Курортное убийство Банналек Жан-Люк

– Не знаю, не знаю. Неужели без этого нельзя обойтись? Андре Пеннек – цельный и честный человек. Я могу подтвердить это многочисленными фактами. Кроме того, его адвокаты…

– Он хотел спрятать картину, похищенную картину стоимостью сорок миллионов евро. Мадам Пеннек обещала ему четверть этой суммы в случае успешной продажи, а это десять миллионов. Десять миллионов!

– Продать картину поручила ему мадам Пеннек. Это не его идея. Что касается процента, то продавец всегда его получает, в этом нет ничего противозаконного. Кроме того, это ее картина, Гоген принадлежит ей, если я правильно понял.

Видимо, Локмарьякера уже основательно проинструктировали.

– Я вижу, вам уже звонили.

Локмарьякер помолчал.

– Да, мне звонили – из Парижа, Ренна и Тулона.

Он снова помолчал, потом продолжил:

– Кроме того, мне звонили его адвокаты.

Дюпену стало досадно: как он мог это допустить? Но что он мог сделать – у Андре Пеннека было в распоряжении целых два часа.

– В тот момент, когда мадам Пеннек просила его продать картину, она еще не знала, является ли Гоген ее собственностью. Она исходила из того, что Пьер-Луи Пеннек завещал картину музею Орсэ. В ночь убийства она и ее муж подменили картину, потому что не знали, изменил Пьер-Луи завещание или нет. В ту же ночь Катрин Пеннек позвонила Андре Пеннеку – практически сразу после убийства. Она рассказала Андре Пеннеку, что произошло. Таким образом, Андре Пеннек стал соучастником преступления. Он виновен в недонесении о преступлении. Все последние дни он мне лгал, чем препятствовал проведению расследования.

Дюпен был в ярости и не скрывал этого.

– Адвокаты Андре Пеннека говорят, что в ту ночь мадам Пеннек не могла никоим образом точно сказать, что ее муж убил Пьера-Луи Пеннека. Она говорила о семейной катастрофе. Она была в смятении и растерянности, как и все другие.

Это была нелепая и тошнотворная ситуация. Именно это Дюпен больше всего ненавидел в своей профессии. Он заговорил звенящим от ярости голосом:

– Не могла «точно формулировать свои мысли», говорила о «семейной катастрофе»? Что все это значит, позвольте узнать?

– Он получил поручение спрятать и продать картину уже в ту ночь, когда ему позвонила Катрин Пеннек? – Тон Локмарьякера был вызывающе деловым.

– Он? Нет.

– Вот видите.

– Но на следующий день…

– На следующий день мадам Пеннек узнала, что никакого изменения завещания не было: Пьер-Луи Пеннек уже не мог распорядиться судьбой картины. Она уже знала, что картина принадлежит ей. Андре Пеннек увиделся с Катрин и Луаком Пеннек после оглашения завещания. Он приехал в Понт-Авен только утром.

– Однако это… Он же знал…

Дюпен осекся. Он этого не просчитал, и в этом заключалась его главная ошибка. Надо было подумать об этом заранее. Да, ведь он знал, что именно так все происходит в подобных случаях. Но именно поэтому он стал полицейским. Как бы наивно и выспренне это ни звучало, он, Дюпен, был органически неспособен терпеть, когда кто-то, совершив преступление, выходил сухим из воды.

– Это грязный обман, и вы прекрасно это знаете.

Локмарьякер словно не заметил реплики Дюпена.

– Мадам Пеннек не знала точно, имело ли место изменение завещания. Во всяком случае, ее муж решил, что завещание изменено, во время ссоры с отцом в тот злосчастный вечер. Но это была весьма эмоционально насыщенная ситуация.

– Как прикажете вас понимать, господин префект?

– Понимать надо так: Катрин Пеннек будет единственной, кому, как мне кажется, следует предъявить обвинение в убийстве ее мужа, если, конечно, она не сумеет это официально опровергнуть.

Дюпен открыл было рот, чтобы энергично запротестовать, но в последний момент передумал, проявив недюжинное самообладание. Вот, значит, какова будет официальная версия.

– Думаю, Андре Пеннек хотел помочь разрешить эту, как вы сами выразились, трагическую семейную ситуацию. Требуется ведь время, чтобы прийти в себя после такого потрясения.

– «Хотел помочь»? Вы говорите, «хотел помочь»?

Дюпен дважды беспомощно повторил эти слова.

Но Локмарьякер снова не обратил внимания на реплику Дюпена.

– Да, и еще этот Бовуа, этот председатель Общества любителей живописи. По-моему, очень тертый калач. Надо его серьезно пощупать, очень серьезно.

Дюпен не верил своим ушам. Бовуа, стало быть, еще один кандидат на побитие камнями? Сам комиссар считал Бовуа противным типом, самовлюбленным тщеславным Нарциссом. Он готов – точнее, почти готов – идти по трупам, а профессия давно научила Дюпена понимать важность этого «почти».

– Бовуа – мелкая рыбешка. В этом деле его роль абсолютно ничтожна.

Эта фраза нелегко далась Дюпену. Он произнес ее вопреки своим чувствам. Но его чувства в отношении той комедии, которую сейчас разыгрывал Локмарьякер, были еще сильнее.

– Но вы же сами препроводили его в префектуру при весьма спорных обстоятельствах. В этом деле мы зашли очень, очень далеко. Вы же понимали, что отнюдь не все зависит от нас. Я, естественно, вас поддержал.

Дюпен был не в состоянии продолжать этот разговор. Надо найти другой способ. Он сделал неимоверное усилие, чтобы закончить эту содержательную беседу.

– Как вы сказали, этот случай на поверку оказался не таким уж сложным, господин префект. И самое важное: дело раскрыто.

– Ну вот и славно! Я поздравляю вас, господин комиссар. Это была отличная работа.

Префект негромко заговорщически рассмеялся.

– Мадам Пеннек станет самой состоятельной заключенной, когда-либо попавшей во французскую тюрьму, если, конечно, не считать Людовика Шестнадцатого…

Локмарьякер посчитал эту остроту хорошим завершением разговора.

– Да, я с вами согласен, господин префект. Всего хорошего.

– Я с удовольствием…

Дюпен промолчал.

Нет, он не стал нагнетать обстановку. Он не нагрубил префекту, он просто закончил разговор и отключился.

К тому же ему в голову пришла одна мысль. Лицо его сразу просветлело. За последний год он успел подружиться с одной журналисткой из «Уэст-Франс» и даже время от времени вел с ней «доверительные» разговоры. Журналистку звали Лилу Бреваль. Возможно, она что-нибудь накопает по этому делу из своих «секретных источников». Какой-нибудь компромат на Андре Пеннека. Дюпен пока не знал, изменит ли это что-нибудь, но попробовать стоило. Пресса обожает такие вещи. У Пеннека наверняка есть враги, и они не преминут этим воспользоваться.

Между тем Дюпен въехал на третий из пяти круговых перекрестков Конкарно, расположенный сразу за высоким мостом. Здесь он свернул налево и поехал по улице, ведущей к морскому порту. Сегодня вечером поездка показалась ему бесконечно долгой. Весь регион, казалось, был на ногах. Так было всегда в дни фестиваля. Уже от перекрестка был слышен отдаленный приглушенный шум – в городе гремели литавры. Только сейчас до комиссара дошло, что припарковать машину ему будет негде – весь центр был перекрыт. Придется обогнуть Конкарно и въехать в город с другой стороны, чтобы подобраться к дому. Но объезжать город Дюпену не хотелось, и он решил поставить машину в грузовом порту, где швартовались большие рыболовецкие суда и находились верфи. Оттуда он по набережной пешком дойдет до дома. Машину он заберет завтра утром.

Грузовой порт был лишен всякого намека на красочную живописность. Конкарно располагал значительным рыболовецким флотом, промышлявшим на всех морях и океанах. Здесь стояли не романтические лодочки прибрежных рыбаков, а высокотехнологичные суда, которые ценились бретонцами за то, что им не приходилось вылавливать рыбу, как японцам, донными тралами. Здесь стояли мощные суда с огромными кранами, предназначенными для работы в открытом море и бурном океане. Отец Веро работал тридцать лет на одном из таких судов, и Дюпен слышал от него множество рассказов об опасных морских приключениях. Старик за время плаваний повидал мир. Здесь все – портовые сооружения, здания, машины, конструкции – было сугубо функциональным. Дюпен любил этот грузовой порт так же, как историческую гавань, расположенную немного дальше. Это была идиллическая пристань, к причалам которой ставили свои деревянные лодки местные рыбаки.

Здесь действительно нашлось место для парковки, несмотря на то что многие гости фестиваля проявили такую же смекалку, как и Дюпен. Он поставил машину у самой воды. Здесь в отличие от Понт-Авена дул легкий вечерний бриз. Дюпен вдохнул его запах: соль, водоросли, йод. Один вдох изменил все.

Дюпен не торопясь пошел по набережной. О глупом телефонном разговоре с префектом он уже почти забыл. Все это дело казалось ему теперь каким-то дурным сном, хотя он и понимал, что заниматься им придется еще долго.

Он вдруг понял, что надо сейчас сделать, и достал из кармана телефон.

– Господин Дюпен?

– Добрый вечер, мадам Кассель.

– Мне пора собираться? Где мы встречаемся?

Дюпен на мгновение опешил, но потом рассмеялся.

– Нет, нет, я…

– Я очень плохо вас слышу. У вас так шумно; где вы находитесь?

– Я в Конкарно, на Фестивале Синих Сетей; то есть я иду домой мимо порта, а здесь вовсю идет празднество. Мне придется пройти пешком через весь город, так как машину поставить негде – все перекрыто.

Дюпен чувствовал, что волнуется и говорит сбивчиво.

– Я поняла. Значит, это был последний акт. Вы распутали это дело?

– Да, дело закончено. Оно…

– Забудьте о нем.

Дюпена обрадовала эта фраза.

– Это был совершенно необычный случай. У вас бывали такие сумасшедшие дела?

– Не знаю, наверное, нет.

– Но у вас такая безумная профессия.

– Вы находите?

– Да, как в криминальном романе.

– Ну, не так уж она плоха. Ваш мир, честно говоря, тоже представляется мне не вполне нормальным.

– Вы правы.

Тише вокруг не становилось. Наоборот, Дюпен подошел к центральной площади, где с четырех сцен одновременно гремели духовые оркестры.

– Ну, значит, в один прекрасный день мы с вами обязательно встретимся. На краю света трудно потеряться.

Дюпен снова засмеялся. Ему нравились ее формулировки.

– Подождите секунду…

Он свернул вправо, в проулок, где было немного тише.

– Вы живете в самом Бресте, так?

– Да, почти на окраине, прямо на берегу моря. Если ехать с запада…

– Вы любите пингвинов?

– Пингвинов?

– Да.

– Вы спрашиваете, люблю ли я пингвинов?

– Вы хотя бы иногда заглядываете в «Океанополис»?

– Да, конечно, заглядываю.

– Там живут совершенно замечательные птицы – папуанские, королевские, императорские, карликовые, хохлатые, желтоглазые и очковые пингвины.

Теперь рассмеялась Мари Морган Кассель.

– Да, пингвины там чудесные.

– Мы можем полюбоваться на них вместе.

Возникла короткая пауза.

– Давайте это сделаем. У вас есть мой номер?

– Да.

– Тогда до свидания, господин комиссар.

– До свидания, госпожа профессор.

Они отключились одновременно. Только после этого Дюпену пришло в голову, что ему следовало бы поблагодарить мадам Кассель официально, от имени полиции поблагодарить за помощь, оказанную следствию. Но ничего, он сделает это в другой раз.

Дюпен вернулся на набережную и пошел по направлению к центральной площади, на набережную Пенерофф, где находился «Адмирал». Фестиваль казался ему еще более необузданным, чем в предыдущие годы. Это было уже третье его празднество. (Правда, в разговорах с людьми он никогда не говорил «мой фестиваль»; Нольвенн объяснила ему, что говорить так можно только после десятого или пятнадцатого праздника.)

Фестиваль Синих Сетей – при всем его шаловливом веселье и необузданном потреблении алкоголя, который играл выдающуюся роль во всех бретонских праздниках, – был для всех местных жителей очень эмоционально насыщенным событием. Это был не только самый важный праздник: это был символ. В этот день жители Конкарно праздновали свою силу, свою способность не падать духом в самых тяжелых ситуациях, умение сообща преодолевать все тяготы и беды. Историю праздника знал каждый ребенок и с удовольствием ее рассказывал. Нольвенн рассказывала ее каждый год. За три-четыре недели до праздника она обычно находила повод как бы случайно коснуться этой темы: до конца девятнадцатого века золотом Бретани была сардина. Флот, занимавшийся ловом сардины, насчитывал восемьсот (!) судов. В кабинете Нольвенн держала гравюру, на которой была изображена часть этого флота перед входом в гавань, – вода была почти не видна за тесно стоящими на ней лодками. Не только рыбаки, но и весь город жил за счет этой своенравной капризной рыбки, которая появлялась у здешних берегов огромными косяками. В 1902 году сардина вдруг исчезла, просто взяла и в один прекрасный день исчезла без следа. Она ушла на семь лет. Рыбаки, рабочие рыбозаводов остались без работы. В город пришла беда. Наступили бедность, голод, подавленность. Можно представить себе разительный контраст с этим бедствием, когда летом в местные гостиницы начали приезжать богатые парижские курортники. Потом некоторым художникам пришла в голову мысль организовать благотворительный праздник, на который были бы приглашены жители всего региона. Это был неплохой способ помочь нуждающимся, но, самое главное, это было символическое действо, вселявшее надежду. Праздник назвали Фестивалем Синих Сетей – именно такими сетями ловили капризную сардину. Сети служили своего рода заклинанием. Уже самый первый фестиваль превратился в шумный веселый праздник. Это был грандиозный успех, принесший к тому же неплохой доход городу. Звучала кельтская музыка, гремели танцы, проводились конкурсы национальных костюмов, лотереи и выборы королевы праздника. Люди ели тунца (ибо это теперь была их единственная пища) и, главное, пили. И вот с тех пор каждый год в течение больше ста лет Конкарно проводит свой неповторимый и единственный в мире фестиваль.

В воздухе повсюду витал ни с чем не сравнимый запах – запах свежей, обжаренной на древесном угле рыбы. Дюпен вдруг ощутил зверский голод. Рот наполнился слюной. Он даже подумал, не отведать ли и ему нежного тунца, сырого внутри и обугленного с обеих сторон на ароматных углях. Но потом решил повременить. Все же для начала ему надо побыть одному. На праздник он пойдет потом, может быть, вместе с Нольвенн. Или еще с кем-нибудь из знакомых.

Поль Жирар увидел комиссара сразу, как только тот вошел в дверь. Жирар стоял за стойкой и колдовал у кофе-машины.

Дюпен улыбнулся ему широкой, открытой улыбкой.

– Ну, я вижу, все хорошо! – крикнул Поль Жирар и снова повернулся к восхитительно шипевшей машине.

Дюпен не стал ничего рассказывать Жирару. Он просто сел за стол. Люди сидели в основном на террасе, и в зале «Адмирала» было почти пусто.

Через несколько минут на столе перед Дюпеном уже дымился антрекот, стояли тарелка жареной картошки, блюдечко с горчицей и бутылка лангедокского вина. Дюпен сидел на своем любимом месте, где обычно сиживал вечерами – в углу, за стойкой, у единственного на весь ресторан круглого стола. Отсюда хорошо просматривалась вся окрестность. Сквозь большое окно были видны площадь и старая крепость, гавань с пестрыми рыбацкими лодками и, самое главное, проступающее сквозь эту внешнюю мишуру вечное и неизменное море.

Дюпен устремил взор в его необъятный простор.

Да, все было теперь хорошо.