Момент Кеннеди Дуглас

Глава вторая

Мы договорились встретиться в кафе на другой стороне Кройцберга — «моей стороне», как сказала она, когда узнала, что я живу неподалеку от Хайнрих-Хайне-штрассе.

— Не боишься злачных мест? — спросила она с шутливой серьезностью, усиливающей двусмысленность вопроса.

— Нисколько.

— Я, разумеется, имела в виду географию. Ты ведь живешь в престижном районе Кройцберга.

— Это для меня новость, поскольку мой уголок совсем не тянет на rue Saint-Honor…[63]

— Никогда не была в Париже. Я вообще нигде не была, кроме Берлина, Лейпцига, Дрездена и Халле.

— О последнем никогда не слышал.

— Как и большинство людей за пределами Германской Демократической Республики. Даже из жителей ГДР мало кто бывал в Халле… по вполне понятным причинам.

— Но ты ведь была в Халле.

— Хуже того. Я родилась и выросла там.

— И что, это хуже, чем трущобы Кройцберга?

— Какой самый убогий город в Соединенных Штатах?

— О, за это звание идет нешуточная борьба, но я бы выделил Льюистон в штате Мэн — депрессивный фабричный городок с уродливой архитектурой, вялой экономикой и общей атмосферой упадка.

— Очень похоже на Халле, хотя в ГДР его всегда превозносили как великий триумф индустриальной мощи диктатуры пролетариата.

— В Льюистоне пили только франкоканадские католики.

— О, в Халле пили все. Алкоголь был единственным антидотом против токсичных выбросов местных химзаводов.

— В Льюистоне были только вонючие бумажные фабрики.

— Но ты не рос в Льюистоне.

— Я и не говорил, что это мой родной город. На самом деле я его знаю только потому, что, когда учился в колледже, соревновался в марафоне со студенческой командой из Льюистона.

— Манхэттенский марафонец — из Кройцберге? По-английски это, кажется, звучит как дауншифтинг.

— Да, за исключением того, что я не типичный манхэттенский мальчик.

— Ты мне расскажешь об этом потом, а сейчас у меня срочный перевод. Я и так заболталась с тобой по телефону.

— Это претензия?

— Просто замечание.

Она дала мне адрес кафе «Анкара» на Кандерерштрассе, у станции метро «Борман».

— Ты не против, чтобы поменять Стамбул на Анкару? — спросила она, вновь обезоруживая меня интонацией своего вопроса.

— Да уж, из Стамбула в Анкару — это как границу перейти.

— Тогда не забудь прихватить паспорт. Восемь вечера завтра тебя устроит?

— Вполне.

— Ну, приятного тебе вечера с Дворжаком.

Она повесила трубку. Что и говорить, я был на седьмом небе от счастья, тем более что она заметно сократила дистанцию, а ее чувство юмора заинтриговало и восхитило меня. Но главное, она согласилась встретиться со мной не только для того, чтобы обсудить профессиональные вопросы, и я уже знал, что ожидание завтрашнего вечера будет долгим и мучительным.

Нетерпение — любопытное чувство. Мы хотим, чтобы завтра наступило прямо сейчас, хотя втайне сознаем, что все может сложиться совсем не так, как мечталось. Нетерпение — это жажда результата, который вам никто не гарантирует. Поспешно открывая свои чувства, вы рискуете получить отказ. А потому надо научиться демонстрировать интерес, но без фанатизма. Надо читься терпению.

Впрочем, передо мной стояла и другая проблема, пусть и не столь масштабная. Приглашая Петру в Берлинскую филармонию, я даже не задумывался, удастся ли мне достать билеты хотя бы на стоячие места; и вот теперь надо было как-то извернуться и найти билет для себя, чтобы не ударить лицом в грязь, если (или, скорее, когда) она спросит, как прошел концерт. Кубелик, дирижирующий концертом Дворжака, — это было событие. Поэтому у меня созрел план: выйти из дому в шесть, доехать на метро до Потсдамской площади и попытать удачу с лишним билетиком.

Но ближе к вечеру раздался громкий и настойчивый стук в дверь моей квартиры. Я открыл, и прямо передо мной нарисовался офицер полиции, который допрашивал меня после нападения на Аластера.

— Можно войти? — спросил он.

— Конечно, — сказал я, распахивая дверь. — Есть новости?

Он зашел.

— Вашему другу повезло. Медикам удалось вовремя остановить кровотечение. Он оказался довольно крепким для наркомана. И хорошо перенес переливание крови. Пока его состояние тяжелое, но он поправится. Конечно, сейчас у него ломка ввиду отсутствия «вещества», но вы ведь не знаете, где его искать, не так ли?

— Ваши коллеги перевернули все вверх дном. И что, нашли наркотик?

— Я пришел не для допроса, герр Несбитт. Просто чтобы вернуть паспорт. Сегодня утром мне удалось побеседовать с герром Фитцсимонс-Россом, и он не только подтвердил ваше алиби, но и дал мне адрес джентльмена, который напал на него. Похоже, в прошлом у них были стычки, хотя и не такие жестокие. Ваш друг, как назло, случайно встретил его в баре позапрошлой ночью. Но вы ведь там не были, не так ли?

— Боюсь, что нет.

— Конечно, конечно. Вы — невинный иностранец. Ничего не видели, ничего не знаете. И, к счастью для вас, мы ничего не нашли.

Он полез в карман и достал мой американский паспорт вместе с увесистым блокнотом, который я уже видел в прошлый раз.

— Мне нужно, чтобы вы подписали документ, подтверждающий, что паспорт вам вернули.

Я поставил свою подпись.

— Теперь вы можете сказать мне, в каком он госпитале?

Он назвал госпиталь неподалеку от зоопарка.

Никогда бы не подумал, что Аластер загремит в госпиталь по соседству с зоопарком.

— И он сказал, что был бы рад, если бы вы навестили его сегодня вечером.

— Спасибо вам.

— Очень надеюсь, что мне не придется снова встретиться с вами по долгу службы.

— Я постараюсь избегать неприятностей, сэр.

— Конечно, постараетесь, раз вы такой безобидный человек.

После ухода офицера я поборол искушение разыскать Мехмета и поделиться с ним радостной новостью. Понимая, что вечер в Берлинской филармонии накрылся, ровно в шесть я сел в метро и доехал до «Зоопарка». В пяти минутах ходьбы от станции стояло обшарпанное здание 1950-х годов постройки, табличка на въездных воротах указывала на госпиталь «Кранкенхаус».

Мне повезло. Вечерний прием посетителей только начался. В магазине подарков в вестибюле я купил коробку шоколадных конфет, в придачу к журналам и книгам, которые собрал в своей личной библиотечке. Администратор в окошке сверилась с картотекой и — после того как я предъявил обязательное удостоверение личности — подтвердила, что герр Фитцсимонс-Росс находится в отделении «К», блок «Б», и подсказала, как туда пройти.

Буквами «К» и «Б» было зашифровано отделение государственной медицинской помощи, и находилось оно на четвертом этаже госпиталя. По дороге мне встретилась супружеская пара — измученные, печальные родители везли в инвалидном кресле маленького изможденного мальчика, на вид не старше семи лет, с пергаментной кожей и лысой головой, явно после химиотерапии. Потом мне на глаза попался страдающий ожирением мужчина лет сорока, который стоял в коридоре и, прижавшись лицом к зеленой стене, сотрясался в безудержных рыданиях. Чуть дальше я увидел женщину лет тридцати — сгорбившись над ходунками, она пыталась медленно идти по коридору.

Писатель во мне снова взял верх, и я жадно впитывал каждую мелочь, проникаясь безысходностью, отчаянием и горем, мысленно делая пометки, которые когда-нибудь непременно выложу на бумагу. Но другая моя половина — сострадающая — заставляла отводить взгляд (особенно при виде ребенка, истерзанного борьбой с раком). Когда я наконец подошел к отделению, у меня уже выработался рефлекс смотреть под ноги, и я лишь изредка поднимал глаза, чтобы не пропустить нужную мне кровать под номером 232 — ее, по словам дежурного администратора, занимал пациент по имени Аластер Фитцсимонс-Росс.

— Ты разве не знаешь, что я терпеть не могу этот чертов шоколад?

Это было первое, что я услышал, подойдя к его койке. Он осунулся за эти дни: щеки впали, лицо было мертвенно-бледным. Аластер лежал под капельницей, над ним висели два больших мешка с кровью для внутривенного вливания. Вокруг стояли мониторы и экраны, на которых отражалось его сердцебиение. Он выглядел почти трупом. Но его глаза по-прежнему горели голубым огнем.

— И не хочу я читать эти идиотские романы, — сказал он, когда я распаковал свои сумки. — Ненавижу их. Имитация жизни, придуманная онанистами. Такое же дерьмо, как книги о путешествиях.

Я не смог удержаться от смеха:

— Наконец-то я вижу, что ты на пути к выздоровлению.

— Думаю, после всего этого я превращусь в вампира — столько чужой крови в меня закачали.

— По крайней мере, ты жив…

— Полиция сказала, что это я тебе обязан жизнью. Никогда тебе этого не прощу.

— Они говорят, что знают, кто на тебя напал.

— Маленькая поправочка: это я знаю ублюдка, поскольку имел глупость познакомиться с ним когда-то. Надо же быть такому дураку: решил, что если он не пырнул меня ножом в тот первый раз, когда мы провели ночь вместе, то безопасно путаться с ним и дальше. Проблема в том, что Хорст рисует…

— А я еще подумал…

— Что ты хочешь этим сказать?

Я задумался на мгновение, но решил, что рано или поздно все равно придется сказать правду, так чего уж ходить вокруг да около.

— Тот, кто напал на тебя, изрезал и три холста, над которыми ты работал.

Его губы сжались, и он закрыл глаза. Мне стало безумно жалко его.

— Сильно попортил?

— Очень сильно.

— А подробней?

— Восстановлению не подлежат.

Он еще крепче зажмурился, вдавливая голову в подушку. Мы замолчали. Я слышал, как он с трудом сдерживает всхлип.

— Я очень сожалею, — наконец произнес я.

— Тебе-то что сожалеть, черт возьми? — со злостью выпалил он. — Не ты же бездарное дерьмо, сотворившее такое.

Он снова замолчал. И вдруг сказал:

— Лучше бы ты дал мне умереть.

Снова молчание. Потом:

— Спасибо тебе.

— За что?

— За то, что сказал сейчас. Если бы дождался, пока я выйду, я бы тебя презирал.

— Я вчера видел Мехмета.

— Ты сказал ему?

— Он сам пришел и увидел, что произошло.

— О боже! Ты рассказал ему, как все было?

— Сказал, что вор забрался в окно, пока ты спал. Ты проснулся. Завязалась драка…

— Уверен, он не поверил ни одному твоему слову.

— Он сейчас помогает мне с ремонтом. Вернее, это Мехмет все организовал, привез краску, инструмент…

— Какого черта вы красите стены?

— Кровь была повсюду. Но к тому времени, как тебя выпишут, все будет готово. И кстати, я действительно очень рад, что ты по-прежнему с нами.

— Я не с вами. Те картины — черт возьми, никогда больше не называй их холстами, — те картины, они были хороши.

— Я знаю писателя, который однажды потерял рукопись своего романа, над которым работал больше года. В его квартире на Манхэттене случился пожар. Он уснул с зажженной сигаретой, выжил лишь чудом. Но оба экземпляра — оригинал и копия — сгорели дотла. И знаешь, что он сделал?

— Ты, случайно, в свободное от работы время не толкаешь эти бредовые мотивационные спичи, которые так обожают на твоей родине?

— Извини, что попытался развеселить тебя.

— Меня уже ничем не развеселишь. Я безнадежен.

— Ты снова начнешь писать картины… и они будут ничуть не хуже. Может, тебе и покажется, что они все равно не дотягивают до тех, но…

— Ты чересчур добренький, черт тебя дери. Как там Мехмет?

— Он очень переживает за тебя. Так переживает, что каждое утро приходит красить стены. Как ты думаешь, когда они тебя отпустят?

— Меня здесь держит не только кровопотеря. Есть еще одна маленькая проблема. Они держат меня на «заменителе». Этот шарлатан, который занимается мной, сказал, что не выпишет меня, пока не убедится, что я окончательно избавился от зависимости.

— И как ты справляешься на метадоне?

— Учитывая, что я был в этой чертовой коме, без проблем. Но сейчас… я уже могу сказать, что ломка, даже с метадоном, предстоит чудовищная. У меня есть близкие друзья-наркоманы, которые проходили «заместительную терапию». Все в один голос говорят: это настоящий ад.

— Ну, по крайней мере, ты избавишься от зависимости.

— Прекрати эти разговоры. Послушать тебя, так я всю жизнь только и ждал, когда меня забьет ножом какая-то бездарность из подворотни, чтобы я наконец освободился от порока, который губил мою жизнь. Так вот знай: я люблю наркотики.

— Но раз они сказали, что не выпустят тебя отсюда, пока ты не соскочишь с иглы…

— Знаешь, я ведь и сам могу выписаться, как только в меня закачают достаточно крови. Как объяснили мне мой врач-шарлатан и коп, который меня допрашивал, тот факт, что я — проклятый иностранец, усложняет дело, тем более что у них есть физические доказательства моей наркозависимости. И это означает, что они могут официально вышвырнуть меня из страны. Впрочем, немцы не так суровы на этот счет, как бритты или те же французы. Слава богу, они не стали обыскивать квартиру.

— Кто тебе сказал?

— Я сам предположил, что раз это дело о попытке убийства…

— Ты — наркоман. Они перевернули квартиру вверх дном.

— И что, нашли?..

— Нет, я успел выбросить в окно, а на следующее утро снес на помойку.

— Ты все выкинул?

— А что я должен был делать, черт возьми? Хранить до твоего возвращения? Представь, что было бы, найди копы твое дерьмо?

— Этого «дерьма» там было на семьсот дойчемарок.

— Невелика плата за то, что тебя не упекли за решетку и не вышвырнули из Бундесрепублик.

— Мы живем не в Бундесрепублик. Мы живем в Берлине.

— Все равно они бы тебя депортировали. А теперь ты можешь вылечиться за их счет.

— Мне надоел этот прагматик, что сидит в тебе. Когда ты снова встречаешься с Мехметом?

— Завтра в восемь утра. Начинаем циклевать пол.

— Попросишь его навестить меня?

— Я передам твою просьбу, но ты же знаешь, что ему нельзя встречаться с тобой на людях.

— Это он тебе сказал?

— Да, он.

— Тогда ты сможешь прийти завтра вечером и сориентировать меня?

— В чем именно?

— Во всем, что происходит за пределами этого чертова госпиталя.

— Завтра вечером невозможно.

— Что так?

— Я занят.

— Как ее зовут?

— Я тебе скажу, если из этого что-то получится.

— Обязательно получится.

— Почему ты так уверен, черт возьми?

— Потому что ты и сам это знаешь. Тогда послезавтра?

— Приду, конечно.

— И скажи Мехмету, что я по нему скучаю.