Коричневые башмаки с набережной Вольтера Изнер Клод
– Расслабьтесь, Жозеф, книгоубийца сегодня уже не вернется, – шепнул Виктор.
– Какое сегодня число? – сухо спросил молодой человек, и не думая расслабляться.
– Четырнадцатое января…
– Это мой день рождения! И никто меня не поздравил! Вот! – трагически возопил Жозеф. – И палец у меня еще болит!
– Черт! – схватился за голову Виктор. – Совсем забыл! Ужасно сожалею!
– Меня в этом семействе ни во что не ставят!
– Мы загладим вину, даю слово!
– Ага, поздно! Петарды намокли, серпантин порвался, праздник отменяется!
Рауль Перо, с трудом сдерживая смех, заговорщицки подмигнул Фюльберу Ботье.
«Ну здорово – они еще надо мной потешаются! – задохнулся от ярости Жозеф. – Побью обоих, если сейчас же не прекратят!» Он сжал кулаки, к горлу подкатил ком. Молодой человек сделал вид, что не заметил подошедшего к букинистам Гаэтана Ларю, облокотился на парапет и решил, что будет дуться на весь свет, пока не надоест.
– Направляетесь к будущему вокзалу Орсэ? – осведомился у обрезчика сучьев Люка Лефлоик.
– Нет, там с деревьями покончено, я иду на авеню Фридланда – надо привести в порядок каштаны, – ответил Гаэтан.
– Каштаны на авеню высокие, – заметил Виктор. – Для такой работы нужен хороший вестибулярный аппарат.
– О, тут, как в искусстве канатоходцев и воздушных гимнастов, все дело в хорошей подготовке и правильной экипировке. У меня есть пояс с кольцами, к которым крепятся страховочные тросы. С их помощью я забираюсь на дерево шустро, как мартышка, а дальше уже требуется ловкость рук в обращении с садовыми ножницами.
– Если вы ищете мадам Фруэн, она что-то запаздывает, – вмешалась Северина Бомон с озадаченным видом. – Должно быть, решила навестить своих товарок на площади Каира. Да вы вроде бы там и проживаете?
Обрезчик сучьев покраснел и поглубже нахлобучил картуз.
– Верно. Мы там и встретились, она заходила к приятельницам чесальщицам, которые работают на первом этаже моего дома.
– Избавьте меня от деталей, месье Ларю, я вовсе не любопытна, пусть некоторые и обвиняют меня в обратном. Да-да, некоторые из тех, кто печется о сохранении в тайне своих интимных подробностей, – хмыкнула мадам Бомон, покосившись на Вонючку.
Гаэтан Ларю помог Виктору разобрать вторую коробку с журналами. В процессе он наступил на развязавшийся шнурок, покачнулся и упал бы, если бы Виктор не подхватил его в последний момент.
– О черт! Они по десять раз на дню развязываются!
– Вам бы поосторожней быть со шнурками, при вашем-то ремесле, – сказала Северина Бомон.
– Не беспокойтесь, когда я пристегиваю пояс со страховочными тросами, чувствую себя надежнее, чем всадник в седле со стременами. К тому же, чтобы забраться на дерево и обкорнать верхушку, я надеваю сапоги.
– Ваша униформа похожа на одежду почтальона, месье Ларю. Не откажите мне в любезности передать это письмо вон тому угрюмому молодому человеку. Скажите ему, что… – Виктор прошептал несколько слов на ухо обрезчику сучьев, и тот, кивнув, отправился выполнять поручение.
– Месье Пиньо, это послание было доставлено для вас в книжную лавку, но ваш партнер засунул его в карман, где оно на некоторое время стало пленником носового платка, и запамятовал, а теперь, когда у него появилась необходимость воспользоваться означенным носовым платком, вспомнил и просил меня вручить вам конверт.
– Память у него как решето, – буркнул Жозеф. – Давайте.
Он разорвал конверт и прочел записку:
Уважаемый месье Пиньо,
сообщество увлеченных читателей приглашает вас на торжественный ужин 14 января в 20 часов у Леонарда Липпманна в доме № 151 на бульваре Сен-Жермен по случаю вашего дня рождения.
Весьма рассчитываем на ваше присутствие.
Позвольте выразить восхищение вашим выдающимся талантом романиста-фельетониста.
Фантастическая академия
– Когда вы это получили? – выпалил Жозеф, подскочив к шурину.
Виктор с умным видом изучил письмо и притворился, что пытается вспомнить.
– Вчера утром, если не ошибаюсь, среди прочей корреспонденции, перед тем как пошел к вашей матушке разобраться с утечкой газа.
– Фантастическая академия! Откуда эти чудаки узнали о моем дне рождения? Если это розыгрыш…
– Вероятно, они навели справки. Думаю, глава сего достойного учреждения не замедлит вам это подтвердить.
– Но я не могу сегодня! Айрис, дети, матушка… И потом, кто он вообще такой, этот Леонард Липпманн?
– Владелец пивного ресторана «На берегах Рейна», в двух шагах от улицы Ренн. Полно вам, Жозеф, вы свободный человек или нет? Уверен, никто не посмеет упрекнуть вас в том, что собственный день рождения вы проведете по своему усмотрению.
Букинисты с примкнувшим к ним обрезчиком сучьев бросились наперебой поздравлять счастливого избранника и пожимать ему руку.
– Ну и дела! – восхитилась Северина Бомон. – Глядишь, вас так скоро и во Французскую академию примут. С днем рождения, месье Пиньо!
– Наилучшие пожелания! – хором подхватили остальные.
Фюльбер Ботье так рьяно тряс Жозефу руку от избытка чувств, что чуть не оторвал ее.
– Милый мой мальчик, мне так не хотелось, чтобы ты повзрослел на год раньше времени, поэтому я все откладывал поздравление, поджидая подходящего момента! Ах, годы тают, как мороженое! Когда ты родился, твой отец был горд и счастлив, хвастался тобой напропалую! Это он упросил меня стать твоим крестным. А какой из меня крестный? Я и сам-то нехристь, но согласился в конце концов, ведь от меня только и требовалось, что распить вместе с ним пинту кислого винца и от всей души порадоваться, что у моего друга появился сынишка. Ох, что-то совсем я разволновался, пойду книжки раскладывать.
– А я в лавку, – проворчал Жозеф. – Моему шурину, похоже, до нее дела нет.
Он помахал у Виктора перед носом письмом и зашагал прочь по набережной.
– Ну а я выпью стаканчик сока во «Фрегате», – сказала Северина Бомон. – Месье Лефлоик, будьте любезны присмотреть за моей стойкой.
Фюльбер Ботье сделал глубокий вдох и поднял крышку первого ящика с книгами. Уже больше года его беспокоила боль в суставах, все время ныла спина – предвестие неумолимо подступающей старости. Он снова вздохнул – тоже недобрый знак, эти постоянные вздохи. Смахнул с книг пыль, отложил тряпку и помассировал поясницу, поглядывая на прохожих. Мимо соседних прилавков шла Ангела Фруэн, толкая перед собой раму на колесиках с предметами и орудиями своего ремесла. В кулаке у нее были зажаты три хвостика красной бечевки, а над головой качались надутые гелием три воздушных шара, на каждом красовались красные буквы «Дюфайель».
– Неужто вы участвуете в рекламе мебельных магазинов? – удивился Фюльбер.
– Я эту прелесть раздобыла у одной приятельницы для своих ребятишек – они ужасно обрадуются такому подарку. Простите, что не могу помочь вам с книжками, месье Ботье, но если выпущу бечевки – шарики улетят, и не поймаешь… О, вы здесь, месье Ларю? А я-то уж думала, вы от меня прячетесь. Я всё за вами бегаю, хочу вручить задаток за стекло, которое вы обещали мне поставить. Вы ведь даже не сказали, во что мне это обойдется!
Пунцовый от смущения Гаэтан Ларю медленно отступал к парапету с целью затаиться за гранитным выступом. Женщины всегда привлекали и одновременно пугали его, он сам себе не мог объяснить почему. Ангела Фруэн вызывала в нем нежнейшие чувства – он восхищался ее пышными формами и легким нравом, – однако стоило ей приблизиться ближе чем на метр, им овладевала паника, хотелось сбежать подальше, и чаще всего он так и делал.
– Что вы, я ни гроша не возьму, это же просто дружеская услуга. Позвольте откланяться – меня работа ждет.
– Вот так – «дружеская услуга», – покачала головой Ангела, глядя вслед улепетывающему обрезчику сучьев. – Я бы предпочла превратить дружеские отношения в нечто большее, но порой чувствую себя каким-то страшилищем: не успею и слова сказать, он уже удирает от меня сломя голову! То сам мне глазки строит, то шарахается, как от зачумленной. Это ж не поклонник, а горе луковое!
– Просто он очень застенчивый. Вы не переживайте – как только наберется смелости, непременно сделает вам предложение, – успокоил чесальщицу Фюльбер Ботье.
– Да уж, поскорей бы он этой смелости набрался, а то у меня в ожидании волосы поседеют, зубы выпадут и усы отрастут. Я спущусь на берег. Если он вернется, скажите, что я на рабочем месте.
Фюльбер Ботье почесал в затылке. Он шестнадцать лет был женат на диктаторше, которая регулярно опустошала его бумажник и настрого запрещала встречаться с друзьями за стаканчиком вина. На месте обрезчика сучьев Фюльбер бы возвращаться не стал.
Виктор между тем закончил раскладывать журналы на прилавке Рауля Перо.
– Надеюсь, вашему зятю не придет в голову наведаться в ресторан раньше времени, а то плакал наш сюрприз, – сказал бывший комиссар.
– Ничего, никто из персонала нас не выдаст – я всем оставил щедрые чаевые.
И в этот момент раздался крик.
Фюльбер Ботье стоял столбом и вытаращенными глазами смотрел на свой четвертый ящик. За минуту до этого он обнаружил, что на ящике нет замка, и здорово удивился – за все время торговли на набережной его еще ни разу не грабили. Он осторожно поднял крышку, опасаясь худшего. Но увиденное превзошло все мыслимые опасения. Книг в ящике не было. Зато там был полуголый труп мужчины без головы.
Фюльбер попятился. От ужаса сдавило горло. Наконец он сумел выдавить:
– Та… там… т-т-т… Караул!
Сбежались соседи-букинисты. Люка Лефлоик издал булькающий звук. Вонючка прижал ладонь ко рту. Рауль Перо гулко сглотнул. Завороженный рубиново-красной раной на голой груди безголового трупа, Виктор выпал из реальности: ему почудилось, что он тонет в озере с багровыми водами. Понадобилось какое-то время, чтобы осознать то, что он увидел. В ушах шумело, мозг отстраненно фиксировал картину происходящего, рассудок отказывался воспринимать то, что хватал взгляд.
В голове остолбеневшего Люка Лефлоика монотонно бились слова: «О боже мой, боже мой, боже, боже…»
Тишину нарушил Рауль Перо:
– Весьма любопытно. Труп в одних кальсонах, босой. Убийство совершено как минимум двое суток назад – он выглядит так, как будто потерял всю кровь… От него странно пахнет, вы не находите?
Этого Вонючка уже не вынес – его вырвало.
– Почему он здесь… в моем ящике? – пролепетал Фюльбер Ботье. – И еще у меня… у меня украли книги! Здесь было полное собрание сочинений Боссюэ[61], детские книжки в красных и синих картонных переплетах с золотым тиснением, псалтыри и требники, античная литература, немецкая классика и даже несколько томов Жоржа Онэ[62] – издания на все вкусы… Почему, ну почему?!..
– Вы не знаете, кто… кто это может быть? – проговорил Виктор.
– Нет, с первого взгляда не могу сказать… и со второго… он в таком состоянии… Если б у него хотя бы голова была! Пропал мой ящик, можно выбрасывать – тут… грязь такая, мерзость… и вы правы – от него пахнет вареньем… Ох беда, тридцать лет на набережной, и надо же – именно мне подбросили этот подарочек!
– Не выбрасывайте ничего пока и не трогайте труп, – посоветовал Рауль Перо.
– И кто мне за это заплатит? – убивался Фюльбер Ботье.
– Закройте крышку и оставайтесь в пределах досягаемости, в кафе, например. Это касается всех – полиция захочет вас опросить.
– И меня? – шепнул Виктор.
– Нет, вам лучше держаться отсюда подальше, – так же тихо ответил Рауль Перо. – Желательно, чтобы полицейские добрались до вас как можно позже. Я, конечно, предупрежу букинистов, но приготовьтесь к тому, что кто-нибудь из них непременно проболтается в ближайшие дни о вашем присутствии на набережной. Однако сегодня надо соблюсти конспирацию – если Вальми вас тут застанет, он будет вне себя от ярости, и тогда пропал наш сегодняшний праздничный вечер. Я пока шепну на эту тему пару слов крестному Жозефа, но имейте в виду: с завтрашнего дня я ни за что не отвечаю, – раздосадованно закончил бывший комиссар. – Фюльбер, будьте любезны, заприте мою стойку, мне надо наведаться в префектуру полиции. Какое-то проклятие – старое ремесло не желает меня отпускать, – проворчал он, направляясь к набережной Орфевр.
Промаявшись все утро в одиночестве в лавке «Эльзевир», Жозеф решил пообедать дома, на улице Сены. Артур, к счастью, не разболелся – сейчас он бодро ползал по ковру и пускал пузыри, мусоля лапу плюшевого зайца. Дафнэ гоняла по квартире мячик. Айрис в стареньком розовом пеньюаре бросилась мужу на шею, расцеловала его и нахлобучила ему на голову новый котелок, торжественно поздравив с днем рождения.
– Ты вспомнила!.. – выдохнул Жозеф, зардевшись от радости и стыда.
– Я и не забывала! Просто утром я ужасно переживала из-за Артура, а твоя матушка умоляла меня подождать с поздравлением до вечера, потому что она как раз сейчас побежала покупать тебе подарки. Я не думала, что ты вернешься в полдень, увидела тебя – и не удержалась!
– Любимая, если бы ты знала, как я счастлив!
Жозеф полюбовался на себя в зеркало и нашел, что в новом котелке выглядит неотразимо.
– Милая, ты очень обидишься, если сегодня вечером я приду попозже? Часам к десяти? У меня встреча с другом детства.
– Я его знаю?
– Нет, его зовут Марсель Бишонье, он держит фабрику конфетти на улице Шалиньи, между больницей Святого Антония и казармами Рейи. Мальчишками мы вместе продавали газеты… Где мой выходной костюм?
– Собираешься явиться на фабрику конфетти при полном параде? – усмехнулась Айрис.
– Э-э… просто я… я хочу произвести на друга хорошее впечатление – он считает меня преуспевающим писателем и… Но если ты против, я могу отправить ему записку и перенести встречу.
– Шерлок Пиньо, имей в виду: я ничуть не обижусь, если сегодня ты явишься домой поздно, но ни за что не прощу, если ты будешь водить меня за нос, – пообещала Айрис, пряча улыбку. – Надевай свой костюм. После обеда ты обратно в лавку? Постарайся там не испачкаться.
Они поели без особого аппетита – рагу из морковки и пикша под белым соусом, наскоро приготовленные Эфросиньей, никого не вдохновили. Потом Жозеф надел подаренный головной убор и, страшно гордый своим внешним обликом, ускакал по лестнице.
Для детей настал тихий час. Дафнэ попыталась выразить возмущение – говорила она уже как взрослая, но звук «р» ей еще не давался:
– Я не хочу спать! Это несп’аведливо! Папа будет ловить ’азбойников, а мне что же – в к’оватку? Я пожалуюсь бабе Фосинье и дяде Тото!
Но через две минуты девочка уже мирно спала, посапывая на пару с братом. Айрис села за обеденный стол, починила карандаш и принялась сочинять начало новой сказки:
В день, когда статуи решили слезть с постаментов, Париж дрожал от холода – стояла ранняя, но уже суровая зима. Статуи, не сговариваясь, потянулись, потерли глаза кулаками, хорошенько огляделись – и то, что они увидели, им не очень-то понравилось. Вокруг качались и плясали темные тени, вдаль уходили бесконечные дороги, и на каждой их поджидали неведомые опасности…
Жозеф широко шагал по бульвару Сен-Жермен, погруженный в раздумья. Что происходит с Виктором? Примчался сегодня в полдень – бледный, притихший. Воспользовался появлением клиента, желавшего приобрести «Дон Кихота» с гравюрами Койпеля и Мольера с иллюстрациями Буше, сделал вид, что чрезвычайно занят, и ловко избежал расспросов. Может, он казнит себя за забывчивость и ему стыдно глядеть в глаза зятю, чей день рождения он прошляпил? Или до сих пор переживает из-за скандала с мадам де Салиньяк?..
«Он даже не отреагировал, когда я сказал, что ухожу из лавки и сегодня уже не вернусь… И в конце концов, мог бы обратить внимание, какой я красавчик в обновке! А, да и наплевать…»
Жозефу предстояло сегодня вечером стать почетным гостем на ужине, организованном членами Фантастической академии в его честь, и радостное предвкушение этого события развеяло горькие мысли. Гарсон из пивного ресторана «На берегах Рейна» подтвердил ему: столик заказан на весь вечер учеными дамами и господами.
«Им нравятся мои романы-фельетоны – это чертовски приятно!.. Н-да, а чем же мне занять себя до восьми вечера? Может, и правда наведаться к Бишонье? Мы же сто лет не виделись… Точно, отличная идея, и не так стыдно будет от того, что соврал Айрис!»
Ориентироваться в городе становилось все сложнее, приходилось создавать для себя новые приметы. Топография Парижа так изменилась! Исчез голубой круг фонтана Самаританка. Закрылось заведение «Игры добродетелей», где завсегдатаи сражались в шашки, в карты и праздновали победы, поднимая бокалы с худой выпивкой и декламируя отрывки из «Дона Жуана»: «Ничто в мире не сравнится с табаком: табак – это страсть всех порядочных людей, а кто живет без табака, тот, право, жить не достоин»[63]. Лишь река была ему привычна – старая подруга, которую всегда приятно встретить. Проходя мимо статуи Генриха IV, Амадей засмотрелся на Новый мост, и на мгновение ему почудилось, что в золотистой дымке памяти на парапетах проступают стопки разложенных для продажи книг. В голове зазвучала старая песенка:
- Во власти дождя и града,
- Покорный порывам ветра,
- Стою над водой у ограды,
- На месте зимой и летом.
- Продаю картинки и книжки —
- Про любовь, и прочие сказки.
- На мосту дни проходят быстро[64]…
Видение испарилось под грохот и скрежет омнибуса, запряженного тройкой лошадей. Амадей миновал улицу Дофины, прошел мимо Института Франции, Школы изящных искусств и свернул на улицу Сен-Пер. Ему нравилась здешняя атмосфера – уютная, почти деревенская. Справа и слева тянулись фасады, отмеченные патиной времени. Наконец на глаза попалась вывеска: «Эльзевир»
КНИЖНАЯ ЛАВКА «ЭЛЬЗЕВИР»основана в 1835 г.
ЛЕГРИ – МОРИ – ПИНЬО
совладельцы
Книги антикварные и современные
Приложив ладонь козырьком ко лбу, Амадей заглянул в витрину и сразу узнал мужчину, которого видел накануне на улице Пьера Леско. Мужчина нервно курил сигарету, созерцая бюстик Мольера на каминном колпаке.
Амадей, толкнув входную дверь, вошел и осмотрелся.
От звона колокольчика на двери Виктор подскочил, засуетился, как школьник, пойманный на безделье. Клиент показался ему знакомым – и правда, они пересекались на набережной букинистов, Виктор вспомнил этого чудака в наряде неизвестной эпохи.
– Здравствуйте, месье. Ищете книги какого-то определенного автора?
– Я бы хотел взглянуть на сокровища, которые вы храните в святая святых. – Посетитель указал на комнатку, набитую книгами.
– Извольте.
В комнатке Амадей остановился у застекленного шкафа, запертого на ключ, и наклонился к нижней полке. Там действительно томились взаперти истинные сокровища. Он тихо прочел вслух:
– Фонтенель «Рассуждения о множественности миров», издано в Париже вдовой Реньяр в тысяча семьсот шестьдесят девятом году. Клод Адриан Гельвеций «Об уме», издано в Париже Дюраном в тысяча семьсот пятьдесят восьмом. Джонатан Свифт «Сказка о бочке», издано в Гааге Генрихом Шерлеером в тысяча семьсот тридцать втором… – И вдруг он замер.
В стекле отразился силуэт упитанной женщины – едва заметив это, Амадей стремительно отступил в глубь комнатушки, чтобы его не было видно из торгового зала, куда только что вошла толстуха, тоже встречавшаяся ему на улице Пьера Леско… Приятельница консьержки дома 18-бис. Подозрения подтвердились: она и книготорговец наверняка знакомы друг с другом.
У Эфросиньи ужасно болели ноги – полдня она бегала по Большим магазинам Лувра, зато после долгих поисков выбрала шикарный галстук от Шарвэ и щетку для шелковых рубашек от Кента – подарки сыну на день рождения. Эти покупки нанесли ощутимый удар по ее бюджету, но порадовать своего котеночка было для доброй женщины важнее собственного материального благополучия. В конце концов, какая польза от денег, если их не тратить? На душе у нее, однако, было неспокойно – она не видела Виктора со вчерашнего дня, все гадала, чем закончился их с месье Перо визит в дом Филомены, и, не выдержав, пошла, несмотря на усталость, в лавку. Жозефа не было – вот повезло! – тем не менее, когда Эфросинья уже собралась задать Виктору вопрос, у нее сдали нервы и с губ сорвалось только робкое «Добрый день…»
– День действительно добрый, мадам Пиньо, не станем его портить, забудем о трагедиях, нынче именины вашего сына, давайте веселиться, а вам еще принарядиться надо и сделать прическу, – скороговоркой выпалил Виктор, увлекая ее обратно к выходу. – О, раз уж вы заглянули… я буду очень благодарен, если сегодня вечером вы принесете мне ту книжицу, с которой мадам Лакарель перепутала «Трактат о конфитюрах». Надеюсь, вы не оставили ее вчера в особняке?
– День-то нынче добрый, месье Легри, чего ж его портить? Сами так сказали, вот и забудьте обо всяких трагических книжицах, – надменно проговорила Эфросинья и покинула лавку, изо всех сил хлопнув за собой дверью.
Амадей улыбнулся: «Воистину эти милые люди близко знакомы!» Он глубоко вздохнул и вышел в торговый зал.
– Позвольте-ка, вы ведь месье Легри? Наслышан о вашей эрудиции. Я бы хотел приобрести того Гельвеция, запертого в шкафу.
– Это редкое и весьма дорогое издание.
– Нисколько в этом не сомневаюсь. Я бы даже сказал, что книга эта драгоценна. Ее появление в свое время вызвало шумный скандал, а грамотеи из Сорбонны высказались так: «Мы пришли к выводу, что трактат „Об уме“ вобрал в себя яды всех сортов и разновидностей, коими пропитаны многочисленные нынешние сочинения».
– Вы весьма образованный человек… Цена…
– Не беспокойтесь, я располагаю средствами на покупку. Видите ли, месье, я умею разграничивать собственные желания и потребности, и если не могу завладеть предметом своих вожделений, легко отказываюсь от него. Помимо Гельвеция, меня интересуют сочинения Этьена Доле[65], оригиналы, датирующиеся шестнадцатым веком, а также более ранние авторы.
– Увы, месье, манускриптов Доле я и не видел никогда. Мы редко торгуем такими старыми книгами. Возможно, вам повезет найти их в Национальной библиотеке, – сказал Виктор, тщетно оглядываясь в поисках пепельницы.
– Возможно. Сколько я вам должен?
В конце концов Виктор незаметно затушил окурок под прилавком, назвал цену и пересчитал купюры. Доставая из шкафа и упаковывая трактат Гельвеция, он счел своим долгом развлечь покупателя беседой:
– Вы одеты весьма изысканно. Какой эпохе принадлежит ваш наряд?
– О, весьма беспокойной, – улыбнулся Амадей.
– И о каких же временах речь?
– О давних.
– Ну все-таки?
– Сложно установить рамки – я говорю о дне сегодняшнем, вчерашнем, о былом… Внешность обманчива.
– Внешность? Что вы имеете в виду? – спросил совсем сбитый с толку Виктор.
– Мода – фикция, внешний блеск, красивая обертка. Ее развитие, влекущее за собой появление множества технических ухищрений, ни на йоту не изменило человеческое сознание, не уравновесило зыбкость людской природы. Каждое новое поколение несет свое знание о мире с такой гордостью, будто до него ничего не существовало. Однако, месье, если мы хотим избавиться от тревог и повседневных докук, нам всего-то и нужно перестать копаться в прошлом и без конца пытаться заглянуть в будущее. Наслаждайтесь течением времени, цените каждую минуту, и тогда вы проникнете в сердце тайны.
– Э-э… Однако…
Амадей приложил два пальца к треуголке и, развернувшись на каблуках, покинул лавку.
– Еще один чокнутый, – проворчал Виктор.
Нервное напряжение сменилось апатией. Он почувствовал слабость и легкое головокружение; почудилось, что пол качнулся под ногами. Виктор уставился на купюры, зажатые в кулаке, и тяжело оперся о прилавок. Выдвижной ящичек для денег вылетел из кассы с таким звоном, что в ушах долго звучало эхо. Виктор сжал челюсти. Перед глазами снова возникла недавно виденная кошмарная картина: обезглавленный труп.
Переступив порог своего жилища на улице Висконти, Эфросинья заперлась на два оборота и подергала дверную ручку с целью удостовериться, что створка сумеет противостоять любому вторжению. «Боже-боже, какая ужасная смерть – наварить конфитюра и испустить последний вздох прямо в котел! Даже дома нельзя чувствовать себя в безопасности! Лишь бы сегодняшний праздничный ужин удался, это меня хоть чуть-чуть утешит. Надо бы принарядиться. Привести в порядок то, что разрушило время, – дело непростое».
Она посмотрела на себя в зеркало и уныло вздохнула:
– Неужто эта старая развалина – я?
На миг ей померещилось, что в зеркале за руку толстой старухи держится маленькая хрупкая девочка. Видение расплылось, изменилось, в зеркале проступили забытые черты – лицо девятнадцатилетней Эфросиньи, исчезли морщины и седина, в лучистых глазах засияла вера в будущее, в то, что судьба переменится, появится прекрасный юный воздыхатель и увезет ее в дальние края, где исполнятся все мечты… Появился Габен. Он не был ни прекрасен, ни юн – пухленький букинист, встреченный ею на набережной Вольтера по пути к причалу. Эфросинья шагала, весело размахивая корзинкой с бельем, которое собиралась постирать, а он приподнял картуз и заговорил с ней о книгах. Эфросинья блеснула литературными познаниями, назвав имя Александра Дюма – ей довелось прочесть несколько глав из какого-то его романа. Габен похвалил платье, которое она сшила сама.
– Молодость увядает, как цветы, бедный мой Габен. Почему ты умер так скоро? Оставил нас с сыночком в нищете…
Видение – девятнадцатилетняя Эфросинья и ее книжный принц – истаяло. Она велела себе унять тревоги: сегодня же именины Жозефа, вечером пирушка в его честь, – и полезла в шкаф подыскать соответствующий случаю наряд. В шкафу одна на другой громоздились пропахшие нафталином картонные коробки, набитые ворохом старой одежды, слишком тесной для располневшей хозяйки, фронтовыми письмами Габена, побрякушками, детскими вещами. Целая жизнь, представшая в виде кучи барахла, дорогого как память, но не имеющего ровно никакой материальной ценности. Барахла? Вот сломанная игрушка. Жозефу было девять лет, они вместе бродили по Большим бульварам между рождественских торговых рядов, мальчик остановился у прилавка с жестяными фигурками, завороженно глядя на миниатюрного грузчика с тележкой. Игрушка стоила шесть су. У Эфросиньи в кармане было только четыре. «Малышу понравилась эта безделица? А мне – твои прекрасные глазки, красотка, бери даром!» – подмигнул ей торговец и вручил Жозефу грузчика…
Эфросинья смахнула слезу и открыла следующую коробку: лото, бильбоке, плюшевый медведь с оторванными ушами.
– Сплошное огорчение тут, и ничего подходящего для выхода в свет. Поищу наряд в другом месте.
Она вошла в комнату, раньше принадлежавшую сыну. Здесь почти ничего не изменилось с 1893 года, с тех пор как Жозеф переехал, женившись на Айрис. В первое время молодожены жили над книжной лавкой, в левой половине апартаментов, доставшейся им от Виктора Легри. Всякий раз, когда Эфросинья открывала дверь в комнату сына, у нее щемило сердце. А заглядывать сюда ей приходилось частенько – теперь тут хранился ее нехитрый гардероб. Она перебрала одежду в платяном шкафу, достала зеленый костюм из овечьей шерсти – подарок Джины по случаю рождения Артура. Черная шаль и шляпка со страусовыми перьями дополнили наряд.
«Одна пара ботинок, и те стоптанные… Ба! Что за беда – юбка у меня длинная, ботинки никто и не заметит. Однако все ж таки не помешает их начистить. Где тут у меня коричневая вакса?» Она побрела в бывший каретный сарай, примыкающий к жилым помещениям и тоже опустевший с переездом Жозефа. «Если я умру прямо сейчас, обо мне поплачут, а потом забудут. Как Филомену. Одна я в этом мире, одна-одинешенька, нет у меня любимого, нет и не было уж четверть века. От всего я отказывалась, все отдала ради сына, и сил-то больше не осталось… А эту сараюшку мне хотелось в детскую превратить, чтобы внуки играли…» Эфросинья посмотрела на фотографию Габена, прикнопленную к стене.
– Помнишь, как ты мне все твердил: «Железобетонная ты женщина, Фосинья. Кремень!»? Ох, не прав ты был, милый…
В прошлом году, когда Жозеф распродал имущество, унаследованное вместе с каретным сараем от одной старьевщицы, Эфросинья умоляла его вернуть сюда собрание старых газет, перевезенное в подвал книжной лавки, потому что слишком уж тяжело было ей заходить в пустой, разоренный сарай. И еще она надеялась, что сын почаще будет сюда наведываться, перебирать свои сокровища. Жозеф согласился, но навещал мать по-прежнему редко.
«Надо бы припрятать понадежнее ту книжицу, которую мне бедняжка Филомена вместо „Трактата о конфитюрах“ подсунула. И чего я ее в Филоменином доме не оставила? Ох, это покойница во всем виновата – надо ж было додуматься оклеить книжку такой ужасной бумагой! Да и я дура, вот уж дура, ну что теперь делать?» Покончив с самобичеванием, Эфросинья пришла к выводу, что наилучший способ избавиться от книги в красно-голубом переплете – сжечь ее, но вспомнила слова Габена: «Книги – это святое! Они наши лучшие друзья, хранители знаний, накопленных человечеством, наследие наших предков. Нельзя уничтожать книги. Тот, кто покушается на жизнь книги, убьет и человека».
«Ах, Габен, мой Габен, если бы ты не умер так рано и успел бы на мне жениться, я была бы настоящей мадам Пиньо, а не мадемуазель Курлак! Но ты хотя бы признал нашего сыночка, и на том спасибо».
Она осмотрела томик в переплете, оклеенном марморированной бумагой, на которой остался след – вероятно, от веревки, – открыла сундучок с гильзами и положила книжку туда, под перевязь, побитую молью. Опустив крышку, провела пальцем по осколкам минометных снарядов и по трем немецким артиллерийским каскам – реликвиям войны 1870 года, благоговейно хранимым в семействе Пиньо уже столько лет. «Пыли не так уж много, займусь этим после праздника».
Взгляд Эфросиньи упал на горшочки с конфитюром. На каждом красовалась этикетка с надписью фиолетовыми чернилами, выполненной каллиграфическим почерком: «Мирабель, 1897». На глаза навернулись слезы. «Ведь не смогу проглотить ни ложечки этой вкуснятины! А выбросить-то нельзя. Отдам их Мишлин Баллю… Ну вот, посмотрела на варенье – и есть захотелось. Интересно, что будет в праздничном меню нынче в ресторане? Месье Мори у нас человек щедрый, уж он устроит настоящий пир. И ресторан, должно быть, шикарный… Но я же еще не готова!» Она высморкалась, нашла ваксу, щетку, тряпочку для обуви и принялась начищать старенькие ботинки.
Путешествие морем из Ньюхейвена в Дьеп плохо сказалось на желудке Джины, однако она нашла в себе силы позавтракать в вагоне-ресторане поезда при свете лампы под розовым абажуром и теперь дремала в купе, примостив голову на плече Кэндзи. Сквозь дрему до нее смутно долетали обрывки разговора соседей-пассажиров, в котором Кэндзи участвовал только междометиями.
Молодая англичанка, пребывавшая в радостном возбуждении по причине своей первой поездки в Париж, пила чай, подогретый на походной спиртовке, и рассуждала об опасностях, таящихся в поездах: ковры в вагонах, дескать, кишат микробами.
– Я читала статью о линолеуме, – сообщила она обществу, – очень полезный материал, его легко вымыть дочиста с помощью обычной половой тряпки.
– При условии, что тряпку вы предварительно прополоскаете в антисептике, – заметила дама с лорнетом, читавшая рубрику всякой всячины во французской газете.
– В первую очередь нужно уделять внимание гигиенической уборке в вагонах третьего класса. Наиболее опасны в плане заразы те поезда, что перевозят на юг чахоточных больных, – добавил свое слово виноторговец, чем вызвал одобрительное мычание Кэндзи, который притворялся спящим.
– А плевательницы? – воскликнула англичанка. – Как же плевательницы?
– Да их по пальцам можно пересчитать. Было бы разумно провести просветительские мероприятия, чтобы люди наконец начали ими пользоваться, как в омнибусах.
– Еще одну старушку рантье убили в собственном доме, – поделилась новостью из газеты дама с лорнетом. – Труп лежал головой в котле с вареньем.
Кэндзи погладил руку Джины и погрузился в воспоминания о страстных ночах, проведенных с ней в Лондоне. В Англии было холодно, поэтому от долгих прогулок по паркам, к сожалению японца, пришлось отказаться, зато они побывали во многих музеях. Оба любили Национальную галерею – с удовольствием бродили по залу фламандских примитивистов и восхищались «Мадонной с Младенцем в саду» Ганса Мемлинга – прозрачностью и простотой этой картины, живостью красок; надолго останавливались у полотен итальянских мастеров. Кэндзи немало забавлял садово-огородный декор композиций Кривелли.
Приоткрыв глаза, он удостоверился, что сверток, перевязанный лентой, на месте – лежит напротив на пустой банкетке. Японец был чрезвычайно доволен покупкой книг, сделанной в начале этого путешествия, и настолько погрузился в свои мысли, что даже не заметил, как состав замедлил ход на подступах к монументальной конструкции Западного вокзала. Пронзительно прозвучал свисток, оповещая о том, что поезд входит в Батиньольский туннель.
Англичанка от неожиданности пролила чай.
– My God, Paris[66]!
Джина расправила юбку. Она была рада вернуться во Францию, но все же чуть-чуть грустила от того, что снова потянутся монотонные бесцветные будни, а Кэндзи она будет видеть лишь по вечерам.
– Это, мадемуазель, улица Рима, а вот и вокзал Сен-Лазар. Имею честь проводить вас до отеля, где вы… – начал было виноторговец, но англичанка уже схватила свой чемодан, вскочила и устремилась к выходу, бросив через плечо:
– Good by, sir[67], меня ждет жених.
Виноторговец разочарованно посмотрел ей вслед.
Кэндзи под руку с Джиной сделал несколько шагов по перрону. Вокруг бурлила толпа, все так и норовили наступить на ногу ближнему. Топали и деликатно прокладывали себе дорогу лакированные туфли с круглыми и квадратными мысками, замшевые ботинки, сапоги смотрителей, грубые башмаки носильщиков… Каблуки и подошвы всех размеров и мастей кружились в хаотичном балете, замирали, топтались на месте и снова устремлялись каждый к своей цели.
Коричневые башмаки спустились по лестнице, ведущей в подвальное помещение. Открылась массивная дверь. Руки в перчатках поставили свечу на верстак, подняли крышку чемодана, достали оттуда большой круглый предмет, завернутый в тряпки, и переложили его в корзину. Как все запуталось! Хочешь сделать нечто простое и совершенно необходимое – и тут же возникает еще десяток мелких дел, тоже необходимых и вроде бы простых, но ввиду своего количества ужасно осложняющих ситуацию… Надо расставить приоритеты, время не ждет. Первейшая задача – избавиться от этой головы нынешней ночью. В остальном план выверен и отшлифован, отныне мистификация будет набирать обороты.
У чесальщицы, работавшей со своими товарками под мостом Карузель, некто похитил три желтых воздушных шарика, наполненных гелием. Это вызвало маленький миленький скандальчик – владелица шариков набросилась с обвинениями в краже на глупую болтушку Аспазию Бутефас, старую деву, страшно завидующую тем, у кого есть детки.
Под сводом Королевского моста метровый участок стены с отвалившейся облицовкой был оборудован строительными мостками. Под ними, скрытый от взглядов, сидел на корточках некто в плаще с капюшоном и производил некие действия с круглым предметом, засунутым в авоську. В итоге авоська была привязана к трем красным бечевкам, на которых покачивались надутые гелием воздушные шары. Некто вылез из-под мостков, запрятал авоську с драгоценным грузом под кучу пустых мешков, закидал ее сверху строительным мусором, натянул по мешку на каждый шарик и поспешно удалился.
Когда сумерки изгнали с набережной банду чесальщиц, разделившуюся на два враждующих лагеря – приспешниц Аспазии Бутефас и сторонниц Ангелы Фруэн (в точности как французское общество, расколовшееся на тех, кто ратовал за капитана Дрейфуса, и тех, кто поддерживал армию и правительство), воздушные шарики получили свободу. Минутку они поколебались, не зная, что с ней делать, потом их подхватил порыв ветра, и, увлекая за собой груз в авоське, они стали подниматься все выше и выше в небо. Желтая гроздь покружила над Сеной, прошла наискосок над Лувром и взяла курс на сад Тюильри. Что произойдет дальше – не так уж важно. Может, они зацепятся за макушки деревьев или за каминную трубу на крыше какого-нибудь здания с улицы Риволи. Главное, рано или поздно их найдут.
Коричневые башмаки вернулись на набережную Вольтера, прошагали по Новому мосту и сбежали по ступенькам на мыс острова Сите.
А воздушные шарики продолжали полет. Под ними, раскачиваясь на ветру, вытаращенными остекленевшими глазами взирала на ничего не подозревающий Париж мертвая голова. От площади Согласия вдаль устремлялась каменная стрела-дорога, переходящая в бесконечную авеню; по обеим сторонам ее стояли деревья, среди которых прятались особняки. Пульсировала цепочка фонарей, ведущих к Триумфальной арке. Внизу словно рассыпали сундучок с игрушками – крытые серым шифером домики, миниатюрные экипажи, запряженные крохотными лошадками, казались кукольными. Огромный детский конструктор: Терн, Батиньоль, Монмартр.
Холодное дыхание ветра отнесло погребальный аэростат к бескрайнему массиву деревьев, медленно тонувшему в сумерках. Пройдет еще двенадцать часов, прежде чем парочка сорок, обитательниц Булонского леса, отыщет в зарослях желтую сдувающуюся гроздь, которой предстоит провести в плену чащобы еще четыре долгие ночи и три долгих дня.
Глава девятая
Вечер того же дня
Таша никогда не питала пристрастия к элегантным нарядам, а после рождения дочери и вовсе стала носить только просторные, бесформенные, зато удобные платья. Виктору это отчаянно не нравилось, он упрекал жену и постоянно напоминал, что от ее внешнего вида зависит успех в работе – ведь ей приходится писать портреты дам и господ из высшего света, людей, чертовски озабоченных условностями и внешними приличиями. «Виктор, бедняжка, по-моему, ты стареешь – начал обуржуазиваться! – смеялась Таша. – Неотъемлемое право и привилегия художника – одеваться так, как он хочет!»
В этот вечер, однако, по случаю дня рождения Жозефа она надела модную бирюзовую блузку и светло-желтую кашемировую юбку с плиссированным поясом. Побрызгалась духами «Росный ладан», убрала длинную косу под шиньон, однако осталась верна своей любви к шляпке с маргаритками.
– Я иду в квартиру, одевайся быстрее, – бросила она, выходя из мастерской.
Виктор накинул белую сорочку, отложил помятый костюм и надел свежеотглаженный. Замечание Таша о том, что он стареет, не давало ему покоя. Он осмотрел себя в большом зеркале и подровнял ножницами усы. Смочил расческу водой и обнаружил несколько седых волос на висках. Осторожно вырвав их, еще раз внимательно изучил свое отражение, повертелся, принял пару картинных поз… Скоро ему исполнится тридцать восемь. Несколько мимических морщинок на лице, зато брюшко еще не появилось. Неужели он и правда обуржуазивается? Неужто с годами станет конформистом?.. Часами в голове Виктора вертелись навязчивые мысли, он пытался придумать для самого себя слова утешения, которые могли бы вывести его из угнетенного состояния, но мысли возвращались. Тогда ему казалось, что он теряет контроль над сознанием и жизнью, становится безвольным свидетелем собственных поступков. Что это – усталость, страх перед будущим, боязнь перемен? Взять себя в руки и действовать – вот ответ на все метафизические вопросы. Раствориться в настоящем.
Он принялся завязывать галстук-«бабочку», и мало-помалу окружающий мир опять исчез, перед глазами возникли прежние видения: труп Филомены Лакарель с проломленной головой, лежащий на кафельном полу кухни, превратился в безголовый труп мужчины в ящике из-под книг Фюльбера Ботье. Казалось, вечность минула, прежде чем Виктор снова обрел контакт с действительностью. В желудке возникла неприятная пустота. Он поправил галстук-«бабочку», побрызгал в лицо холодной водой и пошел в жилые комнаты.
При виде Таша, склонившейся над колыбелькой, на душе сделалось легче. Потом он увидел детскую коляску, в которой махал ручками сын Жозефа, а в следующий миг его колени обхватили маленькие, но крепкие лапки Дафнэ. Айрис привела детей на улицу Фонтэн, чтобы Мелия присмотрела нынешним вечером за всем выводком семейства Легри – Пиньо, пока взрослые веселятся. Теперь оставалось только дождаться Мелию, которая почему-то запаздывала.
Таша спасла мужа из плена племянницы и протянула ему перчатки. Ей достаточно было одного взгляда, чтобы понять: Виктор чем-то обеспокоен.
– Милый, ты не на похороны собрался? Праздничный ужин тебя не вдохновляет? Ты очень бледный. Что-то случилось?
– Нет-нет, я… Послушай, я не хотел говорить, но боюсь, что в ближайшее время кто-нибудь и без меня проболтается… Сегодня утром, когда я принес Раулю Перо старые журналы на набережную Вольтера, крестный Жозефа нашел труп неизвестного мужчины в собственном ящике для книг.
– О боже!
– Теперь никак не могу про это забыть. Омерзительное зрелище. У трупа не было головы.
Таша похолодела. Ее словно парализовало.
– Тихо, Дафнэ услышит, – прошептала она упавшим голосом. – Пообещай мне, что ты не впутаешься в эту историю.
– Но я же свидетель – мне никак не удастся остаться в стороне. Дам показания полиции – и все, на этом дело кончится, обещаю. Со мной был Рауль Перо, я ему доверяю, он все уладит. Давай больше не будем об этом, и пожалуйста, ничего не говори Жозефу.
– Можешь на меня рассчитывать. Но могу ли я верить твоему обещанию? Ты уже не раз давал слово покончить с расследованиями… Мелия, ну наконец-то! Что-то вы не торопитесь!
Только что вошедшая Мелия, злая на хозяев за то, что ее не пригласили на семейное торжество, надменно пожала плечами:
– Am be totjorn lo temps de ‘ribar tard.
– Это что, на шведском? – попытался пошутить Виктор и сам натянуто улыбнулся.
– Ну придумали, на шведском! – фыркнула Мелия. – У нас в Лимузене так говорят. Это значит: «Прийти вовремя никогда не поздно».
Пока Таша давала ей последние наставления, Виктор вернулся в мастерскую за тростью. Перед тем как выйти оттуда, он достал из кармана рабочего пиджака обрывок красной бечевки, подобранный в особнячке Филомены Лакарель, и переложил его в портфель.
Аделина Питель сидела дома, в своей двухкомнатной квартирке, занимавшей половину второго этажа. Электричество было редким и дорогим удовольствием, поэтому в ее обиталище в любое время года и суток горели свечи, позаимствованные в окрестных церквях. Ничего, служители Господа не разорятся. И потом, должны же они как-то поощрять ее религиозное рвение – все ж таки она тратит свое свободное время на посещение храмов!
Аделина подбросила полено в камин и решила подкрепиться. Ужинала она всегда рано, чтобы потом весь вечер посвятить работе или чтению. Вот и сейчас, не дожидаясь сумерек, съела, примостившись за столом, говяжий эскалоп с артишоками в панировке, приготовленные утром и разогретые на водяной бане. Отодвинула пустую тарелку и пересчитала мелкие монеты, лежавшие в вазочке для варенья. Порадовавшись, что так мало потратила за неделю, она с сожалением подумала о пятидесяти сантимах, которые приходилось еженедельно кидать в церковную кружку для пожертвований после мессы. Не расточительство ли это?.. Аделина тряхнула головой. Уж лучше тратить деньги на святое дело, чем на журналы мод и книжки про обувь, как ее племянничек Фердинан. А ведь она пыталась вдолбить парню в голову, что экономия – первый закон существования в этом мире. Надо же было сделать такую глупость – пожалела много лет назад бедного сиротку, сына покойной сестры Элизы, забрала к себе! Растила мальчишку, воспитывала, прививала ему честолюбие и правильные взгляды на жизнь, а он в пятнадцать лет взял да и пошел в подмастерья к сапожнику! Потом арендовал мастерскую у вдовы своего наставника и с тех пор днями напролет приколачивает каблуки да подметки и тащит почем зря в свою комнату, соседнюю с тетушкиной, всякие пособия по сапожному ремеслу и прочую печатную дребедень!
У Аделины тоже была неплохая библиотека, унаследованная от родителей и пополненная дарами владельца писчебумажного магазина с улицы Арколь, которому по роду занятий порой попадали в руки старые книжки, нотариальные акты на велени или макулатура из тряпичной бумаги. Во-первых, Аделине этот мусор доставался бесплатно, а во-вторых, порой среди него попадались стоящие вещи. С целью пополнения коллекции она прочесывала набережные букинистов, но никогда не тратила на увлечение больше того, что могла себе позволить.
Этим вечером она не ждала своего ухажера: «Вот и славно, у меня и без него дел хватает». Аделина положила тарелку и чашку в миску с мыльной водой, затем расставила на скатерти баночки с чернилами, стаканы с кистями и гусиными перьями, разложила чистые картонки и в центре водрузила старинный часослов с изысканными цветными миниатюрами, которыми она собиралась воспользоваться в работе. Аделина неустанно благодарила Провидение за знакомство со старой клушей с улицы Пьера Леско. Побочное неудобство состояло в том, что клуша всё норовила заманить ее в свой дурацкий клуб любительниц конфитюров. «Фруктоежки» – надо же было придумать такое название! Ноги моей там не будет, чокнутая клуша напрасно старается! – Аделина тихо рассмеялась. – Клуша, конечно, первостатейная, да, однако у нее можно поживиться редкими изданиями. К примеру, этот часослов – истинное сокровище. Нынче вечером прогуляюсь кое-куда, вернусь и создам шедевр – это будет открытка с цитатой из Евангелия от Матфея: «И вот, некто, подойдя, сказал Ему: Учитель благий! что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?»
– Уж точно не конфитюр, – пробормотала Аделина в ответ на этот вопрос.