недоступной красавицы.
— Послушай, проповедник, — сказал юноша, отодвинув стакан и обратив к «слуге» полный внимания взор, — ты человек зрелых лет, много странствовавший и многое познавший, человек великого здравомыслия и проницательности… скажи мне… где, в какой стране мира женщины наиболее красивы?
— Действительно, где? Как ты сам понимаешь, о великолепный, такие вещи — дело вкуса. Вот, например, турки предпочитают, чтобы женщины были… — Хатиб сделал руками жест у себя перед грудью, — чтобы они были крепки здесь… — после чего его руки указали на бедра, — … и здесь.
Затем снова наполнил стакан юноши, отступил на шаг и продолжил:
— Турки хотят, чтобы их женщины были толстыми, франки желают, чтобы их женщины были сильными, персы предпочитают тонких, а в Катае, говорят, у женщин самые красивые ноги на свете, но они ценят не ноги, а ступни!
— Ну, а женщины Хинда? Знаешь ли ты что-нибудь о женщинах этой отдаленной страны? Я слыхал, что они коротышки, уродливы лицом и ходят, переваливаясь как утки. Правда ли это?
Шимас со «слугой» говорил по-анатолийски и надеялся, что никто из раджпутов-солдат не понимает этого языка. Девушка же, это было видно, прекрасно понимала — юноша, про себя смеясь, увидел, как она вдруг напряглась и вскинула на беседующих негодующий взгляд.
— О женщинах Хинда… — задумчиво протянул Хатиб. — Что могу я сказать о женщинах Хинда?
— Ну, в каждой стране, по крайней мере, некоторые женщины красивы. Неужто во всем Хинде не может быть ни одной — хотя бы одной?
— Да, можно полагать так, о господин. Обычно там, где есть сильные воины, есть и красивые женщины, они всегда появляются вместе, ты же знаешь.
— Я чту твою мудрость, о отец здравомыслия, ибо что знаю я о таких вещах? Ничего я не знаю о женщинах… Прекрасные создания, это несомненно, но моя стеснительность не позволяет мне приблизиться к ним. Я весь сжимаюсь от их взглядов, трепещу от одного слова… Что я, недостойнейший из всех людей, мог бы поведать красивой женщине?
Хитрые глаза Хатиба заискрились смехом, но речь была по-прежнему чрезвычайно серьезна:
— Но как-то ты все-таки придумал, что говорить Гелабе? Той, которую по праву считают красивейшей женщиной Толедо? Или Фатиме, прекрасной как сон графине де Муай-Тай?
— В самом деле, что же я им говорил?…
Шимас делано потупился — его все больше забавляла эта игра.
— Они воспользовались моей застенчивостью, Хатиб! Что ж я мог поделать? Я, беззащитный мужчина? И к тому же такой стеснительный? Но они были красивы, и я чту их за их добрые деяния.
— А та девица из конунгов, в Киеве?
— Она меня запугала, Хатиб. Я весь проникся благоговейным страхом. Ее длинные золотистые волосы, ее внушительные плечи, ее требовательные манеры… что мог я сделать?
— Полагаю, лишь то, что ты сделал… — Хатиб положил на тарелку еще еды из накрытых крышками блюд. — Ешь, о господин, поддерживай свои силы! Кто знает, какие испытания тебе придется еще пройти?
Шимас опустил глаза к трапезе, чтобы не расхохотаться вслух. Внезапно дверь зала отворилась, вошли двое солдат и встали по обе стороны дверей. Между ними прошествовал напыщенный коротышка в очень большом тюрбане и длинном халате. За ним следовали восемь рабов, и каждый нес какой-то сверток. К крайнему изумлению юноши, они остановились перед его столом.
— О благосклонный! О осыпанный милостями Аллаха! Мой господин, прославленный, великий, всемогущий Муксуд ад-дин Синан просит тебя принять эти скромные дары из его рук! О величайший из ученых! Мудрейший из людей! Благородный врачеватель и умудренный читатель небесных знаков Ибн Ибрагим! Мой господин просит тебя посетить его в его дворце!
Двое рабов расстелили великолепный златотканый халат и второй, отделанный соболями, третий раб нес меч, усыпанный самоцветными каменьями по рукояти и ножнам, вдоль роскошного клинка, вынутого из ножен, шла надпись по-персидски золотыми буквами «Душман-куш».
Шимас замер: почти такой же клинок был у него в дни бегства из Кордовы. Где теперь Ибн Айлас и тот прекрасный меч?
Четвертый раб поднес шелковую подушку с тремя кошелями, в которых позвякивало золото, пятый — украшенную драгоценными камнями перевязь для меча, шестой — полный набор одежды, седьмой — пару седельных сумок тисненой кожи, украшенных золотом. Последний раб опустил в руки юноши усыпанные алмазами перо и чернильницу.
— Скажи ему, о достойнейший, — Шимас откинулся на подушки, — что я ступлю в его покои завтра. С восходом солнца я отправлюсь в путь.
Немного помолчав, добавил:
— Сообщи могущественному Муксуду ад-дин Синану, что я с нетерпением ожидаю беседы с ним о тайнах многих наук, ибо дошло до меня известие о его великой мудрости.
Евнух низко поклонился и, пятясь, проследовал через весь зал обратно, не переставая кланяться, за ним ушли рабы. Содержатель караван-сарая уже спешил к столу Шимаса, явно изрядно перепуганный:
— О господин мудрости! Я молю о прощении! Я и не представлял себе… Я и не знал, кто почтил мое убогое…
Хатиб с серьезным лицом собирал подарки.
— Господин, подумай хорошенько о том, что делаешь. У моего народа есть пословица: «Олень может забыть западню, но западня не забывает оленя».
— Я не забуду, Хатиб.
— Есть и другая пословица: «Глуп тот, кто спускается в колодец на чужой веревке».
Что-то подсказывало Шимасу, что Хатиб сам все это и устроил. Но сейчас было не время и не место интересоваться происхождением даров. А заодно и тем, кто такой на самом деле рекомый Муксуд ад-дин Синан.
— При всем почтении к твоему мнению, Хатиб, я должен туда отправиться. Но ты останешься здесь, ибо будущее неясно, а я иду навстречу большим бедам.
На минуту за этим лицедейством Шимас забыл о красавице из Хинда, но она не забыла о странном юноше. Ибо едва лишь Шимас закончил говорить, как перед ним с поклоном предстал ее раб:
— О возвышенный! Госпожа моя просит принять извинения: она не знала, что пребывает в столь выдающемся обществе. Она приглашает тебя присоединиться к ней за столом, моя госпожа, Парвати Деви!
Шимас помедлил лишь столько, чтобы не показать чрезмерной торопливости, и встал.
— Хатиб, присмотри за моими подарками и за лошадьми тоже. Я слышал, здесь, в Таукерте, изготовляют превосходнейшие луки и стрелы, позаботься, чтобы у меня они были. Кажется, нам скоро придется пересекать пустыню, где есть разбойники…
Понизив голос, юноша прибавил:
— И еще позаботься, чтобы в наших вьюках было спрятано достаточно простого, но дорогого женского платья.
Хатиб поклонился. О, он превосходно понимал своего молодого «господина». Понимал и вовсе не осуждал. Однако слова о женском платье заставили его покачать головой.
Шимас же пересек комнату и остановился перед столом незнакомки:
— Меня зовут Ибн Ибрагим.
Она показала место на углу стола, справа от себя.
— Я и думать не могла, что мы находимся в присутствии столь знаменитого ученого.
Еще раз поклонившись, юноша произнес:
— Тень моей учености ничтожно мала перед солнцем твоей красоты.
— Ты лекарь?
— И лекарь тоже. Иногда воин, иногда читаю по звездам… я умею многое.
Красавица взглянула в глаза Шимаса и спросила:
— Ибн Ибрагим, что ты прочел по звездам обо мне? И тот, сам удивляясь тому, что сказал это, произнес нараспев:
— Что ты когда-нибудь станешь моей женой. Наступило молчание — мгновение, когда ни она, ни он не шевелились и ничего не говорили — двое просто смотрели друг на друга, оба потрясенные столь странными словами. Само время как будто остановилось. Наконец Парвати негромко сказала:
— Тебе следует еще раз поглядеть на свои звезды, скиталец, ибо боюсь, что они тебя обманули.
— Ты сейчас едешь в Хинд?
— В Анхилвару, домой.
— Ты из раджпутов?
— Мой отец раджпут, а мать — персиянка. Я гостила в ее семье в Тебризе. Сейчас я возвращаюсь в дом отца.
Девушка вдруг переменила тему:
Читать бесплатно другие книги:
