ЯТ Трищенко Сергей
Но нельзя не слушать, не закрывая ушей: проходя сквозь толпу, если не разговариваешь сам, поневоле выслушиваешь чужие высказывания. И сейчас до нас доносились если не сами разговоры, то, по крайней мере, обрывки их:
– Его и в помине не было! – услышали мы голос. И другой, возражающий:
– Нет, был! Я сам видел, как он оттуда вылезал!
И, когда мы уже проходили, услышали прилетевшее вдогонку: «Лёгок на помине!»
– Это что, нечто вроде антигравитатора? – спросил Том.
– Может быть, – ответил я, и мы снова замолчали. Слушая и проходя. Прислушиваясь и проходяясь. Прохлаждаясь.
– Какое это преступление? – услышали мы спор двух облокотившихся на прилавок. – Всего-навсего шалость. Маленькая невинная шалость.
– Шалость? – возражал другой. – Ваша шалость плохо пахнет. И неизвестно, во что она выльется. Маленькие, знаете ли, всегда имеют тенденцию к росту…
– Плохо пахнет? Примените дезодорант.
– Лучше дезодурант – против дури.
Прилавки менялись перед нами словно в медленно проворачивающемся калейдоскопе, который всегда забавно рассматривать. Но ещё забавнее – представить, что мы стоим на месте, а Ярмарка медленно поворачивается, открывая новые и новые картины.
– А вы знаете, что это наш последний шанс! – ужаснулся один из разговорщиков.
– Не последний! – ухмыльнулся второй (а может, первый – мы не видели, кто начал разговор). – У меня ещё есть! – и он достал из-за пазухи горсть чего-то. – Вот они!
– Отлично! Надо использовать их! Немедленно!
И оба быстро умчались.
Не только мы проходили мимо говорящих – и говорящие проходили мимо нас:
– … ничего – придёт и твой черёд!
– Да, как же, придёт он! Принести надо.
– Ты думаешь, за… – и голоса удалились, следуя за хозяевами.
Нам навстречу – а потому очень быстро – шли двое:
– …Послал ему парочку проклятий в голубом конверте. А они проели бумагу и выпали – до того едкими оказались… – вот и всё, что мы успели услышать: момент встречи прошёл.
Но за ними следовала новая пара разговаривающих, один из которых жаловался другому:
– Моя розовая мечта сгорела голубым пламенем…
За прилавками продолжали торговаться:
– Так что, откровенность за откровенность?
– Баш на баш, значит? Э-э, нет, так не пойдёт. Вы посмотрите, какая она у меня!
– А у меня?
– Это же… это же шарлатанство!
– Что вы! Всего-навсего неболшой обман.
– А почему не небольшой?
– Он гораздо жёстче, не такой мягкий, чем вы сказали.
– А он не вырастет?
– Возможно.
– И что будет?
– не знаю. Давайте поразмышляем: бо-ольшой об-ман. Бо-оман, бооман, бо-омон, бо-омонд, бомон-д…
Кто-то, сгорбившись, продавал индивидуальность – снял с себя и наполовину держал в руке, а наполовину – наброшенной на плечи. Из-под неё виднелось что-то серое и малопривлекательное, скользкое на вид. Но на ощупь проверять не хотелось.
– Зачем вы её продаёте? – спросил Том, которому хотелось узнать как можно больше. А не спрашивая, как узнаешь?
– Нужда заставила, – угрюмо проговорил человек, сутулясь.
Мы посочувствовали, но чужая индивидуальность нас не устраивала: мы имели собственные.
Перед одним из магазинов толпилось ну очень уж много народу.
– В чём дело? – спросили мы. Оказалось, выбросили инкогнито. Из Петербурга. Многие просили хоть одним глазком взглянуть. Этим подбивали один глаз, а вторым разрешали посмотреть. Но много ли после такой операции увидишь?
Чуть в стороне от нас поднимали и опускали хай – большое брезентовое полотнище. То ли проветривали, то ли вытряхивали, то ли встряхивали что-то на нём. Или не что-то, а нечто – нечто конкретное, например.
Незнакомый человек, проходя мимо и улыбнувшись мило, подарил мне обаяние – просто так. Наверное, необходимость в нём отпала, и он решил от него избавиться: не любил обаяния без необходимости.
Для меня оно стало настоящим данайским даром: я ничего не мог поделать с его обаянием, в купленную корзинку оно не влезало. Попробовал сложить его хотя бы вдвое – не получилось. Хотел свернуть в трубочку – не вошло.
Пока я возился с обаянием, отойдя в сторону, к Тому подошёл маленький голупоглазый мальчик, тащивший за рукав большого, и проканючил, подражая хищной птице канюку:
– Дядя, скажи ему, чтобы он сделал мне одолжение.
– Из чего я его сделаю? Охоты нету. Да и не умею я… – отпирался большой, сосредоточенно наматывая сопли на палец и вытирая под носом подолом.
– А что ты с ним будешь делать? – спросил Том, польщённый тем, что его назвали дядей.
– С горки кататься.
– Да сделай ты ему, – обратился Том к мальчику постарше, – трудно, что ли?
– Ладно, пойдём, дружок, – отозвался тот, – поищем должок, растянем…
Мы снова свернули в торговые ряды: они вклинивались в обычную городскую улицу, но быстрее заканчивались. Как и обещал Гид, вторая Ярмарка существенно отличалась от первой, но представляла собой скорее локальный периферийный рынок, а не филиал центрального и даже не филиал филиала центрального. И всё же кое-что новенькое мы увидели и услышали.
– Берите примеры! Берите! Хорошие примеры! – надрывался торговец, стоя за прилавком.
– Так ли они хороши? – усомнился Том.
– Извольте посмотреть, сами убедитесь, – продавец указал на разложенные на прилавке примеры, – примерьте.
Том долго рассматривал предлагаемое. Особенно ему понравился пример для подражания, двойные контуры которого привлекали взгляд. Он долго вертел его в руках, разглядывая, потом спросил:
– Ну, и куда его?
– Вставляется в подражание, – пояснил продавец. – Вот этой стороной.
– А само подражание где? – не успокаивался Том.
– Купите где-нибудь. Вон в том магазине хотя бы, – указал рукой продавец.
– А-а, так это запасная часть! – догадался Том.
– Скорее, расходный материал, – пояснил торговец. – Пример входит в подражание, как магазин – в автомат.
– В магазине купить, а потом магазин – в автомат?
– Но это если вы магазин для автомата купите в оружейном магазине. А само подражание продаётся вон в том магазине, магазине подражаний.
– Ага! – понял Том и со вздохом вернул пример на прилавок.
Продавец не принял вздох в качестве платы, а лишь сувениром.
– Интересно, это те же самые примеры, что мы видели у грузчиков? – спросил Том, отходя от данного прилавка и переходя к следующему.
– Очевидно, – согласился я, следуя по его следам. – Откуда их ещё брать? Всё со склада.
– Характера?
– Не только. Возможно, и ума. А также действий, поступков – и чем ещё определяются примеры?
– Жизнью?
– Да, но подобное определение слишком общо, чтобы считаться определением, – сказал я и остановился. – А вот и что-то конкретное.
Старая бабка продавала красноцветные полураскисшие, полураскишащие – они почти переползали с места на место – ягодки. «Были цветочки, будут и ягодки», вспомнил я, а также почему-то не к месту: «любишь кататься – люби и саночки возить». Саночки странно сассоциировались, переплелись с санацией, но как именно – я понять не смог.
– Что у тебя, бабуся? – поинтересовался Том.
– Вот «клубничка», вот «малина», а вот и «развесистая клюква», – чуть ли не торжественно – во всяком случае, с достоинством, – ответила бабка. Лицо её, закутанное в серый носовой платок, отсвечивало уверенностью.
«Вот какая парфюмерия! – подумал я. – Надо же так намазаться!» Тут и достоинство, и уверенность, и маска из ягод. Маска-намазка. Во время намаза их делают.
– Такого добра нам не надо, – ответил Том и укорил её: – Постыдилась бы, старая – чем торгуешь.
Бабка помолчала, пошамкала губами, пошарила по карманам, но, не найдя ни одного достойного ответа, отвернулась, ничего не сказав. И продолжая одним глазом искоса наблюдать за товаром, чтобы не стибрили.
– Ишь, чем занимается! – возмущался Том.
– Значит, есть спрос.
– Кто его знает, от чего что зависит: и предложение может формировать спрос.
– Ты прямо экономист!
– Прямо – экономист, направо – мот, а налево – обормот.
– Почему обормот?
– А это обратное моту – ещё раз вывернуть, но в совершенно другой плоскости.
– А может, не в плоскости, а по линии?
– По глинии… Или по гнилии.
– А что у вас там? – указал я бабуле рукой немного дальше по прилавку, в стороне от ягод.
Старуха как бы немного засмущалась:
– То… куда обычно всех посылают…
– Хрен, что ли? – уточнил, удивившись, я.
– Точно, – подтвердила бабка.
Хрен был мощный, белый, узловатый. Упитанный.
«Да-а!.. – подумал я. – Сюда пошлют – не скоро вернёшься».
Захотелось пить. Ноль находился намного ниже той температуры, которая сейчас стояла на улице. Как она вообще могла стоять? Асфальт плавился. Мы устали от жары, пыли и прогулок.
Завернув в проулок торговых рядов, мы зашли напиться в одну из лавочек, и увидели продаваемые в ней ежовые рукавицы. Они висели под притолокой на верёвочке, и острые иголки торчали из них в разные стороны.
– Вот к тебе что надо было применить, в своё время! – указал я Тому. Тот рассеянно кивнул и обратился к продавцу, как бы с наивной хитростью:
– Нет ли у вас рукавиц иголками внутрь?
Продавец лукаво подмигнул:
– А как же! Бывают. И внутри и снаружи – и причём одновременно…
– И для чего это?
– Для памяти.
– Для памяти?
– Да.
– А что помнить-то?
– Себя.
– Странно. Я, например, при вгляде в них вспомнил некрасовское: «сорвалась цепь великая, сорвалась и ударила – одним концом по барину, другим – по мужику».
– Так всегда получается, когда нарушается равновесие, – спокойно подтвердил торговец, – закон природы. Его надо учитывать и в человеческих взаимоотношениях. Человек тоже часть природы.
– Кстати о природе, – заметил Том. – Воды у вас можно напиться?
– Сколько угодно, – ответил хозяин.
Воду пили нормальную, без колючек.
В лавке, как во многих мелких лавочках, старающихся охватить ассортиментом весь спектр товаров – мне вспомнились пояснения Гида, когда он говорил, почему ему нравятся мелкие лавочки: можно найти какую-то редкость, – продавалось панибратство.
Том поморщился:
– Есть в нём какое-то извращение. Если «пани», почему «братство»? Если в братстве кто-то кому-то приходится пани, такое отношение сильно отдаёт голубизной.
– Есть и другие цвета, – указал я на умеренность и аккуратность.
Они шли в одном наборе. Лежали рядом в полихлорвиниловом пакете, перевязанном перевитыми жёлтой и розовой ленточками.
Мы напились и вышли.
Глава 21. Утешение и жадность
В кольце людей, в стороне от больших очередей, стоял недобритый субъект, рассказывающий душещипательную историю:
– Потерял я, братцы, уважение. Было его у меня много, и разные, а вот потерял. Растерял все по очереди. Сначала уважение к себе, потом к близким, товарищам по работе, к людям вообще…
– Обычно бывает наоборот, – наклонился ко мне случайный сосед по толпе, – сначала теряют уважение к людям, а к себе – в последнюю очередь.
– Словом, всяческое уважение… – продолжал субъект. – Но я-то ладно! Почему же ко мне люди уважение потеряли? – и он всматривался в каждого, помаргивая бледными глазками – ни дать ни взять прорастающие глазки картошки. И лицо у него словно выросло на картофельной грядке.
– Уважение порой перерождается в подобострастие, – заметил сосед.
– Смотря какое уважение, – возразил второй.
– То самое, которое подобно страсти, – пояснил первый.
– Да… Но… от любви до ненависти один шаг. Поэтому подобострастие часто сменяется ненавистью.
Ещё один оратр, старающийся говорить кратко, чтобы его признали талантливым, стоял на возвышении и проповедовал, простирая руки над головами людей – словно простирывая облака в голубом тазу. Его никто не слушал, кроме Тома, который увидел подобное впервые. Я подошёл к ним в тот самый момент, когда проповедник провозгласил:
– Промедление смерти подобно!
– И… и это? – бледжнея: не то бледнея, не то желтея, но явственно меняя окраску, испугался Том. Я хотел оттащить его подальше, но увидел спешащего к нам Гида, и успокоился.
– Что случилось? – не понял Гид.
– С…смерть, – пролепетал Том, на всякий случай отходя в сторону самостоятельно.
– А-а… нет. Он сказал так ради красного словца, – успокоил его Гид.
– Что за промедление такое?
– Бывает. Когда нужно действовать быстро, и от скорости действия зависит жизнь. Иногда приходится балансировать между «поспешишь – людей насмешишь» (оно же festina lente) и… тем, что вы слышали.
– Мне слышится по-другому, – возразил Том. – Выражение «поспешишь» я воспринимаю как «поспе-шиш», а «поспа» – нечто вроде кашицы из мела, клея и воды. У меня дедушка маляр-штукатур. Такие штуки делает… Что такое шиш, всем ясно. Правда, непонятно, почему поспе нужно показывать шиш, но мало ли чего мы не знаем? А «насмешишь» – тоже сложносоставное слово: «нас-мешишь». «Нас» – жевательный табак, «мешишь» – означает «пакуешь в мешок».
– А люди?
– А люди здесь абсолютно ни при чём.
Проповедник продолжал витийствовать, и разноизогнутые куски медной проволоки вылетали у него изо рта.
– Это витийство? – уточнил Том.
– Витии, – уточнил Гид.
– Хоть не напрасно сходили, Гид? – спросил я. – Хорошая ересь?
– Что вы! Уникальная вещь, пятнадцатый век, не меньше!.. Взгляните, – радовался он, вертяя её в руках.
– Как-нибудь расскажете о своей коллекции…
– Почему же как-нибудь? – обиделся Гид. – Я расскажу подробно. Есть превосходные экземпляры! Ереси от первого века до последнего. Псевдоереси…
– А еретиков у вас нет? – пошутил Том.
Гид понял шутку и покачал головой:
– Еретики – носители ереси. А ими могут быть только люди. Ладно, пойдём дальше.
В следующем дальше нам попалась небольшая частная лавочка, где безвестный кустарь-одиночка под вывеской «ВЛ» продавал выражения лица. Воплощал какое-то на своём лице, потом замирал на мгновение, обрызгивал, обляпывал себя быстросохнущим лаком и осторожно снимал выражение с лица. Около него уже висело Удивление, Удавление, Уединение, Умножение, Унижение, Заикание, Замыкание, Засекание, Затекание, а также Восторг, Ужас, Печаль и Разочарование. Как ни странно, но Очарования, забегаю вперёд, мы так и не нашли на Ярмарке, хотя с литца Тома – словно литого – оно почти не сходило. Там висело чего-то много ещё, но мы не стали задерживаться и прошли мимо.
– Видите, – брезгливо скривился Гид, – какая халтура! И он пытается выдать ляпсусы за настоящие вещи! Любой мало-мальски соображающий человек сразу поймёт, чем они являются на самом деле.
– А если кто не знает? – Том оказался неоригинален.
– То-то и оно. Кто не знает, примет за чистую монету. И художественный вкус того будет безнадёжно испорчен.
– Но ведь вкус можно исправить?
– Можно, но лучше его развивать с детства, чтобы потом не исправлять. Так проще и дешевле.
– Вкус – произошёл от слова «вкусить», – произнёс Том и потянул нас к стоящей на улице возле магазинсика – наверное, китайского – большой металлической бочке, окрашенной жёлтой краской; типа тех, в которых раньше у нас продавался квас, недалеко – молоко, или пиво для разлива. Но здесь продавали утешение.
Это было слабое утешение, градусов десять-двенадцать. Светленькое, соломенно-жёлтое. Мы попробовали его совсем не для того, чтобы утешиться, а ради любопытства и, пригубливая из стаканов, стали свидетелями разговорчика между двумя завсегдатаями:
– Надо с тебя блажь сбить. А чем?
– Чем хочешь. Всё равно не получится. Я сколько раз пробовал!
Но на сей раз получилось, и мы увидели, как блажь неохотно слетела с него, и тяжело, как большая мокрая лягушка, ударилась о землю. Сбивший брезгливо отшвырнул её носком сапога в сторону. Прямо под ноги гражданину свирепого вида.
Все замерли: что-то будет? Но ничего не случилось: гражданин не обратил на блажь никакого внимания. Вместо всего он шагнул к кружку мужичков, ощетинившихся кружками, и свирепо спросил:
– Где моя доля доли?
Ему сунули в руки кружку, и он успокоился.
Слегка утешившись, мы двинулись дальше.
Под вывеской «Жадность» покоились пустующие прилавки. Никого не было видно – ни покупателей, ни продавцов. Впрочем, нет, один продавец сидел, скучая, без кофе и чая, зорко зыркая по сторонам.
– Не продадите ли немного жадности? – обратились мы к нему. Жадность нам не требовалась, просто захотелось, чтобы он перестал скучать в одиночестве.
– Нет!!!
Хотя, подумав, такую реакцию мы могли предположить сразу: уж слишком много жадности он вывез на продажу.
– А если не продаёшь – зачем приехал?
– Казалось, что мало.
– Чего?
– Жадности.
– И что же?
– Потому и повёз.
– Было мало, потому и повёз продавать?
– Да.
– А разве продают не потому, что чего-то много, что имеются излишки, которые можно продать?
– Может, что-нибудь другое и так, но только не жадность!
Мы хмыкнули и отошли. На второй Ярмарке покупальных покупателей было много меньше, чем продавальных продавцов, что нам шло на руку, потому что лучше рассматривалось продаваемое.
В очередной по счёту лавке на прилавке лежало что-то тёмное, почти чёрное, паукообразно растопырившееся… Мракобесие! Где и кто сумел его откопать, в какой трясине болота, на каком чердаке или в чулане? А может, наоборот, оно совсем новенькое? Однако новизну или степень изношенности визуально я определить не смог, а спрнашивать – на наши головы – посчитал несущественным: в общем, какая разница? Покупать я не собирался, к чему пустые расспросы?
– А оно бесится только во мраке? – решил выяснить Том окружающие обстоятельства.
– Наоборот. Бесится оно на свету, но хочет, чтобы вокруг всегда был мрак, – пояснил Гид. Продавец хранил глубокомысленное молчание, не продавая его. Но при более пристальном взгляде возникала уверенность, что мракобесие и молчание тесно связаны друг с другом.
На соседнем прилавке рядком лежали суматоха, сумятица, суета и сутолока.
– Как вы их отличаете друг от друга? – удивился Том.
Продавец охотно пустился в объяснения, которые я не слушал, отправившись рассматривать большую наклонно-ступенчатую стендовидную стойку, уставленную разнообразными напитками в небольших стеклянных стаканчиках. Сначала меня привлекло их разноцветие, потом – разнозапахие… Я уверен, и во вкусе наблюдалось бы похожее разнообразие, потому что в стаканчиках оказались аргументы. И причём известные мне: я вспоминал некоторые с удивлением, другие – с усмешкой, третьи – с недоумением. Очевидно, эти оттенки чувств и отражались цветом, запахом и вкусом напитков. Но они ещё обладали и разной вязкостью, отметил я, взяв по очереди несколько со стенда и поболтав. Некоторые болтались хорошо, другие – с трудом. И я понял, почему иногда в спорах язык плохо ворочается: аргументы вязкие.
– Почему в стаканчиках? – спросил я.
– Чем черпали, тем и продаём, – пожал плечами продавец.
– А, это исчерпанные аргументы, – догадался я. Вот почему они показались мне знакомыми
Видя, что я интересуюсь напитками, ко мне подстроился гражданин пропитанного ими вида и, повертев головой из стороны в сторону – похоже, непроизвольно, – произнёс, таинственно шепоча:
– У меня больше нет уверенности в себе!
Я посмотрел на него и задумался. Совсем о другом. Мне пришла в голову интереснейшая мысль: я привык, что тут всё надо понимать не так, как у нас – если не буквально, то значительно ближе к букве. Суть буквы – в буквальном значении, а не в переносном. Переносное значение несёт перенос слова со строки на строку. Буквальная составляющая слов часто вступает в противоречие с сутью слова – из-за взаимовлияния. Суть слова – понятие – развивается, следуя диалектической логике, а слово остаётся прежним. Потому-то и требуется иногда добавлять в известные слова новые буквы, или убирать их оттуда – чтобы более точно передать меняющееся значение слова.
Кажется, так звучала моя мысль, от которой меня чуть не отвлёк пропитанно-подпитанный гражданин. Но он продолжал стоять и качаться рядом, ожидая моей реакции. Я пожалел его и решил немного поговорить на предложенную тему:
– Где же ваша уверенность? – спросил я, попутно подумав, что визави в другом состоянии мог бы воспринять моё молчание не за работу мысли, а за тупость. Такие случаи бывали.
– А вот, – и он, отоггнув полу пиджака (что далось ему с большим трудом: пола оказалась очень упругой – может быть, сильно накрахмаленной? – отсюда и два «г»), показал торчащее из внутреннего кармана горлышко чекушки.
– И что с ней делать?
– Три раза в день столовой чашкой.
– Спасибо, такие дозы меня не интересуют.
Он потоптался немного и ушёл.
Рассматривая стенд-стойку, я краем уха слушал разговор за моей спиной:
– …накопил полный мешок впечатлений. И ни с кем не делился – таскал всё время за собой. А мешок возьми да и лопни. И впечатления разлетелись по свету. Гонялся он за ними, гонялся – по горам горнялся и загорался, и по морям морился, и за лес залесал, и за реками зарекался, и за заборами заборолся… не всё поймал, часть пропала бесследно. Но зато новых нашёл множество. Они к нему сами липли и цеплялись. А он почему-то не обращал на них никакого внимания: всё искал те, старые.
– И куда он их теперь?
– А куда попало! Что ему? Надо будет – ещё наберёт.
Читать бесплатно другие книги:
