Коричневые башмаки с набережной Вольтера Изнер Клод
Все, кто до этого считал себя виновным, немедленно успокоились и объединились в дружном порыве негодования против ароматического агрессора. Не обращая ни малейшего внимания на гневные взгляды, Вонючка тем временем, откашлявшись и отряхнув одежду, словно для пущего благоухания, мило улыбнулся Альфонсу Баллю, который, вывалившись из подсобки, оттеснил его от прилавка.
– Дражайший Альфонс, сдается мне, в этот час вы должны быть на работе в духовном ведомстве, – обронил Виктор.
– Кузина у меня занемогла, спешу на помощь.
– Мадам Баллю – спартанская женщина, она исполняет свои служебные обязанности с неслыханным рвением в болезни и в здравии. Но всякий раз, когда я встречаю вас в нашем квартале, вы говорите мне, что она прикована к постели.
– Вы еще расследование на эту тему устройте, месье Легри.
– Я всего лишь констатирую факт. Кстати, в нынешней потасовке депутатов, о которой вы поведали, нет ничего смешного. Боюсь, как бы это не стало эпидемией – во Франции идеи заразны.
Матильда де Флавиньоль решилась вмешаться в разговор, чтобы не упустить случай блеснуть умом перед книготорговцем, в которого она была втайне влюблена. Впрочем, ее могучая грудь, обтянутая блузкой из шотландского шелка, привлекала больше внимания со стороны Альфонса Баллю, нежели Виктора.
– Я разделяю вашу точку зрения, месье Легри. Водевильную сценку в нашей палате депутатов можно уподобить драме, которая сейчас разыгрывается в Неаполе. – Матильда понизила голос: – Там свирепствует недуг, окрещенный «белой смертью», его причины – малокровие, недоедание и… отсутствие гигиены. – Она недобро покосилась на Вонючку.
Тот невозмутимо развязывал бечевку на книжице, только что извлеченной из кармана.
– Вы тоже пользуетесь красной бечевкой! – вырвалось у Виктора.
– Красной, коричневой, желтой, зеленой – мне без разницы. Главное, чтобы зеваки, которые ничего не покупают, не трепали мои книжки.
– Это очень разумно, – одобрил Виктор. – А не подскажете, где такую бечевку раздобыть?
– Купите у Амадея – это уличный торговец канцелярией, поклонник моды времен то ли Карла Десятого, то ли Людовика Восемнадцатого. У меня, знаете ли, с датами и эпохами не очень…
– Даты и эпохи чрезвычайно важны, – наставительно заметил профессор Мандоль. – Они показывают нам, что судьбами народов правят влиятельные семейства и что история вечно ходит по кругу. Неужто стоило устраивать революцию, чтобы потом подставить шею под ярмо корсиканского императора, двух братьев Людовика Шестнадцатого, их кузена Луи-Филиппа и, наконец, племянника корсиканца, который привел нас к поражению в Седане! Да здравствует Республика!
– Я бы хотел узнать мнение месье Мори о стоимости этой книги, – сказал Вонючка. – На титульном листе гравированный на дереве портрет автора.
Кэндзи взял книгу и прочитал:
Путешествие Эмэ Тоара, венского дворянина,или Наставление Феопомпа Хиоского к вечной жизниИздано Дидо-старшим
M. DCCCXII
– Тысяча восемьсот двенадцатый год, – перевел римские цифры месье Мандоль.
– Дайте-ка взглянуть, – попросил Виктор. – По-моему… человек на портрете – вылитый Амадей. Что скажете, Жозеф?
– Да, пожалуй, похож, – покивал молодой человек.
Кэндзи вздрогнул. Он вспомнил, что слышал имя Амадей во время допроса папаши Гляди-в-Оба в кабинете старшего комиссара Вальми.
– Где вы ее купили? – спросил Виктор букиниста.
– Тиролец сбагрил мне целый ворох макулатуры в прошлом месяце, и сам не заметил, что в кучу дешевого мусора попало это сокровище, – ухмыльнулся Вонючка.
– Тиролец? – не понял месье Мандоль.
– Жорж Муазан, король набережных.
– Тиролец – букинист получше многих, – заметил Кэндзи.
– Итак, месье Мори, какую цену назовете? – поторопил его Вонючка.
– На книгу в таком состоянии? Источенную червями? Да вдобавок с пометкой «том второй»? Пять франков, не больше!
– Всего пять франков? Вы меня убиваете, месье Мори. А вы, месье Легри, согласны с этой смехотворной ценой?
– Ну… я бы дал вам десять франков.
Кэндзи сердито покосился на Виктора, но не стал выражать неодобрения.
– О! – обрадовался Вонючка. – Раз вы так говорите, она стоит гораздо дороже. Оставлю пока при себе. Всем привет!
Виктор догнал букиниста на улице:
– Месье! А мнения Фюльбера Ботье вы не спрашивали?
– А то. Он пожелал узнать, откуда у меня этот томик, а когда я сказал, что это Муазан толкнул мне его за бесценок, отправил меня восвояси. Фюльбер терпеть не может Тирольца, они бранятся по всякому поводу, просто любо-дорого смотреть. В последний раз Фюльбер все допытывался, раздобыл ли Тиролец для него то, что он просил. Тиролец ответил, что раздобыл и оставит у Лефлоика перед поездкой в Кан.
– А что он должен был раздобыть?
– Пистолетный футляр в подарок на день рождения вашему зятю. Фюльбер посвятил меня в тайну, потому что я кое-что смыслю в старинном оружии. – Вонючка понизил голос: – С тех пор как нашли труп без головы в ящике Фюльбера, народец на набережной забеспокоился: Муазан-то как уехал в свой Кан, так и не вернулся…
– Вы думаете, что…
– О нет! Я с трудом могу представить себе Фюльбера, отпиливающего башку мертвецу. И потом, я вообще не имею привычки думать. Собственно, все уверены, что я еще не имею привычки слушать чужие разговоры. Битая посуда два века живет. Доброго дня, месье Легри.
Таша, устав рисовать, вернулась с Алисой и Кошкой из мастерской в квартиру. Воспользовавшись тем, что дочка заснула, она растянулась на кровати и развернула недавно полученное письмо от Пинхаса.
Американцы страдают гигантоманией, прямо как жители Вавилона. Они хотят построить в Нью-Йорке 650-метровое здание – это две Эйфелевых башни! – в честь присоединения к городу предместий. Территория Нью-Йорка увеличится с 10 000 гектаров до 82 000! Его частью станут пять новых кварталов: Манхэттен, Бронкс, Куинс, Ричмонд и Бруклин, где я разместился со всем удобством. А ты еще не надумала побывать во втором после Лондона городе мира и заодно навестить своего старого папочку?
Таша представила себе остров Эллис в бухте Нью-Йорка, огибающее его пассажирское судно и себя на палубе – хрупкую рыжеволосую фигурку, бросающую вызов морю домов, тесно сплотившихся, нависающих над улицами и прохожими, подавляющих. Она уже тонула в этом море, уже шла на дно, когда раздался стук в дверь, а потом в окно. Таша вскочила. Алиса захныкала, что предвещало с минуты на минуту громкий ор, Кошка разразилась мяуканьем, и Таша побежала взглянуть, кто там заявился так вовремя.
– Морис! Вот уж кого не ждала… – Она без особого энтузиазма открыла дверь.
– Бр-р, ужасно продрог, спасибо, что впустила, ласточка! – заулыбался с порога Морис Ломье. – У тебя натоплено. Можно я сразу к печке? Надеюсь, эта симфония не в мою честь?
Алиса ревела, методично повышая тональность, Кошка вторила на свой лад.
– Ты всех разбудил. Пойду приготовлю ей кашку.
– О, прости, пожалуйста! – смутился Морис, шагая за Таша на кухню. – Если б знал, пришел бы попозже. Мими сегодня хозяйничает в галерее, а у меня встреча назначена скоро, и я по дороге к тебе… О, отборные, на рынке брала? – покосился он на миску с яйцами.
– Я Алисе сварю одно всмятку. Порежешь пока для нее хлеб? Маленькими кусочками.
– С удовольствием, я в этом деле мастер!
Если бы Таша не была занята приготовлением детской кашки в другом углу кухни, она бы увидела, как Морис Ломье жадно запихивает в рот ломти хлеба, торопливо намазывая их толстенным слоем масла. Они с Мими опять были на мели, и у Мориса сводило желудок от голода. Он воспользовался тем, что Таша в очередной раз отвернулась, и запустил руку в котелок с холодной говядиной.
– Недурно, и винный соус неплох. Подогреть бы, конечно, но мы безропотно сносим невзгоды, верно? – шепнул он Кошке, которая гипнотизировала его умоляющим взглядом.
Художник попытался со всей приятностью закончить трапезу изрядным куском сыра, но подавился и закашлялся.
– Морис, у тебя бронхит? – забеспокоилась Таша, направляясь с детской мисочкой в спальню.
– Нет-нет, всего лишь простуда. Продуло в конюшнях, сквозняки там… – Он выпил залпом два бокала воды, после чего, отдышавшись и довольно поглаживая живот, пошел за хозяйкой.
Алиса на высоком стульчике, блаженно жмурясь, уже уплетала вкусную кашку.
– Над чем сейчас работаешь? – поинтересовался Морис.
– Готовлюсь к выставке, есть несколько портретов, – ответила Таша. – И подумываю вернуться к карикатуре. Набросала одну – посмотри на тумбочке.
Художник окинул одобрительным взглядом рисунок. На рисунке школьник стоял у доски перед учителем истории и тот спрашивал: «Что происходило в Варфоломеевскую ночь?» – «Ну, евреев резали», – отвечал ученик. «Нет, юноша, – возражал учитель. – До евреев тогда еще не добрались, резали только протестантов».
– И ты думаешь, это опубликуют? – поднял бровь Морис.
– Да, – уверенно кивнула Таша. – В «Пасс-парту». Антонен Клюзель решил проявить объективность и представить в газете все мнения, звучащие в обществе. А я, как ты понимаешь, в этом деле весьма субъективна.
– Но это же опасно, ласточка моя! Тебе надо взять псевдоним.
– Я его уже придумала: назовусь Люмен, в переводе с латыни «свет». А ты-то как относишься к делу Дрейфуса и ко всему, что происходит вокруг?
– О, не вмешиваться в ход событий – мое жизненное кредо.
– Иными словами, тебе плевать на несправедливость, лишь бы она тебе жить не мешала.
– В этом я солидарен с Антоненом Клюзелем.
– Ну, он-то все же иногда восстает против ксенофобов и искренне считает их негодяями.
– Так и я их тоже не жалую, ласточка моя, особенно тех, которые ненавидят индюшек, – сообщил Морис, нагло завладев мисочкой с кашкой и успев незаметно зачерпнуть из нее пару ложек, прежде чем предложить Алисе.
– Какое отношение индюшки имеют к Дрейфусу? – нахмурилась Таша.
– Бедные птички отвержены и прокляты почитателями современного искусства. Моя галерея на грани краха, придется потребовать, чтобы папаша Малезьё забрал свою птицеферму. Но тогда мне понадобятся новые полотна, да такие, чтобы привлекли богатую клиентуру. И автор этих шедевров – ты, моя ласточка! Я согласен на самый что ни на есть скромный процент от продаж!
– Ты хочешь выставить у себя в галерее мои картины? – воззрилась на него Таша.
– Я всегда верил в твой талант. Еще в те времена, когда ты мне позировала с обнаженной грудью – с роскошной грудью, если мне не изменяет память… – Морис вздохнул, рассеянно собирая со стенок мисочки последние крохи каши, отправляя их в рот и не отрывая взгляда от Ташиного корсажа.
– Эй, куда ты уставился? – прикрикнула на него Таша. – А предложение интересное. Пожалуй, у меня найдется для тебя серия портретов, несколько набросков мужского обнаженного тела, парочка сельских пейзажей и натюрморты…
– Прекрасно! И чем раньше все это найдется, тем лучше! Что ж, оставляю тебя с твоими материнскими заботами, ласточка моя. И не забывай мой совет: не лезь в дело Дрейфуса, оно вот-вот перевернет всю страну вверх тормашками. Зачем тебе неприятности? Ты не представляешь, сколько в мире злых людей.
– О, я-то как раз очень хорошо представляю, увы!
– Вчера какой-то свинтус обидел мою Мими. Знаешь, что он ей сказал? «Ваша девичья фамилия Лестокар? Какая-то она не французская!»
Как только Морис Ломье удалился, к дому 36-бис подкатил на велосипеде Виктор. Все время, пока он крутил педали, у него в голове в том же темпе вертелись слова Вонючки: «Муазан-то как уехал в свой Кан, так и не вернулся… Я с трудом могу представить себе Фюльбера, отпиливающего башку мертвецу…»
Когда он вошел в квартиру, Таша, недоумевая, куда делся почти весь хлеб, который она хотела обмакнуть в яйцо всмятку, продолжала кормить дочь. Виктор по очереди поцеловал своих девочек и мимоходом приласкал Кошку.
– Удачный день был? – спросила Таша.
– Он был бы еще удачнее, если бы в лавку не заявился кузен мадам Баллю. Что у нас на ужин?
– Остатки говядины по-бургундски, которую мадам Бодуэн приготовила сегодня утром. Но ты же не собираешься ужинать – всего шесть часов!
– Просто перехвачу кусочек – умираю от голода.
На кухне Виктор, сняв крышку с котелка, обнаружил, что тот пуст, и хотел было выразить возмущение, но тут мысль, не дававшая ему покоя, наконец оформилась: перед тем как Жорж Муазан уехал в Кан, Фюльбер просил его раздобыть вовсе не книгу, а футляр для пистолета, который он подарил Жозефу на день рождения! Стало быть, Фюльбер не виновен?.. Или это ничего не доказывает?..
– Милая, говядину уже кто-то слопал, здесь только соус остался! – возмутился Виктор, вернувшись в спальню. – С этой ненасытной зверюгой надо что-то делать! – добавил он, смерив Кошку гневным взглядом.
– О нет, нас объел Морис Ломье! – восстановила справедливость Таша. – Он только что заходил. Предложил мне выставить мои картины в галерее Леонса Фортена.
– Какое облегчение! Я-то думал, он опять хотел тебя соблазнить.
– Ну разумеется, любовь моя, как только ты выходишь за порог, сюда врывается толпа моих поклонников. Я им даже номера присваиваю, чтоб не запутаться, – засмеялась Таша.
Виктор сердито пожал плечами и проворчал:
– Ладно, бургундский винный соус с мякишем – это тоже вкусно…
– Должна тебя огорчить: ненасытная зверюга уплела и хлеб.
Глава шестнадцатая
Воскресенье, 23 января
Гаэтан Ларю конечно же предпочел бы посвятить рыбалке весенний день на поросшем травкой берегу сельской речки, петляющей по зеленым лугам, и чтобы вода была тиха и прозрачна, а тишину нарушал только шепот осиновой рощи за спиной. Но ему пришлось довольствоваться антрацитовым небом, грязной Сеной, замызганной набережной и мрачным сводом Нового моста. А впрочем, что за беда? Рыбалка для Гаэтана Ларю была излюбленным досугом и развлечением в свободные от муниципальной службы часы. Ему все равно было, что попадется на крючок – уклеечка или башмак, особенно сейчас, когда впервые за долгое время выдался выходной. Потому он хорошенько выспался, прихватил снасти, провизию для пикника и занял свое коронное местечко на набережной, защищенное от дождя и снега.
В соседях оказались несколько бродяг, пришедших поспать под аркой, обложившись тряпками и газетами – единственным спасением от холода, – подзакусить и распить бутылочку вина. Двое приятелей – торговец метелками из перьев и починщик фарфоровых изделий – опередили Гаэтана, решив спозаранку отдать дань любимому занятию, а потом уже облагодетельствовать парижан своими услугами.
Обрезчик сучьев поприветствовал все сообщество, уселся, поставил рядом с собой жестяную банку, корзинку и задумчиво покачал в руках удочку. Он знал, что несчастной Ангелы Фруэн, которая днями напролет починяет матрасы, сегодня нет на том берегу реки. Ангела в больнице «Божий приют», у нее сломано ребро, а когда косточка срастется, бедняжку арестует полиция. Будь проклят комиссар Вальми, заподозривший в убийстве невинную женщину!
Гаэтан Ларю был влюблен в Ангелу и несколько раз почти решился предложить ей руку и сердце, но в голову тут же лезли невеселые мысли, и он откладывал признание. Нищета женится на нищете! К тому же у Ангелы уже есть трое детей, а если после свадьбы у них народятся еще… Безумие!
Гаэтан со вздохом насадил на крючок наживку и забросил удочку. Поплавок закачался на воде, как крошечная лодочка, и от этого зрелища, как всегда, сразу позабылись все заботы, на душе стало легко и спокойно. До чего приятно смотреть на серую воду, следить, как она собирается морщинками у кормы проплывающих посудин, и чувствовать себя отрезанным от мира! Гаэтан и не заметил, что за ним следят. Ни о чем не догадался, даже когда никудышный актер Жозеф Пиньо разыграл удивление, якобы случайно наткнувшись на него в столь несообразном месте. Но и ничуть не обрадовался внезапному появлению крестного сына Фюльбера Ботье. Рыбалкой надо наслаждаться в одиночестве. А Жозеф еще и разговор завел в полный голос:
– Я слыхал, лучшая наживка – это…
– Тише, рыбу распугаете, – прошипел обрезчик сучьев.
– …лучшая наживка – дождевой червь, – зашептал молодой человек. – Но их же только летом накопать можно, вот жалость.
Гаэтану Ларю очень хотелось прочувствованно выругаться, но он сдержался. Да что этот сопляк понимает в рыболовецком искусстве?!
– Еще я слышал, очень ценятся опарыши, – не унимался Жозеф, – непременно из бараньей головы…
– Замолчите сейчас же, а то меня вырвет! – процедил сквозь зубы Гаэтан. – Я использую хлебный мякиш, и хватит об этом… И ради бога, не шумите!
– Вот вы говорите, я рыбу распугаю, а тут же омнибусы грохочут, пешеходы топают, буксиры гудят…
– К этому шуму рыба привычная, а от ваших воплей мигом на дно заляжет.
Жозеф посвятил минуту молчания поплавку, который внезапно атаковали и потащили за собой принесенные течением ветки. Обрезчик сучьев принялся высвобождать леску, ругаясь на замусоренную реку, докучливых прохожих и полицию.
– Флики – ужасные бестолочи, – поддержал Жозеф. – Подумать только – обвинили в убийстве чесальщицу, добрейшую мадам Фруэн! Она же святая простота, такие люди не способны обдумать и совершить преступление, – заявил он, с восхищением наблюдая, с какой ловкостью Гаэтан Ларю вызволил поплавок из плена.
– Чего? – нахмурился обрезчик сучьев. – Святая простота? Да она лучшая из женщин – умная, с чувством юмора и смелая!
– То есть, по-вашему, она вполне может быть виновной?
– Никогда в жизни, черт возьми! Она добрая, понимаете? Добрая! И нежная.
Жозеф вспомнил, как однажды обменялся с чесальщицей рукопожатием и у него потом полдня болела рука.
– А вы, часом, в нее не влюбились?
– Влюбился? Я?! Что за чушь? Я закоренелый холостяк!
– Ну, это еще ни о чем не говорит. Вот, к примеру, месье Мандоль, бывший преподаватель Коллеж де Франс…
Ему не дали договорить восторженные вопли по соседству: торговец метелками поймал толстенного пескаря, и тот на радость всем извивался на выдернутом из воды крючке. Рыбацкое сообщество и примкнувшие к нему бродяги поздравляли счастливчика с фантастической добычей. Торговец метелками насладился триумфом, а затем снял пескаря с крючка и бросил обратно в реку.
– Зачем же вы его отпустили? – воскликнул Жозеф. – Можно было зажарить!
– Месье, рыбалка – благородный спорт, и убийство – вовсе не наша цель. К тому же рыбы, обитающие в мутных водах, неудобоваримы. Мы лишь тщимся доказать самим себе, что человек достоин вознестись над прочими божьими тварями, подчинив их своей воле благодаря собственному усердию и упорству, и что в случае успеха милосердие людское может уподобиться милосердию Творца. Ради этого мы готовы терпеть суровые лишения: часами стоять у воды в непогоду и слушать досужую болтовню ближних своих.
Разразившись этой речью, торговец метелками собрал снасти, закинул на плечи мешки с товаром и удалился.
– Недурно излагает, однако! – восхитился Жозеф. – Он кто? Уличный разносчик?
– До того как начал торговать метелками из перьев, он был проповедником. Но однажды, по его собственным словам, глас свыше велел ему отречься от сана и посвятить себя жизни мирской, пойти в народ и помогать ближним, желающим держать в чистоте свои жилища. В переносном смысле, конечно, – пояснил починщик фарфоровых изделий.
– Перья – штука полезная, – покивал Жозеф. – Я их по десятку в год извожу.
Он простоял над душой Гаэтана Ларю еще несколько часов, без умолку болтая в основном о преступлениях с первых полос газет и прежде всего о безголовом трупе с набережной Вольтера.
Гаэтан выдержал это испытание, мысленно напевая модную песенку:
- Обожаю всех зверюшек,
- Обезьянок и лягушек,
- В кошечках души не чаю
- И верблюдов уважаю.
Однако его героизм пропал втуне – ни одной рыбешки поймать так и не удалось.
…Фердинан Питель на цыпочках выскользнул из квартиры – ему совсем не хотелось встречаться этим воскресным утром с тетушкой. Добежав до мастерской, он предался первому из утренних удовольствий – позавтракал двумя круассанами, купленными накануне и оставленными возле печки, на которой ночевала кастрюлька с кофе. Ел он не спеша, наслаждаясь заслуженным отдыхом после трудовой недели и эмоциональных потрясений. Молодой человек чувствовал себя в этот момент одиноким и свободным, как мореплаватель, приставший к пустынному острову. Чего еще можно желать от жизни? Он нашел свой путь, и никто ему не помешает шагать вперед.
Недопитая чашка кофе и крошки так и остались на верстаке – Фердинан с радостью позволил себе нарушить порядок, приберется позже. Он надел галстук-«бабочку», причесался перед зеркалом и вышел из мастерской. В его планах было побродить по набережной Сен-Мишель в поисках какой-нибудь безделушки, чтобы непременно понравилась Шанталь Дарсон, а потом наведаться к ней на птичий рынок.
Но неожиданно чья-то рука легла ему на плечо и сзади окликнули мужским голосом:
– Месье Питель!
И рука, и голос принадлежали Виктору Легри, который поджидал его у мастерской и незаметно следовал по пятам. По выражению лица сапожника нельзя было сказать, что он счастлив видеть типа, известного своей страстью распутывать загадочные преступления, однако книготорговец, несмотря на некоторое сопротивление, увлек молодого человека в сквер у собора, к фонтану Богоматери. Ни снега, ни дождя не было, так что им удалось расположиться на лавочке, вокруг которой тотчас собралась целая стая голубей.
– Говорят, вам тоже довелось пообщаться с господином старшим комиссаром Вальми, – начал Виктор.
– Он вызвал меня на допрос – пустая формальность, – пожал плечами Фердинан. – Мне бояться нечего, я в этом деле никак не замешан. И ни с одной из жертв близко знаком не был.
– А с Жоржем Муазаном? Фюльбер Ботье сказал, что вы покупали у него книги по сапожному ремеслу и антикварные документы. Я читал у Библиофила Жакоба, что мастера вашего цеха подбивают задники дамских туфель телячьей кожей и используют для этого велень из старинных манускриптов, поскольку этот материал мягче кожи обычной выделки и лучше подходит для нежных женских ножек.
– Так делали раньше. Возможно, и сейчас кто-то из моих коллег такими вещами занимается, но я – никогда. Я работаю честно и старые книги у букинистов – кстати, не только у Муазана – покупаю, потому что хочу собрать коллекцию томов «Энциклопедии», имеющих отношение к моему ремеслу, вот и все. А у Фюльбера Ботье язык как помело.
Виктор, наклонившись, подобрал с земли сухую ветку и принялся задумчиво счищать с нее кору перочинным ножиком. Фердинан возвел очи к небу в немом вопросе: когда этот зануда оставит его в покое?
– Ведь еще не доказано, что это Муазану голову отрезали, – сказал он.
– Я склоняюсь к мнению, что именно ему, – отозвался Виктор.
– Ну, если это Муазан, за убийцей далеко ходить не придется – и так понятно, у кого был мотив.
– И у кого же?
– Фюльбер Ботье вечно с ним собачился. В тот день, когда на набережной Вольтера открыл стойку месье Перо, у них опять случилась ссора.
– По какому поводу?
– Фюльбер требовал у Муазана какой-то предмет. Я думаю, речь шла о книге, потому что Муазан все время приворовывал у Фюльбера в его отсутствие.
Голубей прибавилось, они подковыляли совсем близко, и Фердинан разогнал их ногой. Орудуя перочинным ножом, Виктор притворился, что поранился, – вскрикнул якобы от боли и поднес палец ко рту.
– Черт! Порезался! А у меня кровь всегда долго не унимается…
Фердинан Питель сделался белый как полотно.
– Простите, не выношу вида крови. Я… Мне сейчас будет дурно…
Виктор замотал палец платком.
– Не беспокойтесь, рана неглубокая. Что за глупость – играть с ножом, в моем-то возрасте! А давно у вас эта проблема?
– С детства. Из-за малейшей царапины чуть в обморок не падал. Извините, – пробормотал Фердинан, вставая, – мне пора, у меня встреча на птичьем рынке.
– Я с вами, если позволите, мне как раз в ту сторону.
Не дожидаясь согласия, Виктор последовал за сапожником, который уже и не знал, как отделаться от этого каторжного ядра.
Они пересекли площадь Паперти, не обменявшись ни словом. Виктор то и дело поправлял повязку на пальце, и сапожник тотчас отворачивался. Едва завернув за угол больницы «Божий приют» на улице Сите, спутники увидели, что на птичьем рынке происходит что-то странное: народ суетится, выставлен полицейский кордон. В толпе зевак, собравшейся перед оцеплением, Фердинан узнал кумушку, которая продавала черноголовых птичек-капуцинов с коралловыми клювами рядом с Шанталь Дарсон.
– Матушка Гронден, что тут случилось? – спросил он.
– Ужас кромешный! – запричитала кумушка. – Умирать буду – не забуду! Нынче утром кормила я пташечек – и вдруг слышу странный шум по соседству. Бегу туда – и кого же я вижу? Лежит на животе, пальто в крови… малышка Шанталь!
– Нет! – выпалил Фердинан, и Виктор едва успел его подхватить – молодой человек собрался упасть в обморок. – Она мертва? – прошептал он чуть слышно, когда мамаша Гронден с Виктором отвели его в сторонку и прислонили к дереву.
– Ох да, убили ее. И неизвестно, как и когда. Пришла всего-то пять минут назад – она вечно запаздывала, – веселая была, щебетала чего-то… и опаньки! Уже на пути в рай! Народ тотчас жандармов всполошил – и всё, считай пропал день. Лишь бы меня не арестовали – я же ее первая нашла… Флики велели мне никуда не уходить – а кто моих пташечек накормит?
Фердинан Питель наконец пришел в себя, но так и стоял неподвижно, с застывшим взглядом, не в силах произнести ни слова.
– Идемте, друг мой, – участливо сказал ему Виктор. – Приглашаю вас на рюмочку коньяку, нам обоим не помешает взбодриться.
Сапожник молча позволил отвести себя в ближайшее кафе.
Дверной замок щелкнул, не сопротивляясь – отмычка сделала свое дело, – и некто в плаще с капюшоном проник в миленькую квартирку Шанталь Дарсон. Все было незамедлительно надлежащим образом осмотрено и обшарено, быстро найденные горшочки с конфитюрами собраны в корзину. Снимать с них бумажные кружочки, закрывающие горлышки, прямо здесь было крайне рискованно. По счастью, никто из жильцов на лестнице не встретился. Поездка на фиакре много времени не заняла.
На то, чтобы достать горшочки с конфитюрами из корзины и выстроить их рядами на столе, хватило пяти минут. После этого бечевки на горлышках были развязаны, кусочки велени расправлены и подвержены пристальному изучению. А затем яростно, один за другим, выброшены в мусорную корзину.
Опять неудача! Опять! Неужто игра проиграна? Нет! Нужно проанализировать все дело с самого начала и понять, в какой момент был выбран неверный путь…
Виктору не терпелось обсудить добытые сведения, и он поволок Жозефа в кафе «Вашетт». На бульваре Сен-Мишель резвился ледяной ветер, хотелось побыстрее попасть в теплый обеденный зал, но по дороге еще пришлось отбиваться от непризнанного поэта, который представился Эдуаром, бывшим студентом-фармацевтом, и пытался продать им свой сборник стихов «Я всё скажу!».
– Зачем это вы всё скажете? – буркнул Жозеф, дрожа от холода. – Что за нескромность? Уж лучше помолчите.
– Я сейчас вам тоже всё скажу, – пообещал Виктор, когда они уселись за столик в кафе, а перед ними возникли кружки с горячим бульоном и тарелки с жареной картошкой. – Шанталь Дарсон зарезали на птичьем рынке. Один удар ножом между лопаток.
Жозеф подавился, кашлянул, и брызги бульона полетели на клетчатую скатерть. Длинноволосый молодой человек в наглухо застегнутой тужурке за соседним столиком брезгливо покосился на него и демонстративно пересел подальше.
– Чего это он? – обиделся Жозеф, вытирая скатерть салфеткой. – Просто я очень удивился…
– Это, между прочим, Поль Фор, основатель театра «Д’Ар», – сообщил незаметно подошедший взъерошенный попрошайка. – Вы шокировали его, месье. Монетки не найдется? – Он протянул Жозефу портрет королевы Виктории, явно срисованный из иллюстрированного приложения к «Пти журналь».
Виктор в отчаянии купил это художество за десять сантимов, только ради того чтобы нищий убрался восвояси.
– Бедная девушка, – покачал он головой. – Такая молодая была… Но по крайней мере теперь мы знаем, что Фердинан Питель – не убийца. Я весь день ходил за ним по пятам. А что Гаэтан Ларю?
– Он оказался заядлым рыбаком, все утро не выпускал удочку из рук. Мы имели весьма увлекательную беседу о червях.
– Прошу внимания, господа! Спешу сообщить, что стихосложение – единственный смысл человеческого существования! Господь создал нас для того, чтобы мы слагали поэмы! – провозгласил заявившийся в кафе господин в потрепанном костюме, бывший приказчик из магазина «Бон-Марше». В округе его наградили прозвищем Копченая Селедка, потому что другого пропитания поэзия обеспечить ему не могла.
Черные очи твои – что жемчужины!
Как погляжу в них – и рай мне не нужен!
– продекламировал он, что вынудило Виктора поспешно расстаться еще с парой монет.
– Вы могли бы привести меня в менее… артистическое место, – недовольно заметил Жозеф.
– Доедайте картошку побыстрее. Я нашел преважнейшую деталь: Состена Ларше, надомного книготорговца, перед убийством связали красной бечевкой – Изидор Гувье мне это подтвердил. Красная бечевка – волшебная нить Ариадны, ведущая от одной жертвы к другой. Убийца ищет страницы манускрипта, написанного на велени, – ясно как день. И один неприятный факт: Вонючка мне сообщил, что ваш крестный и Жорж Муазан не ладили друг с другом.
Жозеф погрозил Виктору вилкой:
– Ну нет, не вздумайте приплести моих родственников к этому делу!
– Крестный вам не родственник.
– Как это не родственник?! Он был на моих крестинах, он мне имя дал! Фюльбер – член моей семьи!
В этот момент к Жозефу склонился бандитского вида субъект с огромными гвоздями в ноздрях. Субъект пообещал поделиться тайнами искусства засовывать гвозди в нос всего лишь за пять сантимов.
– Но с вас, пожалуй, могу взять плату картошкой, – добавил он, не сводя глаз с тарелки Жозефа.
Тот услужливо сунул тарелку в руки попрошайки, торопливо надел пальто, схватил котелок и устремился к двери. Виктор догнал его на улице.
– Не нервничайте так, Жозеф. Убийство птичницы, безусловно, событие прискорбное, но оно облегчает нам задачу: список подозреваемых уже сократился. На первом месте остается Амадей – он торгует красной бечевкой.
– Прежде чем делать выводы, нужно кое-что проверить насчет Шанталь Дарсон.
– Что? – спросил Виктор, отмахнувшись от починщика плетеных стульев, который предложил ему свои услуги.
– Украдены ли у нее конфитюры.
Глава семнадцатая
Понедельник, 24 января
На левом берегу играли сполохи солнечного света. По Сене неслышно скользила огромная баржа, вдалеке меланхолично гудел буксир. У воды, закутавшись в каррик, сидел Амадей. Он открыл книгу Франсуа де Жене на странице, отмеченной закладкой, и прочитал:
Сержант привел солдат на перекресток улиц Обрио и Сент-Круа-де-ла-Бретонри, вербовщики остановились в двух шагах от кабака с вывеской «Средина Мира». Капрал развернул вымпел с вышитой надписью: «Молодым стяжателям славы и денег»…
«Мне неслыханно повезло найти этот манускрипт», – подумал Амадей.
Он поднял голову и некоторое время задумчиво смотрел вдаль. Ему чудилось, что в ветвях старого дерева у моста Марии снова каркают вороны, слышится задорный визг детей, играющих в песочнице, опять пахнет яблоками и влажной от утреннего тумана зеленью аллеи, и свежевыстиранным бельем… Закрыв книгу, он прошел по набережной Жевр и углубился в лабиринт улочек квартала Отель-де-Виль, разглядывая фасады домов, дремавших в этом тихом, почти безжизненном уголке Парижа. Кабак пал жертвой времени, уступив место мастерской, где рисовали вывески. На втором этаже здания разместилась дешевенькая гостиница. Но на стене, на уровне человеческого роста, сохранились выбитые в камне буквы: «Средина Мира. Отсюда забрали Луи в 1708-м».
Амадей медленно вдохнул и выдохнул. Здесь находилась «Средина Мира» – трактир с сомнительной репутацией, где двумя столетиями раньше королевские вербовщики, подпоив наивных посетителей, обманом заставляли их подписать согласие на службу в армии, а когда те упирались, не стеснялись применять и силу.
Он повернул назад. Место наконец было найдено, оставалось разыскать «свод галереи», если она, конечно, уцелела в процессе бурной деятельности барона Османа[103].
В этот понедельник, шагая по бульвару Сен-Мишель, Кэндзи чувствовал себя странно: будто его душа юноши, полного радости жизни и надежд на будущее, переселилась в тело пожилого человека. Перед ним расступилась компания студентов, после бурной, веселой ночи не спешивших штурмовать науки. Большинство магазинов еще были закрыты, зато кафе уже ждали утренних посетителей, гостеприимно предоставляя к их услугам натопленные обеденные залы. Но Кэндзи, хоть и был мерзляком, устоял перед искушением зайти погреться. Он направлялся на улицу Дюн к Джине – та сегодня принимала у себя берлинскую родню, которую недолюбливала, и надо было ее поддержать.
Мимо остановки проезжали желтые, зеленые, коричневые омнибусы, и Кэндзи в ожидании своего уселся на скамейку между престарелой дамой, навьюченной многочисленными авоськами, и мужчиной в старомодной одежде: синий каррик с бархатным подбоем, сапоги, панталоны в красную полоску и треуголка. Длинные волосы были перевязаны лентой у незнакомца на затылке; в руках он держал книгу. Поначалу Кэндзи лишь рассеянно скользнул по нему взглядом, но вдруг в памяти всплыли слова папаши Гляди-в-Оба: «Чудила как чудила, одевается точно фраер времен Революции». Кэндзи покосился на незнакомца еще раз – и узнал его. Это лицо он видел на гравированном портрете в книге, которую в «Эльзевир» принес букинист по прозвищу Вонючка.
«Невозможно, – сказал себе японец. – Этот человек давным-давно умер!»
Ждать, похоже, предстояло долго, и Кэндзи, то вставая и прохаживаясь по тротуару, то усаживаясь обратно на скамейку, исподтишка все время рассматривал незнакомца в треуголке. «Готов поклясться: сходство разительное, передо мной двойник того писателя. Может, потомок? И еще вопрос: не Амадей ли это?»
Наконец подъехал омнибус, запряженный парой упитанных лошадей. Кучер на облучке приподнял цилиндр с серебристой лентой, приветствуя будущих пассажиров, и подергал за веревку, скрывавшуюся под теплым пледом у него на коленях. Другой конец веревки был в салоне, у кондуктора, одетого во френч с барашковым воротником, форменные брюки и фуражку. Он дал свисток к остановке. Как только омнибус замер, человек в треуголке поднялся на империал, и Кэндзи не раздумывая протянул кондуктору тридцать сантимов – стоимость места в салоне. Тот бросил монеты в сумку, дернул за веревку и предупредил пассажиров об отправлении.