Клуб избранных Овчаренко Александр

Глава 1

Император Александр I Гатчину не любил: слишком много тяжёлых воспоминаний таили в себе её дворцы и парки, слишком много тайн, которые Государь хотел бы забыть. Хотел – да не мог! Особенно не любил он Гатчинский дворец, резиденцию августейшего батюшки. Там, в глубине дворца, в бесконечной анфиладе комнат, была небольшая зала, в середине которой на пьедестале стоял большой узорчатый ларец с затейливыми украшениями.

Серым мартовским утром 1801 года, ровно через три дня после смерти Императора Павла I, тихо шелестя траурными одеждами, вошла в залу вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна и установила этот ларец на пьедестал. По Высочайшему указанию был ларец заперт на ключ и опечатан, а вокруг пьедестала на четырёх столбиках, на кольцах, протянут толстый шёлковый шнурок цвета красного, кровавого, преграждающий доступ всякому.

В тот же день Мария Фёдоровна оповестила всех членов царской семьи о последней воле усопшего Императора: вскрыть ларец сей не ранее, чем через сто лет со дня его мученической кончины. И сломать печать на ларце может не кто иной, как Помазанник божий, занимающий в тот год Царствующий Престол в России.

Четверть века прошло с того дня, но не решился Александр нарушить последнюю отцовскую волю. Веяло от ларца холодом могильным да бедой неминуемой. Так и стоял ларец этот в опустевшем Гатчинском дворце, покрытый пылью и тайнами дней минувших.

Мысли о смерти стали посещать Императора с пугающим постоянством. Вот и сейчас, покачиваясь в коляске на рессорном ходу, он мысленно вернулся к чёрному мартовскому вечеру, когда было достаточно Его одного слова, чтобы остановить заговорщиков, и его венценосный батюшка остался бы жив. Одного Его слова! Но он промолчал. Слишком много тайных надежд возлагали на него! Слишком много! Зловещие дворцовые интриги властно вторглись в юную размеренную жизнь, заставляя лукавить, притворяться и хитрить. Он устал жить «на два лица»: ежедневно лавируя между стареющей царствующей бабушкой Екатериной и рвущимся к престолу отцом. Настойчиво и тонко искушали друзья и недруги, противопоставляя его Императору. Он хорошо запомнил тот весенний вечер 1800 года, когда, прогуливаясь по аллеям дворцового парка, граф Пален[1] стал открыто склонять его к участию в заговоре против батюшки. А ведь как заманивал, как соблазнял змей-искуситель, как убедительно и горячо говорил цесаревичу о пользе Отечества, об исторической роли великой Империи Российской в христианском мире, и о том, как в государстве уповают на него, юного цесаревича, все прогрессивные граждане. И ведь убедил! Но не Власти желал он в тот весенний вечер, не Престола, а избавления от унижения и страха: мерещился ему в темноте дворцовых спален призрак царевича Алексея, родным отцом убиенный.

В тот вечер Александр потребовал, чтобы граф дал ему слово, что не покусится на жизнь его батюшки, а ограничиться отстранением оного от престола. Граф слово дал, и ровно через год в час ночи он же без стука вошёл в спальню Александра. Александр в сапогах и мундире ничком лежал на кровати и дремал. Граф тронул его за плечо и сообщил о том, что «…Император умер от сильного апоплексического удара»!

Александр помнил, как в тот момент закрыл лицо руками и заплакал, и как Пален повысил голос: «Хватит ребячества! Благополучие миллионов людей зависит сейчас от Вашей твёрдости. Идите и покажитесь солдатам»!

Коляска качнулась на выбоине и остановилась. Император очнулся от тяжких воспоминаний. Впереди, на фоне угасающего августовского заката, чернел силуэт Александро-Невской лавры. Странная это была поездка: Александр вопреки сложившимся правилам не поехал в Казанский собор, а один, без свиты, приехал в Лавру поздно вечером, словно опасался чего-то. Тяжело было на сердце у самодержца: любимая жена Елизавета Алексеевна последнее время серьёзно больна. Врачи посоветовали лечение в Крыму, но он выбрал милый сердцу Таганрог. После долгой и страстной молитвы испросил Государь у настоятеля благословения. Настоятель благословил Александра, но перед этим по его просьбе возложил на голову Императора тяжёлое, в украшенном золотом и драгоценными каменьями переплёте, Евангелие. На прощание настоятель подарил Александру небольшую икону Спасителя. Государь к иконе приложился и спрятал под полой офицерского плаща.

В ночь накануне отъезда старый камердинер обратился к нему с вопросом:

– Государь наш Александр Павлович, когда прикажете ждать Ваше Величество в Петербург?

– Это одному ему известно, – грустно ответил Император и указал перстом на икону Спасителя.

Рано утром 1 сентября 1825 года императорский кортеж, вместе с немногочисленной свитой, состоящей из двадцати наиболее приближённых к Императору персон, выехал из-под арки Зимнего дворца. Вместе с Государем в открытом экипаже ехали генерал-адъютант Чернышов и начальник генерального штаба князь Пётр Волконский.

Когда выехали за город, Император встал, повернулся, и словно прощаясь, долго смотрел на исчезающий в утреннем тумане золочёный шпиль Адмиралтейства.

В Таганрог прибыли скоро: несмотря на то, что поездка была инспекционной, по пути ни смотров, ни парадов не устраивали. По прибытию Александр поселился в каменном одноэтажном доме, в котором останавливался ранее, весной 1819 года. Вокруг дома был большой, но запущенный сад, который очень нравился государю. Предстоящее восьмимесячное пребывание в Таганроге откровенно радовало Александра, и он незамедлительно стал строить планы на покупку дополнительного участка земли, который намеревался присоединить к имеющемуся саду, планировку и разбивку дворцового парка, и надстройку в доме второго этажа.

Супруга императора Елизавета Алексеевна прибыла позднее, 23 сентября. Государь вместе со свитой и городской знатью выехал встречать её на станцию. Вечером того же дня был устроен бал в её честь, и фейерверк.

После прибытия супруги государь ещё больше оживился. Теперь утренние прогулки по безлюдным улицам города они совершали вдвоём. Потом завтракали, как правило, вместе с Чернышовым, Волконским и бароном Фредериксом, которого государь назначил комендантом. После завтрака, торопливо выслушав доклады, Император вместе с супругой до обеда уезжал кататься в коляске. Государственные дела, которым он раньше отдавался без остатка, теперь его явно тяготили. Как-то вечером, находясь в хорошем расположении духа, государь сказал своему любимцу Петру Волконскому: «Вот удалюсь от дел, поселюсь здесь, а ты будешь у меня библиотекарем»! Князь, как опытный царедворец, удивления не выказал, только с почтением склонил голову, как бы говоря: «Всё в Вашей власти, Ваше Величество».

В конце сентября 1825 года Император, вместе со спешно прибывшим в Таганрог новороссийским генерал-губернатором Воронцовым, отправился в инспекционную поездку по близлежащим городам. Несмотря на дувший с Кавказа ледяной ветер, Император всё время проводил в седле. После посещения могилы госпожи де Крюденер, у Государя проявились признаки сильной простуды. Вечером того же дня лейб-медик Вилье настоятельно рекомендовал ему прервать инспекцию. Александр отказался от услуг лейб-медика и, выпив стакан горячего пунша, лёг в постель. Наутро у Императора началась горячка. Закутавшись в тёплую шинель, Александр забрался вглубь коляски и велел ехать в Таганрог.

5 ноября 1825 года в восемь часов вечера тяжело больной император въехал в город. С этого часа лейб-медики Вилье и Тарасов дежурили возле него неотступно. Однако болезнь прогрессировала, и все усилия придворных лекарей были тщетны. С 6 ноября государь перестал давать пароль, перепоручив это начальнику штаба барону Дибичу. По горькой иронии судьбы последний пароль, отданный государем, был «Таганрог».

Утром 8 ноября Александр был так слаб, что не смог выслушать доклад Волконского до конца, но, приняв каломель и полдрахмы корня ялаппа, почувствовал себя лучше. Но все понимали, что это временное улучшение, коренного перелома болезни не наступило. С каждым днём Император медленно, но верно угасал.

В Петербурге были оповещены о болезни государя, и иностранные дипломаты отправили на родину секретные донесения, в которых тщетно пытались предугадать будущую политическую конъюнктуру в России.

Впервые политический центр находился не в Петербурге или Москве, а в далёком и захолустном Таганроге. Вся Европа замерла в томительном ожидании.

Ох, что-то будет, господи! Спаси и сохрани!

Поздним вечером 11 ноября 1825 года по неостывшей осенней земле ночного Таганрога глухо простучали конские копыта. Одинокий всадник в мундире пехотного офицера беспрепятственно миновал караул и, въехав на площадь перед серым одноэтажным домом, торопливо спешился. Дворцовый комендант барон Фредерикс провёл ночного незнакомца прямо в покои Императора Александра.

– Ваше Величество, от командира пехотного полка полковника Ротта прибыл офицер с секретным поручением, – коротко отрекомендовал прибывшего Фредерикс.

– Унтер-офицер Шервуд, – щёлкнув каблуками запылённых сапог, коротко представился посыльный.

Несмотря на болезнь, Император был одет в мундир пехотного генерала и сидел за столом. Лицо его в пламени свечей казалось болезненно-жёлтым, а глаза глубоко запавшими. На плечи у государя была наброшена шинель.

– Оставьте нас, барон! – тихо произнёс Император, и Фредерикс послушно скрылся за дверью.

Прошло полчаса, прежде чем Шервуд вышел из кабинета, ни с кем не прощаясь, вскочил в седло и растворился в ночи.

– Барон, вызовите полковника Николаева, а когда прибудет, зайдите ко мне вместе с ним, – потребовал Император.

Это была последняя ночь, когда российский Император Александр I лично отдавал приказы.

Срочно послали за начальником дворцового караула полковником Николаевым.

Была глубокая ночь, когда барон Фредерикс и полковник Николаев вышли из кабинета смертельно больного государя. Каждому Александр I дал по секретному поручению, и в ту же ночь повелел немедленно выехать из Таганрога.

Об этих последних распоряжениях Императора в Таганроге не ведал никто, даже начальник штаба барон Дибич. Какие именно распоряжения отдал своим поданным Александр, так и осталось тайной, даже после его смерти.

По воле Провидения случилось так, что за три дня до объявления о смерти Александра I, в Таганроге скончался унтер-офицер 3-ей роты Семёновского полка Струменский, который при жизни славился тем, что очень походил и лицом и фигурой на государя Императора. Провинившийся унтер был подвергнут телесным наказаниям, или попросту говоря, засечён шпицрутенами насмерть. Было ли это простым совпадением или в ход истории вмешался господин Случай, неизвестно, но только ночью 18 ноября 1825 года, когда Император, по свидетельству лейб-медиков, «лежал в беспамятстве», стоящий на часах солдат Семёновского полка срочно вызвал начальника караула. Став во фронт перед дежурным офицером, как положено по уставу, часовой доложил, что вдоль забора, которым была обнесена резиденция Александр I, прокрался высокий человек в тёмной одежде.

– Что же ты, дурак, не задержал его? – спросил рассерженный поручик, недовольный тем, что его потревожили.

– Как можно, Ваше благородие? Ведь это же царь! – ответил перепуганный солдат.

– Да ты никак пьян? – ещё больше рассердился офицер. – Государь изволит в доме болеть!

На этом ночное происшествие и закончилось, а утром 19 ноября 1825 года без четверти одиннадцать тяжело и печально ухнул церковный колокол: народу объявили, что государь скончался.

В этот же день лейб-медик Вилье и лейб-хирург Тарасов стали готовить тело к погребению. Когда составляли протокол осмотра тела, неожиданно обнаружили, что спина и ягодицы покойного Императора имели багрово-красный цвет. Тарасов выразительно посмотрел на Вилье.

– Холера! – не моргнув глазом, произнёс Вилье.

– Помилуйте, батенька, какая холера! – тихо возразил Тарасов. – Будь это холера, по всему городу уже стояли бы холерные кордоны, да и больных было бы поболее.

Больше на этом внимание заострять не стали, но в протоколе соответствующую запись сделали. После чего Вилье так напичкал тело покойного императора различными снадобьями, предотвращающими разложение плоти, что пожелтели даже перчатки на руках Императора.

Но придворных всё, что было связано со смертью Императора, интересовало только до погребения. После того, как в холодный и вьюжный декабрьский день тело покойного с большими почестями было предано земле, и ворота царской усыпальницы в печально известной Петропавловской крепости закрылись, все взоры устремились к молодому Императору. Теперь самое время восславить нового Помазанника Божьего.

Король умер! Да здравствует король!

Минуло сто лет, и весной 1901 года произошло событие, которое, казалось, не имело прямого отношение к смерти Александра I.

12 марта 1901 года Николай II вместе с супругой Александрой Фёдоровной и многочисленной челядью выехали в Гатчину. День был весенний, солнечный, и предстоящая поездка представлялась весёлой прогулкой. Когда подъехали к Гатчинскому дворцу, небо неожиданно затянуло тучами, и задул холодный пронизывающий ветер.

Во дворце, в присутствии свиты, Император сломал на установленном посреди залы ларце печать. После чего ему на серебрёном подносе поднесли ключ, которым Николай вскрыл замок ларца. Внутри ларца оказался перетянутый шёлковой красной лентой и опечатанный сургучной печатью конверт. Государь решительно вскрыл пожелтевший от времени конверт и впился глазами в строчки, начертанные сто лет назад Павлом I.

То, что не суждено было сделать покойному Императору Александру I, выпало на долю последнего венценосца династии Романовых.

Содержимое письма для всех присутствующих, кроме Александры Фёдоровны, так и осталось тайной. Известно только, что после прочтения послания Император и его супруга прервали увеселительную поездку и в глубоком раздумье вернулись в Зимний дворец.

Ящик Пандоры был вскрыт! Впереди у Николая II были шестнадцать лет самодержавного правления, но предсказания, начертанные его предком, начинали сбываться.

Смерть Императора так и осталась тайной за семью печатями. Может, это и к лучшему. Что за история без тайн – бухгалтерский отчёт, да и только! И пройдёт не один десяток лет, а может быть и столетий, прежде чем кто-то нетерпеливый и ищущий сможет приподнять завесы тайны и, вторя Пушкину, воскликнуть:

«О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух»!

В каком году какого столетия сие произойдёт, неведомо! Но то, что это будет, не вызывает ни малейшего сомнения, ибо в таинственной русской душе всегда хватало места как духу просвещения, так и духу авантюризма.

Глава 2

ЗГС создавалась на пепелище – пепелище благополучной прежней жизни, когда понятия «терроризм», «ваххабизм» и «сепаратизм» ещё не покидали страниц словаря, а их произношение так болезненно не резало слух и души доверчивым россиянам. Это была вынужденная мера. Раньше, в дремотные времена застоя, никто бы и не подумал создавать новую спецслужбу. Не было в этом никакой необходимости. Граждане великой страны рождались, росли, учились, работали и умирали под неусыпным оком Старшего Брата. Отлаженный механизм не давал сбоев, пока 19 августа 1991 года великий русский язык не обогатился новым понятием – ГКЧП. После этой «черезвычайки» Комитет Глубокого Бурения[2], потеряв статус неприкосновенности, на глазах стал утрачивать свои позиции, а добропорядочная семья из 15 советских республик превратилась в сборище склочных родственников, делящих наследство почившего в бозе главы некогда славного и сильного клана по имени Советский Союз. Ещё до начала дележа каждый из них считал себя обманутым и обделённым. Вырисовывался классический сюжет: старого подыхающего льва готовилась разорвать стая шакалов.

На чистых станицах истории государства Российского реально стали проступать строки и целые абзацы новой главы под названием «Распад государства. Гражданская война». Для заокеанских любителей русской литературы предстоящее чтиво обещало быть чертовски интересным.

Однако процесс распада государства неожиданно вошёл в затяжную фазу. Старый лев сопротивлялся. Его потрёпанная в боях шкура крепко сидела на старых костях. Армия, флот и КГБ по-прежнему были тем скелетом, на котором держалась одряхлевшая государственная плоть. Однако утомлённые ожиданием близкого наследства родственники не собирались полагаться на милость судьбы. Решено было помочь умирающему и сломать ему хребет, конечно же, из гуманных соображений: чтобы не мучился.

Так наступили «лихие 90-е», эпоха всероссийского беспредела. Молодёжь, ощутившая к тому времени в своих чреслах сильную политическую потенцию, осторожно взяла под локоток одряхлевшую «руководящую и направляющую» и задушевно шепнула: «Партия, дай порулить»!

Партия была не против и, передав штурвал в натруженные в подковёрной борьбе комсомольские руки, спокойно удалась под капельницы ЦКБ[3].

Молодёжь до самых ушей напялила на кудрявую голову капитанскую фуражку и лихо заложила крутой вираж. Фрегат под названием «Россия» скрипнув всей оснасткой, стал благополучно заваливаться на левый борт. Шпангоуты старой политической системы разошлись, и борта дали течь. В основном золотовалютную, и в основном за рубеж. Народные денежки, наречённые впоследствии «золотом партии», покидали закрома Родины со скоростью большегрузных самолётов, взлетавших с подмосковных аэродромов с «особо ценным грузом», чтобы бесследно раствориться лондонском тумане.

В силу природной скромности руководство партии не спешило рапортовать об успешно проведённом, сугубо партийном мероприятии.

Да и зачем будоражить страну? Ещё до путча партия, в лице сладкоголосого говоруна, поставила перед страной очередные задачи по оздоровлению экономики и общества в целом. Надо было срочно «начать», «углубить» и, в конце концов, найти этот самый «консенсус».

В ответ на трогательную заботу государства, страна с аппетитом лакала спирт «Ройял», орала демократические лозунги, наивно верила в платёжеспособность ваучера и смачно плевала с экранов телевизоров (и не только с экранов) в лица своим защитникам. Всем! Без разбору, начиная от возвратившихся на Родину солдат-афганцев и кончая прошедшим три войны и сталинские застенки боевым генералам. Причём вероятность быть оболганным и оплёванным была прямо пропорциональна количеству наград, заработанных кровью на полях сражений.

Фрегат «Россия» с вечно пьяным шкипером опасно плутал в тумане политических страстей, рискуя налететь на подводные рифы сепаратизма и обломки рухнувшей в одночасье социалистической экономики. Как сказал в одном из интервью видный российский шахматист: «Мир остался прежним. Только клетки на шахматной доске поменялись местами!».

Чёрное стало белым, а белое – чёрным!

Герои были низложены, ориентиры потеряны! Прекрасное «далёко» было неясным, но уже не коммунистическим. Обитатели кремлёвских кабинетов застыли в тревожном ожидании. С каждым днём всё явственней ощущалась тяжёлая поступь чего-то неведомого и страшного.

А в это самое время огромной полупьяной бабищей с неумытым лицом и оловянным взглядом шагала по России Великая Смута.

В это смутное время в одном из кабинетов знаменитого здания на Лубянке, повернувшись спиной к окну, сидел в кресле генерал КГБ. Был он ещё не стар и обладал на зависть коллегам хорошим здоровьем и крепкой спортивной фигурой. Несмотря на огромное количество бумаг (в последнее время в Конторе появилась склонность к бумаготворчеству) и заседаний, ежедневно находил время для занятия спортом, поэтому рукопожатие у него оставалось сильным, взгляд ясным, а воля твёрдой.

На столе перед генералом лежал стандартный лист мелованной бумаги, на котором он утром собственноручно написал на имя председателя КГБ рапорт об увольнении из Конторы. Осталось поставить дату и подпись. Генерал умел принимать трудные решения. Он никогда не боялся ответственности и всегда работал на грани фола, рискуя сменить генеральский китель на тюремную робу. Ему везло, за что он вполне заслуженно получал награды и уверенно двигался вверх по карьерной лестнице.

Генерал покосился на «паркер» с золотым пером. Это был личный подарок Председателя ему на сорокапятилетие. Председатель уважал его за светлый ум, профессионализм и полное отсутствие в характере таких черт, как угодничество и чинопочитание. Он не был «паркетным» генералом и любил работать в «поле». Ему не раз приходилось глядеть в глаза смерти, после чего его спина потеряла пластичность и перестала гнуться перед высокопоставленными партийными функционерами. Последние всеми силами старались испортить ему осанку и последующую карьеру. После каждого скандала Председатель срочно отправлял его в очередную командировку «за бугор», а сам убеждал обиженного партийца, особо приближенного к телу Генсека, что не стоит сводить счёты с рядовым исполнителем, который находится на задании, на котором обязательно свернёт себе шею. Обиженный партиец, бряцая многочисленными «юбилейными» наградами, уходил удовлетворённым, и ситуация сглаживалась… до очередного скандала. Он понимал, что если бы не заступничество Председателя, то был бы он где-нибудь сейчас в Чите или на Сахалине простым опером.

В это жаркое летнее утро генерал боялся одного: быть непонятым. Председатель мог расценить его поступок, как дезертирство. Время было трудное, и в Конторе всё меньше оставалось толковых сотрудников. Шёл массовый отток квалифицированных кадров. «Контору» кроили по новым лекалам. Пришедшие во власть люди активно экспериментировали по реформированию спецслужб, не имея ни малейшего понятия о специфики их работы. Так ведёт себя школьник, впервые попавший в кабинет химии. «А что если взять и смешать эти две жидкости? Интересно, что будет, если нагреть этот раствор на спиртовке»?

Разумеется, такие эксперименты ни к чему хорошему привести не могли.

От грустных мыслей генерала отвлёк телефонный звонок. Верный человек из окружения Президента сообщил, что на стол последнему, на подпись лёг Указ о снятии Председателя с поста и назначении на эту должность человека, знавшего о работе спецслужб по фильмам киностудии имени Горького.

– Всё! – сказал генерал сам себе. – Меня здесь больше ничего не держит! – и, пододвинув рапорт, уверенно поставил подпись. После чего легко поднялся из кресла, аккуратно взял со стола «паркер» и бережно спрятал во внутренний карман кителя. Поверх рапорта генерал положил удостоверение, ключи от пустого сейфа (документы он сдал в спецчасть ещё вчера) и вышел из кабинета.

Позади была целая эпоха, впереди – целая жизнь. С этого момента он перестал быть генералом. Больше его так никто не называл. Лёгким пружинистым шагом он шёл по московским, запруженным народом улицам. Ему казалось, что он идёт навстречу людскому потоку. Это было верно только отчасти. Он шёл навстречу Судьбе!

Глава 3

Когда тебя стирают – это больно. Больно, даже если проходишь процедуру не первый раз. Ты знаешь об этом, готовишься, потому что это часть твоей работы, ждёшь момента, и каждый раз это происходит неожиданно.

И каждый раз больно. Разумеется, это не физическая боль. Физическую боль нас приучили терпеть, пока не потеряешь сознание. Больно от осознания, что тебя уже нет. Странное ощущение: ты есть, и тебя вроде бы нет. В один момент рвутся те невидимые ниточки, которыми ты связан с окружающим тебя миром. Ты становишься чужим. Мало того: ты становишься сиротой. У тебя нет ни родных, ни знакомых. У тебя нет даже имени. Потому что тебя стёрли. Стёрли из памяти, из бытия. Тебя никогда не было. Твои детские фотографии аккуратно изъяты из домашнего альбома, из школьного журнала исчезла твоя фамилия, твоё личное дело офицера запаса срочно запрашивается из райвоенкомата для изучения в какую-то «закрытую» организацию и теряется неизвестно где, аннулируется прописка (ты БОМЖ!), брак с любимой женщиной. Даже квитанции из прачечной с твоей фамилией неожиданно оказываются размыты водой до «нечитабельного» состояния из случайно лопнувшей батареи. Разумеется, на эти издержки профессии принято не обращать внимания.

Ты понимаешь, что если тебя стёрли, значит, игра началась, и где-то в одном из электронных сейфов, оборудованном системой самоликвидации на случай взлома, лежит заготовленная для тебя «легенда», твой новый образ, твоя новая жизни.

Я ничего не придумываю: придумывает отделение «сказочников», о котором я расскажу позже. Каждый из нас на очередное задание уходит по правилу «чистого листа»: тебя стёрли, ты не существуешь, и твоя биография на время проведения операции пишется заново. Это очередная легенда, но, «натягивая» на себя чужую личину, я каждый раз умираю и возрождаюсь заново. Не скажу, что это приятное ощущение. В основе правила «чистого листа» лежит жёсткая психологическая ломка, которая не проходит бесследно.

После выполнения первого задания со мной по программе ускоренной реабилитации работал наш штатный психолог по кличке Розенбаум, прозванный так местными острословами за лысый череп и неизменную привычку бренчать на гитаре после третьей мензурки спирта.

– Ты пойми! – внушала мне пиратская копия известного певца, развалясь в плетёном кресле и щурясь под нежаркими лучами сентябрьского солнышка. – В любой ситуации, в любом явлении надо видеть положительные стороны, искать плюсы, даже если их там нет. Иначе количество негативных эмоций превысит все разумные нормы и жизнь превратится в сплошной понедельник. Вот, например, ты, как и все новички, тяжело переносишь процесс стирания. Чувствуешь себя отвергнутым обществом, подсознательно испытываешь чувство вины перед близкими. А если посмотреть с другой стороны? Поискать плюсы? Тогда окажется, что стирание не что иное, как очищение, как пелось в известной бардовской песне, ты оставляешь в прошлом «грусть, тоску, невозвращённые долги». Это возможность начать жизнь с «чистого листа».

– Придуманную жизнь! – не удержался я и перебил любителя бардовских песен.

– Пусть так, – легко согласился он. – Но это твоя жизнь. Пускай на месяц, на два, или на год. Неважно, но эта твоя жизнь, и чем сильней ты будешь в это верить, тем быстрей поверят в твою «легенду» окружающие. А иначе рано или поздно тебе из разведчика придётся переквалифицироваться в экскурсовода.

– Почему в экскурсовода? – удивился я.

– Это фраза из старого чёрно-белого фильма эпохи застоя, – охотно пояснил Розембаум, поглаживая лысую макушку. – Там главный герой, школьный учитель, испытывает чувство обострённой ответственности за социальные язвы общества. Так вот, этот учитель говорит директору школы, что не может лгать детям, излагая официальную точку зрения на историю, да и на жизнь вообще. «Чем так учить, – говорит он, – лучше уйти в экскурсоводы. Там меня будут слушать случайные люди: пришли, послушали и ушли»! И ещё главный герой говорит, что ошибки учителя видны не сразу, они проявляются через годы. Не буду говорить банальности, что значит ошибки в работе разведчика, но мне хотелось, чтобы ты и твои коллеги немного походили на этого доброго чудака из старого советского фильма. Ошибки в нашей работе тоже проявляются не сразу, а платим мы за них полной мерой.

С нами, молодыми курсантами, много работали товарищи с седыми висками и стальным взглядом, которые проникновенным голосом пытались внушить нам любовь к Родине, верность Центру и осознание необходимости выполнения приказа любой ценой. Странно, но я не помню этих бесед. В памяти осталась общая смазанная картинка, а вот безыскусные слова любителя бардовских песен почему-то запали в душу.

Через много лет, находясь на другом краю нашей необъятной Родины, в одном из портовых городов Приморья, откуда с начала тридцатых годов прошлого века уходили транспорты с набитыми под завязку трюмами «врагами народа», мне пришлось исправлять ошибку своего предшественника. Исправлять кровью. На душе было скверно. Я был зол и на предшественника, и на себя, на наше руководство, на сумасшедших «Избранных» миллиардеров, вздумавших поиграть в небожителей, и на весь мир в целом. Тогда-то мне и припомнился наш старый разговор с Розембаумом. Я пошёл в фильмотеку, где долго и путано пытался пояснить пожилой сотруднице, какой именно фильм мне нужен. Запутавшись окончательно, предложил запустить на компьютере поисковую программу.

– Не надо. Я знаю этот фильм, – грустно улыбнувшись, сказала женщина и принесла диск с фильмом.

Меня поразило название: «Доживём до понедельника».

– Вся жизнь понедельник, – почему-то сказал я.

– Сегодня пятница, тринадцатое, – то ли пошутила, то ли поправила меня сотрудница, и неожиданно добавила – Я когда-то тоже была школьной учительницей.

Не могу сказать, что фильм явился для меня откровением. Я многого не понял, но сюжет и игра актёров понравились. Меня умиляла их наивная вера во всепобеждающую силу добра, их духовные терзания, попытки найти ответы на мучившие полудетские души вопросы. Они искали Истину так, как ищет лекарство человек, страдающий сильной болью: долго и мучительно! А лекарства не было.

Я выключил видеоплеер и бездумно сидел в тёмной комнате. Когда глаза привыкли к темноте, я вдруг почувствовал: отпустило! На душе стало легче.

Глава 4

Село Медведково, как и положено русским сёлам, стояло на берегу тихой, но полноводной речки Медведица. Волею судеб Медведково затерялось средь бескрайнего моря сибирской тайги. Именно сюда, на задворки Российской империи, ещё при Александре Благословенном спасаясь от неправедных гонений на истинную веру, пришли староверы. Пришли и осели на долгие годы. Место было благодатное: в речке плескались окуньки да плотвички, в холодных чистых ручьях водился хариус, в лесах резвились многочисленные белки, а где белки, там и куницы. Соболь облюбовал эти места задолго до появления первых поселенцев. Летом в густом малиннике частенько слышался медвежий рык, а в густых зарослях боярышника, похрюкивая и повизгивая, усердно рыли пятачками землю в поисках вкусных корешков дикие свиньи.

Благодать земная! А главное – место тихое, укромное. До царя и его слуг сатанинских далеко, до бога близко. Как-никак, почитай, край земли. Отсюда и молитвы до бога быстрее доходят.

Во главе общины староверов стоял старец Алексий – страстный ревнитель чистоты и устоев истиной веры. Общину Алексий держал в строгости. Был он суров и скор на расправу. Боялись его. Боялись, но уважали за твёрдость духа, за мудрость житейскую, за то, что книги церковные старинного письма, из Византии на Русь привезённые ещё до Раскола, чтил, и молитвы многие наизусть знал.

Привёл Алексий народишко в край таёжный, глухой, куда нога христианская не ступала. Вокруг земли непаханые, да зверьё непуганое. Всю весну община корчевала вековую тайгу. Трудно было: лиственницы в два, а то и в три обхвата, корневищами в землю зарылись – не выдерешь! Работали от зари до вечерней звезды, до кровавых мозолей, до грыжи, многие тогда животы надорвали. А как землицу от деревьев да корней расчистили, Алексий народ созвал, помолились скопом, и где старец посохом ткнул, там молельню и заложили. Строили всем миром, несмотря на то, что сами с дитятями малыми в шалашах ютились. Через месяц Алексий крест старообрядческий на луковку церковную самолично приладил, иконы старинные темноликие на стены повесил, и первую службу провёл.

Так Медведково и зародилось! А кто название такое для села выдумал, того память людская не сохранила. Да и горя в этом мало. Медведково ничем не хуже, чем Верхняя Козловка или Большие Бобыли[4].

Первую зиму пережили с трудом. Как говорил Алексий: «Со страхом в душе и богом в сердце!». В общине в основном были людишки рязанские да псковские, сибиряков мало было. Однако, несмотря на то, что зима выдалась в том году особенно лютая, выдюжили.

Правда, не обошлось без потерь: Еремея Прохорова медведь в лесу заломал. Пошёл Еремей по утру в тайгу капканы проверить, да и повстречался ему медведь-шатун. Еремей без ружья был, оно и понятно: не на охоту собирался. А коли медведь осенью в спячку не залёг – горе тому, кто его повстречает: зверь злой и голодный. Выхватил Еремей нож, да только нож супротив медведя никак не годится. Когда медведь на Еремея навалился, успел он ножом пару раз зверя в бок ударить, да до сердца не достал: короток клинок оказался. Так и помер Еремей смертью лютой да безвременной. Схоронили его на погосте, что сразу за селом начинался. Могилка Еремея на погосте первая, да видит бог, не последняя.

Зато по весне, когда снега сошли и цветущий багульник сопки в розовый цвет окрасил, в семье Евпатия по прозвищу Цыган, мальчонка народился. Нарекли его Андреем. Вот так и появился на земле сибирской первый коренной житель села Медведково Андрей Цыганков: его так в церковной книге старец Алексий записал.

Видно богу угодно было, чтобы в один год в Медведково и первенец появился, и первая могилка.

Оно и понятно: жизнь со смертью завсегда рядышком ходят!

Глава 5

Со временем я научился определять, когда тебя сотрут. Вернее, не сам момент стирки, а предшествующую подготовку. По второстепенным мелочам, которым раньше не придавал значения, стал понимать, что меня готовят к новой операции. На каждое новое задание ты идёшь «чистым», без прошлого. Тебя стёрли в очередной раз. Постепенно я стал относиться к каждому заданию, как актёр к новой роли: творчески и по системе Станиславского.

В нашей организации за «стирку» отвечает «Отдел подготовки и легендирования», сокращённо – «ОПиЛ». Казалось бы, при такой аббревиатуре сам бог велел придумать про сотрудников ОПиЛа что-нибудь про опилки в их служивых головах. Однако вопреки всему к ним намертво прилипло выражение «прачки». Вообще-то нам мало что известно о сотрудниках и структуре ЗГВ. Мы знаем лишь своего куратора, или, как его ещё называют, «звеньевого». У каждого «звеньевого» от пяти до семи подопечных. Сотрудники звена между собой незнакомы. Так в случае провала из общей цепи выпадает только один сотрудник и его куратор. Куратора меняют на нового, семье сотрудника назначают пожизненную пенсию от имени несуществующего фонда, а оставшихся членов звена перетасовывают по другим звеньям. Как говорится, лучше «перебдеть», чем «недобдеть».

В личном контакте, да и то на начальном этапе, мы находились с инструкторами отдела боевой и специальной подготовки. Обучение проходило по строго индивидуальной программе. Каждый курсант занимался со своим инструктором. За всё время обучения я ни разу не столкнулся с другим курсантом или «чужим» преподавателем. Система обучения и жизнеобеспечения построена так, что, даже находясь внутри «учебки», чувствуешь себя, как Робинзон Крузо на необитаем острове.

Ещё мы знаем, что во главе ЗГС стоит Директор, но ни его имя, ни фамилии нам не известны. Никто и никогда его не видел. Нам неизвестно, мужчина он или женщина. Возможно, его вообще не существует, и от имени Директора выступает группа лиц, обладающая особыми полномочиями. А вот про ОПиЛ – «Отдел подготовки и легендирования» мне доподлинно известно, что он состоит из двух подразделений: группы предварительной подготовки – «прачки» и группы легендирования – «сказочники». «Прачки» стирают прошлое, «сказочники» готовят «легенду» – твою новую жизнь. Почему-то так повелось, что «прачек» все недолюбливают, хотя именно они удаляют все документы, по которым тебя можно идентифицировать. Это ёмкий и очень кропотливый процесс. Даже пассивно идущий по жизни человек оставляет за собой целый шлейф справок из ЖЭКа, ГАИ, кожно-венерического диспансера, заявлений в ЗАГС о заключении брака, заявление о расторжении брака, больничных листов, квитанций об уплате за газ и электричество, налогов за шесть соток земли в ближайшем Подмосковье и курятник, гордо именуемый «дачным строением». Ну и, конечно, истории болезни, записи в которой так же загадочны и неразборчивы, как клинопись на древнеегипетских глиняных табличках. Все документы негласно фальсифицируются или на время проведения операции изымаются. Что ни говори, а подготовка к операции – очень трудоёмкая и очень дорогая работа, но игра стоит свеч. После стирания личности любая попытка противной стороны «раскопать» хоть какую-нибудь информацию (кроме той, что существует о тебе согласно «легенды»), обречена на провал.

А дальше… дальше наступает самое интересное: имея при себе только одежду по сезону, минимум денег и порой без документов, ты должен органично вписаться в окружающий тебя социум, легализоваться и ждать. Ждать, когда к тебе придёт гость. Возможно, это будет твой куратор в щегольском плаще, или абсолютно незнакомый тебе человек в помятом костюме и стоптанных туфлях. И вы, сидя на кухне, ночь напролёт будете знакомиться с оперативным заданием, заучивать «легенду», новые паспортные данные, основные и запасные каналы связи. Вернее, всё это будешь делать ты, а гость, сидя на обшарпанном кухонном табурете и попивая кофе, терпеливо отвечать на вопросы. Под утро вы распрощаетесь, и он незаметно для соседей выскользнет из твоей квартиры, чтобы через мгновение растворится в предутреннем сумраке городских улиц.

Второй раз меня стёрли, когда я после напряжённого трудового дня находился в бане. Как и любой сотрудник ЗГС, я каждое утро ухожу на работу, и не только ради поддержания легенды. Все сотрудники нашего несуществующего ведомства находятся на самообеспечении, так что в нашей работе кроме шпионской романтики присутствует суровая проза жизни: надо зарабатывать деньги.

Пять лет назад я в двух кварталах от дома снял подвальное помещение, которое отремонтировал, оснастил сигнализацией, телефонной связью, парочкой компьютеров и другим офисным оборудованием, а в приёмную посадил красивую и в меру глупую секретаршу. Так родилась посредническая фирма «Контакт», генеральным директором которой я являюсь.

Кроме меня в подвале, простите, в офисе, находится мой заместитель, он же исполнительный директор, Сергей Васильевич Коловратов, бывший продавец несбыточной мечтаний и подержанных автомобилей. Раньше господин Коловратов ходил по квартирам и предлагал домохозяйкам пищевые добавки, которые должны были если не вернуть молодость, то хотя бы приостановить наступление старости. Однако спор с Вечностью Серёга проиграл вчистую, и состояния на этом поприще не нажил. Его клиентки благополучно старились и со временем уходили в лучший мир, наглядно опровергая своим уходом рекламный слоган о вечной молодости потребителей продукта.

После того, как вся клиентура сошла на нет, Серёга переквалифицировался на продажу подержанных автомобилей, но проработал в автосалоне недолго. Когда его выпустили из следственного изолятора, господин Коловратов понял, что торговать крадеными автомобилями вредно не только для репутации, но и для здоровья. Я нашёл его в тот период, когда Сергей Васильевич решал непростую жизненную дилемму: «замутить» новый бизнес или сразу броситься с моста головой вниз. По природе своей господин Коловратов был законченным авантюристом, поэтому моё предложение делать деньги «из воздуха» воспринял с воодушевлением.

Секретаршу Элеонору я встретил на мраморных ступенях «биржи труда», куда она пришла в поисках работы после того, как её очередного босса – криминального авторитета по кличке Резаный – по приговору суда отправили в «Чёрный дельфин» на долгие десять лет за противозаконную деятельность, выразившуюся в банальном рэкете и «отмывании» незаконно полученных средств. На прежнем месте работы Элеонора в основном занималась тем, что воплощала эротические фантазии босса на практике, поэтому очень удивилась, когда я не стал с первых дней проявлять к ней чисто мужской интерес и запираться с ней у себя в кабинете. Сначала Эллочка восприняла это, как свидетельство своей женской непривлекательности, но со временем поняла, что мне всё равно, какой фирмы кружевное бельё она носит, поэтому быстро научилась печатать на компьютере и даже пользоваться факсом.

Нельзя сказать, что в таком составе наша фирма срывала звёзды с небес, но худо-бедно в бизнесмены средней руки я выбился. Это позволяло мне вести образ жизни обеспеченного коммерсанта: пару раз в месяц мы с замом посещали казино, где обоим фантастически не везло, и мы с показной лёгкостью проигрывали всю имеющуюся в карманах наличность, раз в год я вывозил семью на турецкий курорт, и раз в три года менял автомобиль.

Положа руку на сердце, можно сказать, что жизнь удалась, но я знал, что это временное благополучие. Слишком долго я жил жизнью обыкновенного человека. Слишком долго! Для людей моей профессии – непозволительная роскошь. Выработанное годами чутьё нелегала подсказывало мне, что если не сегодня, так завтра незримый горнист проиграет для меня «Сбор», и через мгновенье меня сотрут. Такова сермяжная правда жизни, и я к ней привык. Почти привык.

В тот памятный день, после напряжённого восьмичасового рабочего дня в нашем полуподвальном офисе я решил посетить банный комплекс фирмы «Заря», славившийся ненавязчивым сервисом и настоящей финской сауной. Вдоволь напарившись и выпив бутылочку холодного светлого пива «Невское», я бодрым шагом направился домой.

Был конец сентября, и я с удовольствием шёл по осенним улицам родного города, щедро позолоченных опавшей листвой. По пути я решил купить цветы для жены и коробочку любимых дочерью шоколадных конфет «Вечерний звон». Денег в кошельке оставалось 93 рубля, поэтому я направился к ближайшему банкомату. Вставив карточку в щель банкомата, я с удивлением обнаружил, что карточка заблокирована. Не веря своим глазам, я повторил операцию. Безрезультатно! В это время сотовый телефон издал мелодичную трель, оповещая о пришедшем SMS-сообщении.

Холодея от предчувствия, я открыл крышку телефона и пробежал глазами текст: «Фирма «Контакт» в Ваших услугах больше не нуждается. Директор». Текст сообщения мог быть любой, даже самый несуразный. Главным в сообщении была подпись. Руководство нашей несуществующей организации от имени Директора ЗГС отдавало мне приказ о переходе на нелегальное положение.

Я присел на парапет и закурил. По правилам конспирации, мне теперь ни дома, ни на работе появляться нельзя. По всей вероятности, накануне сотрудники «Отделения подготовки и легендирования» (ОПиЛ) – они же «сказочники», посетили мою семью, а завтра посетят на фирме осиротевших без начальника коллег, которым расскажут убедительную историю о том, что я убыл в срочную командировку на остров свободы Кубу для организации подписания договора о поставках в Московскую область дешёвого кубинского сахара. А может, это будет не Куба, а Эквадор, и не сахар, а ракеты средней дальности. Нам, посредникам, всё равно, лишь бы деньги платили. Больно кольнула мысль о том, что теперь неопределённый, возможно, долгий срок, «Вечерний звон» для дочки жена будет покупать без меня.

Надо было подбить положительное сальдо. Итак, что у нас в плюсе?

Одежда. Сегодня на мне любимая кожаная куртка, потёртые джинсы, вязанный женой свитер из собачей шерсти, на голове чёрная кожаная кепка. На ногах прочные немецкие ботинки на толстой рифлёной подошве. Будем считать, что одет я неброско и по сезону.

Финансы. Ну, тут всё просто: карточка заблокирована, в наличии 93 рубля 63 копейки и пустая бутылка из-под пива «Невское».

Документы. С документами ещё хуже, чем с финансами. Ну кто берёт документы в баню? Только лица горно-кавказских национальностей, иначе «париться» им придётся в ближайшем отделении милиции.

Оружие. В кармане куртки я всегда ношу любимый перочинный швейцарский нож с множеством приспособлений и две зажигалки – бензиновую «Zippo» и одноразовую газовую. Страх оказаться без ножа и «огнива» у меня остался с курсантских времён, когда мы проходили «Курс выживания» и нас по одному ночью выбрасывали с самолёта на парашюте в различные климатические зоны нашей огромной страны. Мне досталась тундра! Перочинный нож и зажигалка в умелых руках кое-то значат. На крайний случай из пустой пивной бутылки можно сделать «розочку».

До получения задания нужно где-то жить и что-то есть, желательно сытно и регулярно. Значит, нужны деньги, добытые законным путём, то есть нужна работа! Надо легализоваться, но где и как? Кто возьмёт на работу человека без паспорта, без трудовой книжки, без прописки и без рекомендательных писем? В «Газпроме» и «Роснефти», возможно, и не возьмут, а вот на плодово-овощной базе попытать счастья можно!

Подведя таким образом нехитрый баланс возможностей, я вынул из телефона сим-карту и старательно раздавил каблуком. Такая же печальная участь постигла и сотовый телефон, осколки которого я разбросал по пути на вокзал. Правила конспирации я всегда выполнял тщательно. Это на уровне подсознания заложили в меня с курсантских времён.

С этого момента я перестал быть генеральным директором фирмы «Контакт», любящим мужем и заботливым отцом. Правило «чистого листа» вступило в свои права.

Ночь я провёл на вокзале. Чисто выбритая и умытая физиономия, а также большая спортивная сумка с банными принадлежностями придавали мне вид добропорядочного гражданина, мающегося в ожидании скорого поезда, поэтому доблестные милицейские стражи порядка меня не трогали.

Утром, позавтракав в привокзальном буфете стаканом мутного, но горячего кофе, я на оставшиеся деньги в ближайшем ларьке приобрёл бутылку водки «Стаканыч» и пошёл устраиваться на работу. Плодово-овощная база находилась от вокзала в сорока минутах ходьбы. Видимо, с целью пресечения попыток хищения плодов и овощей, так сказать, на корню, база была обнесена высоченным забором из красного огнеупорного кирпича. На вахте маленький остролицый мужичек в старой армейской фуражке, глубоко осознавая огромную ответственность, которую на его костлявые плечи возложила администрация базы, решительно преградил мне путь и строго спросил:

– Куды? Куды прёшь? Режимная территория здеся!.

– Я так понимаю, товарищ, Вы начальник охраны этого объекта? – произнёс я, стараясь вложить в первую фразу максимум почтения.

– Ну… в общем, доверяют мне! – туманно ответил вахтёр и, выпятив хилую грудь, привычным движением рук расправил под солдатским ремнём складки гимнастёрки образца 1939 года. – А тебе зачем? – проявил похвальную бдительность одногодок Берии.

– Я к вам, товарищ, на работу хочу устроиться. Не подскажете, где у вас отдел кадров? – продолжал я тем же уважительно-почтительным тоном.

– Эх, милок! Тебе к Скобарю надо, а не в отдел кадров. Тут Скобарь решает, кого в бригаду взять. А отдел кадров, что? Да ничего! Кого Скобарь пришлёт, того и оформят. Скобарь мущина сурьёзный! Да ты проходи! Чё стоишь? – вахтёр попятился и пропустил меня на «режимную» территорию.

Скобаря я нашёл в подсобке овощного склада, куда направил словоохотливый вахтёр. В подсобке за грубо сколоченным столом сидели семь потёртых житейскими невзгодами и помятых похмельем мужчин: трое с одной стороны стола, трое с другой стороны. По центру стола угрюмо возвышался мужчина крупного телосложения и неопределённого возраста.

«Ну, ни дать, ни взять пахан на зоне!» – подумал я.

– Мне Скобарь нужен, – с порога заявил я, понимая, что излишнюю вежливость могут принять за слабость и, продолжая глядеть Скобарю прямо в глаза, добавил, – Мне работа нужна и хата!

Скобарь грустным взглядом окинул пустые пивные бутылки на столе и кулинарные изыски, включавшие в себя чёрный хлеб, поваренную соль и перья зелёного лука. Бригадиру и его людям после вчерашнего возлияния явно не мешало «поправить» здоровье.

– Ну, я Скобарь, – разлепил губы бригадир. – А ты что за птица? Говоришь, тебе работа нужна, и хата? А может, тебе ещё и бабу?

Бригада дружно заржала.

Я молча достал из сумки бутылку «Стаканыча» и поставил в центре стола. Лёгкое оживление пробежало по хмурым лицам ударников плодоовощного труда. Шесть пар глаз вопросительно уставились на бригадира. Скобарь

по-зыковски цыкнул зубом и молвил:

– Садись. Этот вопрос надо перетереть не спеша!

Бутылка водки на семерых мужиков – это не пьянка, даже не прелюдия к пьянке, а одно расстройство!

Скобарь вопросительно взглянул на меня. Все ждали продолжения банкета. Я с равнодушным видом снял с левой руки позолоченные часы, приобретённые мной в одной из командировок в ближневосточное зарубежье, и бросил на середину стола.

– Рыжьё?[5] Не жалко? – обратился ко мне Скобарь.

– Для хороших людей ничего не жалко! – серьёзно ответил я и закусил хлебной коркой.

Скобарь передал часы рядом сидевшему коротконогому мужичонке, и тот исчез. Вскоре он вернулся, неся с собой три бутылки горькой настойки «Полынная», батон варёной колбасы и каравай чёрного хлеба. Бригада встретила его одобрительным гулом. На сдачу гонец взял дюжину бутылок пива «Жигулёвское», которые каким-то чудом рассовал по карманам старой армейской куртки и некогда модных кримпленовых брюк.

После второй бутылки «Полынной» к Скобарю вернулась способность мыслить аналитически, и он, отозвав меня в сторону покурить, спросил в открытую:

– Смотрю я на тебя, и никак не пойму, какой ты масти? Ты не блатной, не фартовый[6], не барыга[7] и вообще не уркаган?[8] Цацки у тебя дорогие, шмотьё тоже не с чужого плеча. Чего тебе у нас надо?

– Схорониться мне надо до поры, – честно ответил я, глядя поверх головы Скобаря. – Придёт время, уйду чисто, по-тихому, тебя и ребятишек твоих под монастырь не подведу. Дальше базара не будет. Сам понимаешь, ты не в теме, и тебе это ни к чему.

Скобарь подумал, пожевал губами, и видимо, решив уладить миром, направил меня в отдел кадров. У самой двери он окликнул меня:

– Слышь, деловой, тебя как зовут-то?

– Николаем кличут, – не поворачиваясь, ответил я.

– Вот что, Коля, ты крепко запомни: до бога и корешей твоих далеко, а до травмпункта близко. Очень близко! – произнёс Скобарь нормальным человеческим голосом, без каких-либо зыковских модуляций и «примочек». – Так что если я чего за тобой замечу…! Сам понимаешь.

– Понимаю! – ответил я и шагнул за порог подсобки.

В отделе кадров работало две женщины: одна молодая, неопытная, но симпатичная, другая пожилая, имевшая приличный трудовой стаж и такой же целлюлит. Получив привет от Скобаря, молоденькая инспекторша сразу приступила к оформлению.

– Паспорт и трудовую книжку, пожалуйста, – попросила она.

– Я от Скобаря, – нагло произнёс я, понимая, что моя трудовая деятельность может закончиться, не начавшись. Молодая кадровичка вопросительно взглянула на более опытную подругу. Народная целлюлительница ощупала меня внимательным взглядом и неожиданно низким голосом произнесла:

– Оформляй! Товарищ документы потерял. Завтра в милиции заявление напишет.

– Напишу! – радостно подтвердил я. – Только я документы не терял. У меня их украли, вместе с деньгами. Так что мне и ночевать негде, – произнёс я с невинным видом и вопросительно глянул на симпатичную кадровичку. Девушка по достоинству оценила мою попытку сблизиться и громко рассмеялась.

– Ночевать будете в общежитии: в этом же здании на третьем этаже, – весело сказала она, сверкнув чёрными цыганскими глазами.

На этом оформление и закончилось. Во всей этой истории для меня осталось загадкой, почему опытный кадровик решилась меня поддержать. Возможно, слово Скобаря действительно имело вес, а может, база просто испытывала дефицит рабочей силы.

Вот так я и легализовался. На базе я проработал ровно двадцать девять дней. На тридцатый день меня нашёл связной, который приехал на базу под видом водителя большегрузной фуры. В этот же день, сказав последнее «прости» родной бригаде, я уволился по собственному желанию, не забыв забрать трудовую книжку.

Я твёрдо помнил правило: никогда не упускать возможность получить подлинные документы, даже если у тебя в кармане надёжная «ксива»[9], сработанная родной конторой.

Глава 6

Рабочий день президента Приволжской Тарской республики[10] Рината Хайруллина начался, как обычно: сначала секретарь доложила о небольших коррективах плана работы на день, потом он провёл с членами правительства расширенное совещание.

В 10 часов возле Дома правительства на зелёную лужайку сел президентский вертолёт. Надо было лететь в область, на открытие очередной ветки нефтепровода, но президент почему-то медлил. Старый лис кожей чувствовал непростое развитие политической ситуации. Нынешний расклад ему не нравился. От его внимания не ускользнуло, что министр внутренних дел в докладе проявил небрежность, а премьер-министр стал излишне многословным и самоуверенным. Раньше члены кабинета себе такого не позволяли. Президент был политическим долгожителем, и хорошо знал, что поведение подчинённых – самый точный политический барометр.

«Где-то я допустил ошибку! – мелькнула мысль. – Может, не надо было вступать в открытое противоборство с Москвой, пытаясь выторговать себе право на третий президентский срок?»

До этого момента он всё делал правильно. Умел договариваться с политическими лидерами, какое бы политическое течение они ни представляли. Однажды, в начале 90-х, к нему в кабинет пришла группа депутатов-националистов и стала настаивать, чтобы он, Президент Тарской республики, взял курс на отделение республики от России.

– Может, ещё дань с Москвы потребуем за триста лет… с процентами? – невесело пошутил тогда Хайруллин, хотя было не до шуток. Надо было удержать республику от братоубийственной гражданской войны, не допустить возникновения второй Чечни. Как назло, ситуация стремительно развивалась по чеченскому сценарию: взрыв национального самосознания, призывы к образованию Исламской Тарской республики, агитация народных масс за отделение от России. Но за всем этим Хайруллин видел главное, а главным была нефть! Много нефти! Нефть – кровь и золото республики, её дар и проклятье. Он знал, что за политической мишурой скрывается группа конкретных политических деятелей, желающих стать владельцами нефтяной трубы. Нет, не руководителями республики, а именно хозяевами трубы. На республику им наплевать. Республику можно отдать на растерзание полевым командирам. Это неизбежно приведёт к войне с Федеральным центром. Ну и пусть! Пока не рассеялся пороховой дым, надо качать и качать нефть, можно на Восток, но лучше на Запад. Запад любит, когда в России начинается свара, Западу это нравится! Так что вместе со звонкой монетой можно заработать и политические дивиденды. Надо только разок-другой прокричать с газетных полос о том, как Россия душит маленький свободолюбивый народ и кованым солдатским сапогом топчет ростки демократии. Запад это одобрит и поддержит. А когда пороховой дым развеется и Федеральный центр возьмёт мятежную республику под свой контроль, Запад распахнёт объятия и с радостью примет отважных борцов с российским тоталитаризмом.

Обо всём этом Хайруллин знал. Тогда ему удалось уберечь республику от войны. С теневыми политиками удалось договориться, уступив им часть доходов от продажи нефти. После этого волна национализма в республике пошла на спад. Более того, у Москвы удалось выторговать выгодные для себя условия. Федеральный центр, напуганный провалом первой Чеченской кампании, легко пошёл на уступки, и в бюджете республики появились деньги. Дефицит денежных знаков исчез, после чего Приволжская Тарская республика на фоне всеобщего обнищания стала выглядеть островком благополучия.

Когда в Кремле старого президента сменил молодой и энергичный преемник, диалог с Центром стал конструктивным и двусторонним. Новый президент умел слушать, и тихо, без кампанейщины и газетной шумихи, добиваться реализации поставленных перед правительством и регионами задач. Сказывался опыт работы в силовых структурах.

Не сразу, преодолевая скрытое противодействие на местах и откровенный саботаж чиновников в Москве и республиканских центрах, была восстановлена вертикаль власти. Заржавевший за годы безвластия механизм державной власти заскрипел, провернулся и нехотя стал набирать обороты. Униженная и обесчещенная Россия стала подниматься с колен.

Новый президент импонировал Хайруллину. Он смело летал на боевом истребителе в Чечню, наплевав на реальную опасность быть сбитым первым же «Стингером»[11], уходил на глубину вместе с экипажем атомной субмарины, где в кают-компании наряду с новичками проходил посвящение в подводники и смело глотал из плафона забортную морскую воду, а во время отпуска, вместо того, чтобы сидя в шезлонге на берегу Чёрного моря, нежиться под ласковыми лучами южного солнца, предпочитал лихо спускался с заснеженных склонов на горных лыжах. Хайруллин верил Президенту, Президент верил ему. Политическое будущее обоих лидеров казалось ясным и безоблачным: нефть поднималась в цене, появились первые признаки оздоровления экономики, проводя политику «кнута и пряника», почти удалось загасить в Чечне пламя гражданской войны.

Никто не мог предугадать, что здоровый образ жизни пойдёт Президенту во вред. Подвели горные лыжи. Интересы государства требовали довести до логического конца все начинания, и Президент решил баллотироваться на второй срок. Накануне предвыборной компании он вместе с семьёй и верными соратниками улетел на недельку в Домбай. Вечером, поужинав вместе с представителями краевой Администрации и местными воротилами бизнеса, Президент лёг спать пораньше. Наутро следующего дня были запланированы лыжи.

Ему нравились утренние часы, когда первые лучи солнца несмело касаясь заснеженных горных склонов, окрашивали их белоснежные шапки в нежно-розовый цвет, когда в розовой утренней дымке можно, забыв обо всём, азартно нестись вниз по снежному склону.

В то злопамятное утро всё было именно так: рассвет, розовая предутренняя дымка, хорошо накатанная и проверенная охраной трасса… И было падение – досадное падение в конце спуска. Скорость была велика, когда он услышал хруст сломанной лыжи. Президента с силой бросило вперёд и ударило о твёрдый наст. За время занятия дзюдо он пережил сотни падений, но горный склон – не татами, и падение оказалось для него роковым.

Когда к нему подбежала охрана, он молча глядел в серое утреннее небо, стиснув зубы, чтобы не закричать от нестерпимой боли в позвоночнике.

Потом был вертолёт, экстренная эвакуация в Москву и несколько тяжёлых и безуспешных операций в ЦКБ.

Политические противники ликовали: фаворит выбыл из предвыборной гонки! Такого подарка судьбы не ожидал никто. Предвыборные страсти вспыхнули с новой силой. Политтехнологи не стеснялись в выборе средств. В ход шло всё, начиная от подкупа избирателей и кончая физическим устранением политических противников.

Однако Президент не считал себя поверженным. Через полтора месяца после неудачного падения в Домбае он появился на брифинге в Кремле перед многочисленной журналисткой братией. Это был неожиданный, но тщательно продуманный и выверенный до мелочей ход. Хайруллин был потрясён, когда увидел на широком плазменном экране, как перед объективы камер Президент Российской Федерации выехал в инвалидном кресле. Похудевший, с заострившимися чертами лица, он сидел в кресле, которое являлось точной копией знаменитого кресла Рузвельта. Ноги у Президента, так же, как у Рузвельта, были аккуратно прикрыты пледом. Наступила немая сцена. Журналисты забыли про фотокамеры, и, открыв рты, смотрели на него, как на чудо.

Потом шок прошёл, и раздались первые аплодисменты. Через мгновение аплодисменты переросли в овацию. Российские и иностранные журналисты, сторонники и политические противники Президента, пришедшие на брифинг, отдавая дань его мужеству и стойкости, аплодировали стоя. Впервые за свою политическую карьеру Президент от волнения не мог произнести ни слова. Заготовленный кремлёвскими спичрайтерами текст оказался ненужным. Президент так и не достал его из кармана тёмно-синего английского костюма. В горле стоял ком, по щекам текли слёзы. Политик мирового масштаба плакал, не стесняясь слёз.

Это была странная пресс-конференция: не промолвив ни одного слова, Президент сказал народу больше, чем любой другой кандидат в президенты.

Однако Фортуна – дама капризная, и на президентских выборах она улыбнулась другому кандидату. Россияне не хотели видеть своего кумира в инвалидном кресле. Они жаждали, чтобы их Президент, как и прежде, летал, плавал и, выходя на татами[12] в кимоно, лихо бросал противника через бедро. Мысль о том, что во главе государства будет стоять (вернее, сидеть), президент-инвалид, вызывала у избирателей глубинный протест. России не нужен второй Рузвельт, и она отвергла его.

Выборы выиграл глава крупного нефтяного холдинга «Недра России» Захар Харьковский. Для политологов и кремлёвских аналитиков это было полной неожиданностью. Харьковский не являлся фаворитом, хотя всю предвыборную гонку уверенно шёл в первой пятёрке лидеров. Это был молодой и амбициозный политик, который чем-то неуловимо напоминал прежнего президента. Харьковский так же обожал лыжи. В юности он занимался биатлоном и по-прежнему поддерживал хорошую спортивную форму. У него было открытое лицо русского интеллигента и тонкие пальцы пианиста, а за стёклами очков в тонкой золотой оправе таился внимательный взгляд серо-голубых глаз. Харьковский не носил дорогих костюмов, предпочитая спортивный стиль одежды, и на предвыборных митингах появлялся в серой «ветровке» и чёрной «водолазке».

Как в жизни, так и в политике, Харьковский обожал импровизации. Однажды на митинг, который проходил в центре Москвы, он приехал на спортивном велосипеде. На левой штанине брюк красовалась голубая прищепка. С этой прищепкой он и вышел на сцену. Взяв микрофон в руки, он в течение получаса уверенно говорил о зарплатах, пенсиях и о счастливом будущем России, но москвичи, слушая его в пол-уха, заворожённо глядели на голубую прищепку. Это был знак – отличительный знак человека из глубинки, где нет бронированных «Мерседесов», и россияне, как и полвека назад, вот так по-простому прихватив штанину прищепкой, ездят на работу на велосипеде. После митинга Харьковский сошёл со сцены, сел на велосипед и под бурные аплодисменты электората укатил по делам. Правда, через два квартала он отцепил прищепку и пересел в бронированный «Мерседес», но этого уже никто не видел.