Коричневые башмаки с набережной Вольтера Изнер Клод

– О, месье Жозеф, какая сила воображения! У меня аж волосы дыбом встали!

– То-то ж! Теперь осталось всего ничего – дальше досочинить…

Дверь распахнулась, и на кухню ввалилась Эфросинья Пиньо.

– Матушка! – подскочил Жозеф. – Ты принесла «Трактат о конфитюрах»?

– Кушай, котеночек, кушай, не отвлекайся, тебе надобно хорошо питаться, только посмотри на себя, какой бледненький!

– Я ненавижу рыбу – она костлявая. И репу ненавижу! Репа – гадость, меня от нее с души воротит. Матушка, так где же трактат?

– Завтра принесу, котеночек, честное слово. И хватит тебе уже о книжках думать, нельзя столько работать, ты совсем семью забросил!

– Господа изволят составлять опись для весеннего каталога месье Мори, – бесстрастно сообщила Мелия, притворяясь, что всецело поглощена чисткой кастрюли.

Эфросинья уставилась на нее в монокль:

– А вас, душечка, кто спрашивал? Вы тут прислуга или кто? И перестаньте напевать себе под нос! Я, между прочим, из сил выбивалась, учила вас готовить мясные блюда, а мой котеночек должен рыбой давиться?!

На этот раз невозмутимая Мелия сделала вид, что больше всего на свете ее интересуют дырочки в шумовке.

Жозеф в надежде разрядить обстановку отправил в рот здоровенный кусок рыбы, героически прожевал и продолжил атаку:

– Матушка, елки-метелки, ты понимаешь, что ставишь меня в ужасное положение? Мне нужен трактат!

– Да что ж творится-то? Все на меня орут как заведенные! Не смей на мать голос повышать! Меня от вас всех уже в жар бросает!

– У тебя температура? – испугался Жозеф.

– У меня предсмертная агония, а ты… ты!.. Иисус-Мария-Иосиф, тяжек мой крест, вот помру – будешь знать!

Мелия мечтательно возвела очи горе.

– Ах если б, если б… – прошептала она и громко сказала: – Чего расшумелись-то? В лавке внизу полным-полно народа.

Из торгового зала невнятно донеслись женский голос и еще какие-то звуки.

– Вот чудно, – пробормотала Мелия, – у вас клиентка то говорит, то тявкает… Месье Жозеф, я не вправе вам приказывать, но не помешало бы вам проводить болезную матушку до дому. Можете пройти через апартаменты месье Мори и спуститься в подъезд – я никому не скажу.

– Херувимчик! Белинда! Не надо грызть брюки месье Легри! Фу! – прикрикнула Рафаэлла де Гувелин на шиппера и мальтийскую болонку, взявших в осаду стремянку, на которую забрался Виктор. – Ах, друг мой, какое облегчение очутиться у вас тут, в тишине и спокойствии. Как замечательно, что здесь больше никого нет – мне так нужно отдохнуть от суеты! – Она сняла пальто с накладными плечиками и подхватила собак на руки.

– Вам повезло, что лавка оказалась незаперта – мы вообще-то проводим опись, – сказал Виктор, осторожно слезая со стремянки. – Ваши крысоловки уже утихомирились? Не растерзают меня, если я спущусь?

– Крысоловки?.. Ах, месье Легри! Простите их, они у меня сегодня немного разнервничались – я водила их на кладбище Пер-Лашез, мы каждый месяц туда ходим погрустить у могилы бедняжки Бланш де Камбрези. Какая ужасная смерть – сгореть заживо на Благотворительном базаре[35]! А ее овдовевший супруг теперь якшается с той бесстыдной дамочкой, которая выступала в кабаре и снималась в синематографе полуголая!

– Вы о княгине Максимовой?

– О княгине? Она потеряла титул! Ее мужу, полковнику конной гвардии императора Николая Второго, надоело быть всеобщей мишенью для насмешек из-за поведения этой… этой…

– Потаскушки? – подсказал Виктор.

– О, месье Легри, я бы никогда не решилась использовать подобное определение! Я бы сказала «дамы полусвета». Но позвольте-ка, я же пришла по делу… – Рафаэлла де Гувелин достала из сумочки выпуск «Иллюстрасьон», что было весьма опрометчиво с ее стороны: собаки немедленно завертелись, пытаясь обрести свободу. Хозяйка, не обратив внимания на их маневры, продолжила: – Я уже несколько месяцев разыскиваю роман-фельетон, печатавшийся здесь. Он называется «Необоримое обаяние».

– Не слыхал о таком. – Виктор демонстративно зевнул.

Но Рафаэллу де Гувелин это не обескуражило. Она помахала газетой у него перед носом:

– Это история одного офицера пеших егерей по имени Жан Вальжан[36]

– Вы уверены? – поднял бровь Виктор.

Дама поправила очки.

– Да… Нет… Собственно, не суть важно. Так вот, этот Жан собирается жениться на Одетте де Рибейран и вдруг узнаёт, что отец невесты, маркиз де Рибейран, является также и его отцом!

– Какая… интрига! И кто же не поленился это издать?

– Лемер. А дальше еще увлекательнее! Офицер отказался поверить в столь чудовищное совпадение, и тогда открылась еще более ужасная, леденящая душу правда: он оказался плодом любви одной из маркизовых любовниц и прусского офицера!

– Ух ты ж! Надеюсь, это не стало причиной дипломатического конфликта? К моему величайшему сожалению, у нас в ассортименте нет сего шедевра.

– Но вы же можете протелефонировать издателю! Уж месье Мори на вашем месте знал бы, что делать. Я его подожду.

– Месье Мори сейчас в Англии с моей тещей.

Рафаэлла де Гувелин покраснела, поставила – почти швырнула – собачек на пол, распутала их поводки, схватила пальто, подобрала юбки и устремилась к выходу. У двери она чуть не упала в объятия высокого мужчины в костюме черного бархата и вандейковской шляпе – он вовремя отшатнулся, тем самым избежав пощечины.

– Что за муха укусила сию перезрелую, но все еще аппетитную нимфу, Легри?

– Ломье?! Вы что, пьяны?

– Ну, принял бутылочку белого сансерского – подумаешь, – пожал плечами художник Морис Ломье. – Мне надо было утешиться. Представьте себе, мы с Мими втайне от всех сегодня на рассвете уехали из Бюта – на счету ни гроша, Дюфайель нас обобрал! Сбежали от кредиторов, если сказать прямо. Бросили всё – мебель, барахло… Мими в отчаянии, ревмя ревела всю дорогу. Запрыгнули в двуколку, которую наш сосед с улицы Лепик, Шарль Леандр, ну, тот, что шаржи рисует, нанял в складчину с Эмилем Гудо и Фернаном Пеле из «Кабаре Четырех Муз», – и поминай как звали. Катились не останавливаясь до набережной Орсэ…

– А я-то думал, у вас отбоя нет от заказов на портреты новорожденных…

– Буржуа предпочитают фотографировать своих отпрысков голенькими, разложенными на пузе на какой-нибудь звериной шкуре.

– Так вы, стало быть, теперь без крыши над головой? Если нужна моя помощь, я постараюсь что-нибудь… – без особого энтузиазма начал Виктор.

– Это было бы шикарно, но пока мы кое-как устроились, – махнул рукой Морис Ломье. – Один знакомый военный из окружения Фора[37] дал нам временное пристанище в правительственной конюшне – клетушка без удобств, провоняем, конечно, кожей, воском и потом, но он обещает вскоре переселить нас в настоящую жилую комнату в ремонтных мастерских по соседству с шорным цехом. И кто знает, может, не сегодня завтра освободятся офицерские апартаменты. В общем, обживемся за государственный счет, нищенствовать не придется – звезды по-прежнему мне благоприятствуют. Разумеется, я не откажусь от скромной финансовой поддержки… Пардон, надеюсь, от меня не воняет лошадиным навозом?

Виктор невозмутимо вложил синенькую банкноту в увядший экземпляр «Цветов зла» и засунул томик в карман редингота Ломье.

– Бодлер! – восхитился художник. – Мой любимый поэт! Премного благодарен, Легри, за столь редкое издание с такой изумительной иллюстрацией в синих тонах. За нее выражаю вам признательность отдельно. До скорого!

– Ваш покорный слуга, – процедил сквозь зубы Виктор. – Жозеф! – крикнул он, когда за художником закрылась дверь лавки. – Где вы прячетесь?

– Тут я, наверху. Уже можно спуститься? Шакалы разбежались?

– Спускайтесь скорей, я умираю от одиночества!.. Что у вас стряслось? Вид неважнецкий…

– Матушка расхворалась, я проводил ее домой, на улицу Сены.

– Надо было остаться с ней.

– Да ничего страшного – просто переутомилась. Айрис за ней присмотрит. Слыхали новость? В ночь на Новый год убит надомный книготорговец. Его примотали бечевкой к стулу и истыкали ножом. Вы с ним, случайно, не были знакомы? Некий Состен Ларше.

– Нет. Жозеф, я подозреваю, что вы тоже переутомились и попросту удрали подальше от домашнего очага, оставив жену и матушку на растерзание Пиньо-младшему. При таких обстоятельствах вам будет позволительно отдохнуть в апартаментах Кэндзи, я за вас поработаю.

– Я ж не сахарный, от трудового пота не растаю!

Сахар?.. Безумная идея то появлялась, то исчезала, маячила на краю сознания, играла в прятки со здравым смыслом.

Труп Жоржа Муазана лежал на стопках книг. Риск велик, тело начнет разлагаться, к тому же оно не уместится там, куда его предполагается поместить. Нужно принять какие-то меры…

И тут идея оформилась окончательно, вырвалась на простор, воссияла: сахар! Отличное средство замаскировать трупный запах!

Из корзины была извлечена первая банка и перевернута над трупом. Ее содержимое медленно потекло на грудь мертвеца. Алая густая масса – клубничное варенье.

Вторая банка, третья…

Желтое – лимонное. Оранжевое – абрикосовое.

На все про все ушло минут десять. Три десятка банок опустели. Жорж Муазан под слоем конфитюра стал похож на мраморную, блестящую, отполированную скульптуру с надгробной плиты. Часы под стеклянным колпаком на каминной полке пробили половину четвертого вечера. Во дворе, охраняемом драконом, визгливо завопила женщина:

– Мурзик! Мурзик! Иди к мамочке, скотина! Жрать пора!

Глава шестая

Среда, 12 января

День обещал выдаться не по-зимнему теплым. Амадей лениво развалился на лавочке; над ним возвышалась статуя Вольтера, окруженная свитой из голубей. Отличное местечко, чтобы побездельничать, греясь на солнышке и посматривая на зевак, которые то и дело собираются у стоек букинистов и расходятся восвояси. Амадей предался своему любимому занятию: он мысленно составлял каталог женских типов. Некоторые дамочки, проходившие мимо, смахивали на богато украшенные новогодние елки. Амадей усмехнулся – они напомнили ему о тех экстравагантных созданиях, что во времена Людовика XV носили платья с юбками, приподнятыми с помощью тростниковых обручей, скрепленных лентами, – некоторые модели подобных «корзинок» достигали трех с половиной метров в диаметре, и при каждом шаге модницы раздавался ужасный скрип, из-за чего их прозвали «крикуньями». Амадей потер яблоко о рукав, с хрустом откусил и принялся наблюдать за усатым букинистом лет шестидесяти, в очках и помятом цилиндре, открывавшим четвертый ящик с книгами.

Ангела Фруэн добралась до набережной Вольтера и позволила себе немного передохнуть – тем более что там уже прохаживался обрезчик сучьев, к которому она питала симпатию. Ангела ничего не имела против мужчин, не слишком заботящихся о своем внешнем виде, – главное, чтобы они были при галльских усах и могучей мускулатуре. Гаэтан Ларю соответствовал.

– День добрый, месье Ларю, мне срочно нужно утешиться – я в ужасном настроении. Представьте себе, меня ограбили!

Она рассчитывала, что Гаэтан пригласит ее в бистро, но тот лишь изобразил пылкое сочувствие:

– Не может быть! Когда же?

– Вчера вечером. Ах, что за люди, что за люди! По счастью, дети еще были в школе, иначе вообразите себе сцену… Меня до сих пор трясет!

– Что у вас украли?

– Резак и горшочки с конфитюрами! Бог с ними, с конфитюрами, не жалко, но резак дорог моему сердцу – он принадлежал покойному негодяю Гратьену. Муженек бросил меня одну с детьми, но все же когда-то мы с ним любили друг друга – до того как ему бес в ребро ударил и он начал ухлестывать за молоденькими. Все же некоторые чувства к нему у меня остались… В общем, после кражи пошла я в комиссариат полиции, а фликам на все наплевать, они даже не знают, что такое резак!

– Я тоже не знаю. Что же это? – прозвучал мужской голос, и Гаэтан Ларю обернулся к подошедшему незаметно человеку:

– Неужто сам монсеньор Амадей? Как вам удается неслышно подкрадываться? А что это вы так разоделись? Вроде не сезон для карнавала.

– Зато ему тепло! – вмешалась Ангела. Глядя на новоприбывшего, она вдруг почувствовала холодок между лопатками. А ведь месье Амадей – ужасно привлекательный мужчина. Как это она раньше не замечала? Они уже месяц каждый четверг играют по вечерам в пикет[38] у нее на кухне, пока дети учатся в церковной школе…

Амадей лишь улыбнулся. Уязвленный поведением Ангелы обрезчик сучьев продолжил метать стрелы в жертву:

– А вы для человека столь скромного положения – настоящий щеголь. Портному небось платите тем, что в карты выигрываете? Что-то он у вас от моды отстал…

– Ишь ты – мода! – воскликнул недавно явившийся Фердинан Питель. – Важно не то, что на человеке, а то, что у него внутри! И только попробуйте назвать меня монсеньором!

– Господа, господа, довольно, сложите оружие! Я скромный разночинец, зарабатываю на жизнь продажей альманахов и канцелярских принадлежностей. – Лицо Амадея по-прежнему хранило приветливое, добродушное выражение. – В равной степени мне доставляет удовольствие нести утешение тем, кого болезнь, одиночество или скука отдаляют от их современников. Всего лишь несколько партий за столом – и уныние отступает, бремя бытия не давит им на плечи. Я играю в шахматы, в шашки, в триктрак, в домино и тем самым получаю прекрасную возможность изучать нравы себе подобных. Порой я проигрываю. Случается, что побеждаю, и тогда мне платят – это правило я блюду неукоснительно. Ведь иначе мои партнеры по игре решат, что я провожу с ними время из жалости, и приятность общения будет нарушена.

– Стало быть, вы бродячий торговец, взявший на себя труд утешать всех скорбящих и страждущих? – ехидно уточнил Гаэтан Ларю.

– О нет, я бы надорвался! В настоящее время моей поддержкой пользуются пожилая любительница экарте и паралитик, увлеченный батаем[39]. Кроме того, я составляю компанию трем игрокам в покер, у которых четвертый приятель попал в больницу, и гадаю на картах Таро для одной бабули каждый вечер – она очень надеется в скором времени унаследовать приличное состояние, и я подпитываю ее иллюзии. Так что за вещица этот ваш «резак», мадам Фруэн? Неужто нечто вроде бриллиантового колье?

– Шутить изволите! – фыркнул Фердинан Питель. – Это такой здоровенный нож – его одним концом крепят к верстаку и с его помощью тачают сабо.

– Ах да, вы же сапожник. Мне как раз нужно подбить новые подметки на башмаки. Я ими дорожу как зеницей ока – мы вместе повидали немало стран.

– До того как переехали в Париж, мы жили в Камамбере, в деревеньке под Байё, – влезла Ангела Фруэн, уязвленная недостатком внимания к своей персоне. – Мой муж сабо тачал. Лучше б так и сидели в глуши, право слово! Воры мне вчера ко всему прочему еще и окно разбили, пришлось заткнуть дыру газетами. Только холода нынче такие стоят, сами видите, что надо как можно скорее стекло заменить, а это какой удар по семейному бюджету!

– Ячмень – ужасно неприятная штука, глаз болит, – невнятно пожаловался Вонючка, вернувшийся из кафе. Перегаром от него несло сильнее, чем обычно. Он по привычке притворялся глухим – вкупе с винным выхлопом ему это, как правило, помогало остаться при своих, если клиент пытался торговаться.

– По крайней мере ни дождя, ни шквального ветра можно не опасаться, – выдал предсказание Люка Лефлоик.

– Если хотите, Анге… мадам Фруэн, я поставлю вам новое стекло на следующей неделе. Бесплатно, – шепнул Ангеле обрезчик сучьев.

– Ах, это будет очень любезно с вашей стороны, месье Ларю. Я непременно сумею вас отблагодарить, – жеманно проворковала чесальщица.

Именно этот момент выбрал для своего появления инспектор VI округа:

– Здравствуйте, месье Перо, мой долг – засвидетельствовать де-визу ваше официальное разрешение на букинистическую торговлю. Рад убедиться, что обошлось без квипрокво и лицензия на одну и ту же торговую точку не выдана случайным образом сразу двум гражданам. Позвольте зачитать вам несколько выдержек из устава: «Торговец обязан иметь при себе учетный лист, в коем должно указать имя и адрес означенного торговца, а также перечень приобретенных книг. Расчетные суммы, поступающие к торговцу…»

– Это требование будет весьма затруднительно исполнить, месье! – перебил Амадей. Он был выше чиновника на голову, и тот, оценив диспозицию, предпочел ретироваться.

– Браво! Вы спасли нас от слепого Правосудия! – возликовал Вонючка.

Рауль Перо уже не страдал ни от холода, ни от страха перед будущим. Он чувствовал себя так, словно был букинистом долгие годы и все это время провел среди своих, среди людей, настолько преданных делу, что каждый из них готов вступиться за коллегу перед властями, бросить им вызов.

– Вы далеко живете, месье? – обратился он к Амадею, к которому уже проникся симпатией.

– В Менильмонтане, рядом с водохранилищем. Но когда есть охота и свободное время, люблю прогуляться по Парижу пешком. И здесь, на Сене, я чувствую себя как дома.

– Я тоже, – подал голос Фюльбер Ботье, – только мне тут, у себя дома, приходится на хлеб зарабатывать. Выставляю цену – честную, без обмана, набегают зеваки с чадами и домочадцами, тотчас устраивают семейный совет и давай препираться, торговаться, клянчить, а зимой я, как правило, более уступчив… Скажите-ка, месье Ларю, вы все-таки муниципальный служащий, может, слыхали, что там затевается? Говорят, железную дорогу к будущему Орлеанскому вокзалу протянут под землей параллельно Сене до набережной Орсэ, и еще собираются построить не только здоровенную конечную станцию в двух шагах, но и еще одну на набережной Сен-Мишель. Я это слышал от одного инженера, который иногда у меня закупается.

– В октябре палатой депутатов был подан парламентский запрос, – вмешался Лефлоик. – Мы все с облегчением вздохнули, когда узнали, что депутат Вивиани за нас вступился. Сами ж понимаете, если нас отсюда вытурят к Лувру, мы разоримся. А изгнание может продлиться года два!

– Ну, я-то здесь ни при чем, обрезаю ветки где велят, а все прочее… – рассеянно отмахнулся Гаэтан Ларю. – Вам помочь с тележкой, мадам Фруэн?

– Не откажусь! – просияла Ангела. – До завтра, месье Амадей, нам нужно закончить партию. Берегитесь – я намерена разгромить вас в пух и прах! И не расстраивайтесь заранее: не везет в картах, повезет в… – кокетливо шепнула она напоследок.

– Ты уверен, что она не слишком горячая? – Таша придирчиво следила за каждым движением Виктора.

– Я сунул локоть в кастрюлю, не беспокойся, все под контролем.

– Эфросинья права, надо было побольше кашки ей приготовить.

– Доктор Рейно – врач старой выучки, он рекомендует в качестве детского питания стерилизованное молоко и крупы, но категорически воспрещает закармливать ребенка до смерти.

– Тем не менее он посоветовал нам купить весы для взвешивания грудных детей.

Виктор мысленно пожелал, чтобы в этот утренний час никому не пришло в голову нанести ему визит – иначе главу семейства Легри застали бы в фартуке и с детским рожком в руках. Алиса жадно сосала жидкую молочную кашку, а он радовался, что у дочки такой хороший аппетит. Таша еще лежала в постели – рыжие волосы в беспорядке падают на бледные щеки, под глазами темные круги. Она внимательно наблюдала за мужем.

– Если бы тебя видели сейчас твои клиенты!

– Они превознесли бы до небес мою отцовскую самоотверженность! Я же один такой – кто еще из мужчин согласится на роль няньки?

– Признайся, что ты сам счастлив до беспамятства поучаствовать в кормлении наследницы!

Виктор и не думал спорить. Когда доктор Рейно сообщил им, что вторая беременность мадам Легри крайне нежелательна, поскольку может сопровождаться осложнениями, опасными и для нее самой, и для ребенка, Виктор с еще большей нежностью стал относиться к первому плоду их с Таша любви. Он испытывал острую потребность опекать дочку, оградить ее от малейших неудобств, отвести все беды. Он знал всё о каучуковых сосках и сыворотке против дифтерийного ларингита. И часто вспоминал собственные детские годы – время, когда чувствовал себя несчастным из-за холодности и равнодушия родного отца. Но в последние месяцы растущий груз ответственности часто гнал его прочь от домашнего очага – Виктор искал предлог отлучиться из дома, будто таким образом он мог избавиться от гнетущей растерянности перед будущим.

Сейчас он ходил по комнате из угла в угол с наевшейся Алисой на руках и гладил ее по спинке – ждал, когда ребенок срыгнет.

– К нам заходил Морис, – сообщила Таша, покусывая ноготь на большом пальце.

– Ломье? – Настроение у Виктора сразу испортилось.

– Ну да. Я чуть не разрыдалась, когда он начал жаловаться на жизнь – они с Мими нашли временное пристанище на набережной Орсэ, неподалеку от Дома инвалидов. Это же глушь какая – только жилые дома, сады и административные здания.

– Я в курсе, Ломье и ко мне в лавку заглядывал. Сказал, что обустроился в армейских конюшнях за государственный счет, и выразил опасение, что уже пропах навозом.

– Почему же ты мне об этом сразу не рассказал? Неужели до сих пор ревнуешь?

– Ревную? Я? Ничуть не бывало, моя прелесть.

Таша уставилась на мужа с подозрением и продолжила игривым тоном:

– За конюшнями, где они поселились, находятся мраморные мастерские. Морис встретил в тех краях Анри Мартена, Жан-Поля Лорана[40] и Родена. За Роденом он увязался хвостом, но так и не решился с ним заговорить, зато выяснил, что скульптор каждый день завтракает в одном и том же ресторане неподалеку от площади Альма. Представляешь, у владельца заведения есть художественные наклонности – он мечтает открыть картинную галерею.

– Ломье своего не упустит. Могу поспорить, он уже сговорился с этим ресторатором и скоро они составят конкуренцию Амбруазу Воллару[41].

– У тебя пророческий дар, милый! Именно это Морис и замышляет. Я была шокирована, узнав, что он отрекся от творческих планов и карьеры художника, чтобы посвятить себя торговле!

– Ну, может, это его истинное призвание и… – Виктор не договорил – событие, которого семейство ожидало, наконец свершилось, и теперь по его плечу растекалось пятно молочной каши. Виктор попытался стереть его полотенцем.

– Бесполезно, милый, – хмыкнула Таша. – Это даже не отстирывается.

Виктор поморщился и осторожно уложил дочку в колыбельку.

– Так что тебе ничего не остается, как просто снять свою элегантную пижамку в синюю полоску, – добавила Таша.

Он немедленно последовал совету и с голым торсом остановился у кровати, глядя на жену с видом гурмана, перед которым поставили самое лакомое блюдо. Таша откинула одеяло.

– Тебе кто-нибудь говорил раньше, что ты чертовски привлекательный мужчина? И такое впечатление, что с каждым днем набираешь мышечную массу – неужели потому, что повсюду таскаешь с собой тяжеленный фотоаппарат? Тебе не холодно? Простудишься, иди сюда, я тебя погрею.

– Я опоздаю в лавку, Жозеф опять разворчится. Он и так уже записал меня в лодыри.

– И он прав. Но если ты сейчас уйдешь, месть моя будет ужасна!

Виктор немедленно сбросил домашние туфли, стащил пижамные штаны и нырнул под одеяло.

– Удивительно, ты ведь уже не кормишь Алису, а грудь у тебя ничуть не уменьшилась… – пробормотал он. – И бедра такие упругие, и кожа на животе такая гладкая, нежная…

– Всё для тебя, милый…

Виктор обнял жену, чувствуя, как плечо щекочет локон рыжих волос.

Амадей попыхивал трубкой, прислонившись спиной к парапету набережной Сен-Мишель и наблюдая за толпой прохожих – в парижских конторах заканчивался обеденный час, и служащие, молодые и старые, спешили, сбивая подметки, вернуться на рабочие места. Голодранцы наскоро перекусывали на ходу, закупившись у владельцев ларьков на площади Мобер. Особое внимание Амадея привлекали прелести проходивших мимо гризеток с кулечками жареной картошки в руках.

«По сути, все эти люди топчутся на месте всю жизнь, от рождения до смерти. Едят, пьют, надрываются на работе, спят, занимаются любовью, делают детей… – думал он. – Я столько лет не общался с прекрасным полом, и вот вдруг пригодилось мое шутовское ремесло – нашел себе партнершу, которая, как и я, не любит болтать, а сразу переходит к делу…»

Ей было за тридцать, и звали ее Аделина Питель. Блондинка пышных, рубенсовских форм в очень скромной одежде, ничуть не лишавшей ее сексуальности. Они познакомились на набережной Вольтера. Эрудиция Аделины и ее внешнее сходство с одной из его прежних любовниц сразу покорили Амадея.

Неподалеку аккордеонист, примостившись на пустых ящиках, наигрывал песенку на стихи Беранже, и высокие, звонкие ноты мелодии напомнили Амадею о концерте струнного оркестра в Вене, где он присутствовал в компании одной юной особы, в которую был влюблен без памяти.

Он облокотился на парапет и, устремив невидящий взгляд на Сену, прошептал:

– Мэри, я по тебе скучаю… Как же не прав я был тогда…

Его мысли вернулись к Аделине Питель. Близкие отношения у них завязались по окончании партии в шашки. Аделина нарочно проиграла ему, не скрывая, что поддалась, и в глазах ее при этом было что-то такое, от чего он загорелся желанием. Мимолетное соприкосновение пальцев, когда она протянула ему рюмку бенедиктина, перешло в поцелуй, за ним последовали робкие ласки, потом объятия, а когда ее платье и нижние юбки упали к ногам, Амадей увидел сиреневую шелковую подвязку с пышным бантом – она пахла ванилью, и последний барьер благопристойности рухнул…

Их связь длилась уже полгода. После интимной близости Аделина одевалась и снова превращалась в скромняжку. Амадей знал, что это эротическое приключение будет скоротечным, но ему даже нравилась манера любовницы между делом заговаривать о «тяжелом социальном положении холостяков, вынужденных в одиночку нести тяготы существования». Она читала древних греков и прочих классиков, а талантом каллиграфа и миниатюриста могла сравниться с лучшими средневековыми переписчиками. С ней – впервые за долгое время – Амадею было хорошо и покойно, он не боялся последствий чужого любопытства: Аделина принадлежала к категории женщин, озабоченных соблюдением внешних приличий.

Он затушил трубку и направился к собору.

Если бы Аделине Питель сказали, что этимология французского слова parvis («паперть») восходит к церковному латинскому paradisus («рай»), она бы просто пожала плечами, закутанными черной уныло-траурной шалью. Рай Аделины находился в другом месте – на улице Арколь, в писчебумажном магазине, чей владелец когда-то был ее любовником, а затем стал деловым компаньоном. Он продавал почтовые открытки и книжные закладки, которые его бывшая дульсинея украшала благочестивыми надписями, каллиграфически выведенными тушью, и обилием миниатюрных колокольчиков, розочек и щекастых ангелочков.

Большая карета, запряженная четырьмя лошадьми, пересекла мост Двойной платы, из нее высыпала толпа иностранных туристов, и каждый мгновенно устремил лорнет на горгулий в снежных шапках; уличные торговцы тем временем не замедлили взять в осаду зевак мужского пола, показывая им из-под полы книжки-раскладушки с фотографиями на галантные сюжеты.

Аделина Питель свернула на улицу Клуатр-Нотр-Дам. Башенки собора возвышались над окрестными каминными трубами и коньками жестяных кровель; с портиков осыпалась штукатурка в такт биению промышленного сердца столицы; на скользкой мостовой девчонки прыгали через скакалку; скрипели шаткие лестницы под нагруженными припасами домохозяйками, которые спешили с покупками домой, готовить семейный обед. Вбок уходила между особняками XVII века извилистая улочка Шануанес, чудом уцелевшая на закате Второй империи. Здесь, среди мелких лавочек, находилась сапожная мастерская Аделининого племянника-шалопая Фердинана.

– Ну ясное дело – закрыто. И этот бездельник еще смеет рассуждать о неустанных поисках совершенства формы, – проворчала Аделина, покосившись на грязно-белый фасад домишки и криво намалеванное на оконном стекле объявление: «Шьем и починяем обувь».

«Все уши мне прожужжал своими пошлыми теориями: „Можно быть художником, выпиливая лобзиком по дереву или возводя стену, можно быть художником, занимаясь чем угодно, при условии, что вкладываешь в свое дело душу, чтобы преумножить в мире красоту и гармонию“. Нет, ну надо же! Вот я – художник, а он – сапожник, к которому если кто и заглянет, так лишь когда последняя подметка отвалится!»

Она вошла в подъезд дома номер 10, едва не столкнувшись на пороге с жильцом по имени Пьер Тримуйа[42]. Аделина терпеть не могла этого лохматого господина с выдающимся носом, хотя он всегда был крайне любезен.

«Мнит себя поэтом, а на самом деле мелкий чинуша у государства на довольствии. А на голове что? Это разве волосы? Это ж щетка – паутину собирать по углам. Жалковато он выглядит рядом с Фердинаном. Однако, хороши соседи: рифмоплет и башмачник. Что тот размазня, что этот! Да и Жоашен дю Белле[43], который давным-давно вот на этой самой улице копыта отбросил, наверняка был той же породы. Ах, мужчины! Мой нынешний воздыхатель, конечно, тот еще чудак, ведет себя словно какой-нибудь заговорщик, но по большому счету мне не на что жаловаться: он никогда не занудствует и доставляет мне удовольствие. Итак, пора приготовить любовное гнездышко для нашей сегодняшней встречи…»

Глава седьмая

Четверг, 13 января

Эфросинья Пиньо поплотнее запахнула полы плаща-ротонды, который сшила сама за несколько вечеров по выкройке из «Журнала для девиц». Не зря же отец ее снохи, месье Мори, утверждает, что с возрастом надобно бороться, что «отрицать возраст – значит оставаться вечно молодым». На душе у Эфросиньи было неспокойно. С тех пор как у нее вышла размолвка с сыном, она думала только о том, как бы поскорее загладить свою вину и вернуть ему «Трактат о конфитюрах». Хотя по правде виновата была Филомена – это она перепутала драгоценное издание с какой-то ерундой. Что за блажь все подряд обклеивать этой дурацкой бумагой под мрамор! Эфросинья собиралась обменять книжки – вопрос будет закрыт, сынок перестанет ей докучать.

Она прошла мимо «Ангела-хранителя» – сомнительного заведения, нагло щеголявшего вывеской на углу улицы Пируэт[44] рядом с церковью Святого Евстахия. В «Ангеле» собирался всякий сброд, бандиты и мошенники, и Эфросинья осенила себя крестным знамением, три раза пробормотав «Иисус-Мария-Иосиф», чтобы оградиться от всяких неприятностей. Она ускорила шаг, проходя мимо кондитерской, притулившейся между прачечной и ремонтной мастерской. В кондитерскую ей ужасно хотелось заглянуть, но она себе не позволила, иначе непременно поддалась бы искушению и купила Дафнэ пралинки, а детям сладкое вредно. Однако равнодушно пройти мимо царства огородников, уже разложивших дары природы или разгружавших свои повозки, она не могла – так засмотрелась на прилавки бывших коллег-зеленщиков, что очнулась, лишь когда в глазах запестрело от лангустов и дичи. Тут Эфросинья поняла, что заблудилась. «Улица Монторгёй, мне же не сюда, а это Мондетур, надо же, куда забрела, что-то не узнаю окрестностей… Гостиница „Золотой компас“… Вот растяпа!» Она очутилась на просторном дворе – в здании на первом этаже находились конюшни, повсюду лежали кучи навоза, вокруг них расхаживали куры, косясь на лошадей. Эфросинья шарахнулась от путавшейся под ногами цесарки и замахала руками на козу, вздумавшую полакомиться бахромой ее плаща-ротонды. В ярости выскочила на какую-то провонявшую кровью улицу, где на каждом шагу попадались мясные лавки и лотки с требухой. Свернула направо, затем налево – здесь витали запахи лекарств и подгоревшей картошки.

Неподалеку от жилища Филомены она столкнулась с чудаком, которого уже встречала раньше на улице Сен-Пер в компании кузена Мишлин Баллю. Сейчас чудак был одет точно так же – этакий аристократ времен Революции – и разговаривал со слепым нищим, стоя посреди дороги. Недуг, похоже, не причинял нищему никаких неудобств – тот старательно протирал очки платком размером с наволочку для подушки, время от времени бросая ироничные взгляды на собеседника.

– Э, дамочка, глаза разуйте! – завопил мнимый слепец, успевший в отличие от мнимого аристократа отпрянуть. – Сами-то не ушиблись?

Слегка оглушенная столкновением Эфросинья сделала несколько нетвердых шагов и, бранясь себе под нос, решительно устремилась дальше.

– Дык я о чем толкую? – продолжил нищий прерванный разговор, мгновенно позабыв о «дамочке». – Дело стало таким прибыльным, что он уже продает пробки для графинов, ракушки, вещицы из бронзы и даже ключи! А еще сбывает карточные колоды. Да уж, чудной народец – букинисты, среди них есть такие, у кого на прилавке ни одной книжки!

– Им бы заняться продажей червей – в сезон на набережных толпы рыбаков, – отозвался аристократ, пристально глядя вслед Эфросинье. – У меня сосед червей разводит в протухшем мясе на мансарде… Ну что ж, позвольте откланяться, меня уже заждались на улице Шануанес – назначена партия в марьяж[45]. – Зашагав своей дорогой, он думал о том, что где-то видел раньше эту дородную женщину с корзинкой, но никак не мог вспомнить где.

Измотанная вконец Эфросинья уже стучала в дверь своей товарки, мысленно заклиная: «Только бы она оказалась дома!» Створка двери приоткрылась.

– Ау! Филомена!

Никто не ответил.

«Странно, она всегда запирается на два оборота… Батюшки, какая вонь! Разит тухлыми яйцами, Филомена совсем забросила уборку…»

Эфросинья ступила в темный коридор. А вдруг в дом забрался вор и сейчас как выпрыгнет? Бледный прямоугольник света на полу означал, что на кухне открыты ставни. Эфросинья на ощупь двинулась туда. Что-то хрустнуло у нее под ногой, женщина в испуге замерла и увидела темный силуэт – на кухне кто-то сидел, наклонившись вперед.

– Филомена? Что с тобой?

Эфросинья, приблизившись, коснулась пальцев, вцепившихся в ручку котла, – они были ледяные. Вдруг пальцы разжались, рука соскользнула, и тело повалилось на каменный пол. Эфросинья подскочила, шарахнулась назад, влетев спиной в этажерку.

– Иисус-Мария-Иосиф! Караул! – Ее лицо сделалось белым как мел. – Надо бежать, надо бе… – в ужасе забормотала она, но слова застряли в горле.

Толстуха уже ничего не видела – ни котла, ни трупа. Если бы кухонный пол провалился у нее под ногами и стены обрушились, она испугалась бы меньше. Осознание произошедшего парализовало ее, страх сковал все тело, где-то в желудке начал расти тугой ледяной ком. Вытолкнув наконец из груди сдавленный вопль, Эфросинья бросилась вон из дома с такой прытью, которой сама от себя не ожидала, и бежала до тех пор, пока изуродованные варикозом ноги не отказались ее нести.

Аристократа около церкви Святого Евстахия уже не было, зато свидетелем олимпийского забега стал папаша Гляди-в-Оба, успевший протереть очки до идеальной прозрачности и водрузить их на нос.

– Пожар, что ли?! – крикнул он вдогонку.

Жозефу в очередной раз пришлось встать ни свет ни заря. Накануне вечером торговец игрушками с улицы Ренн прислал ему извещение о том, что в продаже наконец-то снова появились две оловянные фигурки – Клео де Мерод и Чулалонгкорна[46]. Балерина и владыка Сиама имели такой успех на Больших бульварах, что на Новый год Дафнэ осталась без вожделенного подарка. А Виктору пришлось обойтись без «синематографической» перьевой ручки, внутри которой обнимались два лилипута – Николай Второй и Феликс Фор; Жозеф так и не смог ее купить вовремя. «Все распродано, – сокрушался лавочник. – Но я не теряю надежды пополнить запасы – один клиент обещал, что обдумает предложение обменять такую ручку на почти новую афишу „Сирано де Бержерака“».

Сейчас Жозефа переполняла радость, хотя пораненный палец еще болел. Молодой человек бодро шагал по улице, сжимая в кармане две оловянные статуэтки, и вдруг услышал вопли газетчиков:

– Покупайте «Аврору»! Ответ Клемансо и Золя на оправдательный приговор Эстерхази[47]! Такого вы еще не читали!

Торговля шла бойко – мальчишки не успевали раздавать свежие выпуски, выдергивая их из сумок на плече. Народ толпился у газетных киосков на всем пути от церкви Святого Жермена до здания Геологического общества. Жозефу удалось наконец пробиться к прилавку и завладеть экземпляром «Авроры».

– Пять сантимов, пжалста, – проворчала продавщица. – Свезло вам, у меня всего-то три штуки этой газетенки осталось. Некоторые ее скупают только для того, чтобы сжечь. А и немудрено – этот полуитальяшка и на четверть грек[48] совсем зарвался! Печатные станки небось всю ночь шарашили без остановки, чтоб завалить город его гнусностями!

Жозеф, взяв курс на улицу Сен-Пер, принялся читать газету на ходу. На первой полосе ему в глаза сразу бросился заголовок, набранный жирным шрифтом:

Я ОБВИНЯЮ!..

Письмо президенту Республики

от Эмиля Золя

– Вот это лихо! – восхищенно присвистнул молодой человек. – С ума сойти!

Лавку он открывал, уже пребывая в таком неистовом восторге, что зазевался, споткнулся, не устояв под весом железного ставня, и чуть не наступил на ногу фрейлейн Беккер, постоянной клиентке «Эльзевира», которая пришла похвастаться новым приобретением.

– Осторожно, месье Пиньо, вы помнёте мой рекламный плакат! – возопила она, устремившись в лавку мимо смущенно уступившего ей дорогу Жозефа. – Вы не представляете, чего мне стоило отодрать его от забора! Вот, глядите, какое чудо: «Велосипеды Плассона», подписано Роббом[49]!

– Черт… Клянусь блаженной Глокеншпиль, они его в клочья растерзают, порвут просто! Надеюсь, хоть в дом им вломиться не удастся…

– Растерзают мой плакат? – ужаснулась фрейлейн. – Месье Пиньо…

– Да нет же!..

– О чем вы тут болтаете, молодой человек? – вдруг раздался пронзительный голос. На Жозефа в лорнет строго уставилась Олимпия де Салиньяк, не ожидавшая такого приема в книжной лавке. – Я заказала у вас «Тайну Гертруды» Андре Терье почти две недели назад. Вы ее получили? Отвечайте немедленно, мне еще нужно раздать приглашения на званый вечер пяти подругам, я и так опаздываю и не намерена…

– Вы только послушайте! – перебил Жозеф и принялся вдохновенно читать вслух: – «Я обвиняю подполковника дю Пати де Клама в том, что судебная ошибка стала следствием его дьявольских козней… Я обвиняю генерала Бийо в том, что он, располагая неопровержимыми доказательствами невиновности Дрейфуса, утаил их от общественности… Я обвиняю генерала де Буадеффра и генерала Гонза в соучастии в этом преступлении… Я обвиняю генерала де Пельё и майора Равари в злодейской подтасовке фактов во время следствия…» О, какой слог! Потрясающе! Изумительно! Прямо Габорио!

– Габорио? При чем тут Габорио? Насколько я понимаю, речь идет о том еврейском предателе? Кто автор гнусных инсинуаций, которые вы нам зачитали? – Графиня де Салиньяк попыталась выхватить газету из рук Жозефа. – Это оскорбительно! Нужно немедленно запретить подобные гнусности!

– Я догадываюсь, что вас так возмутило, дорогая, и всецело разделяю ваше негодование, – заявила незаметно вошедшая в торговый зал Матильда де Флавиньоль. – Я тоже совершенно ошеломлена этой новой модой – надо же додуматься до такого! Дамы высшего света обзаводятся живыми тварями, украшают их драгоценными камнями, на ночь кладут в стакан с водой, а днем прикрепляют на воротник! Да по этому великому ювелиру, месье Тамплье с улицы Руаяль, тюрьма плачет!

– Ну все с ума посходили, – простонал Жозеф. – О чем вы, мадам?

– О брошках-черепашках, конечно же, о чем еще? Ведь вы сами об этом завели разговор, разве нет?

– Mein Gott[50]!  Немецкий механик Дизель – запомните это имя! Ах, я вся трепещу! Он изобрел мотор, который работает на бензине и сжатом воздухе! Это революция! – Хельга Беккер закружилась по тесному помещению, как пьяная бабочка.

Жозеф забрался на стол и, потрясая газетой перед бюстом Мольера, завопил:

– А в заключение! Что он пишет в заключение! Просто ошеломительно! «И выдвигая сии обвинения, я вполне осознаю, что подвергаюсь риску быть привлеченным к суду по статьям тридцатой и тридцать первой закона о прессе от двадцать девятого июля тысяча восемьсот восемьдесят первого года, каковые карают за распространение клеветы. И тем не менее иду на это по доброй воле… во имя света и исстрадавшегося человечества!..»

– Что за сумасшедший дом? Дамы и господа, извольте угомониться! – Виктор вкатил в лавку велосипед, аккуратно отодвинул с дороги трех женщин и заставил Жозефа слезть с трибуны. – Вы что тут устроили, любезный зять? Хорошо, что Кэндзи в Лондоне.

– Но, патро… то есть Виктор, вы хоть понимаете, в какое судьбоносное время мы с вами живем?! Этот день войдет в историю! Эмиль Золя обвиняет правительство в том, что оно осудило невиновного человека на основании сфальсифицированных доказательств! – Жозеф сунул шурину под нос газету.

– Не пугайте меня, месье Легри, – вмешалась мадам де Салиньяк, – уж вы-то ни капельки не сочувствуете этому еврею Дрейфусу, я надеюсь. Что до итальяшки Золя, опубликовавшего свои мерзкие измышления, – гореть ему в аду, негодяю!

– Как бы вам самой туда не угодить! – выпалил Жозеф, багровея от ярости.

– Что?! Грубиян! Как вы смеете! Если вы поддержите лжеца Золя, можете вычеркнуть меня из списка постоянных клиентов!

Виктор дочитал статью, его руки дрожали. Он медленно отложил газету, выпрямился и посмотрел в лицо графине:

– Помнится, вы уже объявляли нам бойкот по какому-то ничтожному поводу. Теперь же у вас есть веские основания держаться от нас подальше. Мы прекрасно обойдемся без вас.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

«Когда мне было шесть лет, я не знал, что Земля имеет форму шара. Но Стёпка, хозяйский сын, у родите...
«Рано утром мать уходила со двора в поле на работу. А отца в семействе не было; отец давно ушел на г...
«Право, человек, уезжающий через пару дней в Аргентину, обладает некоторыми преимуществами перед дру...
«Шел май, и в шуме и блеске его трудового дня Глеб забывал черные воды канала и окно возле водосточн...
«На озере катер попал в болтанку. Барсуков сидел в каюте на клеенчатом диванчике и с отвращением смо...
«Иногда меня охватывает отчаяние. Иногда мне становятся противны мои любимые мыши, кролики и даже об...