БИЧ-Рыба (сборник) Кузнечихин Сергей
Но хариус, да еще сибирский, это уж, ребята, извините.
Кстати, в Сибири его через букву «з» называют. Куда пошел? За хайрюзами. Это я к тому говорю, что в одну из наших четвертых Швейцарий заявился столичный паренек частушки и поговорки записывать. Какого только занятия люди не придумывают – лишь бы не работать. Паренек, впрочем, неплохой был, только слишком доверчивый. Ванечкой звали – видно, родителям хотелось поближе к народу придвинуться.
Гостиницы в нашей Швейцарии не было, и его поселили в общежитие, но поскольку человек из столицы прибыл, а это, считай, почти иностранец, обеспечили комнатой без соседей.
И был ученый собиратель частушек заядлым рыбаком, правда теоретиком, но страшно мечтающим применить свои книжные познания на таежной речке. Для того и залетел в сибирскую глушь, надеясь приятное совместить с полезным.
А я нашу комендантшу частенько свежей рыбкой баловал. Она и порекомендовала меня, когда гость о рыбалке начал справки наводить.
Приходит. Вежливый, на «вы» обращается: «Уважаемый Алексей Лукич, не покажете ли настоящую рыбалку, я о ней всю жизнь мечтал». И не просто мечтал, но и готовился активно. Выставляет на стол две банки красной икры. Что же, думаю, разговор начинается вполне серьезно, жду, когда «Столичная» появится, наша бормотуха, сами понимаете, к икре не самый подходящий напиток. И действительно, следом за икрой из портфеля извлекается деревянный ящик. Ничего себе, думаю, упаковочка. Вроде и видали, как бояре едали, да, видать, не тех видали. Что за диво в деревянной обложке? Раскрывает, а там… черви кишат. Шкатулка с сюрпризом. Но я в долгу не остался и тоже на «вы» к нему: простите, говорю, спасибо за угощение, но я не знаю, каким напитком запивается ваш деликатес. А он засмущался: вы, мол, не так поняли, это наживка.
Кое-как разобрались. Оказывается, вычитал он, что форель лучше всего клюет на красную икру. Перед отъездом всех знакомых на ноги поднял, еле раздобыл, выменял за книгу какого-то философа. А червяки уже нашего происхождения, швейцарские, но про деревянный ящик он тоже где-то вычитал.
Червяков я велел ему спрятать подальше, а икру употребили по назначению в тот же вечер. Сели поудобнее, и начал я его просвещать, на какую наживку ловится настоящий хариус. Под икорочку и знания лучше усваиваются.
Про чилимов, спрашиваю, знаешь? Смущается, краснеет. И про домиков не знает. Растолковываю, что чилимы и домики – одно и то же, просто в разных местах по-разному называются, но правильнее называть их ручейниками. Это его очень заинтересовало. Достал тетрадочку и записал для диссертации. И переколомину туда же занес, слово понравилось. Оно мне и самому нравится, потому и сказал, хотя ловить хариуса на переколомину не пробовал. Насчет волосяных мушек он был уже в курсе, знал, что делают их из волос. А вот с какого места стригут эти волосы – никак не хотел поверить. Я ему объясняю, что с головы они быстро намокают, а борода не у каждого растет – все равно не верит, считает, что разыгрываю.
И всегда так: стоит правду сказать – не верят, а наплетешь с три короба – и уши развесят.
Разве не обидно?
Тогда я ему и выдаю, что самая неотразимая наживка на хариуса – муравьиные яйца. А чтобы на речке не тратить драгоценное время на поиски, надо заранее принести муравейник домой, а перед рыбалкой можно набрать в баночку необходимое количество: даже небольшого муравейничка запросто хватит на целый месяц. А заодно и чистота будет поддерживаться. Муравьи не могут жить без работы, вот и бегают по полу в поисках крошек и соринок и тащат все в свою кучу. Приходишь вечером со смены, а в комнате флотский порядок. Самому остается разве что койку заправить.
Когда я говорил, что муравейник надо в комнату затащить, он вроде немного засомневался, улыбочка понимающая промелькнула. Но дошла очередь до уборки помещения – и Ванечка поплыл, как апрельский снег. Мусор у него на полу плотнее персидского ковра лежал. Я и говорил-то с намеком. Но он намека не понял, зато обрадовался, словно в спортлото выиграл. Двойная выгода. Не хочешь, да поверишь. Тем более что с теориями совпадает. Он же читал, и не раз, про знаменитых санитаров леса.
На следующий день, пока я на работе был, он сходил в ближайший березнячок и притащил на фанерном листе муравейник, устроил переселенцев под кроватью и с легким сердцем побежал собирать частушки.
На речку я его вечером обещал вывести.
Иду с работы, а Ванечка на пороге поджидает, места от нетерпения не находит.
«Принес, – говорит, – но мусор пока не собирают, ползают и с новой обстановкой знакомятся».
Кого принес, кто ползает – ничего понять не могу. Про вечерний треп я, разумеется, забыл. Да и не ожидал от него такой прыти. А он баночку с муравьиными яйцами показывает и улыбается, похвалы ждет. А когда не дождался, сам похвастался, что переносил семейство не в каком-нибудь ведре или, хуже того, в полиэтиленовом пакете, а на фанерном листе. Он к дереву почему-то особое доверие испытывал.
Ну что с ним было делать, с таким простым?
Собрался я быстренько на рыбалку, чтобы переждать суетное время суток подальше от муравьев-новоселов, а вернуться, когда народ уляжется, и замести следы преступления.
Привел Ванечку на самый уловистый перекат, надо же как-то подсластить пилюлю. И на клев хороший угодили, да слишком трудным оказался переход от теории к практике.
Баночку с муравьиными яйцами я, как бы нечаянно, в воду уронил и привязал ему самую хорошую мушку. Бесполезно. Чтобы на обманку ловить, зрение требуется, а он его на книжках испортил. И нервы девичьи: то рано дернет, то прозевает. Смотреть больно. Дошло до того, что подсек одного хариуса и дал Ванечке удилище, чтобы почувствовал, как настоящая рыбина упирается. Доверь дураку стеклянный прибор. Рванул на радостях… и привет – вернее, до свидания – поводок не выдержал. Лучше бы не давал, извинениями потом замучил.
И все-таки сжалилась удача, подослала убогого хариусенка. Выдернул он его на берег и в пляс пустился: буги-вуги, переходящие в брейк. А я смотрю, как вертится мой ученичок вокруг добычи, и гадаю, что нас в общаге ждет.
Не зря волновался. Ждали нас, голубчиков, терпеливо ждали. И соседи ждали, и комендантша, даже к ней санитары забрались. До рукоприкладства не дошло, зато словечек наслушались досыта. И таких словечек, что никакая бумага не вытерпит. Ну ладно я, а Ванечка за какие грехи страдал?
Хорошо еще, комендантша вовремя сориентировалась. Видит, что паренек доверчивый, и решила спасти, пока совсем не заклевали. Взяла к себе на квартиру. Дочкину комнату уступила. В тесноте да не в обиде. А дочка, я вам доложу, у нее была – загляденье: лань с глазищами по омуту и с русалочьими волосами. В сберкассе работала, в швейцарском банке, можно сказать.
И не ошиблась заботливая мамаша. Через месяц проводила банкиршу в столицу на постоянное жительство. Комендантша плакала, а молодой ученый улыбался. В рюкзаке у него была тетрадка частушек, а в руках ведро малосольной сибирской форели.
А что, нашим швейцарским бабам палец в рот не клади, они ему другое применение найдут, быстренько окольцуют.
Со Швейцарией вроде разобрались, а вот с форелью…
Дружок мой, Сережа Мамаев, самый великий специалист по сибирским речкам, считает, что ленок все-таки ближе к форели и по наряду, и по характеру. Может, он и прав, но мне кажется, что слишком много чести для форели, чтобы сравнивать ее с ленком. Что хотите со мной делайте, но я в этих вопросах – патриот.
БИЧ-Рыба
Сидели как-то под елкой, прятались от дождя. Не скажу, что сухие оставались, но терпимо, во всяком случае, уютнее, чем на голом берегу. И зашел разговор о сорной рыбе – такая ли сорная она, как некоторые пижоны мнят. Налима, к примеру, взять. За что его поселенцем обзывают, а случается и совсем пренебрежительно – бич-рыбой? Это кормильца-то? Спроси любого нормального мужика на большой реке, и он тебе растолкует, что без налима зима в три раза длиннее покажется.
С ершом – сложнее. Есть у него бичеватые замашки: и сети забивает, и наживку, приготовленную для крупной рыбы, ворует. И еще, один промысловик рассказывал, что в диких озерах его нет, но стоит обосноваться на озере людям – и спустя какое-то время появляются ерши. Получается, что завозят, как сорняки с навозом. А как еще объяснишь? Если, конечно, промысловик не намудрил.
Хотя были времена, когда ершей в Москву пудами везли и настоящие баре большие деньги за их сопли платили. Именно за сопли, потому как в цене держались только живые ерши, со слизью. Нынешний гурман, сникерсами одурманенный, сколько ни пыжится, а настоящего лакомства распробовать не в состоянии, ему лишь бы обертка блестела.
О том, что ерш в ухе хорош, разговаривать нет смысла, известное дело. Можно его и в роли живца использовать. Но, оказывается, есть и другое применение.
Работали со мной два мужика, два друга: круг и дырка от круга. Ангарские орелики. Когда их деревню в зону затопления зачислили, на Север перебрались. Одного Юркой звали, второго – Германом, вроде как в честь первых космонавтов. Правда, Юрка появился на свет за полтора года до полета Гагарина, а Германа, без всякого трепа, в честь Титова нарекли – с каких бы шишей в ангарской деревне такое имя полюбилось. Но если со свежим человеком заходил разговор об именах, Юрка обязательно уточнял, что назван в честь первого космонавта, а Герман – в честь второго. Подчеркивал, кто есть кто, и не только в космонавтике. Потому и Германа постоянно за собой таскал, чтобы первым себя чувствовать и, главное, чтобы люди это видели. Друга такой расклад вроде как и не волновал. Наверно, с детства так повелось. Частенько мелкие пацаны жмутся под крыло к тем, кто постарше и поздоровее. Тяга понятная. Только не видно было, чтобы Юрка дружка защищал. Наоборот, шпынял постоянно. Говорили, даже поколачивал по пьянке. Да и на работе: где что отремонтировать, зовут вроде Юрку, а он первым делом Германа ищет, вроде как на подхват, а присмотреться ежели, то у помощника и руки половчее, и голова лучше соображает. И, самое главное, первый жил своим домом, а второй кантовался в примаках у местной красавицы. Впрочем, красавица – это задолго до Германа. Но что-то и ему досталось. Хотя и транжирила Верка свою красоту, не задумываясь. Школьницей на сухогрузе переночевала и толстеть начала. А дальше привычная история: проработки в учительской, запоздалый аборт и веселая слава на всю оставшуюся жизнь. Везучая бабенка годами балует, и тишь да гладь, а невезучую с первого раза начинают на «б» называть. Да тут еще и мать в бане угорела. С тоски и от свободы совсем девка вразнос пошла.
Нормальные мужики у нее не задерживались, чаще всего уходили, даже не утром, а среди ночи. А Герман завяз. Притерпелись как-то. А что им делить? Мила не бела, да какие дела, коли сам не красен. Поговаривали, что она и при нем никому не отказывала, да цену этим разговорам сами знаете. Старый деготь, что кривой ноготь, маникюром не закрасишь. Но, опять же, попивала Верка. А у пьяной бабы изба чужая, это все знают. И до Германа слухи доходили, но как-то мирился. Юрка объяснял: деваться, мол, некуда, в общаге жить надоело, вот и терпит. Строить догадки дело нехитрое, многие горазды. А чужая душа – не чужой карман, в нее и вору дорога заказана. Зато, почему сам Юрка не мог успокоиться, я знаю наверняка.
Пытался, но не обломилось.
А такие гусаки отказов не прощают. Особенно, если для всех открыто, а его рожей об дверь. И заклинило «первого космонавта».
Короче, пошли друзья ловить налимов. Чтобы не мерзнуть на льду, надежнее всего греться чаем, но у Германа термоса не было, а Юрка свой поленился тащить, поэтому грелись водкой. Клевало плохо, а сугрева набрали с запасом. Водки много, значит, и болтовни через край. А о чем говорить, когда рыба не клюет? Сколько ни вспоминай тайменя, оборвавшего блесну пять лет назад, или чира, выпрыгнувшего прошлой осенью через борт лодки, все равно разговор к бабам вырулит. И завел Юрка свою пластинку: дескать, Верка твоя такая рассякая, все ее так и сяк, а ты, размазня, терпишь. Один остановиться не может, другой останавливать не умеет. Родился таким терпеливым. Он и Верку терпит, и Юрку терпит. Он и до поклевки дотерпелся. Одного налима выворотил, другого, третьего… Самолюбивому другу лишнее расстройство. Совсем разнервничался. Места себе не находит. И подливает, подливает. Водки – в кружку, масла в огонь. Масло – не в прямом смысле, я разговоры имею в виду. Кое-как и у него клюнуло, только вместо налима ерш из лунки вылетел. А Герман к тому времени совсем окосел. Тут-то Юрка и предложил ему проучить бабу, наказать за неверность. И наказание-то придумал злее гестаповского. Колючки у ерша прижал к спине, обмотал ниткой и бросил на лед. А когда все это смерзлось и превратилось в гладкую сосульку, нитку срезал. Пока ерш лежит в замороженном виде, иголки почти безобидны, но стоит ему оттаять, и они снова ощетинятся. Готовил каверзу молча, потом вылил остатки водки в кружку Германа и растолковал бедняге, как с этой миной обращаться. Вдолбил в пьяные мозги засунуть адскую сосульку неверной сожительнице в то самое место, которым она хорошего человека рогами украшает.
Водку допили, и рыбалка неинтересной стала. Доковыляли до берега. Перед тем как разойтись, еще чекушку взяли.
Кое-как до дома дополз. Открывает дверь, а там карикатура из журнала «Крокодил»: на столе пустые бутылки, в тарелках окурки, его пальто с вывернутыми карманами на полу, а на кровати пьяная Верка дрыхнет. Точно такую же картинку друг ему на реке рисовал. Тронул бабу за плечо – не просыпается, только стонет во сне, и стоны откровенные, как в кино. Ну и лопнуло терпение.
Сделал все, как Юрка учил.
Сотворил страшную месть, а чем дальше заняться, придумать не может. Водки ему не оставили. Идти в магазин сил не осталось. Включил чайник, чтобы согреться. Но не дождался, уснул за столом. Вскочил, когда вонь пошла. Выдернул шнур, но припоздал: розетку перекосило, чайник почернел. Присел в расстроенных чувствах, силится придумать, как перед бабой за испорченный чайник оправдаться, только в похмельную башку ничего путного не приходит. Он и о своем-то сюрпризе, на который друг науськал, не сразу вспомнил, а когда шевельнулось в размягченном мозгу, что Верке устроил… Не то чтобы протрезвел, но перепугался по-настоящему.
Рассказывал потом: сижу, дескать, руки-ноги от страха отнялись, подняться не могу, смотрю на Верку – не шевелится. Жива или нет? Непонятно. Кое-как все-таки встал. Подкрался. Сопит. Значит, жива. Дотронуться боюсь. Пусть лучше спокойно лежит, любое лишнее движение может увечьем кончиться. Потом понял, что все равно когда-нибудь проснется, еще хуже будет. Осмелился, пока она под пьяным наркозом, попытаться вытащить злосчастного ерша. Попробовал пальцем его нащупать. Бесполезно. Не достал, – видно, далеко провалился. А Верка так и не проснулась. Только сопит и улыбается.
Что делать? Куда бежать? Не к Юрке же? В больницу? Или сразу к участковому, сдаваться?
И тогда он вспомнил про меня. Не сказать, что друзьями были, но и не чурались. Раза три, а может и пять, рыбалка сводила. Там, наверно, и похвастался, что у меня в городе знакомый хирург в приятелях. Болтанул и забыл, а он вспомнил, когда припекло.
Прибегает ко мне в общежитие: губы трясутся, язык еле ворочается. Если бы даже и вразумительно объяснял, и то бы я не сразу понял, в чем дело. А тут ситуация, сами видите… Это надо же додуматься! И сколько водки надо выжрать, чтобы на такое решиться? Но коли уж стряслась беда, надо помогать человеку. Только чем? Какая от меня польза? Доктор, мой приятель, мужик настоящий, барина из себя не корчит, но мы к тому времени года три уже как не виделись. Я и адреса не знаю. Улицу помню, а номер дома – хоть убей. Если окажусь в городе, найду, разумеется, только до города-то больше тыщи километров. Самолет – два раза в неделю, ближайший рейс – через сутки, если погода позволит. А сутки эти прожить еще надо.
Сидит бедолага, домой идти страшно, хотя и понимает, что надо на всякий случай рядом быть, но тянет, не уходит.
– Слушай, – говорит, – а раствориться он там не может?
До меня не сразу доходит, кто должен растворяться. А он в глаза мне заглядывает и рассуждает:
– Глотают же налимы этих ершей, и ничего с ними не случается, переваривают. В желудке может и растворится. А там?
С такой надеждой спрашивает.
Деваться некуда. Соглашаюсь, чтобы не добивать, пусть и не очень верю. А Герман не унимается:
– Я же искал пальцем, не нашел. Может, все-таки растворился? Или в желудок проскочил. Ты не знаешь, это место у баб с желудком соединяется или нет?
И опять в тупик поставил. Кто их знает, говорю, этих баб, у них все не по-человечески. Вроде как обнадежил мужика. Вздохнул и спросил, нет ли у меня выпить. У меня не было. Хранить водку в общаге – железный характер нужен.
– Ну и хорошо, – говорит, – нельзя мне сейчас пить, не время. Подумаю, пожалуй, и вообще завяжу.
Снова вздыхать начал, потом попросил курева, чтобы до утра хватило, и пошел. Хорошо еще с собой не позвал.
Второй раз прибежал уже утром. Перехватил по дороге на работу. Посмотрел на его счастливую рожу и понял, что все обошлось.
– Представляешь, – говорит, – сижу на краешке кровати рядом с ней, прилечь боюсь, вдруг усну, а проснусь рядом с мертвой. И все-таки сморило. Но кемарю сидя. И вдруг визг на весь дом. Я аж подпрыгнул с перепугу. Отскочил к столу, оглянулся: вижу, Верка сидит на кровати и что-то нашаривает рядом с собой в простынях. А потом как влепит мне этим ершом в морду: что, мол, за дурацкие шутки, зачем эту сопливую гадость в кровать подбросил. Оказывается, красавица спину себе уколола. Я уж помалкиваю. Потом сообразил стрелку перевести, начал допрашивать, с кем пила. Она что-то плетет про каких-то подруг, а я не слушаю, пытаюсь понять, какой ангел меня от беды уберег. Видимо, не удержал ерша в пьяных пальцах и выронил, а может, сам выпал оттуда, пока мороженный да скользкий был.
Предупредил меня, попросил никому не рассказывать и побежал Верку опохмелять.
Везет все-таки пьяным. А могло бы… Даже представить страшно.
Я думал, что после этого случая Герман своего друга за версту обходить будет. Дудки. Все забыл. Все простил. Такой вот терпеливый.
Три пуда соли
Кто не слышал про пуд соли, который надо съесть с человеком, чтобы узнать его?
Соли у нас было намного больше пуда – сорокалитровая фляга, по края. Она, пожалуй, и на три пуда тянула. Съели, разумеется, не всю, что-то и на засолку рыбы потратили, но узнать друг друга успели.
Рыбалку организовал все тот же Мишка. Опять к его председателю нагрянул родственник, который якобы на космос работал. Но уже сам-друг явился, свояка прихватил. Видать, не поверили там у них рассказам о нашей рыбалке, так он свидетеля привез.
Сплавлялись на двух лодках. Мишка взял на себя родственника, а я – свояка. Дважды два – четыре. Проще арифметики не бывает. А вот с погодой осложнения случились. Атмосферные осадки напали. Вероломно, как немцы в сорок первом, нарушили мирный прогноз и двинули свои тучи. Люди без всяких враждебных помыслов плывут на лодках: снизу вода, по бокам вода – вроде достаточно, так нет же, надо еще и сверху добавить.
Один раз вымокнуть не страшно, даже полезно для полноты впечатлений. Но когда сырыми становятся все запасы одежды, и спальники, и палатка, и неизвестно, сможешь ли их просушить к очередному ночлегу, да какое там неизвестно, когда ясно, что не сможешь, – такое не для слабонервных. Родственник попытался после первого дня выйти из положения сухим, все места возле костра своими тряпками занял, так у него быстренько портянки проржавели.
Как проржавели, спрашиваете?
Очень просто. Были белыми, стали рыжими. Потом рыжие пятна исчезли, но на их местах образовались дыры. Точно так же проржавел мой свитер. И, самое обидное, пока он был совсем сырой, проверял через каждые пять минут, а когда начал подсыхать, место у костра освободилось, повесил поближе к жару, и тут, некстати, носки подоспели, пока переобувался в сухие и теплые, пока те, что с ног снял, пристраивал на сушку… Короче, когда вернулся к свитеру, ржавчина была в последней стадии, чуть тронул, и посыпалось…
Свояк ни одной вещи не подпалил, но и просушить не смог. Ночь промаялся, утром в лодке сидел, как вареный. Был один человек, стал другой. Дома, пока транспорт ждали, энергия через край била, симпатяга парень, анекдоты, как из Юрия Никулина, сыпались, всех уморил. Потому и в связчики его позвал. Но просчитался. Потянулся за тертым калачом, а вляпался в манную кашу. Совсем на воде раскис. Но свою-то марку держал. Я пытался его насчет родственника и космоса расколоть – бесполезно. Вроде и не отказывается, но и не подтверждает. Намекнул только, что они вместе работают. Я даже обходной маневр придумал, через кассу. Поинтересовался заработками. Думал, если не вытерпит, похвастается астрономическими цифрами, значит, точно – на космос. И опять увильнул – хватает, мол. Не хочет – не надо. Пусть хранит тайну вклада. Так хоть бы анекдоты травил. Еще одна осечка. На таборе, как сорока, а в лодке, как сыч. Первые два дня реки боялся. Чуть где камушек замаячит, вцепится в бортовую веревку, губу прикусит и на меня пялится, чтобы я поживее шестом двигал. Народный контролер выискался. Потом немного пообвыкся. И опять на мою голову, точнее – нервы. Я не могу похвастаться, что очень ловко управляю лодкой. Рыскаю слегка, есть грех. По прямой, пожалуй, не пройду. Да и какая в этом надобность? Я вообще привык доверять реке, она знает, куда нести. А ему – нет. Ему обязательно, чтобы как по линеечке. А если камень на пути, то – по лекалу. Ну нет у меня чертежных талантов, в нужное время был уже за это наказан, не хватало еще, чтобы и на рыбалке про черчение напоминали. Сидит на носу, и хуже старшины: туда – не туда, речнее – бережнее. Сам дергается и меня дергает. Да еще и голос повышает. А я этого не люблю, во мне в таких случаях ответная любовь начинает закипать. Четыре дня проплыли, и лодка превратилась в пыточную камеру. А когда сходили на берег, он сразу возвращался в свое привычное состояние якобы веселого парня. Михайло вообще слушал его с открытым ртом. Но я уже старался держаться подальше.
На шестой день нашли хорошую площадку для вертолета и решили дальше не сплавляться. Впереди перекат шумел, а может даже и порожек, на другой стороне речка впадала, так что было где разгуляться. И погода наладилась. Солнышко над горами повисло. Умытое, ласковое. Припоздало, конечно. Так ведь могло и вовсе не появиться. И рыба расклевалась. Мы еще табор доустраивали, а свояк уже учесал со спиннингом по берегу. Пенки снимать. Правда, не ахти какие жирные: таймень почему-то совсем не брал, Мишка в первый день выволок одного, и все, пропала благородная рыба. Но свояк и щукам рад был. Мы палатку поставили и тоже за снастеньки. Мишка с родственником поплыли на другой берег, а я – вниз, туда, где перекат шумел. С полкилометра спустился, смотрю, связчик мой стоит. Меня увидел, руками замахал. Деваться некуда, пришлось подчаливать. Беда у человека. Щука сорвалась. А там вытащить крупную рыбу действительно тяжело. Берег не сказать чтоб высокий, около метра, но подмытый, вывести некуда, поднимать приходится. На этом подъеме щука и наставила ему рога, да еще и блесну с собой прихватила. Посадил соблазненного и покинутого в лодку. Снова вдвоем. А вечер, как по спецзаказу. Красотища! Вышли на плес. Ветра почти нет. Вода чуть-чуть рябит, на солнышке переливается. Плес неглубокий, но щук – словно шпаны на бульваре. То впереди плесканет, то за спиной бултыхнется. Меня-то эти игрища не волновали, я на хариуса нацелился, даже спиннинг с собой не взял, чтобы не отвлекаться. А своячок дорвался. Четыре раза кинул, двух штук вытащил. В раж вошел. Хлестал налево и направо. Ладно, думаю, пусть потешится, может, первый и последний раз такой клев достался. Свой берег обловил, не насытился. На чужой зарится. Туда, мол, рули. К середине уже подходили, и у меня за спиной щука сыграла. Хлестко ударила. А он в этот момент только что траву с тройника снял. И, не глядя, маханул с разворота на звук. О том, что я на корме торчу, разумеется, забыл. Врать не стану, будто блесна летела в мою физиономию, такого с близкого расстояния разглядеть не успеешь, просто почувствовал, что жизнь в опасности, и кувырнулся за борт. Другого спасения у меня не было. Потом он, конечно, извинялся, заверял, что не специально в меня кидал. Этого только не хватало. Ясно, что не со зла. Но когда я оказался в воде, а у него схватила щука, он даже не посмотрел в мою сторону, только крикнул, чтобы я лодку не дергал, а когда подвел рыбину к борту, заорал:
– Чего телишься, хватай багорчик и помогай вытаскивать!
Рыба может уйти, а я никуда не денусь, но тут уж не до претензий, на то она и рыбалка. Обидно, что вымок до трусов. Он, конечно, поинтересовался, что я намерен делать: дальше плыть или возвращаться к костру. Спрашивает, а на лице печатными буквами, как на плакате, нарисовано: «Неужели все бросишь?» Да не собирался я возвращаться, не сахарный, не растаю, мне еще перекат хотелось проверить. Вылил воду из сапог, выжал одежду, и дальше поплыли.
Когда подошли к перекату, солнце уже к верхушкам деревьев подкрадывалось. Хариус клевал крупный и брал жадно, только времени оставалось маловато, и солнце некстати расшалилось, хлестало по глазам прямой наводкой, мешало вовремя засечь поклевку. И комары словно взбесились. Связчик заскучал. Поторапливать начал. Получалось, будто я виноват, что мы так поздно до места дошли. Хотя резон в его тревоге был. Возвращаться в темноте против течения удовольствия не много. Но ведь меня тоже не просто оттащить от места, когда клюет. Однако азарт против занудства редко выстаивает. Вода огонь тушит. Пришлось сматывать удочки.
Когда плывешь по течению, темнеет намного медленнее. А тут, пока рыбу, раскиданную по берегу, собирали, пока лодку подкачивали, пока поперек плеса гребли, глянули, а вода уже из голубой в черную превратилась. И берега в этой черноте потонули. Темнотища непроглядная. Даже костра на таборе не видно, потому что русло петляет, как беглый зэк. Оставленный перекат должен вроде бы все тише и тише становиться, а кажется, что он, наоборот, гул наращивает. Пихаюсь шестом, не жалея сил, а ощущение, будто лодку несет назад. Берегов-то не видно, глазу не за что заякориться. Да еще и пассажир нудит, так что предыдущие дни раем кажутся. И вдруг на пути горловина откуда-то взялась. Течение – хоть турбину ставь. Вода между валунами с ревом прет. Когда самосплавом шли, не заметили, как проскочили. Да и мудрено ли – секундное дело. Туда – с ветерком, оттуда – с парком. Шест от напряжения в три погибели, а лодка ни сантиметра вперед. Свояк скулит, что я в приток зарулил – не помнит он этих камней. Еще бы он помнил, когда сидел и на своих щук любовался, сюсюкал над ними, чуть ли не целоваться лез. У меня грешным делом тоже подозрение мелькнуло, что мы не туда плывем, но вовремя образумился. Боковая речка впадала чуть выше нашего табора, мимо костра мы никак не могли проскочить. Еле вразумил паникера. Хотя и не до разговоров было. Упираюсь в шест, своячок советами тиранит, а река гонит в другую сторону, лодку перевернуть норовит. Попробовал бережком проскочить, в камни уперся. Между камней струя мощней лазури, или как там в школе учили…
Светлей лазури, говорите?
Может, и светлей, но разглядывать не было сил.
Все, кричу, шабаш, не одолеть нам эту горловину, вылезаем, лодку в руки – и пехом по берегу. Свояк ворчит, что я шестом работать не умею. Надо было передать ему инструментик, и пусть бы сам попробовал, да опасно, вдруг снова решит, что мы в притоке застряли, и назад развернется. Без лишних слов выскочил на берег и лодку на себя тяну. Ему ничего не оставалось делать, как подчиниться. И пройти-то пришлось десяток шагов. Сколько сил напрасно угробил. Спустили лодку на воду. Пока мелко было – рядом шли. Потом вижу, что пора усаживаться. Залезай, кричу, а сам еще пару шагов сделал и только после этого закинул ногу за борт, а другой – оттолкнулся. Корма, естественно, вильнула. А пассажир не успел еще угнездиться, ну и бултыхнулся. Я спиною к нему был, не видел, но ведь взрослый же человек, давно пора без няньки обходиться. Понадеялся. А он на глубине чуть выше колена умудрился искупаться по горло. Господи, что тут началось! Оказалось, что я специально это подстроил, в отместку за мое купание на щучьем плесе, для того и на берег его выманил, чтобы потом отомстить. У него нервы, а у меня что – протезы? Терпеть всякую белиберду я вроде не нанимался. Но ведь молчу. Отшучиваюсь. И уж совсем не потому, что он якобы на космос работает или чья-то седьмая кость от колена. Случись такое в городе, нашел бы, чем ответить даже настоящему космонавту, без всяких там «якобы». Но в лодке другие законы. На реке, как в кабаке, ссоры добром не кончаются.
Выдержал.
Выстоял.
Вытерпел.
Но когда они через год снова нагрянули и Мишка позвал меня в бригаду – отказался. Хотя других шансов попасть на такую нетронутую речку у меня почти не было. Да чего там «почти» – совсем не было.
Поменяться с Мишкой напарниками, говорите?
Можно, конечно. Было бы проще. Но все равно отказался.
Кстати, о космосе. Слышал я, что этих кадров подгоняют и притирают к подельникам до полной психологической совместимости. Может быть, и так. О чем не знаю, о том молчу. Знаю другое – когда эти космические пришельцы приземляются среди нас, они не то чтобы совмещаться, даже вести себя прилично не могут. Видимо, вся их совместимость остается там, наверху. А среди обычных людей они отдыхают от нее. Или экономят для вращения на своих орбитах.
Казанские сироты
Вроде бы уже говорил, но повторюсь: омуль – это не пескарь, о нем, как о выпивке, можно рассказывать бесконечно. Первая – колом, вторая – соколом. А присказка в любом случае пожиже самой сказки. Ну привезли мне полный сапог омуля, ну полакомился, но я ведь не кот какой-нибудь, для меня интерес не только в пережевывании, самый главный смак – в переживаниях.
Мишка Хамайкин, который зимой звал меня на щук, а сам привел на пасеку медовуху пить, к осени обзавелся дальним родственником. Двоюродная сестра жены вышла замуж за туруханца. Смекаете, к чему клоню? Вот именно – с таким свояком всяко-разно знакомиться надо, и обязательно на его территории. Ну и меня для компании заманил. Я, сами понимаете, не очень сопротивлялся. Напомнил на всякий случай о пасечнике, не хотелось бы лететь за тысячу верст медовуху хлебать. Но он заверил, что пчелы в тех краях не водятся. И я согласился. А билет до Туруханска в ту пору стоил около сорока рублей, но зато какое удовольствие и какой азарт!..
Свояка Серегой звали, крепкий парнишечка, пудов этак на шесть, потом он жаловался на лишний вес – «Вихрь» плохо тянет, когда от рыбнадзора удирать приходится, но это потом, и уж, к слову, главное, чтобы характер тяжелым не был, с этим грузом и убегать, и догонять намного труднее. Встретил нас в порту возле трапа, увидели и сразу поняли – свой своячок. Один недостаток – молодожен. Медовый месяц еще не забыт, а тут мы, пусть и со своей медовухой, но и с заботами своими. Может, нам лучше в гостиницу устроиться, говорю, чтобы не вертеться под ногами. Он мимо ушей пропустил. Выходим на дорогу, а там братан его старший, Васька, на мотоцикле нас поджидает. Я опять про гостиницу заикаюсь. Васька хохочет. Ага, говорит, разбежались, хозяйка гостиницы третий день от посетителей прячется, все раскладушки у знакомых собрала, а гости валят и валят. И не простой народ – сплошные инспекторы: бухгалтера с ревизией, пожарники, котлонадзор, ОБХСС, профсоюзная и даже экологическая инспекция – у всех срочные дела в Туруханске, всем приспичило именно в эти дни. Но они нам не помеха, эти люди даже к берегу не подходят – сухопутные рыбаки. Да если бы только они любили малосольного омулька… Рыбнадзоровцы тоже этим деликатесом не брезгуют. Со всей реки, как на слет ударников. Все флаги нынче в гости к нам, все фляги – к северным кормам. Так что ноченьки нас ожидали бурные.
Можно, конечно, добывать с дозволения рыбнадзора. У Сереги даже лицензия была. По этой бумажке разрешалось ловить омуля с восьми утра до восьми вечера – двенадцать часов подряд, хоть заплавайся, но вся хитрость в том, что глупый омуль идет как раз в другую половину суток, с восьми вечера до восьми утра. Цифры одинаковые, а результат разный. Хитрая система. Все во имя, все во благо. Но русский мужик приучен к постоянной заботе, он и не такое терпел.
Короче, по утрам мы нежились в постелях, хотел сказать на кроватях, но спали мы на полу, хотя и стелили нам мягко. Днем тоже на речку не спешили, картошку у Васьки докапывали. Урожай в Туруханске убирают по колхозной методе, из-под снега, потому что солнышко у них вроде дурного начальника – целые сутки на работе, а толку мало.
На речку вышли в десятом часу. Разделились на две лодки. Мишка со старшим братом поплыл, а я – с Серегой. Енисей широченный, днем-то берега еле видно, а ночью, сами понимаете, заблудиться – пара пустяков, а если с топляком поцелуешься, поцелуйчик этот может оказаться последним, в теплой воде можно бы и до утра побарахтаться, но теплая вода в Туруханске только в банях. На топляк наскочить – не приведи господи. На рыбнадзор тоже… пусть и не смертельно, однако весьма болезненно.
Дошли до места, заглушили мотор. Я переполз на нос, сеть травлю. На носу люк есть, Серега мне велел в него встать, а на меня пижонство некстати напало. А нос обледенел, скользкий. Первый раз качнуло – устоял. А на третий… как корова на льду, хорошо еще зацепиться руками успел. Серега спрашивает, не черпанул ли. Я успокаиваю: все, мол, нормально. А какое там – оба сапога полные. Терплю – сам виноват. На сколько бы меня хватило, не знаю. Но зубы уже чечетку бить приготовились. И тут – не было бы счастья, да несчастье помогло – прожектор по воде полоснул. Серега командует: «Выбирай!» – а сам к мотору. Мы и проплыли-то с сетью минут пятнадцать, но четыре омулька попалось и таймешонок. Серега без лишней паники подсказывает: «Догонят – рыбу за борт». Потом чувствует, что отрываемся, уточняет: «Омулей оставь, только тайменя». А в таймене-то не больше трех кило – одно название. Но и его не выбросили, хватило нервов. Удрали. Вернулись домой, а через полчаса и второй экипаж нарисовался, их тоже спугнули. Мужики переживают, а у меня колотун. Температура на глазах растет. Пижонство даром не проходит. Стакан водки с перцем хватанул, не помогло. Больничный можно выписывать. На следующую ночь меня оставили на берегу. И Мишку заодно со мной. Братья вдвоем отправились. И удачнее, чем с нами, сплавали. Вернулись под утро. Разбудили нас, хвастаются. Такую авантюру провернули, редко кто додумается. Знаете, что сделали? Подкрались на веслах к самому густому месту и сплавили сеть аккурат между неводом рыболовной бригады и катером рыбнадзора. Из-под самого носа взяли. Скромненько так, без лишнего тарахтенья, без базара. Тише едешь, больше будет. И намного больше. И себе запасли, и нас затарили.
Но опять же, говорю, у рыбы, пойманной чужими руками, даже и хорошими, не тот вкус, а привкус – тем более…
Братья отсыпаются, а мы с Михайлой солим. Нормальное вроде занятие, а нас грусть обуяла: лететь в такую даль и заниматься подсобными работами – не самая почетная миссия, оба понимаем, у обоих мозоли чувствительные. Мишка не выдержал, за бутылкой сбегал. Грусти от градусов не убавилось, даже наоборот. Но обостренный приступ грусти подсказал неожиданную идею. Мы, собственно, и без идеи собирались ночную вылазку провести, но с идеей все-таки интересней.
Взяли самого замурзанного омулишку, из тех, что братья поймали, и отправились к лодке.
Зачем, спрашиваете, рыбину на рыбалку взяли?
Не бойтесь, насчет примет мы народ просвещенный, но если нарушили их, значит, знали, ради чего. Мы вообще решили действовать наперекор не только приметам, но и так называемой логике. Если браконьер, то есть обыкновенный рыбак, прячется от рыбнадзора, мы с Мишкой нацелились прямо на их катер. А долго ли красавцев искать – где рыба, там и они. Подходим к самому борту. Хозяева из рубки вывалили, пялятся – что, мол, за придурки, сами в лапы лезут. А мы – так, мол, и так, мужики, посоветуйте, что делать, целый день плюхаемся и единственный хвост добыли, поделить никак не можем, домой возвращаться страшно, бабы не то что в постель, на порог не пустят.
Они куражатся:
– Давайте мы вашим бабам рыбы отвезем.
– Везите, – говорим, – только скажите, что это мы поймали, собственноручно.
Они хохочут. Ну как же над такими раздолбаями не похохотать? А по голосам чувствуется, что успели мужики принять граммчиков по триста. В прибабахе и нормальный-то человек себя царем мнит, а царь, он ведь не только строг, но и великодушен.
– Неужели и взаправду одного-единственного за целый день добыли?
– Честное слово, – кричим, – спускайтесь в лодку, сами увидите. Сеть, наверное, дурная попалась.
– А сеть-то разве не ваша? – спрашивают.
– Да баба от соседа принесла, – говорит Мишка, – сунула в руки и велела не возвращаться без рыбы.
На катере закатываются, аж до визга. Тут и я жалостливым голосом, как сирота казанская, благо, что в «Казанке» сижу: разрешите, мол, товарищи, сетешку минут на двадцать кинуть, нам хотя бы до десятка добрать, отчитаться чтобы.
– Валяйте, – хохочут, – хоть до утра плюхайтесь, а то вернетесь рано, чего доброго, соседа у бабы застанете.
Соглашаемся – не без этого, мол, кто может гарантировать. А рыбы нам все равно много не поймать, так что река не оскудеет.
Хотелось сказать им, чтобы сами перед возвращением телеграммы своим бабам дали, да нельзя, не по чину. Это настоящие цари задиристых шутов прощают, а если царек по оказии – тут уже вольности не допускаются, игра исключительно в одни ворота.
– Может, вам рыбы дать, чтоб не мучиться?
Отказываемся – денег, мол, с собой не взяли. А хоть бы и задаром. Хотя какое там – если за унижение, это уже не даром. Но не объяснять же, какую цену мы сами назначили за свой концерт.
– Ладно, – кричат, – пробуйте, авось и получится.
Повеселились хозяева и снова в тепло, погода-то не располагает, а шепчет. На таком свежаке даже Райкина с Хазановым долго слушать не будешь. Они – допивать, а мы – за работу. Бросили сеть. Плывем. Михайло обнаглел, фонарь зажег, чтобы шальная лодка снасть не угробила. Короче, создали условия и пользуемся ими сполна, браконьерим, как белые люди. Только хихикать боимся, ночью на воде слышимость отличная, так что терпим, без комментариев и без эмоций…
Зато уже на берегу нахохотались. До слез.
Красный Селькуп
Говорил вроде, что ни разу не был на Черном море. Целый отпуск валяться на пляже – это не для меня. Понятное дело, что бабу найти на югах намного проще, чем на Севере, но если бы приспичило, так я бы скорее на Шикотан подался. Ребята рассказывали, что на плавбазах могут утешить даже самого захудалого мужичонку. Но Сибирь, к счастью, не мужской монастырь. Да и не о том речь – отпуск нагрянул неожиданно.
Не скажу, чтобы слишком дергался в поисках – куда податься, может, с того и выпала негаданная удача. Встретил на улице туруханского приятеля Серегу. Выпили за встречу. А через неделю опохмелялись у него в Туруханске.
Месяц на северных речках – это вам не пляжная мутота в Пицунде какой-нибудь.
Чем сильнее в мечтах разгонишься, тем быстрее споткнешься в жизни. Но почему бы иной раз и не споткнуться? Откуда знать: когда найдешь, когда потеряешь. Только собрались на Сухую Тунгуску, а Серегу вызвали на работу и упросили слетать в Сургут на десять дней. Надо было куда-то пристраивать меня до возвращения. Он предложил на выбор: или забрасывает меня к знакомому промысловику на озеро, или на речку в зимовье остяка. Рыбалка на речках все-таки интереснее. И, опять же, побыть в тайге с остяком, поучиться кое-чему – не лишнее. Правда, Серега предупредил, что остяк не настоящий. То есть с предками у него все нормально, только подпорченный малость – ВПШ в молодости закончил и долгое время на партийной работе околачивался.
Остяки, если по-научному называть, – это селькупы. У них даже поселок такой есть – Красный Селькуп. И ничего смешного. А представьте себе, как бы звучало: Красный Русский, Красный Татарин или Красный Еврей. Но это к слову.
А к делу – винтокрылая птица вытряхнула нас на берегу, в полусотне метров от избушки. Я взвалил на горб свой абалаковский рюкзак, он закинул на плечо тощий мешок. Это я не к тому, что остяк сачка давить приучен, а к тому, что в отличие от нас им нет нужды тащить в тайгу неподъемную гору жратвы и барахла. У меня в руках удилища, у него – чехол с ружьем. Мешок с лодкой оставили на берегу. Знакомиться начали, поднимаясь к избушке, но не успели. Остяк махнул мне рукой, молчи, мол, и не двигайся, а сам в секунды расчехлил и собрал ружье. Если он и пижонил, то самую малость. А шел красиво. Вроде и сутулился крадучись, но сутулость была кошачья, изящная. Шажки мелкие, пружинистые, совсем неслышные. Чуть не дойдя избушки, остановился. Ружье на изготовку. Кашлянул. Ждет. Смотрю на него, смотрю на избушку, вижу распахнутую дверь, начинаю догадываться, кто в гостях побывал. Хозяин тайги. Я-то по наивности был уверен, что он не дождался нас, но хозяин избушки не торопился с выводами. Осторожненько, не опуская ружья, обошел вокруг. Заглянул внутрь и только потом подозвал меня и протянул руку:
– Семеном Петровичем величают.
Я назвал свое имя. Отчество спрашивает: нельзя, дескать, без отчества, даже если в тайге оказались, надо оставаться культурными людьми. Но сам оставался не долго, трудно гнать картину после такого сюрприза, выматерился неуклюже и запричитал:
– Ну гад! Ну бандюга! Ну чечен!
В избушке, как после обыска: все выворочено, все на полу. Коробка с капсюлями чем-то медведю не понравилась, шмякнул о стену, по всему полу разлетелись. Я начал было собирать. Хозяин остановил – чего, мол, теперь экономить, патроны должны быть надежными, может, зашаманил их, тогда в нужный момент обязательно подведут.
На чердаке у Семена Петровича шкурки хранились, чтобы мыши не попортили. Незваный гость и на чердаке побывал. Бандит вроде и опытный, но работал без перчаток, на всех шкурках отпечатки пальцев оставил. Рядом с избушкой загородка под навесом стояла. И туда влез. И там набезобразничал. Семен Петрович головой мотает и плаксивым голосом: «Ну гад! Ну чечен!» Слева от загородки сортирчик между деревьев стоял. Подбегает к нему: дверь на месте, доски не оторваны. Смотрит в сторону тайги и, как будто медведь где-то рядом, говорит ему:
– Чего же ты сюда не полез, может, и нашел бы чего вкусненького? – и говорит, между прочим, не повышая голоса, вежливость соблюдает.
Лестницу к лабазу подтащили. А залезать и смысла нет. Лишнее расстройство. Вся трава под лабазом в слипшейся муке. И там побывал, хотя лабаз добротный, старательнее избы сооружен. Потом он сознался, что лабаз мой приятель Серега возводил. Избу, кстати, тоже ставил не сам – пригнали мужиков, когда он на руководящей работе находился. К нему сюда и телевидение прилетало два раза. Ради них, собственно, и доски для туалета выделили, чтобы тем было где по-культурному присесть. Но Семен Петрович не дурак, он сразу понял, о ком руководство печется. Были времена, когда райкомовцы по несколько раз за лето сюда наведывались. А от комаров мандатом не отмахнешься, насекомому все равно, чья задница: первого секретаря, второго или геологического бича, им чем больше, тем лучше. Туалет – баловство, а лабаз – стройка полезная. Серега молодец, вырубил днища у бочек, сделал продольный разрез и одел опорные деревья в железо, чтобы ни медведю, ни росомахе не забраться: когти острые, а по железу все равно скользят. Хитро придумал, но кто-то перехитрил.
– Миша умный, а лестницу подставить не додумается, – говорит Семен Петрович. – Однако нехороший вертолетчик прилетал. Серега добрый, а всех остальных я воздушными пиратами называю.
Ходит кругами, охает, медведя уже не вспоминает, чеченами вертолетчики стали.
Я пытаюсь разуверить: не будут, дескать, вертолетчики мараться из-за твоей муки, а у самого тоже сомнения, пусть и не охотник, но соображаю, что без лестницы в этот лабаз не забраться. Закурил. Семен Петрович руку протягивает:
– Давай и мне. Я в тайге не курю, но уж за компанию…
Покурил. И снова охать принялся. Потом вдруг замолчал. Подбегает к сосенке, что возле лабаза росла, осмотрел с комля, запрокинул голову к верхним веткам. И в который раз:
– Ну бандит! Ну чечен!
Я сначала решил, что он вертолет услыхал. Ничего себе, думаю, слух. Но вскоре выяснилось, что ругался он все-таки с медведем. Распутал Семен Петрович этот хитрый узел. Вычислил налетчика. Голодный зверь поскребся, поскребся о железные столбы, попсиховал, пообижался на жадного человека, потом, видать, успокоился, высмотрел растущую рядом сосенку, забрался почти до макушки, тонкий ствол под медвежьей тяжестью согнулся и опустил его на крышу лабаза. Примерно так же, как журавль опускает ведро в колодец.
Когда ушли на речку сети ставить, он вроде бы успокоился. Да и понятно, если на работу вышли, нюни распускать некогда. Это хоть кого возьми: хоть русского, хоть остяка. Но вернулись к избушке, глянул человек на разоренный приют и снова запричитал.
Серега меня предупреждал, что с выпивкой надо осторожнее. Тормоза у мужика неважные. Но жалко стало пострадавшего, и я достал из рюкзака бутылку. Одну. Утешительную. Он, кстати, не таким уж и слабым оказался, руководящая работа даром не прошла. Сели покурить, я и спросил, с какой стати он медведя чеченом обзывает, где он их видеть мог, неужели и до Севера добрались?
– Зачем на Севере? Чего им делать на Севере? В Москве видел, – говорит, – на съезде был, там и чеченов, и евреев, и казахов видел. Казахи, между прочим, от якутов почти не отличаются. А чеченов и евреев показали в ресторане, потом я и на улицах встречал их, просто так ходят, полным-полно, оказывается, но, может, я их с русскими путал, некоторые шибко похожи.
– А медведь, – спрашиваю, – при чем?
– Да это с языка сорвалось, – говорит. – Пока на руководящей работе сидел, приучился ругаться, вот и ляпнул. Зря, конечно, обидел. Медведь, он добрый, но время сейчас нехорошее, с голодухи набезобразничал. Была бы ягода, он бы и муку не тронул. Я человек партийный, верить в шаманское мракобесие мне вроде бы не полагается, но при встрече надо обязательно извиниться перед ним. Нехорошо получается, нельзя обиду держать.
– Что, – говорю, – придешь к берлоге, постучишься: извините, мол, Михаил Иванович, погорячился, сам зла не держу, но и вы уж, пожалуйста, не припоминайте.
– Зачем смеешься? – обижается. – Мы с ним родня, как-нибудь разберемся.
Простил медведя по-родственному и, чтобы не втягивать меня в домашние склоки, чтобы, говоря по-русски, не выносить сор из юрты, переключился на чеченцев. А претензии к ним были серьезные. Кто они, дескать, такие по сравнению с теми же северянами? Если по запасам нефти сравнивать, им вообще помалкивать в тряпочку. Неприлично луже величать себя озером. И опять же, нефть – одно, а человек – другое. Нашли нефть под землей, которую предки сотни лет топтали, – кто от этого лучше стал? Ни ловкости, ни ума не прибавилось. Но самое позорное – это охота на людей. Северянам такое и в голову прийти не могло.
Я не то чтобы в защиту чеченцев и даже не из вредности, но чтобы пыл его немного охладить, напомнил, что ходят слухи, будто во времена стройки № 503, той самой, когда тянули железную дорогу из Салехарда в Игарку, северяне тоже охотились на беглых зэков, и довольно-таки успешно.
Семен Петрович покачал головой и погрозил мне пальцем:
– Зачем путать, как у вас, русских, говорится, божий дар с яичницей. Мои по просьбе партии охотились. Родину, можно сказать, защищали. Северяне народ благодарный. Партия открыла им двери во все университеты, медицину внедрила, в бане мыться приучила – как после этого не помочь. Попросила ловить беглых врагов народа – значит, надо ловить, и чем больше, тем лучше. Разве не так?
Я соглашаюсь – северянам в наших запутанных отношениях без бутылки не разобраться, а с бутылкой – тем более.
– А чечены за кем охотятся? – спрашивает и сам же отвечает: – За мирным населением. За богатых выкуп дерут, бедных в рабов превращают. На Севере, однако, гораздо проще такими делишками промышлять. Поймал какого-нибудь геолога или рыбака, посадил на цепь, и пусть работает. И туристы богатые в тундру наезжают. Поймать или выкрасть кого угодно можно, было бы желание. Только нет у нас такого желания. Потому что злости в душе нет. А живется нам, однако, потяжелее, даже сравнивать смешно.
Это уж точно, жизнь у них и раньше не сахарной была, а теперь и того хуже стала, затерялись на отшибе, и забыли про них.
Голос у Семена Петровича спокойный, слова тоже вроде как не торопятся, не наскакивают друг на друга, только чую – заводиться мужик начинает. На бутылку поглядывает, но рукам воли не дает, ждет, когда разолью. Зато курит одну за другой, берет из пачки уже не спрашивая. А я вроде и помню Серегино предупреждение про выпивку, но коли уж открыли… оставлять как-то не по-мужски. Налил по предпоследней. Оставил на всякий случай на донышке. Выпили, и Семен Петрович, уже не закусывая, выложил:
– Ты, конечно, извини, но пришел я к выводу, что вы, русские, оказались не самым лучшим старшим братом. Был я в Канаде по обмену опытом, посмотрел, как тамошние аборигены устроились – у каждого приличный дом и полон двор всяческой техники. Я-то – сознательный, я понимаю, что и сами канадцы богаче вас живут, но кое-кому обидно. Мне тоже маленько обидно, только я понимаю, что обижаться пустое дело. На обиженных, как у вас, русских, говорится, воду возят. А зачем ее возить: живи поближе к реке, и возить не потребуется.
Хотел я возразить насчет «старшего брата», но он вовремя на мировую свернул. Да и возражать-то особливо нечем. Не советовать же уезжать от своей реки в Канаду.
Допили остатки водки и пошли спать.
С утра я со спиннингом прогулялся. Берега тяжелые, заросшие, а по воде брести глубоко, так что сильно не разбежишься. Хариус попадался средненький, граммов по двести и мельче, но, что характерно, жирнее, чем в горных речках. Таймешонок два раза гнался за блесной до самого берега: и желтенькой побрезговал, и беленькая не соблазнила, а мыша вообще без внимания оставил. Так что вернулся к избушке налегке. Хвастаться было нечем. Вечером пошли проверять сети. А там – чиры! Что они собой представляют, я уже рассказывал. Да что о них говорить? Ими лакомиться надо или хотя бы – любоваться. На одной из сетей пару грузил потеряли. Пока я соображал, как выкрутиться, Семен Петрович, не торопясь, подобрал на берегу продолговатые камушки и привязал их к тросу корьем с тальниковой ветки. Я бы, наверно, пошел к избушке, надеясь найти там что-нибудь подходящее, а он без суеты, обошелся подручными средствами. И тогда я подумал, что напрасно Серега обозвал его подпорченным остяком. Заложенное с детства не вытравишь никакой райкомовской работой.
На речке про чеченцев он не вспоминал. Там он поругивал вертолетчиков.
– Я их воздушными пиратами называю, – повторяет в который раз. – Высаживаются со своими спиннингами и всю рыбу калечат.
Почему же всю, говорю, чиры на спиннинг не ловятся.
– Чир умная рыба, по-настоящему северная, на блестящую железку бросаться не станет.
– А таймень, – спрашиваю, – разве дурнее?
– Боюсь говорить, обидеться может. Таймень – очень большой начальник: и силы много, и ума много, а остальное – сам думай.
– Слишком жадный, что ли? – спрашиваю.
– Я этого не говорил. Я сказал, что он большой начальник, на американца похож. А вот чир и пелядка – это настоящие северяне.
Хитрый мужик, думаю, а может, просто притворяется, чтобы веселее было. Я, в общем-то, и сам порою не прочь подурачить какого-нибудь простака, ну и ладно, пусть позабавится, лучше в дураках походить, чем нечаянно обидеть.
Утром и вечером сети проверяем. В свободное от работы время со спиннингом брожу. На третий день Семен Петрович со мной за компанию увязался. Берег-то, я говорил, тяжелый, но километра на два вверх по течению все-таки проникли. Семен Петрович обещал, что впереди хороший ручей будет. По дороге я несколько сижков выдернул, хариуски попадались. И вдруг что-то серьезное схватило. Я никак не ожидал таймешонка зацепить. Место скорее на щучье смахивало. Кидал с пригорка, для профилактики, можно сказать. А когда к берегу подвел, попросил связчика спуститься к воде и помочь. Семен Петрович поднял рыбину за глаза и выбросил на сухое место, а потом увесистой палкой под названием «анальгин» успокоил ее. Вроде все нормально. Дружно сработали. А он с претензиями: почто, мол, такую мелкую рыбу берешь.
Я ему говорю:
– Ты же сам ей «анальгина» выписал, взял бы да отпустил, я бы не обиделся.
– Как же я, – удивляется, – чужую добычу выпущу? Нельзя такое делать.
– Сделал бы вид, что нечаянно получилось, – говорю.
– Нет, – качает головой, – обманывать нехорошо.
Я уж молчу, что не такой уж таймешонок и маленький, вечером из его сетей трех штук почти таких же достали.
А на ручье настоящий таймень схватил. Хвостярой ударил – бурун, как от хорошего мотора, пошел. Но зацепился слабо. Сорвался. И опять я виноват. Даже не я, а вертолетчики. Они всю рыбу блеснами покалечили. А мне – слушай и красней. Правда, такое мы уже проходили. Один приятель из Бахты тоже начал спиннинги ругать. Но тот не остяк – наш, русский. Я, не стесняясь, про его самоловы напомнил, сказал, что вреднее самолова разве что электроудочка. Он смотрит честными глазами, обиженными даже, и заявляет:
– Это же осетр, как его иначе добудешь? А тех, у кого электроудочки, я бы собственными руками топил.
Вот вам, пожалуйста, и критика, и самокритика. Любители электроудочек наверняка собираются топить рыбаков с динамитом.
У Семена Петровича самоловов не было, а про электроудочку он и вовсе не слышал и топить никого не собирался. Ну а поворчать? Как же без этого человеку, посидевшему в кресле начальника.
Так вот и жили. В общем-то мирно. Из щучьих желудков топили жир и макали в него хлеб. Я в бульоне от рябчиков, добытых Семеном Петровичем, отварил окуней прямо с чешуей и уже в двойной бульон зарядил здоровенного язя. Но остяк от тройной ухи отказался. И малосольным хариусом побрезговал. Зато не брезговал куревом, и моего полуторного запаса не хватило на последний день. Но это не впервой, на Семена Петровича и обижаться-то неудобно, а вообще-то я давно пришел к выводу, что самое страшное существо в лесу – это «стрелок».
Погода стояла хорошая, даже слишком. Когда забрасывались на речку, было меньше пяти градусов. А потом солнце вспомнило, что начался июль, и, словно извиняясь за опоздание, раскалило воздух над лесотундрой градусов до двадцати. Комарье проснулось и сразу же принялось размножаться. Ночи напролет пришлось березовые гнилушки жечь в старом ведре. Ставили его в дверях и устраивали дымовую завесу.
Для своей рыбы я выкопал яму на берегу, пусть и не очень глубокую, но ветками закидал старательно. Побаивался, конечно, как бы мой схрон не прогрело, а куда денешься. Семен Петрович еще в первые дни, когда холодно было, выделил мне трех чиров. Красавцы. Он же и посолил их, уложил в корыто из долбленой осины. За чиров я не боялся. Мне уже доводилось пробовать настоящий остяцкий посол, мы так не умеем. Я даже не подходил к корыту, чтобы ничего не напортить. А когда собирался, положил их в отдельный мешок, потому что в своей рыбе после трехдневной жары был не очень уверен.
В вертолете, естественно, первым делом попросил закурить. А дома первым делом похвастался чирами. Достал из мешка самого крупного. Протягиваю мужикам. И вдруг вижу, что у него полное брюхо опарыша. Кишмя кишат. Мне даже показалось, что чир от их толкотни шевелится, будто ожил. Я, с перепугу, с расстройства и от прочих пережитков капиталистического социализма, оправдываться начал: доверился, дескать, Семену Петровичу…
А Серега маханул рюмку водки без закуски и говорит:
– Я же предупреждал тебя, что остяк не настоящий.
Понятное дело – таких чиров загубил. Так ведь не специально же.
Туда и обратно
До рейса оставалось полтора дня. Билет на самолет лежал в паспорте. Рыбалкой насытился по самые верхние кончики ушей. Единственное, что удручало, – это багаж, слишком много набралось, но ребята из аэропорта обещали помочь. Вечером грозились прийти, расписать «пулю» и заодно все обговорить.
Сижу у Сереги на кухне, пью чай. Хозяин прибегает и кричит, что на сборы десять минут и ни секундой больше. А как тут управишься, если рыба в леднике: пока достанешь, пока по коробкам расфасуешь. Начинаю оправдываться, но оказалось, что дергаюсь не в ту сторону – подворачивается еще один полет на речку. Прощальный аккорд, можно сказать. Серегу, как великого маэстро, попросили поймать хорошего тайменя, местному начальству захотелось ублажить какого-то гостя. Через десять минут уходит санрейс, нас берут на борт, выбрасывают на речке, а на обратном пути забирают. Уговор насчет вечерней «пули» остается в силе, только сдвигается на пару часов, чтобы мы сполоснуться успели.
Что взяли, что забыли – выясняли уже после того, как высадились.
Только не надо издеваться: спиннинги и блесны – это святое, водку мы и не собирались брать, а вот зажигалка насчиталась одна на двоих. Ну да ничего страшного. Самое большее через четыре часа нас обещали забрать, особо не раскуришься.
Серега знал, что делает. Прилетели туда, где нас ждали. К берегу подошел, слышу – ключик журчит, тоненький, как червяк, извивается между кочек и голосишко-то шепелявый. Нагнулся, палец опустил, а водичка-то холодненькая. Значит, надо смотреть. Кинул и с первого заброса ленок взял. Под самым берегом стоял.
На другом берегу, почти напротив, еще один ключик шумел. Серега забрел в воду и бросил. Смотрю, и у него удилище в дугу. Когда ближе подвел, красный хвост в воде крутанулся – вот нам и таймешка удача подарила. Подхожу для страховки к Сереге, если помощь вдруг понадобится, но он сам управился. Даже на берег не стал выводить, понял, что малолетка схватил. Таймешат меньше трех килограммов Серега всегда отпускал. Мерку себе установил и не отступал от нее, даже если крупная рыба не ловилась. И этого подвел к ногам, поднял за жабры, чтобы блесну освободить, таймешонок и взялся-то краем губы, на одном поддеве висел. Серега прижал его к животу, а тот, глупец, мотанул башкой, дернулся и свободным крючком зацепился за энцефалитку, в самом неудобном месте, возле шеи. Сколько ни выгибайся, ничего не увидишь. Серега на ощупь ковыряется, никак выкрутить жало не может. Да еще и рыбина дергается. А чему удивляться, вам бы засадили крючок в губу, а потом бы начали вытаскивать… Но вас можно убедить, что надо немного потерпеть. А до таймешонка убеждения не доходят. Не понимает он, что от его дерганий и самому лишняя боль, и человеку лишние помехи. Я подключился. Вдвоем кое-как управились. Опустили таймешонка в воду. Сначала вообще на боку лежал, потом повернулся спиной вверх. Конечно, воздуху наглотался, и болевой шок пережил, и затискали, пока отцепляли. Течение прибило его к траве, стоит, хвостом слегка пошевеливает, но не уплывает. Ладно, думаем, одыбается, значит, пусть растет и ума набирается, а нет… тут уж ничего не поделаешь. Кстати, в длину он больше моего ленка успел вымахать.
Полчаса потеряли, да кто бы знал, что так получится. Но времени на эксперименты уже не оставалось. Да и шум ручья зазывал. В жаркие дни в его ледяной воде всегда стояла крупная рыба. Не в самом устье, там было мелко, но чуть ниже по дну реки шла глубокая борозда, в ней-то и курортничала речная знать.
Серега снял блесну и поставил мыша с двумя мощными якорями. Попробовал крючок ногтем. Достал из сумки мелкий брусочек. Поправил каждое жало на тройниках. Кинул двумя руками. Далеко запустил, почти к другому берегу. Когда сыграл его таймень, я не видел, потому что свою блесну вел, стоял к нему спиной. Но всплеск услышал. Даже если бы сам рыбину выводил, все равно бы не пропустил – густо вывернул. Оглядываюсь: Серега быстренько подтягивает мыша и снова кидает, но уже не к берегу, а прямой наводкой в яму, и сразу же удилище развернуло чуть ли не на девяносто градусов, словно сразу в пасть попал. Пока Серега на трещотку переключался, метров двадцать лесы с катушки ушло. Махом слетело. Так он же еще и ладонью притормаживал. Запас лески уже кончается, а таймень прет против течения, не сбавляя скорости. Размотает леску до узла… и все… резкий рывок и – до свидания… Трещотка заливается, как сирена. Серега удилище вертикально задрал и бегом в том же направлении. А ровненькой гаревой дорожки никто не приготовил, камни в кучки не собрал, если бы запнулся, наверняка бы лоб расшиб и, еще ужаснее, рыбину бы упустил. Но как-то исхитрился, почти не глядя под ноги, перепрыгивать мелкие камни, а крупные – огибать. Короче: барьерный бег с элементами слалома. А таймень прет не оглядываясь. Метров пятьдесят проволок. Но в упряжке-то плавать не приучен. Притомился. Встал. Дал возможность немного подкрутить леску. Однако спохватился. И снова – рывок. Торпедой летит. Теперь уже к нашему берегу. Словно на испуг берет. Леска провисла. Серега еле успевает сматывать. Если на слабине скорость наберет, никакая немецкая надежность, никакое японское качество не спасет – лопнет леска. Но к тому времени, когда таймень сделал свечку и рванул снова на глубину, леска уже в натяге была. Серега успел обуздать его прыть. Сноровки парню не занимать, и нервы железные. Повернуть рыбину к берегу не старался, но скорость гасил: и катушкой, и за счет гибкости удилища. Таймень промчался поперек русла и встал. Третий рывок был слабее второго, а восьмой – слабее седьмого. Тут, главное, катушку не стопорить, но и раскрутиться не давать.
Потом, когда война кончилась, прикинули по времени: минут сорок боролись. Точно-то не засекали. Не до хронометража.
Но это было потом. А пока: один – гопака, другой – трепака… и неизвестно, кто кого перепляшет.
Когда Серега почувствовал, что сопротивление ослабло, начал свои условия диктовать. Попробовал к себе подвести, и тот вроде не противился, но возле самого берега закапризничал, встал чуть ли не на дыбы, и снова наутек. Да так крутанул, что чуть леску не порвал. А упускать добычу, когда она почти в руках, обидно и даже очень. Серега дает мне нож, свой-то я в спешке дома оставил, и велит заходить в воду. Даже рыбья челядь не любит, когда ее к берегу тащат, а таймень – барин, воевода – подчиняться не привык, он прямо в бешенство впадает при виде берега. Такой норов приходится уважать. Забредаю примерно до того места, где он заупрямился. Вода выше колен. А Серега тем временем буксирует его ко мне. Когда я шагнул навстечу, оставалось метра полтора. Таймень сразу же в сторону дернулся и наутек. Все сначала. Серега шепчет: не шевелись, мол, я сам его подведу, прямо к твоим ногам. Выждал, пока рыбина успокоится, и снова осторожненько подкручивает леску. Вот уже он совсем рядом. Во всей красе вижу – экземплярище. Еле удерживаюсь, чтобы не шагнуть. Но терплю. Согнулся над водой, как стервятник. Нож на изготовку. Серега ведет его не прямо на меня, а как бы мимо, вдоль реки, чтобы не догадался, что его к берегу тянут. Стою и думаю: сейчас промахнусь, и лезвие точнехонько в ногу войдет, или, хуже того, по леске второпях чиркану, нога останется невредимой, а напарник убьет. Но повезло, бревно-то здоровенное, промахнуться трудно. По рукоятку с перепугу вогнал. Он крутанул бурун своим хвостищем и затих. А я подхватил его на обе руки и к берегу. Пока нес, он, по всей вероятности, не дергался, иначе наверняка уронил бы меня. А на берегу очнулся, ударил хвостом по камням и туловище поднял, намереваясь прыгнуть в воду. Еле успокоили. Потом смотрим и глазам своим не верим. Оказывается, не жадность его сгубила. Зачем ему искусственная пакость, когда хариуса полно, с его-то реакцией и его пастью, зевало-то в диаметре не меньше настоящего сачка. Побаловаться старому дураку захотелось. Подбросил мыша хвостом и напоролся на острое жало. А Серега, на его беду, успел подсечь. Рыбе мышка не игрушка. Так за хвост и таскали от берега до берега. Оттого и угомонить долго не могли. Серега глянул на ладонь, которой катушку притормаживал, а на ней самый настоящий ожог.
Кантаря у нас не было. Да и какой кантарь такого зверя подымет. Для него складские весы нужны. Наметанный, но скромный глаз Сереги определил, что двух пудов не вытянет, но близко к тому.
За удачу и победу можно бы и по пятьдесят граммов принять, нервишки в порядок привести. Да не прихватили.
Помечтали.
Посетовали.
Смирились.
Читать бесплатно другие книги:
