Универсальное средство (сборник) Трищенко Сергей

Кажущееся несоответствие

Я отошёл от толпы шагов. На двадцать, если быть абсолютно точным. Были они маленькие, корявые и какие-то скособоченные. Но уж какие получились. Я их не боялся. Сделал – и всё. Так было нужно. Они были мои. Может, кто-нибудь сделал бы лучше, но почему тогда «кто-то» не находится на моём месте? Почему критиковать и возражать все горазды, а предложить что-нибудь иное, более конструктивное, ни у кого не получается?

Поэтому критику прошу оставить до той поры, пока не сможете предъявить более убедительные свидетельства, что у вас получится лучше, чем получилось у меня. Но и тогда я имею право спросить: где вы были раньше? Задним умом всякий крепок. А вы попробуйте упредить события.

Но я, казалось, предусмотрел не только всё, но и гораздо больше. И тем не менее…

Почему именно на двадцать? Это казалось мне наиболее разумным: я привык доверять не одним собственным ощущениям, но и показаниям приборов. Отойди я на пять – и последствия могли быть непредсказуемы. А так оставалась какая-то свобода манёвра. Прибор недаром показывал "двадцать". Это зависело только от него.

Говорят, когда-то давным-давно кто-то придумал давать направление и ориентироваться по часам: движение прямо ассоциировалось с двенадцатью, а все остальные – в соответствии с делениями циферблата. Вот и у нас было примерно то же самое. С единственным небольшим исключением: циферблат делился не на двенадцать часов, а на двадцать четыре. Точно так же, как и у живущих за полярным кругом, когда среди кромешной тьмы или не менее кромешного света непонятно – день сейчас или же ночь.

Шаги затихали в отдалении. Оставшись без меня, они растерялись, испуганно заверещали, потянулись следом… Но приказ оставаться на месте я отдал достаточно чётко, да и подтвердил два раза, что недвусмысленно указывало на обязательность исполнения.

Их реакция походила на реакцию детей, оставшихся без попечения родителей. Хотя к шагам подобное сравнение вряд ли применимо: стадии детства у них не было: их создали сразу большими, взрослыми. То есть именно такими, какими являлись все живые существа на этой непонятной планете. Вернее, какими нам представлялись здешние живые существа. А это, согласитесь, не одно и то же: знать наверняка или всего-навсего предполагать. Даже с учётом развития всех возможностей и невозможностей современной техники. И всё же…

И всё же я уходил, и они растерялись. Хотя растеряться не должны были: разве может растеряться отрезаемый ноготь? Да, ноготь нет, а глаз? Вынимаемый глаз? Недаром считается, что глаз – аванпост мозга. Чувствует ли он что-нибудь?

Сумбур мыслей одолевал меня едва ли не сильнее, чем их. Единственное отличие было в том, что я не волновался. Но откуда тогда сумбур?

Я взглянул на курсоуказатель. У отметки "20" горела зелёная точка. Такая же, но красного цвета, горела у цифры "5". Жёлтая подсветка лимба несколько сглаживала яркость, но нисколько не умаляла опасности. На "5" нельзя было идти ни в коем случае. Почему? Этого я не знал. Прибор действовал автономно, по сигналам сверху, основывающимся на куче показаний всяких радаров, лидаров, зондов, термометров, барометров… и прочих систем, снимающих уйму характеристик с атмосферы, литосферы, зоосферы, ноосферы… и всех остальных сфер, когда-либо окружавших и продолжающих окружать эту невероятную планету.

Прибор был призван обеспечивать абсолютную безопасность владельца, что до сих пор с успехом и проделывал – при условии что тот будет всегда неукоснительно выполнять все предписания, выдаваемые на дисплей, циферблат и информационное табло. До сего момента прибор надёжно охранял как мою безопасность, так и всех тех, кто взял на себя смелость опуститься в бушующую муть планеты.

На ней самой не действовали никакие другие приборы, кроме курсоуказателя. И ещё, пожалуй, локатора разума, который, понятное дело, все называли мозгоискателем. Как будто разум может помещаться только в мозгу! Ведь вся история взаимодействия человечества с внеземными цивилизациями успела дать поразительные примеры совершенно невозможных видов разумных существ, а особенно их разумов.

Но не это главное: если обычному мозгоискателю всё равно, жив обладатель мозга или давно нет – лишь бы оставалась функционирующей хотя бы одна живая клетка, – то локатор работал единственно с действующими объектами. Вернее, субъектами.

Так что моей главной и основной задачей было не потерять сознание. Ни в коем случае. Иначе меня не найдут. Если, разумеется, не прочешут всю поверхность планеты. Но это невозможно.

Я снова взглянул на лимб: не произошло ли изменений? Маленькая голубая точка указывала на условный север – на то место, которое когда-то почему-то люди условились считать за север этой несусветной планеты. Надо же было к чему-то привязаться! Не к космическому же кораблю – пусть он и неподвижно висит в зените. Но поднимать голову и пытаться высмотреть его в бешеной мути, что парадоксально, неподвижной атмосферы, совершенно бесполезно. Да, ветра не чувствовалось. И дышалось легко. А перед глазами постоянно крутилось какое-то завихрение, беспрестанно меняющее направление закрутки, её диаметр и длину волнистости.

И ничего-ничегошеньки не летало в воздухе и не било по лицу: ни пылинки, ни дыминки. Но, несмотря на это, всех в обязательном порядке заставляли надевать скафандры: опасались наличия галлюциногенных газов.

Будь атмосфера планеты хоть временами земной прозрачности, длинноту ночей скрадывало бы созерцание звёздного неба. Но здешние обитатели за какую-то давнюю провинность были лишены этого чуда. А вместе с ними и мы, за компанию.

Да, коренные обитатели здесь всё-таки водились. И жили, причём, очень давно. Хотя мы их никогда не видели.

Мы называли их шАгами. Отчасти потому, что постоянно слышали рядом с собой их шаги: они не отставали от идущего человека ни на шаг, безмолвно следуя за каждым высадившимся землянином.

Представьте: вы идёте по пустому ровному пространству, вокруг – мутная туманная пелена. И со всех сторон до вас доносится звук шагов, сопровождающих ваше движение. И больше ничего. Ни единого звука.

Вы стараетесь идти тихо, или наоборот, громко топаете, чтобы заглушить выматывающее душу шуршание – без разницы. Шорох шагов сопровождает каждое ваше перемещение.

Шаги останавливаясь, когда останавливались мы, и вновь начиная движение, когда мы уставали ждать и продолжали извечный сбор различных сведений о планете, махнув на чужое присутствие рукой. Но кому, скажите, нужны сведения о планете, заселённой разумными существами, если нет сведений ни о самих разумных существах, ни о следах их деятельности?

Нет, следы были, но… Создавалось впечатление, что жители планеты разрушают всё к нашему приходу, а с нашим уходом – восстанавливают. Почему сложилось такое мнение? Руины-то мы находили в массовом количестве. Причём довольно свежие. А всё остальное…

Нет, если бы не локаторы разума, всё было бы очень просто с выводами: да, имеются живые существа на планете, да, двуногие, да, прямоходящие, да… гуманоиды (с некоторой натяжкой можно признать и это). Но… неразумные, нелюбопытные и очень-очень трусливые. Настолько, что боятся показываться людям на глаза.

Главное, никто из нас никого из них не видел вблизи, глаз в глаз. Впрочем, и вдали их тоже не видели. Так… догадывались об их существовании: положа руку на сердце, а сердце скрепя. А что можно сказать о существах, которые видны только на экранах локаторов разума, и то лишь как размытые тени? Мы знали, что они перемещаются по планете, порой в одиночку, порой группами – иногда в одном месте их собиралось достаточно много, просто-таки огромное количество – до нескольких десятков, а то и до сотен тысяч, если не до миллиона. Но никогда и никого из них мы не видели воочию, как ни торопились к местам их сборищ.

Виной тому была сумасшедшая атмосфера их планеты… и кое-что ещё. Что именно? Не знаю. И никто не знает. А что можно предположить о живых (а тем более разумных) существах, в присутствии которых не работает ни одно оптическое устройство – ни телекамеры, ни видеозаписывающие аппараты, ни примитивные перископы. Нельзя их увидеть, вот в чём дело. Можно лишь разглядеть расплывчатый силуэт, приближающийся к месту установки оптического "клопа" – и вслед за этим шла белесая вращающаяся мгла, непонятно как закручивающая сознание. Во всяком случае, голова начинала кружиться, если всматриваться в беснующееся перед тобой безумие.

Из всего увиденного удавалось понять только одно: они двуногие, двурукие, одноголовые… скорее всего.

Ставили ли мы ловушки? А как же! И ещё какие! Бросали сети с десантного бота на их сборища. И после этого могли сделать единственный вывод: они бесплотны. Но могут ли бесплотные существа шуметь при ходьбе?

Хорошо то, что предполагаемые гуманоиды не проявляли никаких признаков агрессивности. Хотя…

Ведь могло статься и так, что шагами их назвали в честь Альфреда Шага, нелепо погибшего в числе первовысадившихся. Первого и единственно погибшего. Что ни происходило потом, какие отчаянные головы ни пытались совершать любые безрассудные поступки – ничего не происходило. Среди космопроходцев немного авантюристов, но отсутствие малейшей реакции со стороны аборигенов сводило с ума. Они не проявляли никакого любопытства. Мало того: полностью игнорировали наше присутствие. Или ещё хлеще: избегали. За исключением, разумеется, сопровождающего шума шагов. Такое могло вывести из себя кого угодно.

Главное, оставалось неясным: как погиб Альфред, что явилось причиной смерти, какие обстоятельства тому сопутствовали, не повлияли ли на смерть аборигены – а может, и стали причиной? – всё оставалось покрытым слоем бесконечно крутящейся мглы.

Казалось, после его смерти отдельные отчаянные головы перепробовали всё, что могло вызвать раздражение и даже озлобление живых существ. Ксенобиологи стонали, но ничего не могли поделать с теми, кто решил любой ценой расшевелить безразличных туземцев.

Безразличных? А почему они ходили за нами по пятам? Почему едва не дышали в затылок, но, стоило кому-нибудь обернуться – тёмная фигурка исчезала, растворялась на грани видимости. И ничего нельзя было поделать!

А людей сжигало невероятное желание узнать. Узнать, пусть ценой собственной жизни. Но много ли даст такое знание? И всё же многие были готовы даже на это. И – ничего не получалось.

Я тоже анализировал обстоятельства гибели Альфреда. Не скажу, что мы были друзьями – я знал его, он знал меня, но вместе мы никогда не работали. Много раз я проходил по его пути – сначала с лёгким холодком между лопаток и ежеминутным ожиданием, потом… Потом было множество самых разных "потом": и безотрывно от приборов, которые ничего не показывали; и с вглядыванием в окружающее до боли в глазах, которые оказывались ничем не лучше приборов, и – чего греха таить, было и такое – с бездумной тупостью таща за собой верёвку, ничего не ожидая, ничего не предполагая, и приходя в себя лишь когда рывок закончившейся веревки возвестит, что дальше идти некуда…

Да, перемещаться по поверхности планеты можно было только на привязи. Иначе никто и никогда не сказал бы наверняка, куда и когда он придёт.

Нет, можно не пристегивать к поясу канат. Но так было ещё хуже. Почему? Создавалось полное впечатление, что ты идёшь не сам по себе, а туда, куда тебе велят. Или куда тебя гонят.

Посудите сами: любой человек, желающий поставить над собой… Над собой ли? Всё, что мы вытворяли впоследствии с собой, было следствием одного желания: узнать, на что способны здешние обитатели.

Но я отвлёкся. Так вот, любой человек, желающий поставить над собой эксперимент (назовем всё же так): что произойдёт, если бросить привязь и идти всё время прямо и прямо… Я понимаю: вспоминается известный прикол о том, что у человека левая (или правая) нога длиннее, и при отсутствии видимых ориентиров он неизбежно сделает круг, и вернётся в ту точку, из которой вышел. Если бы было так!

А что сказать о человеке, который специально делал десять шагов прямо, затем поворачивался на девяносто градусов, по курсографу и по своим ощущениям – скажем, направо, делал еще десять шагов, снова возвращался на прежний курс, то есть поворачивался в обратную сторону, налево. Делал таких циклов несколько раз… и тем не менее приходил в ту точку, из которой отправлялся?

Кто с кем забавлялся, кто кого исследовал? Как вообще подобное возможно?!

Что при этом творилось на экране мозгоискателя? А ничего: он не даёт привязки к местности, это не радиомаячок. И потом: разрешение! С расстояния в десять тысяч километров человек видится уже размытой точкой. А с десяти километров… В чём дело? В деятельности человеческого разума. Вы о чём-нибудь думаете, когда просто идёте по улице? Вот то-то и оно! А это уже и есть разумная деятельность, работа мозга. И предстоящий путь вы представляете, и прошедший помните. А следовательно, они тоже "помазаны разумом". Ну, и как по размытому на пару километров пятну, а то и побольше, определить, в каком именно его месте находится человек? Идти дальше? Я тоже когда-то был таким же умным. Смысл в том, что чем больше пройдёшь, тем более размытым становится пятно. И определить перемещения человеческого тела попросту невозможно.

Потому-то мы и предпочитали передвигаться на привязи. По крайней мере, это была наша привязь.

Впоследствии тактику действий мы выбрали самую примитивную: садился десантный бот, из него выбирались десантники – и расходились в разные стороны, на манер морской звезды. Сходство было тем более разительным, что каждый имел на поясе разматывающуюся рулетку. Ну, на сколько может размотаться мономолекулярная нить с барабана диаметром десять сантиметров? Но мы больше чем на три километра не уходили – чтобы не слишком долго задерживаться к чаю.

Сначала существовала инструкция, категорически запрещающая отстёгиваться. А потом она потеряла всякий смысл: никто и не думал отстёгиваться. Всеобщее любопытство сменилось полнейшей апатией. Как прикажете относиться к миру, который полностью тебя игнорирует? Который не просто не хочет показывать заветные уголки, не говоря о красотах природы, а вообще не хочет ничего показывать. Ну, может быть, кроме руин. Но руины – они все на одно лицо. Мало ли войн велось на Земле? И чем одна отличается от другой? На всех убивают, на всех разрушают… Пусть разными способами, но суть-то, суть?

Некоторые думали, что если планета даёт мощное излучение разума, общение возможно именно на ментальном уровне. Но какие мысли мы ни пытались передать планетянам – от глобальной любви до всесжигающей ненависти – ни на одну не получили отклика.

Поистине, гибель Шага явилась единственным контактом, единственным свидетельством состоявшегося общения. Но общения ли?

Я вспоминаю, как мы нашли его, когда он не вернулся в срок. Пошли по нити – не дура была Ариадна, хорошо придумала.

Он лежал среди груды камней – очередные развалины – и невысоких кустов, успевших прорасти сквозь камни. Редкие ветки, не выше колена.

Скафандр остался целым и невредимым, воздух исправно поступал в гермошлем, системы жизнеобеспечения работали превосходно.

Но Альфред был мёртв. И на его лице застыло выражение… нет, не ужаса, но безмерного удивления. Как будто он понял что-то, чего не знал никто, включая лучших представителей человечества.

Что и говорить: никаких следов вокруг не обнаружилось. Шаги – примерно с тех пор их стали называть именно так – наследили, буквально натоптали, метрах в двух-трёх от его вытянутой руки. Но с такого расстояния увидеть их он бы не смог: атмосфера планеты не позволяла увидеть и кончики собственных пальцев.

Что произошло? Было передумано и перепробовано всё возможное, промоделированы невероятные варианты. Но больше погибших, к счастью, не было.

После смерти Альфреда вновь подтвердили предписание не выходить поодиночке – золотое правило первопроходцев на неизведанных планетах. Сразу по прилёту мы его придерживались. И в первые дни после смерти Альфреда – тоже. А потом Семён Веселов, разругавшись со всеми, поставил над собой решающий опыт: трое суток просидел на максимальном удалении от корабля, пригрозив расстрелять каждого, кто двинется на его "спасение".

Шаги толклись возле него; он рассказывал, что видел шевеление вокруг, неясные тени мелькали со всех сторон, но никто не подошёл достаточно близко. И его попытки приблизиться остались безрезультатными.

Разумны ли они? – всё чаще и чаще повторялся вопрос.

Некоторые предполагали, что локатор показывает разумность самой планеты. Что мы достигли, наконец, тех глубин космоса, где стали возможны подобные диковины. Но как же шаги? Мы и обнаружили-то их исключительно при помощи локатора, издалека, при подлёте к их планетной системе. Сначала уловили общее, фоновое, излучение, а затем локатор чётко идентифицировал дискретные источники "волн разума". То есть источники излучения выглядели как точки, и эти точки перемещались. Разумеется, на огромном удалении от планеты сложно соотнести источник излучения с объектом – Земля издали выглядит точно так же: как "планета, обладающая разумом". Но мы-то знаем, что наша планета, несмотря на всю нашу любовь к ней, никаким разумом не обладает.

Стоп! А если это не так? Что, если человеческая разумность – всего-навсего проявление разумности Земли? Она, наша мать, поделилась с нами самым ценным, чем владеет – разумом. Но мельчайшие существа, какими являются люди, не смогли воспринять всё величие разума, а получили лишь его жалкие крохи – в соответствии с размерами.

Плохо то, что каждый осознал свою индивидуальность, но забыл, откуда она взялась, и оторвался от породившей его планеты. Может быть, шаги помнят это? И до сих пор являются частицами всепланетного разума? И именно поэтому невозможно взаимопонимание между нами?

"Зачем мы высадились сюда?" – спрашивали некоторые из нас.

"Здесь обнаружен разум", – возражали другие.

"Но разум ли это?" – вопрошали первые.

"Локаторы не могут ошибаться. Если человек и шаг выглядят на экране одинаково, то…"

"То – что?"

И вопросы сникали…

Я часто думаю: почему Альфред проигнорировал показания лимба? Наверняка прибор сигнализировал о предстоящей опасности. Но я не знаю, как выглядело предупреждение Шагу. Может быть – я могу предполагать – лимб вспыхнул красным кольцом?

А почему слушаюсь прибора я? Ведь случалось и так, что красная точка, помигав несколько минут, угасала или сменялась зелёной. И, отправившись в указанном направлении, никто и ничего не мог обнаружить? Какое предпочтение данного направления показывал прибор? И почему никто и никогда не поступил вопреки его показаниям – включая меня, который, казалось, наплевал на всё и вся – почему я отступаю в указанном направлении, а не иду упрямо навстречу пылающему огню?

И никто – я знаю, никто! – ни разу не усомнился в показаниях прибора и не пошёл туда, где горит красная точка. Почему никто и никогда не предположил, что прибор может быть неисправен? Не значит ли это, что решения принимаются вне нас? Но… как тогда быть со свободой выбора?

Неужели всему виной жалкий инстинкт самосохранения? Неужели он может победить то изначальное любопытство, которое заставило моих предков, несмотря на неясно грозящую опасность, всё же спрыгнуть с дерева и оказаться на земле? И не просто так, а выпрямившись во весь рост, чтобы увидеть возможных врагов и успеть на них среагировать.

Мы продолжали жить на планете, пытаясь исследовать неисследуемое и познать непознаваемое. Утешало одно, если это можно назвать утешением: шаги точно так же не продвинулись в изучении нас. Иначе что-либо неизбежно произошло бы. Или они приблизились бы, или… удалили бы нас. Мне кажется, они смогли бы это сделать.

Мне кажется и другое: шаги могут хорошо распознать излучение разума, сами являясь и локаторами и приёмниками. Они определяют, носитель какого разума находится перед ними, и стоит ли с ним продолжать общение.

Но Альфред Шаг был не хуже и лучше любого из нас.

Быть может… но это совсем уж сумасшедшая гипотеза. Быть может, шаги поняли, что мы собой представляем, и на примере Альфреда показали, как следует поступать с разумом такого типа?

Да, общий их облик нам удалось установить. Да, они оказались на удивление человекообразны – на уровне обезьян, лемуров, или… "зелёных человечков". Хотя черты лица так и остались невыясненными.

И тогда было принято решение: создать своих шагов. То есть биологических существ, способных, возможно наиболее комфортно, существовать в кошмарных условиях планеты. Тем более что мы её более-менее изучили. А создать существо, для которого среда обитания была бы столь же пригодна, как для белого медведя – полярные льды, проблем не возникало.

Мы сделали всё, что могли: наши шаги могли питаться местной флорой и местной фауной – весьма скудной, надо сказать, – сносно чувствовали себя в диапазоне планетных температур, неплохо ориентировались в планетной мути атмосферы.

Мы даже снабдили их зачатками разума – ничего особенного, такими обладают на Земле собаки и обезьяны. Это должно помочь им выжить.

А потом… а потом совершилось предательство. Я, лично я, отвёл шагов на максимально возможное расстояние, на которое позволял трос, приказал им оставаться на месте, а сам бегом – и стараясь не думать об оставленных – вернулся на десантный бот.

И сразу же приказал стартовать.

На что мы надеялись? Может быть, и ни на что. Но это была последняя идея, которую мы смогли осуществить: создать существ по своему образу и подобию – и оставить вместо себя. Если уж обитатели планеты не хотят общаться с нами, может, не станут игнорировать наши создания? Ведь ни с приборами, ни с техникой, ни с подопытными животными ничего не случалось: мы оставляли их во временных вольерах, а потом забирали и исследовали, не обнаруживая ни малейших изменений ни во внешнем облике, ни во внутреннем, ни в поведении.

Может быть, наши создания помогут нам с шагами лучше понять друг друга?

Мы улетели. И, глядя в иллюминатор на удаляющийся в просторы космоса мутный диск, я подумал: "Теперь, когда я улетаю, лишь одна мысль беспокоит меня: не сделали ли то же, что сделали мы, и все остальные существа, когда-либо посещавшие эту планету?"

Универсальное средство

Хотелось есть. Сэн зачерпнул с обочины дороги горсть почвы и поднёс ко рту. На мгновение задержал руку у полуоткрытого изголодавшегося рта, жаждущего впиться в еду, и со вздохом отбросил грунт в сторону.

Есть незнакомую почву не хотелось: он всё же слишком далеко отошёл от дома. И хотя никаких внешних перемен в окружающем не наблюдалось: те же серые холмы, серые равнины, серое-серое небо и серое солнце, Сэн помнил слова матери о том, что внешность может быть обманчива.

Сэн сбросил с плеч котомку. Она была пуста, но оставалась нетронутой. Сэн не хотел прикасаться к ней, он предпочел бы сохранить её как память о доме, но есть хотелось всё больше.

Со вздохом оторвав правый угол, Сэн скатал его в тугой комочек и отправил в рот. Прожевал, подумал, оторвал и левый.

Затем залепил образовавшиеся прорехи пальцами, огладив края. Так получилось ещё красивее, чем раньше, когда углы торчали.

"Не слепить ли новую? – задумался Сэн. – А эту съесть?" Но мысль была лукавой изначально: необходимости в новой котомке было столько же, сколько и в старой: класть в неё всё равно нечего. Да и ни к чему забивать котомку тем, что можно взять где угодно. Так или иначе, а ему придётся питаться подножным кормом до тех пор, пока не встретит людей, пожелающих разделить с ним трапезу.

Сэн вспомнил, как мать навязывала ему котомку. Он взял её исключительно как память о родных местах, да ещё потому, что в голову почему-то запали слова матери о неизвестности незнакомых мест. Но взятые из дома продукты рано или поздно должны были закончиться. И это несмотря на то, что он, пока шёл через соседние деревни, котомки не трогал, а заходил обедать и ужинать к родственникам.

Уж очень далеко он зашёл.

Теперь, пока он не войдёт в любую деревню, придётся питаться тем, что находится повсюду.

"Но съедобно ли оно?" – подумал Сэн, и усмехнулся: до сих пор таких вопросов не возникало. Несъедобный мир встречается только в сказках…

Но в сказках встречалось и многое другое, например, голубое небо, зелёная трава, жёлтое солнце…

Впрочем, проверить съедобность и несъедобность окружающего очень легко: достаточно попробовать.

Подумав так, Сэн понял, что не наелся. Но зачерпывать горсть почвы не решился: мешала мысль об удалённости от дома. А вдруг она уже стала несъедобная?

Вместо этого Сэн сделал несколько шагов в сторону от дороги, отломил веточку от невысокого кустика и зажевал.

Вкус у веточки был точно такой же, как и у любой другой пищи, как и у всего окружающего. То есть никакого вкуса. Но она насыщала, а это главное.

Сэн съел несколько веток, подумал, погрузил пальцы в грунт под кустом и бросил в рот небольшую горсточку. Никаких изменений.

Сэн задумался. Местность не менялась на всём протяжении пути. Может, правы те, которые утверждали, что он уходит напрасно: везде одно и то же? Есть ли она, разноцветная страна, или осталась в старых сказках?

Почему всё одинаковое? – этот вопрос он начал задавать ещё маленьким.

А какое оно может быть? – удивлялись окружающие. – Так заведено испокон веков, так было, так есть и так будет.

Не нами создан этот порядок, не нам его и изменять, – добавляли другие.

Что тебя не устраивает? – спрашивали третьи.

Не знаю, – отвечал он.

Всюду одно и то же, – говорили четвёртые.

Я хочу убедиться в этом сам! – заявлял он.

И потому он, на протяжении нескольких лет, отправлялся по тропинкам, ведущим из родной деревни в разные стороны. Но всегда возвращался. До сегодняшнего дня.

Сначала он посетил соседние деревни, проведал ближайших соседей и родственников, которые жили там. Но и они не могли сказать ему, что находится дальше.

Зачем куда-то идти? – говорили дальние родственники и знакомые, когда он рассказывал о желании пойти далеко-далеко и посмотреть: как там?

И лишь один старый дедушка, которому он приходился каким-то очень дальним родственником, не то пра-правнучатым двоюродным племянником, не то ещё кем-то, рассказывал ему сказки.

И эти сказки ещё больше манили Сэна в дальние края.

Но это были непонятные сказки: они рассказывали о голубом небе, красном солнце, зелёной траве, жёлтых полях спелой пшеницы.

Голубое, жёлтое, красное, зелёное – это звучало для него впустую, потому что он никогда не видел ничего подобного. Ни он, ни один из ближайших соседей и родственников. И не потому, что те были слепыми от рождения, или, скажем, дальтониками, не различающими цветов, а просто таков был мир: всё окружающее, в том числе и они сами, всегда были одного и того же, постоянно серого цвета.

Он спрашивал дедушку, но тот лишь качал головой и не мог сказать ничего другого: эти сказки он слышал от своего деда, а тот от своего. И сказать, о чём именно рассказывают сказки, не мог. Было ли разноцветие раньше, будет ли потом, когда-нибудь, или уже есть где-то в других, дальних краях. Случилось ли что-то, из-за чего исчезли краски, или наоборот, должно произойти что-то, чтобы они появились, дедушка не знал.

А что такое краски? – спрашивал внук.

Ты видишь то, что находится вокруг себя? – спрашивал дед.

Конечно, – удивлялся внук. – Я вижу солнце, небо, птиц, зверей, тебя и себя.

Так вот, – говорил дед. – Всё это имеет цвет. И цвет этот серый. Я понимаю, что, поскольку других цветов нет, говорить о цвете нелепо, но, тем не менее, так оно и есть.

Вот посмотри, – и дедушка подавал ему кубик, поворачивая тот под различными углами, – Цвет различных граней кубика меняется.

Вижу! – радостно кричал внук.

Но это оттенки серого, – добавлял дедушка. – А у различных цветов отличий намного больше.

А ты сам их видел? – спрашивал внук.

Нет, – отвечал дедушка, – мне точно так же показывал кубик мой дед. Но и он не видел других цветов, кроме серого.

Как же отличить их? – спрашивал маленький Сэн.

Посмотри на грань, обращённую к солнцу, – сказал дедушка. – Она светлее прочих. Потрогай её пальцами. Она теплее. Теперь представь, что эта грань другого цвета. И называется он красным.

Он теплее остальных, – прошептал маленький Сэн.

Правильно, – ласково кивнул дедушка. – А теперь посмотри на противоположную грань. Она темнее и холоднее других. Такой цвет будет фиолетовым. Остальные цвета – промежуточные между ними.

А если я посмотрю на солнце? – спросил маленький Сэн. – Какой цвет я увижу?

Самый яркий цвет – это цвет светила, – ответил дедушка. – Он может быть не таким тёплым сам по себе, но он самый яркий. Такой цвет называют жёлтым.

Понимаю, – прошептал маленький Сэн. – Я постараюсь запомнить: красный, жёлтый, фиолетовый…

Так он разговаривал с дедом, когда был маленьким, и ему удавалось выбраться к нему с родителями: дед жил в дальней деревне. Позже, подростком, он ещё несколько раз бегал к нему. Но дед не мог рассказать ничего нового.

А потом дед умер, ушёл в землю и превратился в неё. И Сэну пришлось остаться одному, в окружении бесчисленных вопросов.

И он решил отправиться в дальний путь, чтобы посетить те места, где не бывал никто – ни из их деревни, ни из самой дальней, ему известной.

Никто не препятствовал его уходу: в своей деревне он считался странным и непонятным, и даже девушки, проявлявшие к нему вполне определённый интерес, после нескольких проведенных с ним часов, покидали его и никогда больше не общались. Потому что его интересовало то, что им никогда не приходило в голову.

Мать сначала отговаривала его, но потом оставила попытки: он ведь пообещал, что вернётся. Да и что могло случиться с человеком, пусть даже и в самых дальних местах? Хищных зверей нигде не водилось, разбойники тоже не встречались: что отнимать, если у всех всё есть? Еда, одежда, крыша над головой – всё это мог добыть кто угодно, не отнимая ни у ближнего, ни у дальнего. Тем более что в дорогу никто не надевает лучшую одежду, заказанную у мастера, а обходится тем, что сумеет сделать сам.

Мать положила в котомку продукты, выращенные на их участке – чисто символически. Потому что потребности в еде никто по-настоящему не испытывал: проголодавшемуся достаточно было поднять горсть почвы из-под ног, или сорвать ветку – если лень наклоняться – и утолить голод и жажду. Тем более что вкус у всего всегда одинаковый: у почвы, у ветки, или у тех животных и птиц, которых ели по большим праздникам, и тоже чисто символически. Но почему-то питаться почвой и ветками было не принято. Во всяком случае, среди людей.

Почему ели животных и птиц? Потому, что так, наоборот, было принято. Так положено: на праздник съедать какое-нибудь животное или птицу.

Впрочем, если кто-то не хотел расставаться с полюбившимся животным, особенно если чьи-то маленькие дети привыкали, например, к овечке, которая катала их на спине тот мог пойти к животноробу и заказать точно такую же, или другую. Но и то лишь в том случае, если не получается вылепить самому из той же почвы, или из надоевшего куста у ограды, или из старого бабушкиного сундука, забытого в дальнем углу чулана.

Продукты Сэн взял на всякий случай: вдруг удастся дойти до мест, где растут зелёные травы, колышется жёлтая пшеница, и бродят разноцветные животные. Как можно будет есть такую красоту?

Но время шло, разноцветной страны не встречалось, а тащить за спиной тяжёлую котомку начинало казаться нелепостью.

Он шёл и думал: как удивительно, что окружающее может иметь различающиеся цвета (и что такое цвета? Да, дедушка рассказывал, но всё равно: представить их практически невозможно). А люди, какие там люди?

Он думал о населяющих разноцветную местность людях, и сердце его билось особенно часто и сильно.

Он отправился в путь рано утром, когда взошло солнце, и окружающая чернота сменилась привычной серостью.

Он шёл, думал и удивлялся: всё разное? Небо, птицы, угадать которые сейчас можно лишь по движению. И всё – разное!

Он ночевал, где придётся, иногда под открытым небом, а иногда, особенно если начинал идти дождь, делал убежище в стволах деревьев. Просто раздвигал ствол и входил внутрь, приминая ствол изнутри и устраивая пещерку. Но утром обязательно восстанавливал ствол в прежнем виде: дерево должно расти так, как привыкло. И вдруг никто не захочет больше ночевать в этом дереве?

Однажды он вышел на склон холма, под которым протекала широкая река.

Вид с холма так понравился Сэну, что он решил задержаться на несколько дней, и слепил избушку. Прямо из того же склона. Заодно и площадку для избушки выровнял.

Избушка вышла неказистой, покосившейся, но он решил оставить её на склоне. Может, придётся возвращаться назад, и тогда он снова в ней переночует. А может, и проживёт несколько дней.

Он побродил немного в окрестностях, и встретил человека, который сидел на обочине дороги и что-то делал со своей головой.

Сэн подошёл поближе. У ног человека глубилась большая яма, а он продолжал зачерпывать оттуда массу, лепить на голову и уминать там, стараясь сохранить прежние пропорции. Для удобства работы одна рука у человека была длинной: он доставал ею глину, а другая короткой: ею он укладывал глину на голову.

Для чего ты это делаешь? – спросил Сэн.

Я хочу стать самым умным, – ответил человек.

Да? – удивился Сэн. А зачем?

Ну, как же, – усмехнулся человек. – Всегда приятно в чём-то превосходить других. Тем более что это так просто: достаточно увеличить голову.

Разве это поможет? – недоумённо пожал плечами Сэн. – Везде ведь одно и то же, и ты всё равно весь состоишь из той же самой глины. Больше у тебя голова или меньше – не имеет значения. Ума от этого не прибавится.

Вот видишь, насколько ты глуп, – самодовольно усмехнулся человек. Он решил немного просветить Сэна. – А всё потому, что голова у тебя маленькая. Как видишь, я беру глину из глубокой ямы. Это означает глубину моего знания. А голова находится выше всех других органов человека. И, увеличивая её, можно добиться значительного увеличения количества знаний, подняться на самую вершину, стать умнее всех.

Но если берёшь из глубины, как ты достигнешь высот? – возразил Сэн.

Человек промолчал, махнул рукой и продолжил занятие.

Сэн развернулся и пошёл своей дорогой.

"Неужели так легко поумнеть?" – подумал он. Ему стало любопытно. Может, если он поумнеет, то поймёт, где искать разноцветную страну?

Он остановился, вырыл небольшую ямку, достал комок глины, размял и осторожно прилепил к голове.

На минуту стало прохладнее: когда холодная глина коснулась затылка.

Сэн прислушался к ощущениям: не появились ли новые мысли?

Но ничего необычного не заметил. Он продолжал ощущать себя таким же, как всегда.

Покачав головой, Сэн отлепил свежий комок глины и аккуратно опустил в ямку. Нет, так ходить неудобно: голова заметно запрокидывалась назад, надменно задирая вверх подбородок.

Лучше быть таким, как раньше, – решил Сэн.

Тропинка вилась перед ним с той же неспешной неторопливостью, что и он шёл по ней.

"А может, вернуться?" – Сэн оглянулся назад.

Тропинка послушно показала ему и обратный путь, такой знакомый…

"А зачем я иду пешком? – вдруг подумал Сэн. – Можно ведь попытаться вылепить лошадь…"

Сэн никогда не считал себя хорошим животноробом, и если бы рядом оказался кто-нибудь из родной деревни, он бы не рискнул сотворить подобное.

Но рядом никого не было, и Сэн решился.

Сначала он нагрёб целую кучу материала: здесь были и трава, содранная пластом с поверхности почвы; и сама почва, практически не отличающаяся от травы, во всяком случае, по цвету; и придорожные кусты, один из которых Сэн почти полностью съел, проголодавшись. И даже несколько камней, непонятно как оказавшихся в поле внимания Сэна, заняли место в общей куче.

Куча получилась большая. Конечно, лучше всего было набрать глины из какого-нибудь местного холма, так бы меньше был заметен разгром, который Сэн причинил местности. Но холмы находились далеко, на горизонте, а тащиться туда, даже с перспективой возвращения на лошади, Сэн не захотел: кто знает, какая получится лошадь?

"Ничего, всё поправится, – думал он, тщательно замешивая образовавшуюся кучу. – Трава и кусты вырастут, яма… тоже затянется, особенно когда пойдут дожди".

Скоро куча стала выглядеть однородной массой. В ней не осталось ни веток, ни листьев, ни травы, ни камней.

Сэн принялся за дело.

Он начал с лошадиной морды. Ему хотелось, чтобы лошадь получилась похожей на Мохлика, на котором он катался в детстве. Сэн вспомнил, как отец впервые посадил его на тёплую шею лошади, а Сэн крепко вцепился в гриву.

Морда у лошади получилась отменная. Она тихо и приветливо заржала, едва Сэн закончил её. И попыталась подняться.

Не спеши! – строго приказал Сэн, переходя к туловищу.

Тут он особенно не старался: туловище – оно и есть туловище, особо тщательной отделки не требует. Главное, сделать гладким, чтобы не мешали бугры и иголки. На ёжиках верхом не ездят! Ну а если и останутся мелкие изъяны – подержи лошадь немного под дождём, они и затянутся.

Закончив хвост – тот принялся сразу отмахиваться от неведомо откуда налетевших оводов – Сэн задумался.

Лошадь получалась хорошая, это подтверждали и оводы. Если бы он задумал лошадь, а получилась овца, оводы бы не прилетели.

Но вот ноги… Какой длины их делать? Лошадь не девушка, тут другие критерии нужны. Сделаешь короткие – твои собственные будут волочиться по земле; да и скорость у лошади будет небольшая. Длинные – голова закружится от большой высоты. Да и залезать и спрыгивать высоко, ненароком расшибешься.

Конечно, потом можно переделать, но желательно не ошибиться с первого раза. Подпустит ли лошадь к ногам для переделки, или долбанет копытом?

Сэн постарался вылепить нечто среднее: не длинные и не короткие, взяв для образца свои. Но лошади, разумеется, сделал несколько длиннее. Для этого даже пришлось немного добавить массы, нагребая почвы и вырвав несколько кустов.

Лошадь заржала и поднялась на ноги. Стоит вроде ровно, не качается.

Сэн запрыгнул ей на спину, подобрал поводья, поёрзал в седле. Сидеть будто тоже нормально, устойчиво.

Но едва Сэн тронул поводья, и лошадь двинулась с места, он почувствовал, что ноги у лошади получились разной длины, и её ощутимо шатало из стороны в сторону.

Спрыгнув на землю, Сэн попытался исправить ошибку, но, сколько ни бился, достичь идеала не удавалось. Хорошо ещё лошадь получилась смирная, и к попыткам Сэна отнеслась спокойно.

"Плохой я животнороб, – подумал Сэн. – Вот если бы чаще лепил лошадей…"

Сэн хотел отпустить лошадь, или вообще вмесить обратно в яму, но пожалел собственного труда, да и самой лошади: она уже начала щипать травку.