ЯТ Трищенко Сергей
– Какая досада! – восхищался кто-то за нашей спиной. Толпа сгущалась. Мы оказывались всё ближе к центру событий. Скоро могли начать восхищаться нами. Но под каким соусом? Томатным или соевым? Или майонезом? Июненезом, июленезом, августонезом… или августорезом? Серпом по колосьям… или зёрнам.
– Какой конфуз! – вторил восхищавшемуся другой голос.
– Какое убожество! – восторгался третий.
– Какой кошмар!!! – восторги носились неописуемые. Я подивился: такие дикие восторги – и не в клетке? Но зато наверняка – в эклектике. Ещё я вспомнил клёкот в клетке.
– Какой позор!!!
– Какое-то недоразумение…
– Что за наваждение! – умилялся кто-то. – Вы только взгляните, какое оно!
– Что за интерес?
Том, услышав про интерес, кинулся протискиваться поближе, но его снова вместо интереса ждало разочарование: оно будто специально ходило за ним по пятам, хотя я такого за ним не замечал. Другого хотяя – да, видел, а точно такого – нет.
В конце концов он разочарованно махнул рукой, и мы отправились на другие аттракционы, благо тут хватало на всех – желающих и жевающих.
Некоторое время мы наблюдали, как выдающийся во все стороны толстяк безуспешно пытался повалить большие кегли. Он бросался на них яростно: как лев – слева, как заправский борец – справа, как передовик производства – спереди, как задира – сзади, и, ухватив за узкую «шею», всем весом тянул вниз. Но кегли наклонялись, сбрасывали его и вновь выпрямлялись, словно «ваньки-встаньки».
– Устойчивые традиции, – пропыхтел толстяк, утирая пот со лба и провожая нас вопросительным взглядом: не присоединимся ли? Но сказать ничего не сказал. Промолчали и мы: поняли, что вмешиваться во что-либо на Ярмарке без спроса – значит, иметь дело с различными неприятностями, а если не знаешь, куда их можно употребить, и лично тебе они не нужны, от подобных вещей лучше держаться подальше. Может, он просто жир сгноял? Он был настолько жирный, что его хотелось писать через «ы»: жырный.
– Мне он больше всего напоминает мишень «Бегущий кабан», – сказал Том.
– Какой уж он бегущий! – возразил я. – И с мишенью сходство весьма отдалённое. Зато всё остальное похоже…
Другой аттракцион, напротив, заключал в себе нечто обратное предыдущему: требовалось восстановить статус-кво.
Пытались многие. Одному, после долгих, словно стропы парашюта, попыток, как будто удалось восстановить. Но оно опять упало: не на то поставил. Однако упорство заставляло человека продолжать, и он вновь принялся за дело. Сколько бы он ещё возился – не знаю, но на помощь к нему пришла целая команда. Каждый ухватил кто за что горазд: кто за статус, кто за лежус, кто за кво, кто за скво, кто за количество. По правилам они действовали или не по правилам – мы не разбирались, да и досмотреть до конца не удалось: мы отправились к открытой эстраде, куда нас усиленно тянул Гид:
– Там иногда бывают интереснейшие вещи! Жаль, что вы не видели прошлогодний гала-концерт. Тут такое творилось! Одна артистка только вышла на подиум, не успела рта раскрыть, а зрители встретили её таким шквалом аплодисментов, что разом смели её со сцены! Их пришлось усмирять. Вызывали специальную смирительную команду.
Когда мы подошли, на открытой сцене выступали хвостатые хвокусники… то есть фостатые фокусники… то есть маленькие обязьянки – обязательства янки перед остальным миром. Какие они проделывали па, антраша и антрепрене! Сначала их появилось довольно много, а потом они начали пожирать друг друга и остались всего две. Они то раздувались до невероятных размеров, то становились совсем крошечными… и в конце концов обе затолкали друг друга себе в защёчные мешки и исчезли – как будто никогда не появлялись.
Следующими выступали братья клоуны-нуклоны Протон и Нейтрон. Они ловко жонглировали мю-мезонами, обменивались ими и быстро-быстро превращались друг в друга – так, что уследить, кто кем был и кто станет кем, не удавалось. Выглядело их выступление очень забавно – будто игра гигантского напёрсточника.
После них очень оригинально – из глубины народных масс – выступил виртуоз: сначала он продемонстрировал соло на пиле, а затем вынес из-за кулис фуганок и исполнил несколько фуг.
Объявили выступление певицы, но та не столько пела, сколько плясала – наверное, по замыслу режиссёра, анимизировала басню Крылова «Стрекоза и Муравей» в авангардистском плане, когда стрекоза послушалась-таки совета муравья и принялась плясать.
– Некоторые нынешние певицы, как кузнечики – поют ногами, – произнёс кто-то за моей спиной. Я повернул голову, нотам снова никого не было. Мне – тоже.
Пока я поворачивал голову, от меня ускользнуло представление конферансье следующего номера – пролетело мимо ушей. И потому я с любопытством ожидал само выступление, а дождался сюрприза: вышел шансонье и исполнил несколько шансов.
Программа концерта была насыщеннейшая: после шансонье на сцене показались, поддерживая друг друга, два пивонера – вернее, пивонер и пивонерка. Пивонер взял два горна и барабан и принялся барабанить горнами. Пивонерка стояла под салютом, переливающимся красочными огнями из пустого в порожнее.
Выступил гитарист-одиночка. Он отколупывал звуки от струн по одному, и они мятой рисовой соломкой расстилались на помосте сцены.
Потом сводный хор исполнил арию Ленского из оперы «Евгений Онегин», что для нас прозвучало весточкой из дома.
Хор ушёл, и остался один певец. Конферансье объявил:
– Выступает известный оперный певец: поёт исключительно для оперативных работников, но остальные зрители могут оставаться на местах: я зачисляю вас в штат… Впрочем, теперь наш гость стал эстрадным, поскольку начал выступать на нашей эстраде. Попросим!
Певец исполнил не то арию, не то гектарию, а то и вообще – ни уму, ни сердцу – гербарию.
Пел он старательно, как следует открывая рот и поднимаясь на цыпочки. Не всё у него получалось с первого раза. Так, он никак не мог взять высокую ноту – очень уж высоко та находилась. Он и ручонки вытягивал, и на носочки становился, сняв их с себя и свернув калачиком – не помогало. Его голос напомнил мне ёршик для посуды: лохматенький, но не колючий.
Наконец, поднявшись на цыпочки и вытянув шею, ему всё-таки удалось достать верхнее «фа».
Его вызывали на бис. Но на бис он не вышел, а скромно встал в сторонке и ещё раз поклонился.
Шквала не было. Он просто сорвал буйные аплодисменты и пошёл, помахивая ими над ухом, будто отгоняя комаров.
– А почему, – спросил Том, – когда пение сольное, говорят, что голос медовый? Разве соль с мёдом сочетаются?
– Соль сочетается с фа и получается фасоль, – я сказал такую несусветную глупость, что сам устыдился и, чтобы отвлечь внимание Тома, указал ему на поднятое на флагштоке пренебрежение.
Пренебрежение трепетатоло на ветру, причём не обращая внимания ни на силу ветра, ни на его направление – само по себе, что мы определили по находящемуся рядом стандартному флюгеру.
На эстраде между тем появилась пивонистка. Она исполнила лёгкую игристую пенистую мелодию с хрустально лопающимися пузырьками.
– Может, перекусим? – предложил Том, которому трептание пренебрежения напомнило лёгкий трёп ни о чём, затем он вспомнил об орудии трёпа – языке, откуда ближе чем рукой подать до желудка и еды. Потому-то он и ожил, предлагая. Да и пивонистка пьянящей мелодией призвала поскорее закусить. А может, увиденное и услышанное: и трепенание, и мелодия, именно мне напомнили о еде, а я приписал свои мысли Тому? Но предложил-то он!
– В перекусочную захотел? – начал язвить я, но Гид прервал меня:
– Идёмте, – согласился он с Томом, – я покажу неплохое кафе, совсем недалеко.
Уже уходя, мы услышали, как через микрофоны объявили:
– Выступает копулярный певец… – представление, видимо, достигало опупегея. Или апофигея.
Мы не стали останавливаться, поскольку набрали достаточную скорость, следуя по направлению к кафе – как оказалось, гибриду ресторана «Пища для ума» и настоязего ресатурана – кстати, язи в нём подавались в качестве фирменного блюда, и мы взяли по нескольку порций на всех. Том даже удивился: «А рази язи ещё есть?».
А сатураторы стояли внизу – для не желающих подниматься наверх. В них продавалась не одна газированная вода, но и другие, более подходящие к разнообразным случаям жаждоутомляющие прохладнольдительные напитки. На сатураторах мы увидели рисунки-наклейки с газированными вишнями, вишнуми, вишными, кришнами, крышными, ромовыми и кремовыми рамами, сливами, оливами, наливами и подливами, рухнувшими и рушащимися грушами и яблоками – кстати, сорта «белый налив».
– Хорошо, что газированной глины нет, – сказал Том, увидев всие многообразие.
– Ничего сложного, – пожал плечами Гид, – бывает же газированный, пористый шоколад. Такая же и глина. Мне больше нравится голубая, кимберлитовая. Лучше всего лепится…
Мы с Томом переглянулись, но ничего не сказали. Я только подумал ненароком: «Лепится или лепица? А, может быть, нелепица? Скорее всего… не лепо ли ны бяшет, братие…»
Вследствие нехватки площади вокруг себя и рядом, здание ресторана росло вверх и доросло до торехэтажия, в виде тора-бублика снаружи, и с отделанными под орех панелями интерьера, очень понравившегося нам, едва мы вошли.
Глава 26. Для ума и тела
Нижний зал, в котором мы расположились, выглядел впечатляюще: практически двухэтажный – с широкой галереей вдоль стены вместо второго этажа. Туда из трёх углов зала вели винтовые и полувинтовые стационарные лестницы. А мы сидели возле четвёртого угла, и рядом стояла небольшая лестница-стремянка. Куда-то она стремилась? А-а, так это же…
– Снисхождение? – догадался я.
– Оно, – подтвердил Гид.
– А автоматического нет? – на всякий случай спросил я.
– Что-то вроде эскалатора, – согласился Гид. – Но сейчас увезён на профилактику. Смазывать снисходительность.
– Как же получается? – решил уточнить я. – Снисходительность является составной частью снисхождения?
– Разумеется. Снисходительность – способность к снисхождению: оно на ней базируется. Ну и вращается, разумеется. Вроде упорного подшипника
Мимо нас сновали официанты, разнося кому что нравится – как съедобное, так и общеупотребительное. Один пролетел, словно на олимпийском стадионе – с горящим факелом в руках.
– Пунш? – предположил Том. Действительно, на пылающую чашу с пуншем блюдо очень походило.
– Пламенные приветы, – ответил Гид.
– Горячие? – зачем-то решил уточнить Том.
– Горящие, – влез я.
– Как путёвка? – упорствовал Том.
– Как листовка.
– Прокламация?
– Декламация. Или рекламация.
Нашу пикировку прервал официант, который, очевидимо, перепутав кабинки – мы сидели в полуотгороженном от остального зала отдельном полуовальном кабинете – вошёл к нам, вкатывая за собой тележку, привязанную на верёвке.
– Я пришёл к тебе с приветом! – начал он декламировать – или рекламировать – вкатываемое. Но продолжения мы не услышали.
– Опять пирожки! – заныл Том, желавший поесть чего-то существенного. Но пирожки-приветы не имели с тележкой ничего общего: сама тележка оказалась приветом – из той же серии, что и вопрос: «Ты что, с приветом?» Притом не из той же, а той же самой серии – именной.
