Казнь Шерлока Холмса Томас Дональд

3

– Это совершенно немыслимо! – воскликнул я в четвертый или пятый раз. – У нас нет оснований предполагать, будто мистер Герни совершил что-то предосудительное, тем более преступное. Вы не можете просто так обшарить комнату гостя респектабельной гостиницы! Если горничная входила к нему ночью, это дело всецело находится в ведении управляющих, и, уволив ее, они, очевидно, сочли вопрос исчерпанным. В номер мистера Герни вас ни в коем случае не допустят. Не хотите же вы совершить берглэри?[37]

– Что ночью берглэри, то в светлое время суток всего лишь незаконное проникновение в помещение с преодолением физического препятствия, – проговорил Холмс, нахмурив брови и явно сосредоточенно размышляя. – Именно так расценят мое деяние, если я решусь на столь дерзкий шаг. Только, мой дорогой Ватсон, возиться в комнате мистера Герни придется не мне, а вам.

Читатель, вероятно, догадывается, в какой ужас повергло меня это предложение!

– Я не стану делать ничего подобного! Что бы он у себя ни хранил, по-вашему…

– Довольно смутно представляю, что он может у себя хранить, – перебил детектив. – Однако давайте оставим вопрос о краже со взломом и обсудим характерное наркотическое пристрастие Эдмунда Герни.

Я выдержал паузу, но вопрос этот, судя по всему, не давал Холмсу покоя.

– Подобные вещи, Ватсон, должны быть интересны медику, – заговорил он снова. – Предполагаю, у мистера Герни выработалась привычка к употреблению хлороформа. Вероятно, она уже приобрела характер зависимости. Но так и быть, выразимся мягче: скажем, что джентльмен страдает невралгией. Анестезирующее средство притупляет боль, которая иначе лишила бы его ночного отдыха.

– Так в чем же дело?

– В том, что употребление хлороформа может привести к смерти, – настойчиво заявил Холмс.

– Увлекаться анестетиками крайне глупо, но едва ли мы сможем помочь мистеру Герни. Если больной привык засыпать с помощью хлороформа, то с этой опасной привычкой он, скорее всего, уже не расстанется.

– Именно так. Насколько я помню, вдохнув или проглотив свыше двух жидкостных унций, человек может перейти в мир иной. Грань между допустимой и смертельной дозой чрезвычайно тонка, как и между жизнью и смертью. Хлороформ представляет собой серьезнейшую угрозу в руках того, кто не имеет медицинского образования. – Холмс откинулся на спинку кресла. Кажется, я начинал понимать, чего он от меня хочет. – Если, Ватсон, вам скажут, что из чьей-то спальни доносится сильный запах хлороформа, вы, думаю, пойдете выяснять причину – как в случае, когда из жилой комнаты тянет газом или дымом.{13}

– Допустим. Но кто мне это сообщит?

– Служащий гостиницы, с которым я заранее переговорю. Не сомневайтесь: он не захочет, чтобы наутро постояльца нашли в номере мертвым. Управляющий ведь не владелец отеля, а наемный работник, и после столь трагического происшествия его непременно уволят. Ближайшим вечером мистер Герни наверняка будет лежать в забытьи под действием паров хлороформа. На несколько часов он станет вашим пациентом, для правдоподобия. А я составлю вам компанию и изучу обстановку.

Признаюсь, я начинал испытывать любопытство и предложение Холмса уже не слишком меня пугало. Каждый врач обязан запрещать больному самостоятельно принимать анестетики, как бы сильно того ни мучила невралгия. Подобные эксперименты могут привести к зависимости, от которой крайне трудно избавиться. Затея моего друга по-прежнему представлялась мне рискованной, но таким образом я получил бы шанс объяснить Герни, что нельзя неосмотрительно увлекаться обезболивающими. Возможно, я убедил бы его лечиться правильно. К этому меня обязывала клятва Гиппократа. Кроме того, намерение Холмса просто осмотреть помещение казалось относительно невинным и имело мало общего с ночным ограблением.

Итак, следующим вечером, едва минуло одиннадцать, мой друг подошел к стойке управляющего и с тревогой сообщил ему, что в коридоре, возле комнаты Герни, сильно пахнет хлороформом. Холмс высказал свои опасения относительно последствий интоксикации и упомянул об опытном враче, приехавшем вместе с ним. Видимо, ресторатор-итальянец, которому хозяева поручили управление гостиницей, не был круглым дураком и сразу понял, что постоялец, вероятно, самовольно принял наркотическое средство. Через пять минут мы втроем стояли у номера, и меня, можно сказать, уговорили войти туда, чтобы по силе тошнотворно-сладковатого запаха определить, является ли концентрация вещества в воздухе опасной для жизни человека.

Управляющий осторожно постучал в дверь. Прежде чем поднять тревогу, Холмс убедился в том, что Герни, отужинав, направился к себе. Теперь этот джентльмен пребывал в объятиях Морфея. Конечно, вряд ли он находился в столь же глубоком забытьи, как пациент, которому сделали хирургическую операцию, но маловероятно, что мы потревожим его сон в ближайшие два часа. Как и следовало ожидать, на стук никто не ответил. Холмс и я многозначительно посмотрели на управляющего, худощавого, изможденного миланца, словно намекая, что, если случится непоправимое, ему придется за это отвечать. Теперь бедняга и вовсе стал похож на унылую хищную птицу. Жестом отстранив нас, он просунул в скважину свой ключ и отомкнул замок. Мы оказались на пороге гостиной. По правде говоря, то, что я ощутил, скорее напоминало запах операционного театра, нежели одного хлороформа. В темноте мы не могли ничего рассмотреть. Но, как, наверное, известно многим из моих читателей, Брайтон стал одним из первых городов Великобритании, получивших электрическое освещение в соответствии с законом 1882 года. Поэтому управляющему стоило лишь щелкнуть выключателем, и в комнате зажегся яркий свет. Мы увидели пару кресел, стол с двумя стульями и бюро. Гостиная сообщалась с маленьким холлом. Дверь, ведущая туда, была прикрыта, но не заперта. Дальше находились спальня и ванная.

Сделав несколько шагов вперед, мы почувствовали отчетливый и сильный запах хлороформа. Я испугался, что не застану Герни в живых. Приняв такую дозу обезболивающего, он, скорее всего, погрузился в сон, не успев выключить лампу. Несмотря на худшие предположения, меня потрясло гротескное зрелище, которое нам открылось. Электрическая люстра в самом деле ярко горела. Мужчина в ночной сорочке полулежал в кровати, прислонившись к ее спинке. Тело его обмякло, лицо почти полностью покрывала маска. Очевидно, Герни имел обыкновение пропитывать ее в хлороформе, а затем, улегшись в постель, прикладывать к носу и рту. Он поступал в высшей степени неразумно и опасно, поскольку не мог контролировать количество вдыхаемого вещества. Я бы не удивился, если бы не сегодня завтра газеты сообщили о «трагической смерти ипохондрика».

Первым делом я снял с больного маску. Он даже не пошевелился, и я стал молиться, чтобы его удалось спасти. Герни оказался человеком лет сорока, высоким, ширококостным и сухощавым. Щеки и лоб покрывала смертельная бледность, голубые глаза были приоткрыты, хотя, уверен, он ничего не видел. Кончики усов висели вниз, а волосы, расчесанные на пробор, походили на солому. Я взял спящего за запястье. К моему облегчению, его пульс был достаточно ровный и уверенный. Как нередко случается, привыкание ослабило воздействие наркотика на организм.

Тем временем Холмс распахнул окно, и в комнату ворвался свежий воздух. Я повернулся к управляющему, который словно завис над постелью постояльца. Лукавить не пришлось. То, что я сказал, было сущей правдой:

– Мне лучше остаться с этим джентльменом на час или два. Хлороформ сейчас не представляет для него смертельной опасности. При открытых окнах пары постепенно выветрятся и действие их ослабнет. Но иногда в подобных ситуациях у больных возникает рвота. Когда это происходит во время глубокого сна и человек не пробуждается, он может умереть от удушья.

Я не стал говорить, что такое бывает весьма нечасто. Ведь уйти я сейчас не мог, даже если бы захотел: в случае маловероятного, но возможного летального исхода у меня возникли бы серьезные неприятности при расследовании причин смерти.

– Но мы сможем обойтись без кареты «скорой помощи» или врача из больницы? И полицию вы не вызовете? – В голосе итальянца все еще сквозило сомнение.

– В этом нет необходимости. За джентльменом нужно просто понаблюдать некоторое время.

На лице управляющего выразилась безграничная благодарность. Казалось, сейчас он схватит мою руку и поцелует ее. Разумеется, его страшила огласка. Вызов бригады врачей, не говоря уж о полиции, повредил бы репутации столь солидной гостиницы. Мы же с Холмсом произвели на миланца впечатление надежных людей, которые не станут рассказывать о случившемся на улицах Брайтона.

– У мистера Холмса есть кое-какой медицинский опыт, – сказал я умиротворяющим тоном. – Если мне придется ненадолго отлучиться, он меня заменит.

Я умолчал о том, что мой друг в основном практиковался на тех, кому помощь эскулапа уже не требуется. Да и сам управляющий, тощий, долговязый, сутулый, одетый во все черное, походил на гробовщика. Как бы то ни было, он рассыпался в благодарностях и, пообещав явиться по первому зову, удалился. Холмс закрыл за ним дверь.

– Браво, Ватсон! Превосходно сыграно!

Я взглянул на Герни: он бы наверняка не проснулся, даже начни я стрелять в потолок из револьвера.

– Уверяю вас, Холмс, мне не пришлось кривить душой. Пульс больного немного повышен. При ста сорока и более ударах в минуту человек, находящийся под действием хлороформа, может умереть. Если сердцебиение начнет учащаться, я действительно должен буду позвать на помощь. Но пока причин для особых волнений нет: мистер Герни принял снотворную дозу, и, похоже, он не из тех пожирателей наркотика, которые становятся самоубийцами.

– Или жертвами убийц, – невозмутимо заметил Холмс. – Каспер и Лиман в своем руководстве по судебной медицине описывают по меньшей мере три таких случая из числа недавно происшедших. Но давайте надеяться на то, что удастся предотвратить трагедию. Если в эту комнату проникнет посторонний, представьте, как легко ему будет капнуть еще пару унций хлороформа на маску бедного Герни, который лежит без сознания. Вы знаете, что коронеры и их присяжные мало смыслят в таких делах. Они все спишут на неосторожность умершего.

Холмс направился в гостиную. Из спальни мне были слышны его шаги. Ненадолго оставив больного одного, я зашел в ванную, чтобы отыскать емкость с хлороформом и постараться вычислить принятую дозу. Открыв шкафчик, я вытащил пробку из склянки темно-зеленого стекла и ощутил сладковатый запах ее бесцветного содержимого. Четыре унции убили бы Герни. Но он взял из пузырька не более двух, причем половину мог израсходовать еще вчера. Это открытие меня порадовало.

Вспомнив то немногое, что говорили о моем пациенте, я не удивился, когда увидел целую батарею патентованных лекарств и шарлатанских снадобий, выстроившуюся на полке. Боже мой, чего там только не было! Печеночные пилюли Картера, порошки Бичема и подобные им проверенные лекарственные средства стояли рядышком с шаром для ингаляции карболовым дымом (новомодное приспособление для предупреждения инфлюэнцы), противодизентерийной микстурой из каолина и опиума, омолаживающими «Никодимовыми пилюлями Проптера», «королевским» слабительным Кляйна и укрепляющим сиропом из железа с шоколадом.

На пороге ванной появился Холмс:

– Много ли вам удалось выяснить?

– Только то, что бедолага превратил свой желудок в аптекарскую свалку, – ответил я. – Но для того чтобы свести счеты с жизнью, хлороформа он принял недостаточно.

– Идите сюда, – скомандовал мой друг. – По-моему, сейчас выяснятся прелюбопытные факты о профессоре Чемберлене. Открыть бюро мне ничего не стоило: Герни попросту оставил ключик от верхней крышки под листом бумаги в нижнем выдвижном ящике. Я всегда говорил, что люди, запирающие свои документы и ценные вещи, не столько защищают себя от воров, которых такая предосторожность не остановит, сколько рискуют потерять ключ или забыть, куда они его положили. Наш парапсихолог, как оказалось, сокровищ здесь не держит, однако я обнаружил интереснейшую корреспонденцию.

Крышка конторки была откинута и поддерживалась двумя лапками, которые выдвинул Холмс. Посреди гостиной, на столе, лежал узкий длинный ящичек из кедрового дерева с письмами, расставленными по дням получения. Со свойственным ему педантизмом, их ученый адресат приколол к каждому посланию конверт, на котором карандашом надписал дату. Холмс вынул одно письмо, поставил ящичек в бюро и закрыл крышку, не заперев ее на ключ. Столь вольное обращение с личными вещами обитателя апартаментов внушило мне некоторую тревогу, но заговорить я не успел. Мой друг меня опередил:

– Так нужно, Ватсон. Если я не ошибаюсь, в этих бумагах заключены подробности довольно темной истории. И какой же педант наш мистер Герни! Хранит всю корреспонденцию, причем в хронологическом порядке. Вот, например, послания, которые он получил в последние недели, уже в Брайтоне. Вспоминая о письмах, что ожидают ответа, приколотых складным ножом к каминной доске на Бейкер-стрит, я чувствую, насколько несовершенна моя жизнь. Посмотрите-ка сюда.

Холмс положил передо мной конверт с отпечатанным на машинке адресом: «Мистеру Эдмунду Герни, эсквайру, отель „Роял Альбион“, Брайтон». Это письмо было отправлено, судя по штемпелю, несколько дней назад и пришло, согласно карандашной пометке, на следующие сутки.

– Вы находите здесь что-то особенное?

– Взгляните вот на это.

Холмс показал мне другое машинописное письмо, посланное, как и предыдущее, по почте и доставленное мистеру Герни днем позже. Оно было подписано профессором Джошуа Д. Чемберленом, проживающим на Марин-Парейд, Брайтон. Не дожидаясь от сыщика дальнейших приглашений, я взял листок и прочел:

Многоуважаемый мистер Герни!

Я благодарен Вам за великодушное письмо и безмерно рад тому, что разногласия между нами устранены. Как я теперь понимаю, все они происходили из простого недоразумения, за что я виню одного себя. Мне следовало заблаговременно Вам объяснить, что моя деятельность, хотя и затрагивающая сферу Ваших ученых изысканий, не претендует на большее, нежели развлечение, – подобно представлениям братьев Дэвенпорт или Джона Невила Маскелина в Египетском зале Лондона и на других аренах.{14} Вы же являетесь уважаемым ученым и всерьез исследуете такие феномены, как ясновидение и призраки живых. Я в самом деле полагаю, что мадам Эльвира наделена выдающимися способностями в указанной области спиритизма. Но мои слова нанесли Вам обиду, о чем я искренне сожалею.

Буду чрезвычайно польщен, если теперь мы станем союзниками, а не противниками. Почту за величайшую честь совершить вместе с Вами, как Вы изволили предложить, турне по восточным городам Соединенных Штатов. Вероятно, нам следует обсудить, станем ли мы выступать вместе или же по отдельности: я – как артист, Вы – как истинный ученый и просветитель. Полагаю, что Ваша книга «Призраки живых» вызовет в Америке глубочайший интерес и Вы получите там такое признание, какого, возможно, не видели на родине. Как Вам известно, моя совместная работа с мадам Эльвирой в области популяризации знаний о сверхъестественном была без нашего ведома и согласия выдвинута на соискание премии Филадельфийского мистического общества. Мы будем счастливы, если нам удастся отказаться от этой чести в Вашу пользу.

Примите сердечный привет и наилучшие пожелания от моей помощницы.

Я поглядел на Холмса:

– Престранное послание! Невзирая на то, что в нем сказано, вчера вечером «профессор» по-прежнему изумлял публику своим «магическим даром»!

– Да-да, – нетерпеливо ответил мой друг. – Но я не просил вас читать это. Просто посмотрите на текст письма и на конверт.

Мне ничего не бросилось в глаза. Даты на штемпеле и внизу страницы совпадали. Как следовало из карандашной отметки, Герни получил послание несколько дней назад.

– Машинопись, Ватсон! Я начинаю подумывать о монографии «Пишущая машинка и преступление». У меня накопились кое-какие наблюдения в этой области.

Читатель, знакомый с нашими приключениями, вероятно, помнит, что печатная машинка попала в число тех изобретений, которые привлекли к себе живейшее внимание моего друга. Он был убежден, что у каждого такого устройства, как и у человека, есть свой почерк.

Детектив вынул из кармана увеличительное стекло и подал его мне. Я принялся изучать черные буквы.

– Если бы эти строки, Ватсон, были отпечатаны в типографии, все литеры выстраивались бы четко, по линейке. Но нельзя не заметить, что наш «профессор» пользовался рычажно-сегментной машинкой. Принцип ее действия заключается в нанесении символов на бумагу с помощью тонких рычагов, оканчивающихся колодками со строчными и прописными буквами. Они расположены полукругом над красящей лентой. При нажатии той или иной клавиши соответствующая лапка опускается, ударяясь о ленту, а затем наносит букву или знак на лист.

– Полагаю, письмо было напечатано при помощи той машинки, что мы видели во вчерашнем представлении?

– Несомненно, хотя дело не в этом. Возьмите листок, который вы собирались выбросить в воду, и вы заметите определенное сходство между двумя текстами. Приложив к строке линейку, можно увидеть, что буквы «а», «к», «с» и «я» слегка проваливаются, а «б», «о» и «л», напротив, чуть подскакивают. «М» опускается в нижнем регистре, но подпрыгивает в верхнем. Это связано с несовершенством заводских станков: плечо каждого рычага немного отличается от остальных. Кроме того, «увязающие» литеры располагаются в левой части клавиатуры, а стремящиеся выскочить – в правой. Такое можно наблюдать довольно часто, – сказал Холмс и поджал губы, очевидно производя в уме какие-то подсчеты. – Сорок лапок, на конце каждой по две буквы. Лапки разные, восемьдесят символов тоже отлиты не совсем одинаково. Вероятность того, что две машинки окажутся идентичными, – примерно один к пятистам тысячам. Прибавьте к этому износ, зависящий от особенностей использования. Выходит, преступник, который пишет от руки, изменяя почерк, скорее останется неузнанным, чем тот, что печатает на машине.

Мне показалось, будто Холмс слишком пространно рассуждает об очевидных вещах.

– Чемберлен подписал свое письмо, следовательно машинка, на которой оно напечатано, вероятнее всего, принадлежит ему. Честное слово, Холмс, не понимаю, к чему все эти подробности, – брякнул я, чем несказанно удивил моего друга.

– Когда дело дойдет до Центрального уголовного суда, будут важны любые детали, без сомнения. Предположение, что «машинка, вероятнее всего, принадлежит ему», требует неопровержимого доказательства. От устройства Чемберлен может избавиться, и тогда листок, который вы чуть не выбросили, станет единственной уликой, подтверждающей авторство послания. А оно, между прочим, вполне способно отправить писавшего на виселицу.

– Неужели?

– Да, если мы не помешаем ему осуществить задуманное. Вы не замечаете признаков психопатии в речи этого шарлатана? По-моему, он из тех, кто может бесконечно улыбаться, затевая страшную подлость. Посмотрите, пожалуйста, на письмо и на конверт. Просто посмотрите, не читая!

Я повиновался, однако мне пришло в голову лишь то, что и само послание, и адрес напечатаны на одной машинке. Мой друг хотел услышать не это.

– Текст письма более четкий, чем надпись на конверте, – наконец догадался я.

– Что вы имеете в виду?

– Буквы кажутся более яркими.

– Прекрасно, Ватсон! Лента, с помощью которой печатали адрес, уже износилась. А та, что послужила для письма, хотя и не новая, но гораздо менее истертая. Можно подумать, будто эти два текста, несмотря на совпадение указанных дат, созданы с промежутком в несколько дней, вплоть до двух недель.

– Но Герни там и там указал день получения.

– Карандашную пометку нетрудно подделать.

– А вдруг Чемберлен сначала отпечатал адрес, а перед тем, как взяться за письмо, заменил ленту в машинке, чтобы оно выглядело лучше?

– Мой дорогой Ватсон, я готов побиться с вами об заклад, что ни один человек из ста не будет заранее подписывать конверт. Кроме того, Чемберлен, скорее всего, сменил бы ленту еще до написания адреса или вовсе махнул бы на это рукой. Так или иначе, лента, которая была в машинке, когда печатали письмо, не новая. Можете не сомневаться, оно написано задолго до даты, указанной в последней строке. Через увеличительное стекло вы увидите, что она будто слегка размазана. Машинка произведена фирмой «Е. Ремингтон и сыновья» в Илионе, штат Нью-Йорк. Эта великолепная модель позволяет вернуться на один интервал назад, чтобы заново напечатать букву, в которой была допущена ошибка. Дата отбита два-три раза, чтобы беглый взгляд не заметил истертости ленты.

– Выходит, Чемберлен написал примирительное послание, продержал его у себя две недели и только потом, допечатав число и месяц, отправил Герни? Но зачем?

Холмс вложил лист в конверт и вернул на прежнее место в бюро.

– Письмо не было отправлено, Ватсон.

– Как же штемпель и почтовая марка?

– В конверте изначально находилось что-то другое – совершенно безобидное и, по-видимому, не от Чемберлена.

– Но кому понадобилось подменять содержимое конверта? Почему «профессор» просто не опустил в почтовый ящик то письмо, которое мы нашли?

– Мой дорогой Ватсон! Это письмо – абсолютная бессмыслица. Мы собственными глазами видели, что через несколько дней после указанной даты отправки шарлатан продолжал обманывать своих доверчивых зрителей, как и раньше. Примирительное послание было написано не для того, чтобы Герни его прочел, а в качестве улики, когда сам ученый уже не сможет ничего возразить.

– Кто же найдет письмо, если не адресат?

– Душеприказчики, а возможно, и полиция. Чемберлен рассчитывал на то, что Герни, поместив письмо в коробку для корреспонденции, в ближайшие дни к нему не притронется: к чему перечитывать, скажем, заурядную записку или неинтересную вырезку из субботней газеты?

– А потом?

– Потом подмена письма едва ли обнаружится. Согласно плану, разработанному Чемберленом, Герни оставалось жить совсем недолго.

Я сомневался в столь злых намерениях артиста. Холмс, казалось, преувеличивал серьезность положения. Мы оба посмотрели на человека, по-прежнему лежавшего без сознания в соседней комнате. Теперь он был вне опасности, но я все еще боялся оставлять его одного. Холмс открыл шкафчик с лекарствами и принялся изучать его содержимое. Разглядывая порошки и таблетки, мой друг время от времени просил меня перечислить их ингредиенты. Мы прошли по всему списку, от карболового ингалятора до «Никодимовых пилюль Проптера», на коробке с которыми красовалось обещание «сделать старика молодым»,{15} вызвавшее у Холмса сардоническую усмешку.

– И каким же образом достигается столь замечательный эффект?

– Все это сплошной обман, – тихо ответил я, опасаясь разбудить Герни. – Многие мои пациенты принимали подобные «чудодейственные снадобья». Они совершенно бесполезны, но и вреда не причиняют. «Никодимовы пилюли» содержат мышьяк в качестве укрепляющего средства, однако доза настолько мала, что можно проглотить всю пачку и с вами ничего не случится. Кроме того, в состав пилюль входит афродизиак, так называемые шпанские мушки, но опять же не в том количестве, чтобы пожилой человек помолодел хоть на год.

Холмс взял в руки конверт, который был прислонен к задней стенке шкафчика. Внутри оказались бланки и квитанции фирм, которые по почте снабжали Герни той или иной панацеей. Очевидно, эти бумаги с адресами он хранил для следующих заказов. Вот что мы прочли:

Изготовители шара для ингаляций карболовым дымом сообщают своим клиентам о перечислении суммы в 100 фунтов стерлингов на счет в городском и пригородном банках для выплаты тому, кто заболеет инфлюэнцей в течение 6 месяцев после ежедневного использования ингалятора перед завтраком на протяжении 4 недель. Патентованный укрепляющий сироп Лермаунта из железа и шоколада следует принимать каждое утро натощак, запивая теплой водой. Перед отходом ко сну возможно принятие еще одной столовой ложки. Средство абсолютно безопасно для детей старше 5 лет.

Производители каолиново-опиумной микстуры из Хакни-Даунса и «Никодимовых пилюль Проптера» из Кентиш-Тауна напечатали в своих проспектах многочисленные хвалебные отзывы, полученные со всех уголков страны от безнадежно больных, которым вышеназванные снадобья возвратили здоровье, а то и спасли жизнь. Проптер вдобавок предлагал постоянным клиентам оценить достоинства «улучшенных» капсул, бесплатно предоставляемых в количестве двадцати штук: они должны были «победить бессонницу» – увы, прежде она могла возникать при употреблении чудодейственного средства. Для достижения желаемого эффекта полагалось принимать пилюли «строго в указанном порядке, дважды в день».

– Так или иначе, – заметил я, заглядывая в коробочку, – эти капсулы не причинят ему вреда: он выпил уже восемнадцать из двадцати. Вторая упаковка не распечатана.

Холмс и я вернулись в гостиную и сели в кресла. Близилось время, когда мы могли спокойно покинуть Герни, предоставив ему во сне избавляться от остаточного воздействия хлороформа. Утром я собирался прочитать больному лекцию о вреде самостоятельных экспериментов с анестетическими средствами.

– Что до письма Чемберлена, – сказал я Холмсу, – то едва ли мы можем обсудить его с мистером Герни, ведь тогда вам придется признаться во взломе бюро.

– Я ничего не взламывал, – равнодушно ответил мой друг. – Тем не менее вы правы: беседовать с господином ученым я не собираюсь. Думаю, нам лучше сразиться с его врагом. Завтра мы установим наблюдение за жилищем Чемберлена на Марин-Парейд, чтобы маэстро от нас не ускользнул. Я должен знать о нем все: куда он ходит, чем занимается и в какой компании. Мне потребуется ваша помощь – когда преследователь один, от него слишком легко оторваться. И не говорите мне, Ватсон, будто я позабыл о бедной мисс Эффи Динс. Поверьте, все это мы предпринимаем в том числе для ее блага.

Около двух часов пополуночи мы вызвали управляющего и сообщили ему, что опасность миновала и теперь мистера Эдмунда Герни можно оставить в номере одного. Учтивый итальянец вновь рассыпался в благодарностях, выразив готовность отплатить услугой за услугу. По совету Шерлока Холмса я высказал единственное пожелание: пусть мистера Герни ни в коем случае не просят покинуть гостиницу, прежде чем я серьезно с ним не поговорю. В свою очередь я пообещал сделать это до следующего вечера и тем самым положить конец его пагубной привычке принимать анестетики без назначения врача. Бледное лицо управляющего, и без того имевшего унылый вид, помрачнело. Должно быть, моя просьба показалась ему несколько обременительной, однако он заверил, что исполнит ее в точности.

4

В наши апартаменты мы с Холмсом вернулись в третьем часу. Я заслужил ночной отдых и без помощи каких бы то ни было снадобий погрузился в глубокий сон, едва моя голова коснулась подушки. Мне показалось, спал я совсем недолго, и вдруг меня стали бешено трясти за плечо. Я открыл глаза. В комнате ярко горел электрический свет. Холмс стоял надо мной, и лицо его светилось энергией. Я хотел спросить, не стало ли Герни хуже, но не успел и рта раскрыть.

– Вставайте, Ватсон! Уже шесть, и нам пора приниматься за дело! – бодро воскликнул мой друг. – Если мои предположения верны, наши птички того и гляди упорхнут.

Конечно же, этими «птичками» были Чемберлен и мадам Эльвира. Несмотря на ранний час, Холмс спустился в вестибюль, разбудил ночного портье и дал ему поручение: отправить новое письмо инспектору Грегсону в Скотленд-Ярд, как только откроются почтовые конторы.

– Ну а мы с вами, дорогой друг, не можем ждать, пока начнет работать почта. Нам нужно спешить к Цепному пирсу – в семь отчалит пароход на Булонь.

– Но Чемберлен не может уплыть во Францию сегодня! Вечером у него последнее представление.

– Я уже прогулялся к «Аквариуму» и увидел: поверх афиши нашего маэстро наклеили другое объявление. Это сделали ночью или рано утром. Так что с месмеризмом и угадыванием мыслей покончено. Управляющий весьма сожалеет, но вечернее выступление пришлось отменить по причине нездоровья мадам Эльвиры. Если парочка попытается сесть на пароход, мы их поймаем. К тому же с пирса отлично просматриваются доходные дома на Марин-Парейд. Чемберлен не сможет улизнуть незамеченным.

Теперь я совершенно проснулся и был готов к преследованию подозреваемых. Прежде чем пробило семь, мы уже стояли на пирсе возле булонского парохода «Морской бриз». Выдалось славное прохладное утро. Над морем еще висел туман, сквозь который над горизонтом просвечивала бледная полоса восхода. Посадка на борт закончилась, однако среди пассажиров Чемберлена и его помощницы не оказалось. Наконец отвязали канаты, трап втащили на борт, колесо завертелось, сбивая зеленую воду пролива в шипящую пену, и пароход, пятясь, направился к французскому берегу.

В то утро мы с Холмсом оказались первыми, кто арендовал стулья на пирсе. Из гостиницы я захватил кожаный футляр с полевым биноклем фирмы «Барр и Страуд», и теперь с его помощью сыщик мог практически разобрать заголовки газет в киоске на набережной. Мы сидели, делая вид, будто читаем «Морнинг пост» и «Таймс». Солнце начинало пригревать, на эспланаде появились гуляющие. Я хотел проворчать, что так мы без толку просидим весь день, но вдруг Холмс тихо проговорил:

– Вон он! И она с ним! Хм, вид у нее взволнованный, но вполне здоровый.

В окуляры я увидел Чемберлена с мадам Эльвирой: они вышли из дома и, остановившись на тротуаре, о чем-то серьезно разговаривали. Холмс выхватил из моих рук бинокль и слегка подкрутил колесико:

– Кажется, он уходит, а она остается. Как хорошо, что нас двое! Она передает ему какие-то книги.

– Полагаю, он намерен найти солнечное местечко и скоротать время за чтением.

– Нет, Ватсон, нет. Если у человека одна книга, он, вероятно, действительно будет ее читать, но, если томов несколько, их куда-то собираются отнести.

– В такой час? Ни библиотеки, ни книжные лавки не работают.

– Значит, к прибытию Чемберлена они должны открыться. По-моему, на один корешок наклеен ярлык: черная надпись на фоне оранжевого овала… Ватсон, они у нас в руках!

Это восклицание меня заинтриговало. Неужели нам так быстро удалось уличить преступников?

– Сент-Джеймсская библиотека, полвека назад открытая Джоном Стюартом Миллем[38] и его друзьями для общественного блага! Сокровищница знаний, стоящая в дворцовой тени! Рай для ученых! Долгие годы я был ее абонентом. Наш друг Чемберлен, кажется, тоже вхож в этот храм науки, хотя, подозреваю, лишь временно. Не сомневайтесь, Ватсон: он едет в Лондон. И мы тоже.

Мне не слишком-то хотелось возвращаться в столицу, которую мы покинули всего два дня назад, и все-таки чутье подсказывало мне, что Холмс прав. Чемберлен раскрыл кожаный саквояж-гладстон и положил туда книги, затем, развернувшись, зашагал к Уэст-стрит. Оттуда на железнодорожную станцию вел длинный подъем.

– Скорее, Ватсон! Срезайте путь к вокзалу по улочкам мимо Королевского павильона. Вам нужно взять два билета первого класса до Лондона и обратно, прежде чем Чемберлен подойдет к кассе и вас увидит. Сомневаюсь, что он узнает нас (ведь публика маэстро столь многочисленна!), но лучше не рисковать. Я прослежу за ним – вдруг мы неверно угадали его планы. И все же готов поклясться, что от этого саквояжа веет Лондоном.

Холмс вслед за беглецом направился на запад, а я, согласно указанию, на всех парах устремился к станции мимо лужаек и георгианских зданий Стейна, мимо приморского дворца принца-регента с луковицами куполов в восточном стиле. На протяжении многих лет я играл в регби за клуб «Блэкхит», благодаря чему находился в неплохой физической форме. Промчавшись по закоулкам поселка, где жила наша клиентка миссис Динс со своей семьей, я вышел на станцию, вдыхая прокопченный воздух и чувствуя, как на зубах скрипит сажисто-песчаная взвесь. У кассы никого не было. Я порадовался тому, что сумел обогнать Чемберлена, который брел в гору по Куинс-роуд, расплатился и отошел в сторону, а через несколько минут услышал голос «профессора». Он взял билет до Лондона в один конец. Холмс оказался прав: возвращаться в Брайтон маэстро не собирался. Но как же мадам Эльвира?

Детектива, идущего по следам Чемберлена, я не увидел. И только на платформе, перед отходом поезда, у меня за спиной раздался тихий голос:

– Ватсон, дайте, пожалуйста, билет. Мы поедем как незнакомые люди и встретимся через час в пункте назначения.

Мы заняли места в разных купе с обеих сторон от Чемберлена, так что он не смог бы выйти из вагона незаметно для нас. Когда поезд пересек Темзу ниже моста Челси и стал приближаться к вокзалу Виктория, маэстро поднялся, взял свой гладстон и приготовился сойти на перрон, как только кондуктор откроет двери.

Вскоре погоня началась. Мы должны были соблюдать предельную осторожность, чтобы беглец не заподозрил слежки. Чемберлен вышел из здания вокзала и нанял единственный свободный кеб. Когда подъехал следующий и мы в него сели, «профессор» уже свернул с Виктория-стрит на Гроувенор-плейс. Приоткрыв оконце под крышей, Холмс крикнул вознице: «Поезжайте за тем экипажем, и как можно скорее! Если не упустим их из виду, получите пять соверенов!»

К счастью, кебмен оказался лихачом и, изо всех сил хлестнув лошадь, пустил ее в галоп. Заметив полисмена, поглядывавшего в нашу сторону, он резко сбавил ход, но за углом мы снова понеслись во весь опор и почти догнали Чемберлена. Внезапно на следующем повороте путь нам преградил груженный бревнами состав. Наш экипаж обогнул его сзади, подпрыгивая на грубой булыжной мостовой и раскачиваясь из стороны в сторону, и устремился к площади Гайд-парк-корнер. Маэстро не выглядывал из своего кеба, а значит, не подозревал о том, что преследователи буквально наступают ему на пятки.

Не снижая скорости, мы выехали на самый шумный и забитый транспортом лондонский перекресток. Справа от нас зеленели парковые аллеи, слева высились нарядные дома. В бешеной гонке, двигаясь зигзагами, мы обходили карету за каретой. Раз или два лошадь поскальзывалась на мокрых камнях, но кеб не перевернулся. Кто-то решил, будто она понесла, и попытался схватить ее за уздечку. В этот момент мы чуть не столкнулись с хлебовозкой, которая выехала из боковой улицы.

Впереди показалась Пиккадилли. Дорога была запружена, и мы увязли в общем потоке, однако преследуемый экипаж тоже двигался не слишком быстро. На миг мне показалось, что мы его упускаем, но тут наш возница бросился в открывшийся узкий коридор, едва не задев оглоблю стоявшего рядом омнибуса. Когда Чемберлен повернул на Хеймаркет, мы уже висели у него на хвосте. Кеб «профессора» остановился в конце улицы. Выскочив на тротуар, я побежал за маэстро. Холмс положил вознице на ладонь семь золотых соверенов, и тот довольным голосом сказал: «Вы джентльмен что надо, сэр! Настоящий!»

Между тем Чемберлен, ни о чем не подозревая, вошел в контору пароходной компании «Мессажери маритим». Ее суда отправлялись из французских портов в Северную Африку, Индию, Китай, Англию и Америку. Холмс жестом показал мне, чтобы я последовал за «профессором», а сам остался снаружи. Якобы изучая расписание маршрутов, я потихоньку подвигался к кассе. Ага, хитрый шарлатан выкупил забронированный накануне билет на пароход. Завтра он отплывает из Саутгемптона в Шербур, а оттуда в Нью-Йорк.

Чемберлен вышел на улицу, и мы с Холмсом продолжили слежку, придерживаясь проверенной тактики. «Профессор» ничего не замечал и вряд ли обратил на меня внимание в конторе, но на всякий случай я замедлил шаг, пропустив вперед детектива. Он пристроился в кильватер маэстро, не нарушая дистанции. Вот так, гуськом, наша троица устремилась по великолепному проспекту Пэлл-Мэлл, взяв курс на запад. Чемберлен по-прежнему держал в руке кожаный саквояж.

У старинных кирпичных стен Сент-Джеймсского дворца наша маленькая процессия свернула на Сент-Джеймс-стрит. Примерно на середине улицы Чемберлен остановился, огляделся по сторонам и поднялся по ступеням библиотеки. Холмс осторожно проследовал за ним. Я заглянул через окно в сводчатый вестибюль, которому позавидовали бы залы многих крупных банков. Чемберлен подошел к служителю и передал ему два тома, извлеченные из гладстона, после чего поспешил к выходу. Но где же был Холмс? Почему мы прекратили погоню? Наконец мой друг появился на ступеньках, посмотрел вслед удаляющемуся по улице Чемберлену и тихо сказал:

– Мы найдем его, если будет необходимо. Сейчас наша задача – спасти Эдмунда Герни.