Коричневые башмаки с набережной Вольтера Изнер Клод
– Конфитюры! – выпалил Виктор.
– Мотив всех убийств! – подхватил Жозеф.
Виктор поморщился:
– Не смешите меня, Жозеф. Вы сами-то смогли бы убить ради конфитюра?
– Еще как смог бы – если бы мне было пять лет и меня держали на хлебе и воде. Ладно, про конфитюры – это я так, в качестве предположения, но ведь у королевы мармеладов, Филомены Лакарель, тоже украли все горшочки с вареньем. Я уже беспокоюсь за матушку – она большая охотница до сладкого…
– Жозеф, помолчите, вы мне совсем голову заморочили. Я собирался сказать что-то важное… Ах да, любопытно было бы побеседовать наконец с Жоржем Муазаном, букинистом по кличке Тиролец, когда он вернется из Кана. Фюльбер рассказывал мне о нем в день вашего рождения. Что, если убийца – Муазан? Он пользуется красной бечевкой – извините, что не сказал вам об этом раньше. И еще я подобрал обрывок красной бечевки в доме Филомены Лакарель…
– Ну здорово! От меня утаивают важнейшие улики! Отличная у нас команда получается!
– Будет вам дуться, Жозеф. Мы с вами напарники, и я только что поделился сведениями. Ведь поделился, а? Просто раньше к слову не приходилось, и в конце концов лучше поздно, чем никогда… Кстати, у чесальщицы-то тоже конфитюры украли…
– У Ангелы Фруэн? Но насколько мне известно, она пока еще жива и здорова.
– Что говорит не в ее пользу, если можно так выразиться. Выглядит она простушкой, конечно, но… Когда я еще бегал в коротких штанишках, Кэндзи сказал мне, что есть на свете люди, подобные часам, которые показывают одно время, а вызванивают другое. Это называется «двуличие».
Жозеф, охваченный чувством вины, молчал. «Вот прочитаю этот чертов дневник, который Филомена перепутала с „Трактатом о конфитюрах“, и непременно ему все расскажу!» – мысленно пообещал он, не замечая порывов холодного ветра.
Амадей поздравил себя с тем, что проявил доблесть в борьбе с холодом и не убоялся явиться на памятное собрание в честь столетия со дня рождения Огюста Конта, основателя позитивизма. Он там отдохнул душой и телом после целого утра блужданий в окрестностях Райской улицы.
Сейчас он бродил по галереям «Одеон» под свист ледяного ветра. Как и многие библиофилы, Амадей не обращал внимания ни на стужу, ни на упреки книготорговцев, которым не нравилось, что все подряд хватают их драгоценные издания и швыряют обратно на прилавок, ничего не купив. В данный момент Амадея интересовали труды по топографии Парижа, и он, останавливаясь у прилавков, листал все, что попадалось по этой теме. Он думал о том, что уже приблизился к разгадке тайны Средины Мира, упомянутой в записках Луи Пелетье, вплотную и не хватает какой-то малости. Нет, не какой-то, а очень важной малости – главной детали. Пока он с точностью не определит это место, невозможно будет прервать череду убийств. Цена разгадки, конечно, росла со страшной скоростью, но Амадей не испытывал угрызений совести. Ведь не его вина в том, что эти пешки сами влезли на шахматную доску тайны.
Средина Мира… Что-то забрезжило на краю сознания. Оттуда снова пришли слова: «Поиски Средины Мира… завершатся где-то рядом… там под сводом галереи… муж стоял вооруженный… некогда стоял на страже…»
«Муж стоял вооруженный…» Совсем недавно ему попадалось очень похожее словосочетание, не один в один, но интуиция подсказывала: это было именно то, что нужно… У какого-то современного автора… Ох, память, память… В голове было пусто. Амадей заскользил взглядом по стопкам изданий в картонных переплетах, по тяжеленным старинным томам в потрескавшейся коже, механически читая названия. Здесь торговали всем, что под руку подвернется, по бросовым ценам, зато выбор был огромный и порой можно было найти редчайшие экземпляры.
Среди сотен томов его внимание вдруг привлек один, в красном переплете: «Отверженные. Часть IV. Идиллия улицы Плюмэ и эпопея улицы Сен-Дени»[82]. Амадей нахмурился, взял книжку, пробежал глазами оглавление – и обмер, когда взгляд его остановился на заголовке: «Книга пятнадцатая. Улица Вооруженного человека». Он лихорадочно перелистал на первую страницу: «…эпопея улицы Сен-Дени».
– «Муж стоял вооруженный»… улица Вооруженного человека… – прошептал Амадей одними губами. – Квартал Марэ!
Открытие его ошеломило, он даже выронил томик из рук.
– Если листы в книге уже разрезаны, это не значит, что с ней можно так обращаться! – сердито набросился на него владелец прилавка. – Стефан Маларме придумал книгу, которую можно читать с неразрезанными и с разрезанными листами – получаются как бы разные произведения. Кому это нужно, спрашиваю я вас? А еще я самолично видел, как Вилье де Лиль-Адан[83] пытался разорвать неразрезанные листы в одной из книжек на моем прилавке с помощью зонтика! Но вы их обоих превзошли – вы ничего не режете, вы переворачиваете двойные листы черенком трубки, по счастью потушенной! Да еще забесплатно уже перелистали три четверти всего, что у меня есть! Что вы там успели вычитать такого интересного? – Книготорговец устало махнул рукой.
Амадей поднял «Отверженных» и аккуратно положил на прилавок.
– Что успел вычитать? Как сказал бы Рабле, «сущностную субстанцию», месье. Не обязательно читать насквозь, чтобы уловить самое необходимое. Я ищу «Харчевни и кабаки квартала Марэ» Франсуа де Жене. Увлекательная вещь, вы не читали?
– Если бы я читал все, что продаю!.. – фыркнул книготорговец. – Но кое-что почитываю, – широко улыбнулся он. – Если вас увлекают исторические анекдоты, могу предложить великолепный десятитомник «Картины Парижа».
– У меня есть Луи Себастьен Мерсье. Нет, благодарю вас, мне нужен Франсуа де Жене.
Книготорговец перестал улыбаться.
– Вам повезло, есть у меня это сокровище. – Он достал из ящика с книгами тонкий томик в красном сафьяне. – С вас десять франков. К вашим услугам, месье.
Амадей, сунув книжку в карман, удалился. Подкованные железом каблуки его сапог застучали по мостовой.
«Я вышел в опасное плавание без запасного такелажа, без припасов и компаса, но я увижу землю на горизонте! Непременно!» – пообещал он себе.
Таша рассматривала картины, которые она собиралась на следующей неделе выставить в Салоне художниц у Жоржа Пети. Ее одолела неуверенность: все полотна, стоявшие сейчас перед ней, показались вдруг отвратительно напыщенными и пустыми. Как сказал Делакруа, искусство портрета заключается в том, чтобы совместить дистанцию, необходимую для самоанализа художника, и дистанцию, позволяющую ему остаться сопричастным модели. Если принять этот критерий, до высот портретной живописи ей еще далеко. Таша нервно погрызла ноготь на большом пальце. Сейчас даже огромный портрет Джины казался ей фальшивым, потому что она не смогла отразить всю сложность характера матери – одновременно страстного, жизнерадостного и сдержанного. «Все слишком робко, слишком благоразумно, мне не хватает смелости ломать установленные правила. В моей манере нет безумства, нет откровения. Передавать биение жизни, порывы души – вот чему нужно учиться. Неужели личное счастье художника губительно для творчества?»
Вдруг к неуверенности в себе добавилось странное чувство беспокойства, но в следующую секунду Таша поняла, что оно не имеет отношения к выставке картин. Виктор! Он снова взялся за старое! Таша охватил гнев, но она совладала с собой. Без толку закатывать скандалы, самое большее, чего она добьется, – это, как всегда, мольбы о прощении и обещание покончить с расследованиями. Но обещание останется обещанием. Даже рождение Алисы не смогло отбить у Виктора охоту к опасному занятию…
Пришла Кошка и потерлась о ее лодыжки, сонно заагукала дочка в колыбельке, но даже это не утешило Таша. И тут как раз неожиданно вернулся Виктор – его несвоевременный приход не столько обрадовал ее, сколько насторожил. В другой день она бы бросилась мужу на шею, увлекла в альков, но сейчас у нее окончательно испортилось настроение. Обычно Виктор сразу понимал, что жена не в духе, и умел развеять ее хандру – Таша будто бы передавалась часть его жизненной энергии и оптимизма, – а сейчас он словно и не заметил ее, склонился над колыбелькой, пощекотал подбородок Алисы, и Таша почувствовала укол ревности, но тотчас себя за это отругала.
– Я приму ванну, милая. Ужасно вымотался и продрог, все утро без толку таскался по набережным – ничего стоящего не нашел. Заглянул погреться и переодеться. – Виктор, едва коснувшись щеки жены губами, убежал в ванную, бросив на стул пиджак.
Черт ли дернул Таша обшарить карманы пиджака, или домовой нашептал, но она это сделала. Или просто воспользовалась своим правом супруги – ведь все, что касается мужа, имеет отношение и к ней? Так или иначе, Таша нащупала вскрытый конверт и извлекла его на свет божий. От конверта пахло женскими духами, а в коротком и весьма недвусмысленном письме, отпечатанном на машинке, говорилось следующее:
Буду счастлива встретиться с тобой в эту субботу, 22 января, в кафе «Флор»! Постараюсь выкроить два часа свободного времени. Мы так давно не оставались наедине! Хочу поделиться с тобой своими печалями, хочу, чтобы ты меня утешил.
Твой майский цветочек
На обороте что-то было написано и намалевано от руки – Таша узнала почерк Виктора и его каляки-маляки, которые он всегда рисовал в задумчивости.
Есть ли связь между убийствами Ф.Л., неизвестного с набережной Вольтера и А.Ш.?
Виктор вышел из ванной, обернув вокруг бедер махровое полотенце. Таша поспешно смяла письмо в кулаке.
– Все мужья одинаковые. Считают, что могут заявиться домой в любое время и жена должна немедленно выстелить в их честь красную дорожку, – проворчала она.
– О чем ты, милая? И чему я обязан этим холодным душем после восхитительной горячей ванны?
– Я таки напишу на эту тему аллегорическое полотно. Назову его: «На что приходится идти верной супруге, дабы ублажить отца своего ребенка, коего по жизни ведут темные инстинкты и коему наплевать на то, что супруга имеет право на свободное время, ибо у нее есть чем заняться».
– Назови его просто: «Женская доля», так будет короче, – усмехнулся Виктор, и махровое полотенце скользнуло на пол. – Твой шедевр непременно выставят в осеннем Салоне[84], и он превзойдет творения признанных королей палитры, всяких Жерве и Клеренов!
– Вот-вот, я намерена преподать урок всем самодовольным мужчинам.
– Кого это ты обвиняешь в самодовольстве? – спросил Виктор, тщетно пытаясь поднять с пола полотенце, на которое жена наступила ногой.
– Тебя. Вокруг тебя вечно увивается столько красоток, приобщенных к культуре, что сложно сделать выбор… – Таша осеклась, устыдившись собственных подозрений. Нет, она уже говорила самой себе, что никогда не превратится в сварливую каргу, изводящую мужа придирками.
А Виктор был страшно доволен: он обожал, когда Таша проявляла признаки ревности – отвратительного чувства, которое с детства не давало ему покоя, но которое жена демонстрировала гораздо реже.
– Ты о какой культуре говоришь – о физической или интеллектуальной? И отпусти уже наконец полотенце!
– Кто из прекрасных дам опять завладел твоим сердцем? Пышнотелая княгиня Максимова все еще наведывается в «Эльзевир»?
– О, княгиня давно бросила и мужа, и нас с Кэндзи. Перестань задавать глупые вопросы, милая.
– Благодаря глупым вопросам можно получить искренние ответы.
Оставив попытки прикрыться полотенцем, Виктор притянул к себе Таша и прошептал:
– Знаешь пуэрто-риканскую пословицу, счастье мое? «Искренность – что револьвер, из которого не стоит стрелять в каждого встречного». Однако нам ничто не мешает продолжить эту увлекательную дискуссию в постели.
– При одном условии: я больше и слышать не хочу ни о каких расследованиях и…
Виктор не дослушал ультиматум – он уже страстно целовал жену. Та посопротивлялась для виду и сдалась. Сейчас ей хотелось только одного: выбросить из головы тайком прочитанное письмо и упасть в объятия любимого мужчины.
Коричневые башмаки перешли мост Сен-Луи и затерялись в толпе между рядами павлоний на территории Цветочного рынка, по воскресеньям превращавшейся в гигантский птичий вольер. Сюда приходили ремесленники, делавшие клетки и слишком бедные для того, чтобы обзавестись собственной лавкой, безработные и нищие работяги, промышлявшие птицеловством, домохозяйки, на досуге разводившие птиц. Кое-кто приторговывал втихую пернатыми, лов которых был строго запрещен. Покупателям в избытке предлагались также овес, просо, рапс, подорожник, лаванда. Торговцы уже сворачивались. Девушка с симпатичной мордашкой накрывала полотном клетки, в которых в страшной тесноте сидели красноклювые мандаринки, щеглы, ткачики и канарейки.
– До встречи через неделю, мамаша Гронден!
– Пока, Шанталь, беги скорее греться!
Девушка поставила клетки на тележку, впряглась в нее и зашагала к Севастопольскому бульвару.
Коричневые башмаки последовали за ней.
Глава двенадцатая
Понедельник, 17 января
Жермини Лэз долго набиралась смелости, прежде чем отважилась переступить порог брачного агентства, недавно открытого в доме номер 26 на бульваре Пуассоньер. Она работала учительницей в закрытом пансионе, засиделась в девицах и уже отчаялась встретить спутника, который скрасил бы ей тяготы путешествия по неспокойным волнам жизни. Иллюзий на свой счет Жермини не строила: далеко не красавица, бальзаковский возраст уже позади, зато не дура, интересуется науками и искусствами, хоть и преподает всего лишь вышивание крестиком и основы сольфеджио унылым отроковицам.
В агентстве ее встретила любезная дама лет пятидесяти и тут же поздравила с удачным выбором:
– Вы не пожалеете, что решили воспользоваться моими услугами! Вот что могу вам предложить: мы вместе сочиним объявление и я размещу его в разных газетах. Для ответов укажем адрес агентства, вместе их изучим, и если какой-нибудь вас заинтересует, я организую вам встречу, чтобы вы лично познакомились с кандидатом.
– А если он мне не понравится или будет вести себя недостойно?
– Элементарно: вы дадите ему отказ. А поскольку вашего домашнего адреса он не узнает, можете не бояться преследований. Мое заведение создано для того, чтобы помогать холостякам и незамужним женщинам с ограниченным кругом знакомств найти свою половину. Неудачи меня не пугают – не получится один раз, будем пробовать дальше. Главное – не сдаваться, таков мой моральный долг перед клиентами!
Жермини Лэз внимательно слушала, сердце у нее при этом колотилось как бешеное, и было трудно дышать.
– Наверное, ваши услуги дорого стоят…
– Ни в коем случае! Всего пятьдесят франков. Если мои усилия увенчаются свадьбой, я возьму с вас премию в размере четырехсот франков, которые можно будет выплатить в три захода. Эта сумма будет свадебным подарком от вашего супруга.
– А вдруг он окажется не очень богатым человеком?
– Голубушка, в вашем возрасте и при вашем социальном положении выйти замуж за не очень богатого человека было бы крайне неразумно.
На следующий день в крупных газетах появилось такое объявление:
Молодая женщина, образованная, с покладистым нравом и скромным, но постоянным доходом, желает познакомиться с культурным, уравновешенным господином, предпочтительно служащим или чиновником, стремящимся создать семью. Отзывы присылать на имя мадам де Липтэ, б-р Пуассоньер, 26.
Через два дня после публикации посыпались письма. Чтение порой немало забавляло обеих женщин. Авторы всех посланий, если верить им на слово, были аполлонами и обладали несметными богатствами, а также энциклопедическими знаниями, и перед каждым открывались блестящие карьерные перспективы на госслужбе. Единственным более или менее сдержанным в самовосхвалении оказался начальник отдела чемоданов и кофров в магазине «Самаританка» на улице Риволи. Он признался, что наделен непримечательной внешностью, романтическим темпераментом и склонностью к научным изысканиям, а возраст имеет средний.
Утро понедельника выдалось теплым, почти весенним. Жермини Лэз вышла из фиакра, доставившего ее на опушку Булонского леса, прогулялась по аллее и села за столик в кафе, откуда открывался вид на озеро с большим водопадом. В руках она лихорадочно теребила две газеты – «Пасс-парту» и «Эклэр», на первых полосах обеих красовались заголовки «Торговая миссия: из Курбевуа в Банги».
Жермини ждала некоего Констана Венетта, и тот не замедлил явиться. Оказался он человеком среднего роста и возраста (не обманул), с одутловатым, действительно заурядным лицом. Одет был в темно-серый костюм, серый котелок и нервничал не меньше, чем девица. Поклонился почти по-военному. Несмотря на непрезентабельный облик, Жермини кандидат сразу понравился – она оценила умные, с живым блеском глаза и открытую улыбку. Констан же при виде дамы, лишенной манерности и облаченной в сиреневый наряд в белую полоску, испытал непривычное волнение.
Выпив горького пикона, они рука об руку, будто давно женатая пара, прошлись вокруг озера.
– Дорогая, случай ли повинен в моем душевном смятении, или же я должен поблагодарить судьбу, каковая свела меня с вами?
– Дорогой, будучи прагматиком, отвечу вам так: ни случай, ни судьба тут не повинны. Нашим знакомством мы обязаны мадам де Липтэ.
– Дорогая, я премного ценю ваш здравый смысл, однако же не могу исключить вмешательства высших сил, кои привели нас друг к другу именно в понедельник, день Луны. Я родился в ночь, когда звезда эта сияла во всей своей полноте и великолепии. Она приносит мне удачу.
– Дорогой, Луна – не звезда, а спутник Земли, и светит она отраженными лучами Солнца.
– Дорогая, вы кладезь учености. Однако же позволю себе подвергнуть вашу эрудицию небольшому испытанию. Доводилось ли вам слышать о реке Юрибей? Сей водоем, открытый нашим взорам, напомнил мне о ней.
– Должна признаться, нет.
Констан, возрадовавшись случаю блеснуть интеллектом, сообщил:
– В устье реки Юрибей, что протекает в землях самоедов, в тысяча восемьсот девяносто седьмом году был найден скелет мамонта.
– Вероятно, на нем сохранилась шерсть? – уточнила Жермини.
– Ну разумеется, – кивнул Констан, понятия не имевший о такой подробности.
– Стало быть, открылось еще одно преступление против братьев наших меньших. Я читала о том, что Франции грозит исчезновение популяции бобров – этих несчастных млекопитающих безжалостно убивают ради меха.
– Вы любите животных, какое счастье! Мы можем завести кошку или собаку. Лучше собаку – мне кажется, в прошлой жизни я был псом, потому-то до сих пор интересуюсь костями, в основном доисторическими.
Они понаблюдали за лодкой, которая курсировала между берегом и островками на озере, перевозя желающих за десять сантимов. Констан в замешательстве размышлял, хватит ли ему денег на то, чтобы оплатить два завтрака в кафе-ресторане на одном из островков. Сомнения разрешил уверенный голос Жермини – она твердой рукой повлекла спутника дальше по аллее:
– Кстати, по поводу животных. Знаете ли вы, что некогда Монмартрский холм был покрыт густым лесом, где обитали хищники, а друиды собирали священную омелу?
– Какая жалость, что в ту пору не было художников, способных запечатлеть для нас… – Констан не договорил – в этот момент он заметил под кустом круглый предмет и похолодел. Мозг мгновенно распознал, что это такое, но язык не поворачивался назвать то, что увидел глаз.
– По-моему, это… – начала Жермини, решительно направляясь к кусту. Она присела на корточки и внимательно осмотрела предмет. – Череп. Судя по прическе, мужской. В авоське. Определенно не доисторический. Могу с уверенностью сказать, что он принадлежал не питекантропу и не индейцу-хиваро.
– Вы совершенно правы, дорогая. Я тоже склоняюсь к мнению, что он отделен от тела в современную нам эпоху. Отсечение головы произошло несколько дней назад, и разложение тканей изменило лицо до неузнаваемости.
– Я бы добавила, что холодная погода приостановила разложение, иначе лицо сгнило бы до костей. Удивительно, к авоське привязаны воздушные шарики, и, кажется, там есть письмо.
– Осмелимся ли мы его прочитать?
– Дорогой, нам, естествоиспытателям, неведом страх.
Жермини достала из авоськи конверт, из конверта – лист бумаги, откашлялась и прочитала вслух:
Я покидаю навсегда набережные Сены и Париж, ибо дальнейшее пребывание в обществе, где не встретишь ни одного ангела, мне невыносимо.
Жорж Муазан
– Самоубийство?! – выпалил Констан. – Как же это он ухитрился?..
– Ну, он мог надеть на голову авоську и привязать воздушные шарики, а потом перерезал себе горло, и вся конструкция выпорхнула в открытое окно…
– Дорогая Жермини – вы позволите так вас называть? – должен заметить, что это объяснение не выдерживает критики. Что будем делать?
– Во-первых, известим полицию. Во-вторых, хорошенько подкрепимся – нашим шокированным желудкам просто необходима обильная пища. Расходы, разумеется, разделим поровну.
– Ваши здравомыслие и щедрость переполняют меня восхищением, – выдохнул Констан, окончательно убедившийся в том, что в данный момент он волею мадам де Липтэ и Божественного провидения следует за будущей матерью своих детей.
Из дома на пересечении улицы Ирландэ с улицей Эстрапад, где проживало семейство Фруэн, вот-вот должны были показаться дети. За час до этого Ангела, пыхтя и отдуваясь, выволокла из подъезда двухколесную тележку со своим рабочим материалом и покатила ее по направлению к набережным. Пневматические часы с маятником показывали восемь тридцать. Наконец из дома выскочила девочка-подросток с двумя соломенного цвета хвостиками, на руках у нее был упитанный карапуз, а за ней спешил мальчуган лет семи-восьми. Похоже, в этот день они собрались прогулять школу, потому что и не подумали присоединиться к толпе ребятишек с грифельными досками наперевес, направлявшейся к храму знаний.
Коричневые башмаки отфутболили яблочный огрызок. Надо было удостовериться, что молодежь не вернется домой в ближайшее время.
У поворота на улицу Ульм к детям пристал нищий с изможденным лицом и глазами навыкате.
– Ты чего вытаращилась на меня? – набросился он на девочку. – Глаза тебе мои не нравятся, пигалица? А я такими глазами зато все вижу!
– Эй, Фонсина, ты на него и правда не заглядывайся, а то втрескаешься еще! – захохотал мальчуган.
– Отстань от нас, оборвыш, не то жандармов позову! – крикнула девочка нищему. – Фелисьен, пошли отсюда, живо!
– Во-во, проваливайте, сопляки, пока я вам уши не надрал! – погрозил им в спины кулаком лупоглазый.
Коричневые башмаки уже навострились следовать за объектами наблюдения так, чтобы оставаться незамеченными. Они прибавили шаг. Троица решила послоняться по улице Сен-Жак и сейчас замерла в экстазе перед затейливым аппаратом, рядом с которым стояла деревянная табличка с надписью:
БАРОМЕТР ЛЮБВИ!Узнайте, что вас ждет, а уж потом играйте свадьбу.
Всего пять сантимов!
Аппарат, установленный на треноге, походил на фотографический, только был снабжен обилием рычажков. Вокруг собралась толпа скептически настроенных зевак. Владелец аттракциона предлагал им засунуть голову под черную ткань – аппарат, дескать, проведет радиографический анализ мозга и выдаст прогноз на будущую семейную жизнь. Синяя вспышка будет означать «счастье», зеленая – «неопределенность», красная – «опасность». Какая-то разбитная кумушка согласилась пройти испытание. Фонсина с малышом на руках и Фелисьен протиснулись в первый ряд зрителей.
Коричневые башмаки немедленно устремились обратно на улицу Ирландэ. Шмыгнули под арку дома, выскочили во двор и приблизились к окну. Осталось самое трудное. По счастью, Ангела еще не заменила разбитое стекло. Вытащить из дыры смятые газеты, просунуть руку, открыть оконную задвижку и забраться внутрь – пара пустяков. Теперь найти укромное местечко в квартире. Вот это задачка. Кухонный шкаф? Чулан для веника и прочих причиндалов? Верхушка гардероба?
Нет, идеальное место должно быть самым банальным. Где пенсионеры прячут сбережения, а кокотки – драгоценности? Под матрасом! Матрас у Ангелы оказался толстенным – резак под ним никто и не почувствует.
Окно снова открылось, выпустив коричневые башмаки во двор, и захлопнулось. Газеты надежно заткнули дыру.
А теперь прочь отсюда, под арку!
Кэндзи боролся со скукой, разбирая коробки с доставленными новинками. Он с удовольствием вдыхал запах новой бумаги, типографской краски и думал: «На первый взгляд все книги похожи, но даже если есть что-то общее в сюжетах, манера изложения всегда рознится, каждое произведение являет собой уникальное и неповторимое сочетание слов». Одни названия уже звучали как приглашение в царство химер: «Песни Билитис» Пьера Луи, «Сирано де Бержерак» Эдмона Ростана, «Серьезный клиент» Жоржа Куртелина, «Вор» Жоржа Дарьена.
Закончив расставлять новинки на полках в зале и в витрине, японец без особого энтузиазма вернулся за письменный стол – он составлял весенний каталог. Окинув рассеянным взглядом помещение, отметил, что краска на стенах облупилась и надо бы сделать ремонт. Но за ремонт браться не хотелось. Кэндзи уже давно чувствовал приближение старости – по неведомо откуда взявшимся болям в суставах и катастрофическому отсутствию желания что-либо делать своими руками: отремонтировать лавку и апартаменты наверху, модернизировать системы освещения и отопления, оштукатурить фасад. Он погоревал немного, что нет у него на службе доброго гения, который мог бы проделать все это по мановению пальца, и что Виктор и Жозеф – они-то еще молоды! – едва ли озаботятся привести помещения в порядок во время их с Джиной будущей поездки в Венецию, если им не намекнуть. Но сейчас Виктор снова где-то пропадал, а Жозеф сбежал в подвал разбирать на складе книжки, и ему дела не было ни до внешнего вида «Эльзевира», ни до клиентов, которые вот-вот набегут.
«Как всегда, придется все делать самому. А поскольку силы у меня уже не те и быстро все провернуть не удастся, погрязну я в этом ремонте лет на сто», – мысленно пожаловался Кэндзи чернильнице на столе.
– Это не рукопись, а китайская грамота какая-то, – проворчал Жозеф, пытавшийся читать таинственную книжицу в марморированном переплете при тусклом свете лампы. – Начнем с текста на тряпичной бумаге. Черт, писал какой-то псих…
Марго Фишон раскрыла волшебную тайну, под покров коей давно пытаюсь проникнуть и я. На случай ежели мне это не удастся, оставляю в распоряжение посвященных, что придут мне на смену, разрозненные знаки, каковые…
Молодой человек быстро перелистал страницы и наткнулся на четыре листа великолепной велени с украшенным миниатюрами рукописным текстом:
Дабы воодушевить благородные сердца, я, Марго Фишон, поведу такую речь:
- В светлый день Мафусаилов
- Распрощаешься со всеми,
- Кто тебя любил из ближних,
- И, тропой времен шагая,
- Долгий путь преодолев,
- В монастырь прибудешь древний,
- Где отведаешь три капли
- Серебристых вод из дома Йонафаса,
- Какового предали огню святому
- За бесовское деянье,
- Вызвавшее Божий гнев…
– Жозеф, поднимайтесь, вы мне нужны! – рявкнул наверху Кэндзи, и молодой человек даже подскочил от неожиданности.
«Черт! Я ему что, батрак подневольный? Ничего, подождет! – Жозеф пододвинул манускрипт поближе к лампе. – Короче, эта Марго Фишон зачем-то предлагает выпить воды в доме некоего Йонафаса, которому устроили аутодафе… Ничего не понимаю!»
– Жозеф, вы решили стать подземным жителем на веки вечные? Тут надо заказы рассортировать!
– Да иду, иду уже! Что за жизнь – ни минуты покоя!
Жозеф засунул книгу под стопку «Вселенского обозрения». Нужно будет непременно показать ее Виктору, но только не сейчас. Отдать шурину в руки важные факты, предварительно с ними не разобравшись, ни в коем случае нельзя. Он сам скрывает улики, пусть будет ему уроком!
Молодой человек поднялся в торговый зал с намерением осторожно задать Кэндзи пару вопросов так, чтобы он ничего не заподозрил. Японец внимательно посмотрел на него поверх очков с половинками стекол и подбородком указал на стопку изданий. Фыркнув, Жозеф взялся за дело. Сначала надо было дождаться, когда уйдет мадемуазель Миранда. Эта очаровательная особа с пухлыми щечками и вздернутым носиком с некоторых пор стала постоянной клиенткой «Эльзевира». Сейчас она строила глазки японцу и выясняла, действительно ли «Песни Билитис» Пьера Луи так хороши, как о них пишут критики. Кэндзи очень льстило внимание юного создания, он раздувался от гордости и не упускал случая коснуться то руки, то плечика девушки.
«Неисправим! Хорошо, что мадам Джина ушла за покупками», – сердито подумал Жозеф. Наконец зазвенел колокольчик на двери, выпустившей мадемуазель Миранду из лавки, и молодой человек поспешил задать вопрос, который не давал ему покоя:
– Кто такой Мафусаил? Вроде бы легендарный столетний старец?
– Говорят, он прожил более девятисот шестидесяти лет, – откликнулся Кэндзи. – Желаете превзойти его рекорд?
– А у него есть свой день?
– Приемный, вы имеете в виду? Я бы, пожалуй, удивился, узнав, что внук Ноя выделил один день в неделю для светских мероприятий, как это принято у наших дамочек с бульвара Сен-Жермен.
Жозеф, возмущенный насмешливым тоном японца, яростно стряхнул пыль с бюстика Мольера, нарочно размахивая метелкой из перьев, как поп кадилом. Кэндзи немедленно расчихался.
– Так что, собственно, вы хотели узнать? – спросил он, высморкавшись.
– Есть День святого Мафусаила или нет? – буркнул Жозеф.
– Ну, я же не всеведущ… Хотя мне известны другие личности из Ветхого Завета. Слышали поговорку? По бороде – Авраам, по делам – Хам. Или вот такая есть: никто не бывает так свят, как тот, у кого нет дурных мыслей.
– Ну до чего же вы вредный! – не выдержал Жозеф.
– Вы ошибаетесь, – развеселился Кэндзи. – Я действительно не имел удовольствия чествовать сего достойного старца-долгожителя в установленный церковью день. Однако, дабы доказать вам свою благосклонность, могу справиться в книгах, пока вы подберете издания Виктора Гюго по этому заказу. – Он обежал взглядом полки, достал какой-то том и просмотрел оглавление. – Вот, извольте: «Мафусаил родился в восьмой день месяца…» Не уточняется какого. «Этот день благоприятен для путешествий и пагубен для тяжелобольных. Сны, привидевшиеся в этот день, сбудутся». Довольны?
– Да, это наводит меня на некоторые мысли, спасибо, – пробормотал Жозеф. Поспешно упаковав заказ, он умчался обратно в подвал.
…Амадей, облокотившись на парапет набережной Отель-де-Виль, наблюдал, как швартуются у причала баржи, груженные строительным камнем, песком и яблоками. Дама, которую он тут поджидал, незаметно приблизилась к нему со спины и подергала за ленту, на старинный манер перехватившую волосы у него на затылке. Амадей резко обернулся – дама показала ему язык и хихикнула:
– Месье Амадей, я разгромила вас в пикет и просто обязана немного утешить! Что скажете насчет чашечки горячего шоколада в каком-нибудь уютном местечке? Заодно вы растолкуете мне правила игры в империаль.
– Милая барышня, похоже, карты – ваша страсть. Вы играете ради удовольствия или ради прибыли?
– И то и другое.
– Мне говорили, вы также посвящаете досуг разведению птиц и конфитюрам.
«Вам забыли сказать, что я еще немало времени уделяю мужчинам», – подумала Шанталь Дарсон, которую уже очаровали старомодные манеры Амадея.
Они дошли до улицы Барр. Рядом с церковью Святого Гервазия уличный кондитер выставил жаровни, в медных котелках бурлила патока. Амадей и Шанталь прошли мимо, не заметив притаившегося за жаровнями Фердинана Пителя. Позволив парочке отойти на безопасное расстояние, сапожник последовал за ними, свернул на узкую улочку Гренье-сюр-л’О. По обеим сторонам жались друг к другу ветхие домишки, пытаясь сообща противостоять порывам северного ветра.
Амадей и его спутница добрались до улицы Франсуа Мирона, прошагали мимо прачечной и бюро перевозок, в молчании миновали церковь Святого Павла. Под сводом пассажа Карла Великого прятались от ветра плетельщики стульев и молочники, несколько цветочниц отважно выставили свой товар на холоде у руин особняка купеческого старшины времен Карла V.
Парочка исчезла за дверью крошечного бистро, построенного скорее для мышиного племени, чем для рода людского. На столике в тесном зале перед ними почти сразу возникли две исходящие паром чашки. Фердинан Питель со своего наблюдательного пункта под свинцово-серым небом мало что различал через запотевшие стекла заведения, к тому же ему приходилось думать о том, чтобы его самого не заметили. Однако же он видел, что Шанталь Дарсон кокетничает напропалую, а собеседник рассказывает ей что-то увлекательное, подкрепляя слова элегантными жестами. Фердинан задохнулся от ярости. Сегодня он поджидал Шанталь у булочной-кондитерской, где она работала, и последовал за ней с твердым намерением признаться в своих чувствах. Он уже догнал ее и хотел коснуться плеча, когда прелестница устремилась к этому шуту гороховому. Сейчас Фердинан все отдал бы, лишь бы услышать их разговор.
– К величайшему сожалению, мадемуазель, я забыл прихватить карточную колоду, но обещаю: в воскресенье мы с вами непременно сразимся в империаль. Я приду утром. Вы ведь арендуете место на Цветочном рынке?
– Уже семь лет.
– И как клиентура?
– Мне не на что жаловаться – я повидала там немало людей всех сортов: богатых, бедных, молодых, старых. Как и вы, месье Амадей. Многие обожают торговаться, порой я продаю птичек себе в убыток, зато не скучаю, как в булочной-кондитерской. Иногда происходят забавные случаи. Вот в прошлое воскресенье у меня канарейка выпорхнула из клетки, когда я открыла дверцу, чтобы достать щегла. Представляете? Ловко так вылетела и уселась на дерево.
Амадей поднес к губам чашку и подул на пенку.
– Сочувствую, это чистый убыток.
– А вот и нет! Я заплатила пять су ватаге мальчишек, и они мне ее поймали. Эти мальчишки там вечно ошиваются, уже наловчились: у них есть длинный шест с намазанным клеем концом – до самых верхних веток можно достать, так чтобы птичка прилипла. Уморительная чехарда была!
– Вы, вероятно, схожим образом ловите воздыхателей?
– О, для них мне клей не нужен – они сами ко мне клеятся!
– Тогда, стало быть, приманкой вам служат конфитюры?
– Вот уж еще чего не хватало! Конфитюры я делаю для себя, обожаю сладкое! Но если вы хотите попробовать, я, пожалуй, могу сделать исключение.
– Не осмеливаюсь вас об этом попросить. Я вам в отцы гожусь…
– Ну, отцы тоже имеют право угоститься иногда бутербродиком с конфитюром.
Фердинан Питель видел, как парочка вышла из бистро, но несколько секунд не мог пошевелиться. Он должен услышать, о чем они щебечут, черт побери! Сказав себе это, молодой сапожник решительно устремился следом. Шпионить нехорошо, но он не намерен прислушиваться к голосу совести, он не позволит этому шуту себя обойти!
…Коричневые башмаки встали как вкопанные у оклеенного рекламными плакатами деревянного забора. Плакаты вылиняли, многие были оборваны; на том, что лучше всех сохранился, шины Данлопа катились по улице вдогонку за автомобилем. Но остановиться коричневые башмаки заставил вовсе не он, а шум, внезапно заполнивший улицу Сен-Жак: в сумерках тишину разорвали крики и яростный гул толпы. Вскоре истеричные вопли зазвучали со стороны сквера Сен-Жюльен-ле-Повр:
– Смерть жидам!
Группа манифестантов спустилась с горы Святой Женевьевы. В анемичном свете уличных фонарей и фонариков на проезжавших мимо фиакрах замелькали силуэты с поднятыми кулаками. Свист, гиканье, топот, нараставшие в ритме крещендо, взбудоражили отходивший ко сну город, распугав припозднившихся прохожих на мостах.
– Убивайте всех! Смерть жидам!
Крикуны драли глотки, разинув рты от уха до уха; их дыхание, превращаясь на морозе в облачка пара, смешивалось со зловонными испарениями сточных канав.
Коричневые башмаки нырнули под арку общественного здания с надписью на фронтоне: «Свобода, равенство, братство».
Наконец последние горлопаны убрались в сторону реки. Путь был открыт. Теперь башмакам предстояло перейти Архиепископский мост, осмотреться на местности и засечь время, которое понадобится на то, чтобы дойти от Цветочной набережной до улицы Вербуа прогулочным шагом, когда работа будет закончена.
Глава тринадцатая
Вторник, 18 января
Изидор Гувье печалился. Он обнаружил, что стареть – это не только прятать лысину под видавшим виды котелком и опускать руки в борьбе с седой щетиной, которой со страшной скоростью зарастают щеки и подбородок. Это еще и хромать заметнее день ото дня из-за некогда полученного перелома бедренной кости (Изидор много лет назад схватился врукопашную с карманником), и отчаянно сражаться с помощью клетчатых платков с сенной лихорадкой, превратившейся в хроническую. Но что самое неприятное, стареть – это чувствовать себя бесполезным. По доброте душевной Антонен Клюзель не выгнал его из «Пасс-парту» и доверил скромную рубрику о живописи. В итоге Изидор Гувье, восхищавшийся Рембрандтом и Гойей, оказался лицом к лицу с современным изобразительным искусством и впал в отчаяние. «Чепуха на постном масле, кошачья моча в чане красильщика» – таков был его приговор, и не на пустом месте: честный Изидор не один день провел в мастерских монмартрских мазилок, от души желая, чтобы его переубедили, но нет. «Ренуар, Дега, Моне, Пюви де Шаванн – еще куда ни шло, однако все эти нынешние выставки портретов проституток и прочей мазни поколения, не оправившегося от войны 70-го года[85]… Я пока еще не заделался старым брюзгой и хулителем эпохи, но всему же есть предел!» – угрюмо думал он, выходя из омнибуса маршрута Пигаль – Винный рынок у церкви Лореттской Богоматери.
– И гнездилище этой безвкусицы – улица Лафитт, вотчина торговцев картинами, – проворчал он себе под нос, шагая мимо магазинов Амбруаза Воллара, Поля Дюран-Рюэля и Дио.
Картины Будена и Коро, выставленные Жераром, а также витрина в «Тамплер», посвященная Фантен-Латуру (этого художника Изидор не слишком жаловал, но уважал за безупречную технику), немного подняли ему настроение. Он бы с удовольствием задержался у особняка, где жила Лола Монтес до своего переезда в Америку, и зашел бы в старый дом Марселины Деборд-Вальмор и Селесты Могадор[86], но репортерский долг звал его на открытие «Палитры и мольберта» – новой художественной галереи, посвященной гнусностям конца века.
Помещением, снятым ресторатором по имени Леонс Фортен, самовластно распоряжался художник Морис Ломье. Устав бороться с превратностями судьбы, Ломье в конце концов забросил кисти и краски и все свои чаяния возложил на торговлю чужими картинами, решив, что они принесут больше дохода, чем его собственные.
Десятка три любителей поесть за чужой счет толклись в тесном зальчике, хватая с подносов тарталетки и стараясь не задевать носом гуаши на стенах. Половину пространства занимал пузатый и пышноусый Леонс Фортен в полосатом выходном костюме. Он раздувался еще больше от гордости и похвалялся направо и налево, что своей страстью к искусству обязан не кому-нибудь, а Огюсту Родену, которого имеет честь каждый день обслуживать у себя в ресторане.
– Но никогда бы я не решился на подобное предприятие, кабы месье Ломье мне того не присоветовал и не взял на себя все организационные хлопоты! Это он убедил Мадлен Лемер[87] дать нам несколько своих акварелек с цветами. И он уговорил папашу Малезьё, пока еще неизвестного, но подающего надежды живописца, по ремеслу колбасника, предоставить нам свои творения.
Изидор Гувье терпеть не мог букеты на картинах, и каждый взгляд на акварели прославленной Мадлен Лемер вызывал у него неодолимое желание чихнуть. При виде петухов, куриц и индюшек, увековеченных колбасником, ему сделалось совсем худо.
– Воистину, что навозом не воняет и на стенку повесить можно – уже искусство! Откуда у вас взялись эти нездоровые наклонности? Что за птицеферма у вас тут? – проворчал он, обращаясь к Морису Ломье. Тот в сдвинутой на затылок шляпе а-ля Ван Дейк, засунув руки в карманы черного бархатного пиджака с иголочки, поглядывал вокруг и вид при этом имел донельзя довольный.
– А по-моему, симпатичненькие птички, – проворковала Мирей Ломье, для близких друзей Мими, чьи пышные формы казались еще пышнее в роскошном наряде из сиреневой тафты.
– Можете смеяться, дорогой друг, это и правда редкостная мазня, но представьте себе, у нее есть поклонники, – усмехнулся Морис Ломье. – В нашем огромном городе из камня под небом, затянутым вредоносным дымом, парижане мучаются сплином и тоскуют по сельской местности. Виды птицефермы и цветущих лужочков в домашнем интерьере скрашивают их безрадостное заточение в четырех стенах. Кстати, на этих полотнах запечатлена уходящая жизнь: папаша Малезьё сначала курочку рисует, а потом в суп ее, в суп!
– Бедные цесарки! – покачал головой посетитель, похожий на английского прораба, с набрякшими веками и густыми усами. – Мир праху их, и аминь микробам, которых становится все меньше и меньше, с тех пор как в моду вошла гигиена. А Общество защиты животных и в ус не дует!
– Месье Альфонс Але[88]! Вот уж не чаял вас тут встретить! – воскликнул Изидор Гувье.
– И это продается? – недоверчиво спросил писатель Мориса Ломье, с которым его познакомила некогда Жанна Авриль[89].
– Будет продаваться как горячие пирожки! Благодаря папаше Малезьё мы с Мими скоро сможем перебраться из конюшни в местечко поприличнее.
– А я работаю только ради того, чтобы было на что погулять. – Альфонс Але повернулся пожать руку подошедшему Шарлю Леандру[90] – дородному мужчине с близорукими глазками за стеклами круглых очков. – Дамочка курит как сапожник, – шепнул он ближайшему окружению, указывая на супругу ресторатора. – А у ее муженька Фортена я бы охотно позаимствовал костюмчик для карнавала.
– Одежды наших друзей – наши одежды, – хмыкнул человек с кошачьей мордочкой.
– Абель Эрман![91] Вот так сюрприз! – обрадовался Шарль Леандр. – А у Мориса, однако, широкий круг общения!
– И я также имею честь быть вхожим в этот круг, – заявил Виктор Легри, пробившись к ним под руку с женой.
– Ты, как всегда, прекрасна и стройна, несмотря на материнство, – шепнул на ухо Таша Морис Ломье, игнорируя грозные взгляды Мими.
Таша облачилась ради этого выхода в свет в элегантное платье из коричневого сукна с широким поясом и открытым корсажем, но не утерпела и надела любимую кокетливую шляпку с маргаритками, которая едва удерживалась на буйных рыжих локонах. Не обращая внимания на восхищенные лица мужчин, художница тотчас направилась к картинам Мадлен Лемер. «Как удивительно тонко и нежно передано здесь увядание розы, – подумала она. – Определенно у меня нет ни искорки таланта. Тогда зачем рисовать? Портреты, которые я пишу, невыразительны, от меня ускользает главное… И собственного салона, как у Мадлен Лемер, у меня нет!»
Виктор немедленно сбежал на улицу покурить только ради того, чтобы вырваться из этого курятника. За ним последовал Изидор Гувье. Они тепло обменялись рукопожатием – было ясно, что оба тут оказались по одной и той же причине.
– Ну и как вам эта мазня? – осведомился Виктор.
– К черту эту мазню, даже думать о ней не хочу! – отмахнулся Изидор. – Расскажите лучше, как у вас дела, уважаемый сыщик-любитель.
– Должен признаться, я опять затеял расследование. Кстати, вы могли бы мне помочь…
– О, я уже не пишу о преступлениях, разве что о тех, что совершаются против искусства, – вздохнул репортер, оглаживая бороду.
– А если я попрошу о личной услуге? Вы же не откажете старинному приятелю? – Виктор с мольбой протянул к репортеру руки. Выглядел он в этот момент как школяр, клянчащий у однокашника ластик в память о былых совместных проказах.
Читать бесплатно другие книги:
