Казнь Шерлока Холмса Томас Дональд

4

Меры предосторожности были усилены. Посыльный больше не приносил нам конвертов. Теперь перехваченные сообщения направлялись к нам прямо со шпиля над аркой Адмиралтейства. Почетное место на столе в гостиной занял «самописец», который Холмс смастерил несколькими годами ранее. Это устройство, работавшее на аккумуляторной батарее, улавливало закодированные сигналы с помощью проволочной антенны и фиксировало их. Мы отыскали его на чердаке. На первый взгляд изобретение детектива представляло собой просто стеклянный куб, заполненный серной кислотой и дистиллированной водой. Каким-то непостижимым для меня образом в момент приема сообщения к чернильнице поступала движущаяся полоска белой бумаги. Прикрепленное к устройству перо двигалось со скоростью, совпадающей с ритмом сигналов, и записывало их в виде точек и черточек. Как уверял мой друг, для того чтобы «самописец» заработал, не требовалось ничего, кроме электрического тока от батареи, магнита и рычага, подносящего к ленте красящий валик.

– Длина чернильной пометки зависит от длительности сигнала, – в который раз принялся объяснять мне Холмс. – Короткому сигналу соответствует точка, длинному – тире. При помощи кода Морзе мы можем поддерживать связь с нашими друзьями из Адмиралтейства. Правда, сейчас им приходится передавать нам сообщения другим способом, ведь противники с недавних пор предпочитают буквам цифровые пары. При таком шифровании точками обозначаются однозначные числа, а черточками – десятки.

– Какая-то черная магия! – с недоверием проговорил я.

Холмс рассмеялся и помотал головой:

– Ничего подобного, мой дорогой Ватсон. Кстати, вы не замечали, что каждая пара цифр в шифрограмме как будто заменяет собой букву или слог? Собранные воедино, они наверняка образуют своеобразный алфавит. В каждом сообщении используемые числа находятся в интервале от одного (то есть единицы с предшествующим ей нулем) до восьмидесяти семи. Теперь давайте поразмыслим. Для китайских иероглифов этого слишком мало, ведь каждый из них обозначает целое понятие, а их тысячи. Но для азбуки, подобной нашей, данное количество чересчур велико. В английском алфавите двадцать шесть букв, а в греческом, например, только двадцать четыре.

– Значит, перед нами не алфавит.

– Во всяком случае, не такой, к какому мы привыкли, Ватсон, – усмехнулся Холмс. – Но я готов побиться об заклад, что код имеет алфавитную основу, только записывается не отдельными литерами, а слогами. Если это действительно так, наша задача существенно упрощается.

– Хотелось бы надеяться, но пока мы даже не знаем, какую систему используют шпионы. По-моему, дело обстоит еще хуже, чем с той зеркальной галиматьей.

Не успел сыщик ответить, как в дверь постучали, и на пороге появилась миссис Хадсон:

– Пришел мистер Лестрейд, а с ним леди. Они спрашивают, удобно ли мистеру Холмсу их принять.

На мой взгляд, менее подходящего момента для приема посетителей было не сыскать, но Холмс широко улыбнулся:

– Что вы, миссис Хадсон! С грустью представляю себе тот день, когда не смогу принять господина инспектора.

Наша квартирная хозяйка удалилась. На лестнице послышались размеренные шаги, и в гостиную вошел Лестрейд. Низкорослый, но жилистый, он неизменно напоминал бульдога, я так и называл его про себя. Его спутница показалась мне ничем не примечательной. Нетрудно было определить, что ей около шестидесяти, она вдова и вынуждена сдавать комнаты внаем. По случаю путешествия дама надела бордовую шляпку и коричневое дорожное пальто с лисьим воротником сомнительного качества.

– Доброе утро, джентльмены! – поприветствовал нас инспектор Скотленд-Ярда. – Позвольте представить вам миссис Энни Константин из Ширнесса.

Холмс поклонился так, как если бы нас почтила своим присутствием герцогиня:

– Дорогая леди, любезный Лестрейд, мы очень рады вас видеть. Пожалуйста, присаживайтесь у камина. Право, не терпится узнать о цели вашего визита. Я, признаться, уже два-три часа ожидаю, что произойдет нечто в этом роде.

Необычайная приветливость Холмса, очевидно, насторожила Лестрейда. После того как для миссис Константин придвинули к огню кресло, а миссис Хадсон попросили принести свежего чая, инспектор сел напротив моего друга и спросил:

– Чего именно вы ожидали, мистер Холмс? Не понимаю, как вы могли предвидеть то, о чем вас не предупреждали.

Полицейский таращил глаза и казался не на шутку обескураженным. Холмс весело рассмеялся, но взгляд его оставался серьезным.

– Позвольте, я объясню. Несколько дней назад вышел приказ, согласно которому инспекторы должны докладывать суперинтенданту Мелвиллу из отдела криминальных расследований Скотленд-Ярда обо всех подозрительных происшествиях. Основанием служат записи в патрульных журналах. Речь идет не только о преступлениях, но и просто о странных случаях. От мистера Мелвилла сведения поступают ко мне, причем особое внимание уделяется событиям в дельте Темзы.

– Ах, значит, на сей раз вы доверяете не только своей проницательности, мистер Холмс?

Нимало не задетый этим выпадом, мой друг продолжал в прежнем тоне:

– Никогда не сомневался: не кто иной, как инспектор Лестрейд с его умом и наблюдательностью, немедленно выявит казус и примет надлежащие меры, если на вверенном ему участке произойдет нечто неординарное!

В гостиную внесли поднос с сервизом, и на некоторое время разговор прервался. Холмс принялся разливать чай.

– Думаю, пора выслушать эту милую леди, – радушно проговорил он, протягивая чашку гостье.

Миссис Константин посмотрела на Лестрейда, будто спрашивая у него разрешения говорить, затем повернулась к моему другу:

– Дело в том, мистер Холмс, что часть своего дома я сдаю внаем. Обычно у меня квартируют неженатые джентльмены. Я готовлю для них завтрак, а остальным они обеспечивают себя сами. Постояльцы занимают задние комнаты второго этажа. В прошлом году у меня поселился мистер Чарльз Хеншо, очень благовоспитанный молодой человек. Он преподает французский, но не в школе – дает частные уроки тем, кому нужно сдать экзамен для работы. Занятия проходят в нижней гостиной, а свободное время мистер Хеншо проводит наверху.

– Вот как? – проговорил Холмс безучастно, хотя я видел, что по непонятной мне причине он внимательно вслушивается в слова и интонацию посетительницы. – Приятный молодой человек?

– Очень! Каждое воскресенье ходил в часовню конгрегационалистов. Но скажу вам прямо: если бы я знала, что приключится беда, я бы совсем иначе повела себя в понедельник утром.

– Какая беда?

– Видите ли, мистер Холмс, в прошлый понедельник выдалось прекрасное тихое утро. На улице не было ни души, только мистер Летбридж, констебль, делал свой обход. Он живет неподалеку. А потом это случилось.

– Что же, миссис Константин?

– Взрыв, мистер Холмс. Я хлопотала во дворе. Служанка вынесла из прачечной белье и развешивала его на веревках, а сама я вытряхивала золу из решетки котла. Вдруг в окне задней комнаты – там кабинет мистера Хеншо – что-то вспыхнуло ярко-ярко. Грохнуло так, что по всей улице задребезжали стекла. Первым делом я подумала, что взорвался газовый камин. Увидев на улице мистера Летбриджа, я выбежала и позвала его. Он вошел в дом и бросился вверх по лестнице, я за ним. По правде говоря, я и не чаяла застать в живых бедного мистера Хеншо. Но он сидел в кресле целый и невредимый, лишь казался немного испуганным. И вот что странно: после такого хлопка, который мог бы дом разрушить, комната осталась в полном порядке.

– Любопытно, – мягко произнес Холмс.

– Ума не приложу, в чем тут дело. Мистер Хеншо сказал, что ему очень жаль. Он хотел зажечь камин, и тот вспыхнул. Только поблизости не было видно спичек, огонь не горел, и газом не пахло. Зато ужасно разило чем-то другим. Раньше я внимания не обращала, а тут вспомнила, что и прежде иногда попахивало, правда не так сильно. Но вроде все обошлось. Мистер Летбридж продолжил обход, а мистер Хеншо, наверное, вернулся к своим французским книгам. А вчера вечером пришли и сказали, что меня вызывают в Скотленд-Ярд.

Если рассказ и взволновал Холмса, то он мастерски скрыл интерес под маской вежливого внимания.

– Миссис Константин, при взрыве не сыпались ли искры, как при соприкосновении трамвайной штанги и проводов?

– Да, да! Мне это не пришло в голову, но точно так.

Детектив встал, обогнул свой письменный стол и направился к старому серванту, заваленному книгами, бумагами, склянками и приборами. Взяв в руки шестигранную бутылку из прозрачного стекла, он вынул пробку:

– Скажите, миссис Константин, не знаком ли вам этот запах? Он, как вы говорили, не похож на газ. Понюхайте, пожалуйста. Только не приближайтесь вплотную и не вдыхайте глубоко.

Держа горлышко на некотором расстоянии от посетительницы, он немного выждал. Испарения достигли носа миссис Константин, она кашлянула и, скривившись, воскликнула:

– Фу, какое гадкое зелье! Уж не знаю, сэр, что мистер Хеншо собирался с ним делать, но пахло именно этим.

Она отхлебнула чая из чашки.

– Может быть, мистер Холмс, вы раскроете нам свой маленький секрет? – спросил инспектор.

– У меня нет никаких тайн. Миссис Константин почувствовала запах серной кислоты.

– Зачем она ему понадобилась? – пробормотал Лестрейд с подозрением в голосе.

– Спросите лучше, зачем он вызвал короткое замыкание в батарее, да еще полностью заряженной, в понедельник с утра. Миссис Константин, в той часовне есть электрический свет?

– В классе воскресной школы, наверное, есть. Его пристроили всего три или четыре года назад.

– Рискну предположить, что там мистер Хеншо и нашел розетку. Неслучайно утром в понедельник аккумулятор был заряжен. Пожалуйста, расскажите мне о вашем приятном молодом жильце чуточку поподробнее. Он много путешествует? Может быть, ездит за границу?

Леди рассмеялась:

– Что вы, мистер Холмс! Думаю, вряд ли он бывал дальше маргитского пирса. Нет. Но по субботам, не реже чем раз в две недели, он отправляется в Оксфорд за книжками для своих занятий.

– Довольно странно. Ведь Лондон ближе. Почему же он не покупает пособия здесь?

– Хм, мистер Холмс, он мне намекнул, что у него там знакомая, которая приглашает его на чай.

– А… Вероятно, дело в этом. Еще вопрос: откуда он родом?

– Затрудняюсь ответить, мистер Холмс, – встревоженно проговорила посетительница. – Думаю, не из наших мест. Разговаривает как джентльмен. Это все, что я могу сказать.

– Очень хорошо, – кивнул мой друг с удовлетворенным видом. – И последнее, миссис Константин. Поверьте, присутствие этого молодого человека в вашем доме ничем вам не угрожает. Полицию просто интересуют необычные происшествия. Так ведь, Лестрейд? Потому вас и побеспокоили. Но ничего серьезного не произошло. Вы ведь по-прежнему будете сдавать комнаты мистеру Хеншо, скажем, в ближайшие шесть месяцев? В целом он, кажется, прекрасный постоялец?

– Не уверена, – ответила дама, и в ее голосе прозвучал оттенок негодования.

– Вы должны дать согласие. Думаю, оснований для жалоб у вас не будет. И еще: никому ни слова о нашем разговоре, в том числе мистеру Хеншо. Это чрезвычайно важно.

Видя, что наша гостья колеблется, я вмешался:

– Вероятно, у вас есть сестра или подруга, у которой вы могли бы погостить пару недель, пока не оправитесь от потрясения. Будет достаточно, если с мистером Хеншо останется служанка.

– Хорошо, сэр. В любом случае обещаю вам сдавать ему комнаты еще полгода. И о нашей беседе буду молчать как рыба.

Одной встречи с миссис Константин было достаточно, чтобы понять: слово она сдержит. Она явно принадлежала к числу тех решительных пожилых леди, которые, напади на Англию Наполеон, вымели бы вражеское войско своими метлами.

Наши посетители ушли. Казалось, результатами визита остались довольны все, кроме Лестрейда, задетого тем, что его не посвятили в тайну. Ну а Холмс просто ликовал. Он не был большим любителем спиртного, но вечером мы с ним откупорили шампанское «Дом Периньон» – первую бутылку из шести дюжин, подаренных благодарным клиентом несколько лет назад и с тех пор стоявших в неприкосновенности.

Следующим утром мой друг без предупреждения исчез. Обычно он вставал не рано, и я был уверен, что он еще спит, пока служанка не сообщила о его отсутствии. Я праздно, но не без приятности провел день: он запомнился мне первым осенним снегопадом. А в шесть часов вечера на лестнице раздался голос Холмса: он вернулся и звал миссис Хадсон.

– Уж подумал, что вы снова пропали без вести, – сказал я полушутя.

Сыщик бросил на кресло шляпу и трость. Через секунду вслед за ними полетело пальто.

– Мой дорогой Ватсон, я побывал в замечательном месте – в Сомерсет-хаусе. В его великолепных, украшенных росписью залах я любовался Темзой с проплывающими по ней пароходами и с неменьшим наслаждением изучал журналы регистрации рождений, браков и смертей.

– Кто из родившихся, женившихся или умерших вас заинтересовал?

– Никто. Там есть другой, сравнительно маленький отдел, где обязаны регистрироваться люди, желающие официально сменить имя. Мне пришло в голову, что Чарльз Хеншо – если можно так выразиться, имя, перекроенное на английский лад с иностранного. И я вовсе не удивился, узнав, что несколько лет назад оно было присвоено Карлу Хеншелю в регистрационной конторе Чатема, а это не слишком далеко от Ширнесса.

– Он немец?

– По рождению да, хотя британское подданство принял, еще будучи Карлом, когда жил в Австралии. Как видите, полностью скрыть происхождение ему не удалось.

– Но миссис Константин не сомневается, что он англичанин до мозга костей.

– Он языковед, мой дорогой друг. Немец-лингвист может говорить по-английски правильнее, чем человек, родившийся и выросший в Британии. Что касается преподавания французского молодым англичанам или английского молодым французам, то лучшего прикрытия ему было не найти. При таком роде занятий в нем, скорее, заподозрили бы француза по крови или по политическим симпатиям. Но немец, дающий уроки французского в Англии, – это весьма нетипично.

– Вы узнали что-нибудь о его субботних поездках в Оксфорд?

– Завтра мы отправляемся туда ранним поездом с Паддингтонского вокзала. По пути домой я ненадолго заглянул в Скотленд-Ярд. Кстати, Уайтхолл и набережная, припорошенные снегом, были восхитительны: они напомнили мне масляные этюды Камиля Писсарро. Так вот, суперинтендант Мелвилл поручил инспектору Тобиасу Грегсону следить за герром Хеншелем (будем называть его настоящим именем). Грегсон неплохо знает свое дело. Даже если немец вычислит наблюдателя, то решит, что в Лондоне тот оторвался от него. В Паддингтоне, на платформе, от которой отходят оксфордские поезда, я разыщу инспектора. Он нам незаметно подмигнет и укажет, где Хеншель. У меня есть фотография этого господина, сделанная вчера без его ведома. Затем место Грегсона займем мы с вами, дорогой Ватсон.

5

– Не забудьте взять с собой бритву и чистый воротничок, – сказал мне Холмс за завтраком. – Я дал телеграмму в гостиницу «Митра», чтобы для нас приготовили комнаты. Может быть, это излишняя предосторожность, но она не повредит. Если желаете, прихватите свой армейский револьвер, хотя он вряд ли вам понадобится.

Субботнее утро было ярким и безоблачным, словно унылый ноябрь ненадолго уступил место лету. Холмс накинул дорожный плащ поверх темного костюма, прикрыв золотую цепочку часов, выглядывающую из жилетного кармана. Человек, который собирается всего-навсего приятно провести уик-энд, вряд ли оделся бы столь торжественно.

Пока тряский кеб катил по Мэрилебон-роуд к Паддингтонскому вокзалу, я пытался представить себе облик шпиона. Он похож на бородатого злодея из романа или у него неприметная наружность страхового агента? Ясно было одно: это не предатель, затесавшийся в ряды адмиралтейских служащих. Как заверил нас сэр Джон Фишер, в их списках не значился Чарльз Хеншо.

В огромном вестибюле Паддингтонского вокзала царило оживление. Многочисленные желающие уехать на выходные из Лондона толпились возле книжных и цветочных лотков, а также на стоянке кебов. К высокому стеклянному своду поднимались столбы дыма: зеленый паровоз Большой Западной железной дороги был готов к отправлению. Поезд на Оксфорд еще не подали, и на перроне переминались лишь несколько пассажиров, которые охраняли свои чемоданы и плетеные корзины, аккуратно составленные для погрузки в багажный вагон.

Но не прошло и двадцати минут, как мы увидели Грегсона в светло-сером пальто и котелке. Он вышагивал, держась на почтительном расстоянии от объекта преследования. «Подмигивать» нам необходимости не было: Карла Хеншеля мы сразу узнали. Пожалуй, я принял бы его за младшего офицера в увольнении. Это был худощавый молодой человек, гладко выбритый и коротко остриженный, в норфолкской однобортной куртке с поясом и брюках из твила, с черным кожаным портфелем в руках. Его скромный и опрятный вид не вязался с высокомерным выражением лица.

Едва Хеншель прошел мимо, Холмс посмотрел на Грегсона, маячившего в нескольких ярдах от нас, и едва заметно кивнул. Не подав виду, что знаком с нами, инспектор исчез за книжным киоском. Мы направились в дальний конец перрона, чтобы оказаться ближе к выходу, когда состав прибудет к месту назначения.

Судя по всему, Хеншель не имел намерения ночевать в Оксфорде, а значит, собирался вернуться в Лондон вечерним поездом. Но Холмс уже договорился о том, что на станцию пришлют носильщика, который доставит наш багаж в гостиницу «Митра».

Мы без труда отыскали свободное купе и после часа езды по унылым западным окраинам Лондона выехали в долину Темзы. По обеим сторонам от путей тянулись холмы, рощи и заливные луга. Еще до полудня мы увидели в окне башни и шпили древнего города.

Возле станции стояли в ряд кебы и багажные тележки, однако Хеншель прошел мимо, пересек дорогу и заспешил в сторону центра. Мы с Холмсом, держась поодаль друг от друга, двинулись за ним на приличном расстоянии. Вскоре он вывел нас на широкую и оживленную Бомонт-стрит, застроенную простыми, но красивыми зданиями. Впереди показались увитые плющом окна и входная арка одного из колледжей. Вне всякого сомнения, Хеншель не подозревал о слежке. Он ни разу не оглянулся и не сделал ни малейшей попытки скрыться. Правда, у него мог быть сообщник, который крался сзади. Но мы никого не заметили, а наблюдать за Шерлоком Холмсом и при этом не выдать себя смог бы далеко не всякий!

Я понимал: каждый наш шаг по мостовой увеличивает опасность того, что Хеншель обратит на нас внимание. Но мои опасения не оправдались. Пройдя Бомонт-стрит, он свернул во двор Музея Ашмола. На миг угол величественного здания с греческим портиком и фигурой богини, восседающей над лепным фронтоном, заслонил нас от Хеншеля. Пользуясь этим, я поравнялся с Холмсом и шепнул ему: «Боюсь, Хеншо приехал сюда как обычный путешественник, чтобы осмотреть коллекцию. Пока это кажется наиболее вероятным».

Мы снова разошлись и порознь приступили к тщательному изучению экспонатов. Университетский музей был словно специально выстроен для охоты за преступниками. С галерей можно было обозревать пространство, в то время как витрины служили превосходным укрытием. Спрятавшись за скульптурами, выставленными в залах первого этажа, мы увидели, что Хеншель поднимается по лестнице. Из окон на нее лился сверху яркий свет дня. Когда Карл одолел второй марш, я и Холмс пошли за ним. Вдруг сыщик остановился и принялся рассматривать потемневший пейзаж Ван Эйка. В ладони мой друг держал маленькое круглое зеркальце, отражавшее ступени позади него, по которым только что прошел Хеншель, и галерею, куда тот направился. Я осторожно повторил его путь и оказался в просторном зале второго этажа, где были выставлены шедевры итальянского Возрождения. Здесь прогуливались две тихо беседующие дамы и одинокий джентльмен средних лет. Картины висели на стенах, а в центре располагались витрины. Я не знаток живописи, но благодаря маленьким медным табличкам на рамах обратил внимание на два наброска Боттичелли, изображающие нимф в лесу, и темноватый портрет папы римского работы Фра Филиппо Липпи. Какое отношение все это имело к кораблестроению и шпионажу, было выше моего понимания.

Я старался не упускать из виду Хеншеля. Его явно не интересовали красочные полотна и витрины с флорентийской керамикой и серебром, загораживающие от нас Холмса. Молодой человек направился в конец зала и взял один из маленьких зеленых складных стульчиков, какие в крупных картинных галереях предлагают желающим копировать произведения мастеров. Поскольку неподалеку от музея находится художественная школа Раскина, прилежных копиистов здесь не меньше, чем в Лувре или Уффици.

Но Хеншель, по всей видимости, не собирался делать наброски с картин. Держа сложенный стул в одной руке и черный портфель в другой, он прошел в боковую анфиладу небольших залов с археологическими находками. Многочисленные полки стеклянных витрин изобиловали фрагментами амфор, пифосов, урн для голосования, заржавленными клинками и орудиями труда. Миновав «Месопотамию», «Древний Египет», «Анатолию» и «Кипр», Хеншель остановился перед рядом экспонатов с надписью «Крит и острова Эгейского моря». Тут он раскрыл свой стул, сел и извлек из портфеля небольшую доску с прикрепленным к ней блокнотом. Молодой человек не оборачивался и наверняка не знал, есть ли в зале посетители. Судя по его безразличию, повода для беспокойства у него не было.

Через несколько минут Хеншель поднялся и вышел в соседнюю комнату. По звуку я догадался, что он раскрыл карманный ножик и чинит карандаш над корзиной для мусора. Поскольку полированный паркет обеспечивал превосходную акустику, я не сомневался, что услышу малейшее движение Карла, если он надумает вернуться на место. Но пока все было спокойно, и я не спеша приблизился к стулу Хеншеля. С видом любознательного посетителя я остановился у витрины, настолько важной для немца, что он приехал сюда из Ширнесса. Да я и Бейкер-стрит не перешел бы ради такой ерунды.

На витрине, представьте себе, лежало несколько дюжин битых керамических плиток. В основном они были голубовато-серыми, как сланец, некоторые по цвету напоминали песок или обожженный сургуч. В геометрическом отношении преобладали грубые квадраты, хотя попадались и продолговатые кусочки, сужающиеся к одному концу. По размеру ни один фрагмент не превышал пяти квадратных дюймов. Кроме того, я заметил с десяток маленьких рисунков, оставленных, судя по пояснительным надписям, кольцом-печаткой. Экспозиция именовалась «Линейное письмо Б. Таблички из обожженной глины, найденные преимущественно в руинах Минойского дворца в г. Кноссе, о. Крит». С детских лет я помнил, что, по легенде, именно там располагался лабиринт, где Тесей убил Минотавра. Артефакты относились к эпохе, предшествовавшей Троянской войне, и датировались примерно 1500 годом до Рождества Христова. Их обнаружили во время раскопок, которые проводились в последние десять лет под руководством сэра Артура Эванса. Надписи на плитках представляли собой сочетания вертикальных палочек, наподобие тех, что рисуют при подсчетах, и различных фигур, таких как обух топора, ворота, шалаш, рыба, звезда и прочее. Это и называлось линейным письмом Б. Из таблицы, дававшей приблизительное описание произношения, я узнал, что «ат-ку-та-то» означает десять рабочих быков, а «ат-ку-до-ниа» – пятьдесят.

Заслышав в смежной комнате приближающиеся шаги, я быстро, но почти бесшумно спрятался за другой витриной. Выглянув из-за нее, я увидел, что Хеншель снова сидит на стуле и аккуратно перерисовывает древние надписи.

На протяжении последующих трех часов мы с Холмсом вели наблюдение попеременно. Это было нетрудно, поскольку из маленького зала минойской культуры молодой человек мог выйти только той дорогой, которой пришел. Мы контролировали этот маршрут, находясь то на лестнице, то в зале Возрождения, то в галерее древностей, причем Хеншель со своего места едва ли нас замечал. Холмс даже последовал его примеру, взяв стул и обосновавшись с блокнотом и карандашом перед портретом прелестной венецианской куртизанки кисти Карпаччо. Мимо проходили люди, но мой друг, казалось, всецело сосредоточился на копировании.

Возле этюда с видом Колизея работы Пиранези расположился сухощавый господин с аккуратной седой бородой, в пенсне и несколько порыжелом сюртуке. Почти час он трудился, ни на кого не обращая внимания, затем встал, протер стекла голубым шелковым платком, промокнул слезящиеся глаза и вернул сложенный стул на место. Холмс занимался своим наброском, притворяясь, что глубоко увлечен манерой Карпаччо. Но вот пожилой джентльмен шаркающей походкой побрел к выходу. Как только трость старика коснулась камня лестничной площадки, мой друг вскочил и, не производя лишнего шума, устремился к подставке для складных табуретов. Поместив свой стул рядом с остальными, он внимательно осмотрел конструкцию стойки и задержал взгляд на одном из четырех металлических столбиков.

– Так я и знал! – резко выдохнул Холмс.

Опустив большой палец в вертикальную трубку, он вынул из нее скрученный листочек бумаги и развернул его. Я едва успел разглядеть написанные от руки цифры: 57-09-83-62-15 | 19-80-05…

Детектив дал мне знак молчать и вернул записку в тайник:

– За ним, Ватсон! Он не слишком проворен и вряд ли успел уйти далеко.

Хотя говорил он шепотом, нельзя было не заметить, как его взволновала эта находка.

– Хеншель? – спросил я не менее возбужденно.

– Оставьте Хеншеля. Будет лучше, если он нас больше не увидит.

Холмс метнулся на лестницу и, перешагивая через одну ступеньку, быстро спустился на первый этаж. Пожилой джентльмен с тростью вышел из здания и теперь хромал по музейному дворику. Мой друг умерил скорость и, внезапно превратившись в неторопливого путешественника, направился к одной из колонн. Стоя за ее основанием, мы проследили за тем, как старик пересек Бомонт-стрит и повернул вниз – в ту сторону, откуда, ведомые Хеншелем, явились мы сами. Затем, к моему удивлению, седой господин вынул из кармана ключ, открыл им белую дверь дома с красивым, но не помпезным фасадом и вошел внутрь.

Шерлок Холмс торжествовал:

– Вот как они это делают, Ватсон! До утра понедельника ничего предпринимать не будем. Со всем, что требовалось сегодня выполнить, мы справились.

Не вполне разделяя восторг своего друга, я считал наши успехи довольно скромными, но он не пожелал слушать возражений. По его настоянию мы не вернулись в Лондон, а остались до понедельника в Оксфорде. Субботний вечер я и Холмс провели за ужином в зале гостиницы. Ярко горели лампы, низкие потолочные балки и некоторые предметы обстановки напоминали о том, что еще полвека назад «Митра» служила постоялым двором. Холмс нахваливал еду и вино, говорил об археологии, восхищался микенскими открытиями великого Генриха Шлимана и даже вспомнил историю о том, как при раскопках обнаружили тела троих троянских воинов, чьи лица сохранили свои черты под золотыми масками, но рассыпались в прах, когда маски сняли.

– «Сегодня я узрел лик Агамемнона» – такую телеграмму послал герр Шлиман греческому королю. Ну а теперь, мой дорогой друг, выкурю трубку на сон грядущий. «Довольно для каждого дня своей заботы…»

Мы удалились в гостиную нашего номера, в то время как студенты в цилиндрах стали расходиться по колледжам. На улице зажглись фонари, и с башни Крайст-Черч уже доносились удары Большого Тома. Когда колокол пробьет сто раз, университетские ворота закроются, а припозднившимся гулякам в понедельник утром придется держать ответ перед деканом или проктором[23].

Оказавшись наедине, мы с Холмсом обсудили события дня.

– Тот пожилой джентльмен – адмиралтейский шпион? – с сомнением спросил я. – Непохоже, чтобы это был он.

Холмс усмехнулся, зажигая от камина свою трубку из вишневого дерева:

– Нет, дорогой Ватсон. Вражеская комбинация включает в себя не два, а три хода. Шпион из Адмиралтейства добывает сведения, старый джентльмен их кодирует, а Хеншель передает. Возможно, он участвует и в разработке шифровального языка.

– Тайнописи, которая вот уже более трех тысяч лет не используется?

– Совершенно верно. Линейное письмо Б уникально. О нем не было известно до тех пор, пока сэр Артур Эванс не обнаружил в Кноссе глиняные таблички. В сущности, эта письменность и сейчас не вполне расшифрована и представляется нам довольно бессмысленным набором каракулей. Найдется ли лучший ключ для шифра! Кстати, первоначальное значение символов линейного письма знать не обязательно. Можно вложить в них собственный смысл. Ни одному криптографу в жизни не придет в голову обратиться для расшифровки кода к древним табличкам!

– Но наши сообщения записываются цифрами!

– Вот именно, Ватсон. Думаю, в понедельник мы обратимся с этим затруднением к человеку, который в подобных вопросах гораздо более сведущ, нежели Адмиралтейство и Скотленд-Ярд, вместе взятые.

В воскресенье мы прошлись по аллее Аддисона и близлежащим улочкам, где некогда, в бытность свою студентом Магдален-колледжа, совершал моцион сам основатель «Зрителя»[24]. Перед прогулкой Холмс уединился в кабинете и набросал какую-то записку. Когда он передавал ее мальчику-посыльному, я успел прочитать адрес: «Л. Стрэкену-Дэвидсону, эсквайру, Бейллиол-колледж». По возвращении, когда в речном тумане уже загорелись нимбы фонарного света, Холмс получил у консьержа ответ – маленькое аккуратное письмецо.

В понедельник утром мы вышли на Терл-стрит и направились туда, где нас ждал консультант. О ректоре Бейллиол-колледжа я был наслышан. Этот высокий худощавый шотландец с кустистыми бровями, знаток Цицерона и римского криминального права, внушал трепет школярам. Студенческий фольклор воспевал его привычку много курить и застегиваться не на все пуговицы. В годы учебы в университете мне не приходилось с ним встречаться, но Холмс заверил меня, что личность этого ученого мужа превосходно описана в известном стишке:

Двадцать сигарет дымящих

И прекрепкий чай кипящий,

Цицерон слегка соленый,

Аппиан в котле вареный,

Двести сочинений пресных –

Получился наш профессор.

– Как-то раз я помог господину ректору избежать последствий неприятной истории, в которую впутался один из его студентов. Нужно было дать отпор мелкому, но весьма назойливому шантажисту. Как вы знаете, обычно я не жду ответных одолжений, но в этот раз решился обратиться к бывшему клиенту за советом, и мистер Стрэкен-Дэвидсон написал мне, что будет рад нас принять.

Мы явились на Брод-стрит, и нас тут же проводили в приемную ректора. Судя по голосам, доносившимся из кабинета через открытую дверь, там шло занятие. Действительно, в креслах сидели двое молодых людей, а профессор увлеченно рассказывал им о противостоянии Спарты и Афин в Пелопоннесской войне, стоя спиной к огню и опершись ладонями о каминную полку.

– Входите-входите! – энергически закивал он. – Лорд Ротон и мистер Сэмпсон разбирают четвертую книгу Фукидида. Пожалуйста, садитесь.

Мы не без труда отыскали пустые стулья в уютном беспорядке комнаты, заваленной книгами и бумагами.

– Прошу вас, милорд, – сказал профессор, повернувшись к одному из студентов.

Ротон, темноволосый юнец с цветущими щеками, растерянно смотрел перед собой. Должно быть, он неплохо провел вчерашний вечер, который должен был скоротать в компании одного лишь Фукидида.

– Тон де-пе-гиг-но-меноу феру… – пробормотал молодой человек, – пери ситоу эк-болин… Следующим летом, когда хлеба заколосились…

– Да-да, – с подлинно шотландским нетерпением проговорил ректор. – Когда же именно это было?

– Это было… То есть, профессор, я полагаю…

Пожалев незадачливого молодого аристократа, Холмс вмешался:

– Думаю, поход сиракузцев на Мессину можно с немалой долей уверенности датировать первым июня четыреста двадцать пятого года до Рождества Христова.

Ректор поднял брови:

– Неужели, мистер Холмс? Спустя две с половиной тысячи лет вы называете точную дату, хотя большинству ученых даже месяц известен весьма приблизительно.

– Все очень просто, профессор. Климатические и погодные условия – это область, в которой сыщик обязан хорошо разбираться. Если учесть, что в Средиземноморье формирование зерна у злаковых культур происходит с двадцатого мая по десятое июня, то вряд ли колосья могли подняться раньше конца весны. Поскольку о жатве речи не было, первая июньская неделя еще не истекла. В этом мои подсчеты, конечно, имеют погрешность, но если принять во внимание приливы и отливы, к которым приурочивали отправление кораблей и высадку на берег, то первое июня оказывается наиболее вероятной датой.

– Боже мой! – добродушно воскликнул Стрэкен-Дэвидсон. – Не думал я, что Фукидид может стать предметом исследования криминалистов. Раз так, нам с вами, лорд Ротон и мистер Сэмпсон, лучше отложить наши штудии. Буду рад принять вас через неделю в этот же час. Надеюсь, что к назначенному сроку вы твердо уясните для себя содержание первых пяти глав. Доброго вам дня.

Молодые люди удалились, почтительно раскланявшись со мной и моим другом.

– Дорогой мистер Холмс! – проговорил ректор, закрывая дверь и пожимая нам руки. – Я счастлив возобновить знакомство с вами, но, признаться, не понимаю, зачем вам, детективу, понадобилось линейное письмо Б. Минутку, я поставлю чайник.

– Сведения о минойской письменности нужны мне для расследования одного дела, профессор. Строго конфиденциального, разумеется.

– Да-да, конечно. Думаю, иначе не потребовалась бы моя помощь.

– Насколько мне известно, вы коллекционируете древние монеты и перстни-печатки.

Стрэкен-Дэвидсон обернулся к нам, не выпуская из рук чайника, и его лицо расплылось в широкой улыбке.

– Вероятно, вы слышали о моих зимних экспедициях на Ближний Восток. Студенты прозвали меня «нумизматом в дахаби» (это египетская лодка). У меня действительно есть собрание монет и несколько печаток. Их, знаете ли, до сих пор можно приобрести на рынках Каира или в западной части Крита, если повезет.

– А приходилось ли вам иметь дело с линейным письмом Б?

– Я с большим интересом слежу за работой сэра Артура Эванса. В его труде «Scripta Minoa» опубликовано немало текстов. Но к сожалению, он сейчас на Крите, и вам вряд ли удастся получить его консультацию.

Холмс кивнул:

– Разрешите задать простой вопрос, профессор: может ли линейное письмо Б служить основой для кода? Прошу вас отнестись к этому со всей серьезностью.

Кустистые брови ректора снова приподнялись.

– Ну разумеется! Линейное письмо и есть код, мистер Холмс! И ничто другое! Причем код столь уникальный, что никому не посчастливилось его толком расшифровать. Прочитано лишь несколько небольших фрагментов, а в остальном приходится довольствоваться догадками. Ученые той школы, к которой принадлежу, с вашего позволения, и я, предполагают, что эти символы фиксируют раннюю форму древнегреческого языка. Отсюда и попытки восстановить транскрипцию текстов. Но львиная доля работы – впереди.

– Древние надписи на табличках пусть ждут своего часа, нам важно другое: может ли линейное письмо Б использоваться для создания современного кода, применяемого в армии или во флоте?

Историк молча протянул нам чашки.

– Во многих из найденных текстов говорится о Кносском дворце, прежде всего об оружейных складах и о кораблях. Однако рисовать пиктограммы от руки – очень трудоемкое занятие, а напечатать их нельзя, поскольку ни один шрифт для такого не пригоден.

– Но полагаю, ученые нашли способ упростить минойское письмо для собственного пользования?

– Да, мистер Холмс. Эту задачу решили знатоки этрусского и вавилонского языка, впервые предложившие перевести пиктограммы в цифры. Каждому значку присваивается номер, и получается своего рода скоропись.

– Можно ли отождествлять символы линейного письма с буквами, имеющими числовое соответствие?

– Нет, – покачал головой профессор. – Эти значки скорее представляют собой слоги, нежели отдельные литеры. – Мой друг издал протяжный вздох облегчения, а Стрэкен-Дэвидсон продолжал: – Поэтому современный код на основе линейного письма Б будет состоять из сгруппированных пар цифр, где каждая пара обозначает слог или другую единицу, выбранную шифровальщиком, а каждая группа – слово. Таким образом можно записать любое сообщение, причем знать исходное значение древних символов не обязательно.

Холмс слушал в обычной позе: он опустил веки и стиснул пальцы.

– Хотелось бы знать, профессор, – сказал сыщик, открыв глаза, – будет ли такая система кодирования иметь преимущества перед другими?

Ректора, казалось, удивил этот вопрос.

– Только одно, мистер Холмс. Все другие формы кодов, буквенные и цифровые, строятся на фундаменте, в изначальном виде широко известном: на слове, книге или числовой формуле. Как ни крутите, как ни искажайте текст, основа шифра остается общедоступной. А о линейном письме Б в целом мире знает лишь горстка ученых, причем знает очень немногое, меж тем как остальное человечество вовсе, так сказать, исключается из игры.

– Совершенно верно, – тихо сказал Холмс. – Проживает ли кто-нибудь из этих избранных в Оксфорде?

Профессор на секунду задумался.

– Сэр Артур Эванс, но он сейчас на Крите. Два его ассистента поехали с ним. Кроме них, с линейным письмом Б знаком хранитель отдела древностей из Музея Ашмола.

– И это все?

– Есть еще доктор Гросс, правда он не служит в университете. Он был помощником хранителя отдела Древнего мира в Королевском музее Берлина. Год или два назад вышел в отставку и поселился здесь, в Оксфорде.

– Пожилой джентльмен в пенсне? Тот, что живет на Бомонт-стрит? – спросил Холмс, словно из простого любопытства.

– А, так вы с ним знакомы?

– Поверхностно.

Холмс искусно скрывал свою радость оттого, что, выстрелив наугад, попал в цель. Однако я заметил, как забилась жилка на его виске. Все-таки я его близкий друг и тем более медик.

Прощаясь с профессором, мы не стали брать с него обещания хранить в тайне содержание нашей беседы. Любой, кто хотя бы немного знал Стрэкена-Дэвидсона, понимал, что в подобных просьбах нет необходимости.

6

Вечером того же дня я и Холмс сидели, как обычно, перед камином на Бейкер-стрит. Но прежде чем вернуться домой, мы, по настоянию детектива, заехали в Сент-Джеймсскую библиотеку, абонентом которой он являлся. Оттуда он вышел с толстым томом под таинственным заглавием «Scripta Minoa».

После ужина, состоявшего из «холодной дичи, табака да в маринаде чеснока»,{10} Холмс уселся за свой стол, положив по одну сторону от себя чистую бумагу и листы с перехваченными шифрограммами, а по другую – труд сэра Артура Эванса. Новый наконечник, надетый на перо, и подушка, прислоненная к спинке деревянного стула, свидетельствовали о том, что мой друг намерен основательно поработать, а значит, разговорам пришел конец. Чтобы скоротать остаток вечера, я взял с полки роман Вальтера Скотта и удалился в свою комнату.

Не знаю, во сколько Холмс заснул и ложился ли он вообще, но наутро я застал его за столом. Гостиная утопала в табачном дыму, как лондонские улицы в тумане. Однако вместо усталости на лице своего друга я увидел охотничий азарт.

– Мы поймали их за хвост, Ватсон! – торжествующе объявил он. – За несколько часов я изрядно освоил минойскую арифметику по рисункам Артура Эванса. Вертикальная палочка – это единица, короткое тире – два, кружок – сотня, кружок с точкой – тысяча, кружок с горизонтальной чертой – десять тысяч. В линейном письме Б восемьдесят семь расшифрованных обозначений слогов, но наш дорогой доктор Гросс использует девяносто две пары цифр. Из них пять, вне всякого сомнения, служат для передачи чисел.

На протяжении последующих двух суток Холмс, засиживаясь в гостиной до поздней ночи, работал над сообщениями, которые еще недавно казались совершенно бессмысленными. Увы, большая их часть не поддавалась расшифровке. Досадуя на тщетность своих усилий, мой друг то и дело нарушал тишину возгласами огорчения и недовольства собой. Время от времени пары цифр в шифрограммах повторялись, но что они означают, было по-прежнему неясно.

Наконец на второй день почти непрерывных бдений Холмс ударил кулаком по столу и издал громкий возглас: «Эврика! Кажется, получилось!» Он не мог пока восстановить слоги, на которых строился код. Но накануне ему удалось выявить пять пар цифр, соответствующих микенским обозначениям чисел, и этого было достаточно. Просмотрев один из документов, он раскодировал несколько цифровых цепочек: 685, 3335, 5660, 120… Хотя прочих слов Холмс не разобрал, эти числа задели какую-то струну в феноменальной памяти великого детектива. Оказалось, он видел их прежде в одном из адмиралтейских планов.

Отперев ящик стола, сыщик достал толстую папку с бумагами, вверенными ему сэром Джоном Фишером. Мой друг попросил у адмирала копии тех документов, которые могли привлечь шпиона в первую очередь. На их изучение было потрачено более суток, и вот теперь в глубине стога сена блеснула иголка.

Мы работали вместе: Холмс зачитывал цифры из бумаг военно-морского ведомства, а я молча сличал их со списком чисел из немецкой шифрограммы, которы он раскодировал в последние несколько дней. За два с лишком часа работы я не нашел ни одного совпадения. Уже бросив считать наши промахи, мы откладывали один просмотренный документ и брались за новый. Притом что слоговые обозначения, лежащие в основе немецкого шифра, были нам недоступны, оставалось надеяться лишь на древнюю систему счета, разгаданную сыщиком в результате длительного труда.

В техническом описании, за которое мы взялись, фигурировало около пятидесяти чисел. Я слушал их, затаив дыхание. Чтобы убедиться в отсутствии ошибки, я попросил Холмса зачитать цифры второй раз и снова стал водить по списку карандашом, сжимая его в дрожащих пальцах. Нет, все было верно. Нам улыбнулась удача – значения совпали от первого до последнего. Вскоре стало ясно: шифрограмма целиком представляет собой закодированную копию той адмиралтейской бумаги, что мой друг сейчас держал в руках. Зная числа, мы теперь могли расшифровать названия предметов, к коим они относились. Завладев ключом к ребусу доктора Гросса, Холмс мигом стряхнул с себя накопившуюся усталость.

– Шестьсот восемьдесят пять! – бодро выкрикивал он, стоя спиной к камину. – Три тысячи триста тридцать пять! Пять тысяч шестьсот шестьдесят! Сто двадцать!

Я смотрел на него и понимал: мой друг, непобедимый Шерлок Холмс, в который раз сотворил невозможное. Ему по плечу оказалось то, с чем не справился бы никто другой. Дочитав список, он сел и вздохнул так, словно еще не до конца поверил в собственный успех.