– А верёвка что, умопомешательство?
– Фу, Том, – попытался сдержать его я, – как невежливо!
– Скорее, умопомрачение, – мягко объяснил Гид.
– А почему он на ней?
– На чём же он должен быть?
– На сдержанности.
– На сдержанности – вспыльчивость. А такой привет держится, скорее, на расхлябанности. Но лёгкое умопомрачение вполне может походить на расхлябанность – во всяком случае, покрывать её сверху. И с боков, – продолжил Гид пояснение.
– Вот как? – задумался Том.
– Это не наш заказ, – мягко сказал Гид официанту. – Мы хотели просто поесть.
– Ваш заказ, ваш, – произнёс официант, – вам передали из первого отделения.
– Странно… – Гид поднялся. – Я сейчас разберусь.
– Там никого нет, – предупредил официант. – Господин сразу вышел. Весь.
– Как он выглядел?
– С бородой и усами.
– В пиджаке?
– Нет, в руках держал.
– Высокий?
– Голос – да, а сам низкий.
– И поступил соответственно… – Гид сел. – Уберите, пожалуйста.
Официант укатил тележку. Гид думал, бормоча:
– С бородой, бородой…
Том решил предложить свои варианты:
– Лесодой, рощедой, тайгадой, лугодой…
– Нет, – отмахнулся Гид, – это не то.
– Есетственно, – обиженно протянул Том, – это – не то. Это – это это. А то – это то.
Я решил малость успокоить – утешить Тома, поиграть с ним в старую игру в ожидании заказа.
– Том, – сказал я, – когда я на лугу, я лгу?
Но Том не был склонен к игрушкам. Он вполне серьёзно пробормотал, отмахиваясь:
– Лгун-на-лугу… А если то… – попытался продолжить он.
– Лугун, – попробовал быстро сострить я, вновь отвлекая его.
– Угу, – кивнул Том и приготовился снова открыть рот, – тогда это…
На наше счастье, официант принёс заказ, и Тома удалось приглушить – он, правда, что-то бормотал сквозь язя, но неразборчиво и потому не столь опасно.
Закончив трапезу, мы поднялись из-за стола и, расплатившись, покинули ресторан, чтобы вновь окунуться в атмосферу развлечений и отвлечений, рекламируемых повсюду, для чего и пошли рассматривать афиши на соответствующей ближайшей афишной тумбе, увиденной нами ранее.
Рядом с тумбой на дереве сидела большая бело-чёрная птица с длинным хвостом. Вся в шерсти, она хрипло мяукала. Так-таки она осталась кошкой, напрасно я посчитал её за сороку. Моя близорукость подвела меня. Мы покосились на неё и принялись читать афишу под неустанный (неуставный? – кошка была явно не в форме) мяв.
Под деревом сидела вторая кошишка – длинная и лохматая – и, олизываясь, смотрела на товарку.
Афиша приглашала на диспут. Мы потопали туда прямиком, другой дороги не было. Как оказалось, диспут – чуть ли не кровавое зрелище, если судить по тому, что мы увидели.
Широкий круг зрителей окантовывал глабиаторскую арену – нечто среднее между гладиаторской и грабиаторской – где все, желающие показывать мастерство, показывали его.
Но сначала выступали гладиаторы-роботы – гибрид гладильной доски и радиатора, представленных зрителям в роли диспутантов. Они стояли на диспуте – спутались вдвоём. Либо произошла дисперсия пути: вот и разошлись пути-дороги вдруг…
Ушастники соревнования вышли на арену с большими торчащими ушами. Сначала молча стояли лицом к лицу, потом принялись осыпать друг друга кучами наукообразных оскорблений, из которых довольно-таки легко выкопались, применив встроенные лопато-захваты – специально приспособленные для рытья, копания и хватания выкопанного.
Затем один неожиданно выхватил из-за спины пару остро отточенных тезисов и метнул в противника. Тот молча отразил тезисы своими аргументами. Один оказался мягким, и тезис застрял. Второй тезис срикошетировал от более твёрдого аргумента, зацепив кого-то из зритеелей: зрители зеленели от страха, словно хвойные деревья. В зале раздался женский визг. Он раздавался всё шире и шире, пока двое служителей не стиснули его с боков и не укротили.
Первый диспутант умело пользовался инициативой, держа второго на расстоянии, но на мгновение расслабился, и тогда второй перехватил инициативу – тонкий синий прут – в свои руки, и нанёс мощный удар первому по уху. Зазвенели брызги, как капель весной. Летели они то от прута, то от уха, поочерёдно. Да и ухом ли было ухо? Скорее всего, наушничеством.
– Скажите, у них какая инициатива? – поинтересовался кто-то. – Частная или государственная?
– Разве можно применять государственную инициативу? На государственной столько печатей да подписей стоит, что ею и шевельнуть невозможно. Только частная. Она и гибкая в меру, и надёжная, потому что основана на личной заинтересованности.
– А полезная хоть?
– А как же! Как любой инструмент. В зависимости от того, куда его применить, он будет осуществлять полезные или вредные функции. Топором можно построить дом, а можно разрушить его. То же самое и с инициативой.
Рядом со мной переживал немолодой болельщик. Он не мог смотреть на столь дикое зрелище без содрогания. «Оно всегда успокаивает», – пояснил он, найдя во мне родственную душу. Вот и теперь, достав из кармана таблетку, он метнул её в рот, чуть содрогнувшись. «Карман и кармин», – подумал я. – Что между ними общего? А есть ещё камин и карниз… А карверх? И Кармен? Корвет? Харвей? Гарлем?»
На арене между тем продолжалась схватка: противники перепрыгивали по чёрным пенькам неодинаковой высоты. Они прыгали поочерёдно с одного на другой, стараясь удержаться и свалить противника.
– Смотрите, смотрите, – зашептали вокруг, – они пошли на различные ухищрения!
Но поскольку пеньки оказались очень скользкие, один из соперников скоро поскользнулся и сверзился вниз, пропоров бок о торчащий из пенька сучок.
– Хищные ухищрения, – прошептал кто-то рядом со мной.
Мы протолкались от арены и хотели убраться подальше. Но я остановился: я увидел – правда, со спины – человека, который нёс в руках большой мешок с резинкой-продёржкой в горловине… Стяжательство! И что-то в него собирал.
Уж не один ли из Сборщиков? Да нет, не может быть. Сборщики со стяжательством не ходят, тем более здесь. Скорее всего перед нами обыкновенный сборщик налогов.
Гид подтвердил мои подозрения:
– Видите кокарду? – кокарда серебрилась загребущей пятернёй. – Серебряная. Значит, младший инспектор. У старшего пятерня золотая.
– Сонька Золотая Ручка, – пробубнил Том.
– Налоги надо собирать, – пояснил Гид. – Иначе ничего не получится: несобранные налоги пропадают.
– Гниют? – спросил Том. – То есть подвергаются гниению?
– Гинеют, – ответил Гид, – то есть превращаются в гинею.
– В гиену? – не понял Том.
– В гиену позже, – усмехнулся Гид, – по иной причине.
– Из ятиков? – спросил я.
– Из любой валюты, если пустить сбор на самотёк.
– Гиенят, значит, – раздумчиво протянул Том.
– Сначала шакалят, после гиенят, – добавил я.
– Шакалят одни, а гиенить приходится другим, – вздохнул Гид.
– А что такое налоги? – переспросил Том. Как будто он о них уже спрашивал.
– Налоги – это кирпичи экономики, – ответствовал Гид.
– А-а, вот почему у сборщика морда кирпича просит! – догадался Том.
Сборщик между тем копошился в каком-то азарте, что напоминало как если бы какой-нибудь петушок или курочка… – ну, вы меня понимаете.
Скоро он разрыл всю кучу азарта и удалился к соседней куче, чего-то другого, где – похоже, по собственному разумению – принялся искать выгоду, копаясь в… Где именно, мы не досмотрели, ушли. Но воняло оттуда страшно.
– Здесь очень много азарта, – пояснил Гид.
– Ещё бы! – согласились мы. Но «бы» больше не было. Ни ещё, ни пока, ни потом, ни кровью.
Зато азарт встречался повсюду, но проистекал он не из одних азартных игр, а из других. И вообще: на территории парка развлечений и отвлечений имелась масса разнообразных времяпрепровождений на самый искушённый вкус и цвет: выставок, заставок, приставок, отставок, вернисажей, невернусажей, вернууглем…
О них сообщала куча рекламы со щитов или на щитах. Красовалась безщитовая реклама.
– Зачем нам щиты? – бахвалилась одна реклама. – Достаточно того, что есть щия, щион, щиона, а вместе – целая щитрана.
И действительно: рекламный щит зиял огромной раной на теле города. И не только на теле, но и на радио, а также в интернете.
«Ревю» – гласила одна афинша, как объявление. И, кстати, отпечатали её в Афинах, поэтому остальной текст шёл на древнегреческом, и подробностей мы не поняли.
– А чего он ревает? – не понял Том.
– Наверное, ревизии боится.
– А ревизия – точно от слова «реветь»?
– Иногда бывает и так.
«Мимы – мистическое мышление» прочли мы на другой афише. Нарисованный пар в форме привидения выходил из-под приоткрытой крышки на большой, словно котёл, голове и столь же закопчённой. Изнутри.
– Варит котелок, – кивунл Том, дёрнув головой сверху вниз и направо. Может, его паром ошпарило? А-а, он просто хотел прочитать афишу, приклеенную вниз головой. Или вверх ногами? У меня постоянно проблема с верхом и низом одновременного определения. А у вас?
«Тоталитазартор» – гласила реклама. Во весь голос.
– Тотальный азарт? – спросил Том.
Гид кивнул, но как-то неуверенно, как бы про себя.
Одна афиша приглашала на художественную выставку, куда мы и пошли, благо она находилась ближе всех. Пошли ли туда все, я не знаю: они могли пройти дальше, вот выставка и оказалась ближе них.
На художественной выставке все выставленные экспонаты – в том числе и за дверь – были выполнены из худой жести и плохими, некрасивыми жестами. Здесь правили бал лживописцы со мощным идейным вождём Клеветаном. Но бал подправляли рживописцы, ещё со времён Ильфа и Петрова писавшие не только овсом, но и рожью, а также ржавописцы, писавшие исключительно ржавчиной, причём иногда из неражвеющей, не входящей в раж и не завевающейся стали. Бродили и пшивописцы (подражатели Пшишкина, но у них обычно получался пшик) и вшивописцы. И шивописцы, писавшие одного Шиву. Второй напрасно упрашивал, чтобы написали его. А до третьего вообще руки не доходили.
– Жи и ши пиши с буквой «и», – процитировал Том, прочитав краткую аннотацию отмеченных направлений искусства у начала выставки. Что же мы увидим в конце?
Не пройдя и двух залов, мы нарвались, почти у самого входа в третий, на разговор двух мэтров, разглядывавших картину:
– Однотонный цвет.
– Да, тяжеловато.
Том наклонился ко мне и тихо спросил:
– Неужели трёхтонный цвет легче?
– Многотонный легче, – так же тихо ответил я, – здесь происходит вычитание цветов, а не сложение.
– А вон там я видел вычитание, – заметил ТОм.
– Где?! – ахнул я.
– Неподалёку.
Том указал. Я присмотрелся. Сначала действительно показалось, что это вычитание. Но, всмотревшись получше, я понял, что на самом деле это Валентин Катаев, в одной из своих ипостасей. Он тоже осматривал выставку. Мы мило раскланялись.
Посетители не оправдывали своего названия: выставку посещали плохо, их мы встречали намного реже, чем авторов.
В зале, напоминавшем греческий, выставлялось нечто, напоминавшее скульптуру. Поодаль кругами ходил расстроенный автор – хоть и один, но как бы втроём, в обнимку, но не в ногу и не строем – так он был расстроен. Мы попробовали выяснить, что с ним, и он пояснил, что думал выставить работу на всеобщее обозрение, а оно оказалось посмешищем. И она стояла на посмешище, слегка поворачиваясь из стороны в сторону и покачиваясь вверх-вниз.
– Перепутал подставки? – спросил Том. – Случайно или не знал?
– Так иногда получается, – пояснил Гид. – Просчитался. Не тем считал.
К расстроенному автору подошёл товарищ, и, желая успокоить, сказал, протягивая большое красное яблоко:
– Это тебе в отместку.
Тот молча опустил яблоко в небольшую чёрную кожаную сумочку, притороченную у пояса.
Возле другой скульптуры стоял улыбающийся автор-скульптор. Или скальптор: увиденное напоминало гибрид лысины с задницей.
– Приятно видеть довольного человека, – приветствовал автора Том. Мы с Гидом тоже поздоровались. Друг с другом: вспомнили, что утром так и не сказали друг другу «здравствуйте».
– Что у вас? – осведомился Том, ожидая услышать тривиальное: «а у нас огонь погас».
– Моя отрада, – автор любовно похлопал скульптуру в районе поясницы.
– Вижу. В стиле «ретро»?
– Да. Ныне она почти повсеместно вытесняется кайфом. Сначала её место заняло хобби, потом – увлечение, а теперь остался один кайф, – автор скривился.
Пока мы разговаривали, двое посетителей прошли мимо нас, сетуя и ведя высокоучёные разговоры за ручку, по паре на каждого.
– Регресс ли прогрессирует, прогресс ли регрессирует – всё едино, всё неделимо…
– Атом неделим…
– Атом поделим!
– А как насчёт упорядочивания хаоса или хаотизации порядка?
– Что вы! Их и сравнивать нельзя…
– Не о чем писать… – пожаловался один.
– Тьма тем! – возразил второй. – Пишите о ком-то!
В следующем зале выставка перешла в сущий авангард: растекон плюпился по талду, овсеб клахал на тепст…
Оттуда мы ушли сразу, поскольку ничего не поняли, и вернулись к более внятным вещам.
Например, один маэстро положил в основу своего творчества тоску. Но если устоявшееся мнение утверждало, что крайняя степень тоски – зелёная, то он выдал целую палитру тоск, залитых в воск. Или спектр. Спёк палитру. Но, как выражение веяний века, он окрасил их различными синтетическими красками, причём самых ядовитых цветов: сумаха, болиголова, дурмана.
– Подделка! – кричали критики. Но зрители не слушали, одурманенные красками, и качались из стороны в сторону.
Другой выставил на всеобщее обозрение – не ошибся, выставил правильно: за дверь следующего зала – сравнительную этимологию слов «нектар» и «гектар» с требованием указать, что между ними общего? Требование располагалось строго между словами.
– Сколько нектара собрали с гектара? – предположил Том.
Но подобное предположение лежало на поверхности и в счёт не шло. Мы попробовали углубиться в суть, чтобы приблизиться к догадке, загаданной автором, но, как ни старались, ни на йоту не приближались к ней. А рядом выставлялись те самые йоты, причём почему-то густо смазанные йодом. И от этого нам с Томом было очень обидно.
Через полчаса, усталые и вспотевшие, мы вышли на вольный воздух и присели на скамейку под берёзой, на ветках которой кто-то расставил запятые воробьёв.
– Да, тяжело искать истину, – выдохнул Том.
– А зачем её искать? – удивился Гид. – Вы что, решили собирать лекарственные растения?
– Почему лекарственные?
– Истина – спороносное растение. Лекарственное, но спороносное. Хотя некоторые спорят: лекарственное ли?
Читать бесплатно другие книги:
