БИЧ-Рыба (сборник) Кузнечихин Сергей

Не выпрашивал, сами предложили. Бьют – беги, дают – бери. И все-таки когда Гриша спецовку на костюмчик сменил, некоторым показалось, что у мужика голова от радости закружилась. Не без этого, конечно, однако терпимо. Доводилось видеть позорища и смешнее, и страшнее. Бывали случаи, когда человек не только спецовку менял, но и все, что под ней, словно ему и кровь заменили, и душу вынули.

Начальники у нас всегда хреновые, но не надо забывать, что и работяги не ангелы. Механик скажет, чтобы к обеду отремонтировали, а слесарь до конца смены волынит, да еще и на другой день норовит оставить. Тот ему выговорит, а этот в ответ ухмыляется: да брось ты, мол, сознательного из себя корчить, забыл, что ли, как вместе сачковали. Нестриженый ноготь в мясо растет. Гриша терпел, терпел – и в спешном порядке начал гайки закручивать. А в этом деле азартность до добра не доведет. Там, где надо было просто отматерить, он премии лишил. Или отправил человека отсыпаться после пьянки – ну и заставил бы его потом сверхурочно отрабатывать, до седьмого пота мог бы загнать, а он с горячей руки прогул записал. Ну и так далее.

Короче, нажил врагов. И кто-то из обиженных возьми да стукани, что у механика Григория Петровича Ступака ванная ворованным кафелем отделана. Сигнал поступил – обязаны реагировать. Пришли с проверкой. Глянули. Красотища!

Рисунок затейливый, плиточки сияют свежестью, аккуратно подогнаны одна к другой, швы ровненькие…

Он, к слову сказать, и на работе халтуры не позволял, а в собственной квартире почему бы не постараться.

Чужая красота умеет зависть разбудить. А зависть у людей, наделенных властью, острее, чем у рядовых граждан.

Вопрос «Где взял?» можно было и не задавать.

Взять, кроме как на родном заводе, было негде.

Но они спросили.

И Грише пришлось признаваться.

Однако чистосердечное признание, скорее всего, не помогло. Три года мужику влепили.

Ни за что, можно сказать. На ровном месте срок заработал.

На заводе потом все его жалели. Все как один считали, что приговор слишком строг. Подозреваю, что и у того, который настучал, шевельнулось сочувствие к невинно осужденному. Может, даже пожалел о своем доносе. Хотя кто его знает. Чужая душа потемки.

А по мне, так не соблазнился бы должностью – и никто бы на него не донес. Жил бы себе спокойненько и полеживал бы по вечерам в красивой ванне, японским кафелем любуясь.

Пограничная история

С детства мечтал попасть на Дальний Восток, сколько приключений по дороге пережил – то ехало не едет, то нукало не везет. А дружок палец о палец не ударил, просто пришел в военкомат – довезли за казенный счет. Правда, хотелось ему совсем в другую сторону, потому что невеста в тульский институт поступила. Приморская природа его волшебными красотами соблазняет, а ему плевать на нее хочется, все мысли о самоварах, из которых тульские умельцы чай с его Маней пьют.

В результате и Приморья не увидел, и невесту какой-то левша увел. Возвращается бедный солдатик домой – дорога длинная, а торопиться – никакого желания. В глазах тоска и жажда мести. Перед Хабаровском два мужичка подсаживаются, самогонку достают, а к ней, как и положено, балычок, икорочка – не грусти, мол, служивый, все понимаем. А парень не из тех, кто перед первым встречным наизнанку. Самогонки выпил, уважил, икры ложку съел, но жадничать не стал, не до обжорства бедолаге. Мужики тоже с понятием, давно знают, что на границе тучи ходят хмуро. В глаза исподтишка заглядывают, кряхтят, но душу вопросами не лапают. По второй налили. Позвали покурить. В тамбуре колеса громче стучат и лишних ушей нет. Мужики пробный шар гонят – как, мол, там из-за острова на стрежень, братья выступали? Дружок не врубается, куда они клонят. Мужики не торопят – они знают и про военную тайну, и про подписку о неразглашении, но все-таки интересно же, как там было на самом деле.

О чем они?

Где там?

Что было?

Не доходят намеки до солдатика, у него все мысли про тульских оружейников и неверную невесту. Вернулись к самогонке с икорочкой. Выпили. Помолчали. Но коли зуд напал – приличье не помеха. Пристрелка кривого ружья – занятие для очень терпеливых, а выпившему человеку терпеть скучно. Ладно, мол, про остров нельзя, расскажи про Бабанского, за что ему Золотую Звезду дали и правда ли, что он перед этим с «губы» не вылезал. Тут-то мой друг и просек, что его приняли за участника весенней заварухи с китайцами из-за острова Даманского. А он – парень честный, ему чужой славы не надо, отказывается, объясняет, что служил на другой заставе. Мужики не перебивают, якобы верят, а по кривой рюмке налили – и опять двадцать пять: неужели так и было, как в газетах написано. Он снова растолковывает, что служил далеко от Даманского. А те – конечно, мол, все правильно, и все-таки молодцы парни, что не сдрейфили, ведь погибло-то наверняка раз в пять больше, чем народу сообщили. Если нельзя, то не рассказывай, они все понимают, в свое время тоже долг Родине отдавали.

Короче, уломали моего друга, заставили врать правду.

Мало того, когда выходили на своей станции, шепнули проводнику, что в вагоне парень с Даманского едет. Тот бутылку из укромного места достал и – за подробностями, потом заново подсевших на выпивку расколол… И так – до самого дома.

Я к чему это вспомнил?

Да к тому, что три года спустя я тоже оказался на китайской границе. Но не на Амуре, а на Аргуни, в Читинской области.

Сижу в рудничной гостинице. В окошко веселое солнышко светит, а все равно скучно – зима. Сосед приходит, в руках валенки. Фамилию забыл, а звали Мишей, постарше меня, за тридцатник перевалило. Мужик вроде компанейский, но не из простых, в областном управлении работает, он и приехал-то с ревизией в местный ОРС. Как любят ревизоров, полагаю, объяснять без надобности – в любые времена и при любой власти. Не знаю, разведка доложила или сам намекнул, что он заядлый охотник, но к первым же выходным его пригласили на коз. А он меня позвал. Хотя кто я для него – просто временный сосед. А для местных тузов и, особенно, тузиков – вообще шпана. Я пробовал отказаться, чтобы его в неудобное положение не ставить, а Миша ни в какую – поехали, нюхнешь настоящего охотничьего пороху, и тогда посмотрим, что скажешь на предмет рыбалки. У нас до того разговор был про рыбалку и охоту, какая из этих болезней достойнее. Вот он и решил доказать на примере. Я, собственно, не против, мне даже интересно, только одет легковато для таких прогулок. И здесь он меня совсем убил своим благородством. Я вроде говорил, что он ничем не похож на ревизора, нормальный мужик, даже больше, чем нормальный, – протягивает валенки и говорит:

– На, примерь, а я в твоих вибрамах поеду.

Вибрамами в ту пору назывались туристские ботинки на протекторе. Не знаю, настоящее имя или прозвище, но не в названии суть, а в поступке. Отдать теплую обувь перед походом в тайгу – это, знаете ли, не каждый расщедрится. Я, конечно, отказывался, слишком братский подарок, а ревизор: ерунда, мол, он якобы с детства ненавидит валенки.

Обувью осчастливили, а полушубок и шапка у меня свои были. Оставалось – ружье. Из пальца стрелять я до сих пор не научился. Но Миша успокоил; местные всем снабдят.

Приехали за нами около пяти утра. Машин было две: в одной – начальник ОРСа с шофером, во второй – директор соседнего рудника и какой-то солидный до изжоги руководитель из области. Шесть человек – бригада «ух». В темноте, без любопытных глаз, подрулили к стайке снабженца, и нас вооружили. Мне как самому никудышному охотнику и то «белка» досталась, остальные получили нарезное. Желающим и полушубки дали – армейские, кстати, со штампами. Потом и патроны оказались оттуда же. Прапора тоже хотят жить.

Помню, на Дальнем Востоке тушенку в гостиницу приносили: прапора – ящиками, а солдатня по две-три банки и торговались за каждую копейку. Оно, в общем-то, понятно: солдат от собственного желудка отрывает, а прапор – от чужого. Но это к слову.

На место прибыли еще в темноте. Разложили плащ-палатку вместо скатерти. Отзавтракали по рюмашке. Директор рудника себе штрафную налил, потому как после тяжелого совещания пребывал. Его Василием Ивановичем звали. Жилистый, заводной мужичок, если бы усы отрастил – вылитый Чапаев. Шофер от выпивки отказался. Он даже в разговоры не лез, сидел скромненько с краешку и налегал на консервы, и ружьишко у него было простенькое по сравнению с теми, что из хозяйской стайки достали. Но когда с табора поднялись, он вытащил из-за голенища валенка вкладыш, молча вставил в свою одностволку и зацепил из общей кучи хорошую горсть автоматных патронов. Скромненько, но с достоинством.

Еще в машине Миша объяснил мне принцип охоты загоном. Операция эта коллективная. Одна группа с шумом и криками поднимается по распадку. Перепуганная коза несется вверх, а там ее поджидают стрелки, расставленные по «номерам». Короче, неумирающее условие драки – семеро одного не боятся. Нас, правда, шестеро было, но принцип остался. Роли распределили по справедливости. Нам, гостям, уступили места наверху, а шофер со снабженцем должны были гнать.

С первым загоном оплошка получилась. Мы встали на гребне одного распадка, а мужики шумели в соседнем. Когда сошлись и разобрались, снабженец уверял, что спугнул пару коз. Мог бы и десять сказать, все равно проверять некому. Это я к тому, что охотники врут не меньше рыбаков. Шофер, правда, помалкивал. Немного поматерились, но больше смеялись. Первый блин комом, от философских законов никуда не денешься. Перед новым загоном все детали обговорили до мелочей. Поднялись наверх. Миша поставил меня за валуном, показал, в какую сторону смотреть и куда стрелять, если увижу козу.

Стою.

Скучаю.

Мерзну.

Забайкалье – вообще странное место: в горах еще куда ни шло, а в степи ни снежинки, голая земля в сивой шерсти травы и мороз под сорок. Первый раз увидел такую картину, выйдя из самолета, и перепугался, что на другую планету высадили.

Мерзну.

Прислушиваюсь.

Присматриваюсь.

Солнце яркое. Снег чистейший. От берез в глазах рябит. Миша слева от меня, шагах в тридцати, но его не видно и не слышно. Вообще никаких звуков. Природа, как неживая, будто нарисованная. Потом голоса загонщиков начали проступать, но движения перепуганных коз не наблюдалось. Оглянулся направо – Василий Иванович к березке прислонился, мушкет под мышкой зажат, скучает. Тогда и я пристроил свою «белку» к валуну, сунул руки в карманы брюк, чтобы отогрелись перед решающим моментом. Хотя ни в каких коз, честно, не верил.

А вот откуда она выскочила, я так и не понял. Увидел, когда мимо пролетела. Помаячила своим червовым тузом под хвостиком и пропала из виду. Пока я за ружье хватался, пока целился… стрелять было уже поздно.

Потом выяснилось, что Миша ее тоже видел и мог бы уложить, но оставил для меня. Он этих коз десятками добывал, хотел новичку приятное сделать. В общем, повезло козочке.

Проверили третий распадок, даже птички не вспугнули, пустые хлопоты и никакого крестового интереса. Василий Иванович допил из горлышка бутылку, подбросил ее и пальнул влет, промахнулся и выдал небоскреб шикарного мата. Всем досталось. И загонщикам, и козам, и горам.

– Куда вы меня привезли? – кричит. – Здесь отродясь никакой живности не водилось. Хватит онанизмом заниматься. Едем на мой рудник, и я покажу вам, что такое настоящая охота!

Снабженец пытается отговорить, но встрял Миша, а желание ревизора, как приказ командира, обсуждению не подлежит.

Седлай порты, надевай коня. По долинам и по взгорьям гнали – только ветер свистел. Мимо рудника с песнями просквозили, даже за водкой заезжать не стали. Мчались, пока не уперлись в КПП пограничной заставы. Сержантик навстречу выбежал. Смотрю, с Василием Ивановичем за руку здоровается – значит, арестовывать не будут. Я вроде рассказывал, как меня на рыбалке погранцы гоняли. А здесь другой случай и прием другой – видно, что гость дорогой и уважаемый. Минут через пятнадцать и капитан подрулил на вездеходе.

Охота была недолгой. Я и разобраться не успел в ее премудростях, но двух козушек все-таки добыли. Одна от выстрела Василия Ивановича легла, вторую Миша подстерег. Снабженец доволен, не знает, кого благодарить – то капитана обнимает, то руку Василия Ивановича трясет. На радостях из тайника – две поллитры коньяка. Надо же удачу спрыснуть. Выехали на берег Аргуни – и понеслось. Сначала за одну козу, потом – за вторую, за мою, которую прозевал, за тех, которых другие видели, но упустили… Коньяк кончился, у капитана спирт нашелся. Я о рыбалке спросил. А чего, собственно, было спрашивать, если Аргунь приток самого Амура, даже и не приток, а, можно сказать, – прародительница. Кстати, там, где стояли, река неширокая. До Китая – рукой подать. Как-то сам по себе разговор о Даманском зашел. Ребят, что там погибли, помянули. И тут, смотрим, по вражескому берегу лошаденка с возом сена тащится, и китаец на возу, как живая мишень. А Василий Иванович уже совсем кривой, он и на охоте-то не скромничал, да еще на старые дрожжи. Схватил карабин и орет:

– Сейчас я голубчика сниму. Спорим, что с первого выстрела.

Затвор передернул и целится. Снабженец самый трезвый был. Это для нас отдых, а для него – работа, и очень даже ответственная, от которой, может быть, вся дальнейшая жизнь зависит.

– С ума сошел, брось оружие… – визжит, руки к нему тянет, а с места двинуться не может, будто валенки к земле примерзли.

Миша тоже успел набраться, лицо веселое, злое.

– Шмаляй, Василий Иванович, – кричит, – отомстим за Даманский и воробьев, хунвейбинами уничтоженных.

Снабженец матом на него. На ревизора! Понаехали, дескать, шуточки над нами шутить. Осмелел мужик с перепугу.

Не знаю, чем бы кончилась эта веселенькая игра, если бы не капитан. Он хоть и пьяненький был, но выучку не потерял. Пока снабженец блажил, подкрался к стрелку сбоку и задрал карабин к небу стволом. Выстрел бабахнул. И тишина. Все молчим. Смотрим, как лошаденка, с китайцем на возу, удаляется от нас. Но медленно ползет. Даже очень медленно.

Первыми заговорили самые пьяные. Миша принялся доказывать Василию Ивановичу, что спор проигран, а тот стал выкручиваться, начальника заставы обвинять.

– Слышь, – говорит, – капитан, никогда ты не станешь майором.

Капитан смеется:

– С тобой, Василий Иванович, точно не стану.

Понемногу и снабженец начал оживать. Мишу приобнял: извини, мол, дурака, не сразу в юмор врубился. А Мише не до него, он стрелка подначивает. Все довольны, все смеются. И только у шофера на лице разочарование – обидно, видать, мужику, что спектакль быстро кончился, быстро и без крови.

Разлили остатки спирта и заторопились разъезжаться. Устали друг от друга. Капитан Василию Ивановичу своего водителя выделил – день был тяжелый, уснет за рулем и не проснется. Тот поерепенился для вида, но сдался. Нам проще, мы захрапели, не проехав пяти километров, а разбудили нас возле крыльца гостиницы. Поблагодарили за компанию и бутылку коньяка на опохмелку оставили как последнее извинение за нечаянные матерки.

Заходим в номер, и Миша заявляет, что полцарства отдал бы за плохонькую баньку или даже обыкновенную ванну. А в гостинице и малых-то удобств нет, не говоря о больших. И здесь у меня появилась возможность хоть как-то отблагодарить за дневные приключения. Пойдем, говорю, в душ на котельную, мне там в любое время не откажут, и все удовольствие в двух шагах от гостиницы. Приходим – вижу, мнется мужик. Я понимаю, что душевая не высшего класса, и белого кафеля нет, и смесители допотопные, но вполне чистенько, напор воды хороший и, главное, выбирать-то не из чего. Чем богаты, как говорится. Я – в расстройстве. Он – в задумчивости. Потом спрашивает, нельзя ли табуретку или скамейку найти. Сбегал в лабораторию, выпросил стул. Приношу, а Миша уже без брюк… и у левой ноги до колена протез. Вот, оказывается, для чего табуретка. На одной ноге под душем не поблаженствуешь, человек – не цапля.

Все читали, как летчик Мересьев на протезах танцевал. Но танцуют-то по ровному полу, а Миша целый день по горам отбегал и хоть бы раз пожаловался.

– Тяжело, наверное, было? – спрашиваю.

– Терпимо, – говорит, – деваться все равно некуда. Охота пуще неволи. Привык. Самое неудобное, когда с женщиной первый раз в постель ложусь, сначала чуть ли не до обморока, а потом успокаиваются, женщины – народ любопытный.

Это он потом объяснял, когда коньяк допивали.

А я-то думал, такие герои только в детских книжках встречаются.

Внучка

Лично для меня самый жуткий аэропорт – норильский, а кто-то из друзей рассказывал, что две недели не мог вылететь из Мирного – без малого пятнадцать суток отсидел – срок за мелкое хулиганство, можно сказать, но Север для того и предназначен, чтобы там невинным людям за чужие грехи маяться. Впрочем, и на юге случаются вьюги. Я не Анапу имею в виду, там я не был, а – Кызыл, например, или Читу.

Вы говорите, что Кызыл – не юг?

Ну уж не знаю, по-моему, там, где есть верблюды, – самый настоящий юг, особенно летом. Но разговор не о верблюдах и не о Туве, хотя у меня есть что о них рассказать, дойдет и до них очередь. А пока про Читу, с ней у меня долгие счеты.

Сижу, значит, в очередной раз обласканный аэрофлотским гостеприимством. Сначала погоды не было, потом – мест в самолетах. Народу – битком, а чувствуешь себя одиноким и покинутым. И в тесноте, и в обиде… Выстоял очередь у пивной бочки. Взял пару кружек. Одну цежу, вторую на скамейку поставил. Вдруг вижу, рука к ней тянется. Пива не жалко, но наглецов не уважаю. Поворачиваю голову – знакомое лицо, очень даже знакомое – прораб наш, Гена Саблин. Привет! Привет! Куда? Откуда? Оказалось, на один и тот же рудник летим, у него там бригада монтажников. Скучать вдвоем все-таки повеселее. Но Гена не тот человек, чтобы скучать. Если небо открылось, значит, надо лететь. О том, что нет мест, он и слушать не желает. Для кого-то, может, и нет, а для нас непременно должны быть. Забирает у меня билет и уходит на регистрацию, а минут через пятнадцать возвращается веселый и гордый – учись, мол, находить подход к женщинам. Я знал, что подход у него имеется, и не один, но чтобы уговорить на регистрацию аэрофлотовских дам… для этого надо быть чуть ли не Муслимом Магомаевым.

Да не путайте вы меня, сами знаете, о какой регистрации речь. Зарегистрировать любовные отношения много ума не надо.

Слушайте дальше. Объявили посадку. Подходим к трапу. Я не заметил, как случилось, но пьяный прапорщик нечаянно толкнул Гену. И мой Муслим словно с цепи сорвался.

– Безобразие! – кричит. – Как вам не стыдно пьяной физиономией погоны позорить! – И голосишко протокольный какой-то, совсем не саблинский.

В толпе главное начать, а подпевалы найдутся. Тетенька в голубых брюках, наверное молодая солдатская мамаша, сразу же встала в стойку и залаяла:

– Возмутительно! И таким, извините за выражение, офицерам доверено воспитание сотен молоденьких мальчиков!

Я, конечно, и сам к тому времени не успел забыть горячей отеческой любви младших командиров, но не скандалить же с каждым встречным человеком в погонах. Честное слово, мне даже неудобно за приятеля стало. Кончилось тем, что подошла стюардесса, обнюхала прапора и отправила его отдыхать до следующего рейса. Кое-как взлетели. Спрашиваю Саблина, зачем он скандал затеял, мужика подставил. И он с усмешкой объяснил наивненькому, что никто наши билеты не регистрировал, он сам вписал рейс и оторвал корешки, подсмотрел на чужом билете чернила, почерк и аккуратненько скопировал, у него на этот случай всегда при себе набор авторучек с разной пастой. А прапорщика вывел из игры уже для страховки – вдруг бы мест не хватило и ссадили бы какого-нибудь невинного человека, а тут всего-навсего прапорщика, которому без разницы, где валять дурака – служба все равно идет.

И я, к стыду своему, не потребовал, чтобы остановили самолет и меня высадили.

Только и Саблин торопился напрасно. На руднике бедолагу ждали крупные неприятности. Огорошили сразу за порогом гостиницы. Дежурная доложила, что интересовались им, и не кто-нибудь, а сам директор.

Я уже рассказывал, что собой представляют директора рудников.

Своеобразный народец. На собственной территории каждый и царь, и поп, и прокурор. А если не каждый, то семь из десяти. И тот, у которого с Геной недоразумение приключилось, тоже из великолепной семерки. Семья у него где-то в Иркутске или Красноярске обитала, а он на руднике зарабатывал недополученный орден и попутно обыкновенные деньги на квартиру для младшей дочери. В свое время изрядно поскитался, потом начальствовал в тресте, а ближе к пенсии, чтобы городские не подсидели, перебрался на рудник – молодость захотелось вспомнить. Ну и довспоминался до приступа любви. Дело, конечно, житейское, седина в бороду и так далее… Вот и нашел бы себе ядреную вдовушку, так нет же, на свежатинку потянуло. Девчонка два года как аттестат зрелости получила. Некоторые, особо сердобольные, поговаривали, будто директор запугал ребенка. Очень даже сомневаюсь. Пуганая на два фронта крутить не станет. Гена показывал ее: такая взглянет, и мужик вянет. Страх там и рядом не лежал.

А что же тогда, спрашиваете?

Мне кажется – любопытство. Местная шпана интересовать перестала, а директор, пусть и старик, но порода – она всегда порода, и седина ее только облагораживает. Кстати, Саблин по сравнению с ним, как дворняга с дворянином. Но у Гены энергии на семерых, дырку на месте прокрутит, любую заболтает. Поселок маленький, дорожки узенькие, сколько не увиливай, а встречи не избежать. У одной дурная слава, у другого – еще дурней. Магнит сработал, и все страхи – словно птахи, а запретный плод не каждый год. Короче, спелись.

Между прочим, на маленьких рудниках найти временную подружку командированному не так-то просто. Приезжими не сказать что брезгуют, скорее стесняются их компании. Парень уезжает, а разговоры остаются. Но тот рудник какой-то особенный. Вот существует же Минусинская котловина. Южнее и севернее – нормальная Сибирь, а в Минусинске помидоры величиной не то что с бычье сердце, а с сердце громадного зубра или бизона, и краснеют не в валенках, а на корню, и арбузы слаще астраханских. Так же и на том руднике с амурными делами. В соседних поселках монастырские строгости, а у них полная свобода. Дедку одному бензопилу ремонтировал, сели выпивать, он мне и объяснил:

– Ты не думай, что у нас все девки гулящие. Они славные, просто у них от мороза целки лопаются – климат, паря, такой.

С климатом ничего не поделаешь, какой уж достался, выправлять бесполезно. Так что с девицей все понятно. Однако у Гены тропы, как всегда, перепутаны, не только азарт запретного плода толкнул его к директорской подружке, там и другая женщина руку приложила. Приезжала на недельку одна питерская цаца, что-то там по обогащению руд контролировала. Поселилась в гостинице. Гена проявил естественный интерес. Приходит вечером в галстуке, с шампанским, цветущую ветку герани в столовой украл. За цветы она поблагодарила, сказала, что не ожидала во глубине сибирских руд встретить такого галантного кавалера. Шампанского тоже с удовольствием откушала. В благодарность рассказала парочку свежих и довольно-таки вольных анекдотов. Местные девицы такой охальности себе не позволяли. Гена услышал из интеллигентных уст неприличные слова и решил, что через пяток комплиментов можно гасить свет. Да не говори гоп… Дамочка даже комплименты не дослушала, перебила:

– Если вы надеетесь забраться в мою постель, не тратьте понапрасну красноречие и время, меня это не интересует.

Ошарашенный Гена поблагодарил ее за откровенность и побежал в магазин взять чего-нибудь покрепче, чтобы в себя возвратиться. Тут-то ему и встретилась директорская зазноба.

А в желающих доложить начальству о чужом непочтении недостатка у нас давно не наблюдалось.

Стуканули. Обычно этим делом промышляют хозяйки гостиниц – профессиональное заболевание, можно сказать. Но тамошняя тетка за Гену горой стояла. Сам слышал ее разговор с директором.

– Саблин здесь? – спрашивает директор.

У нее глаза распахнутые, голосок рассудительный:

– Что вы, он в рабочее время всегда с бригадой.

– Хочешь сказать, что днем никогда не заходит?

– Отчего же, случается.

Директор смеется, но не очень весело.

– Случается, говоришь. И с кем же он случается?

Тетка юмора не поняла или не захотела понять, у нее своя линия защиты, отвечает с прежней подхалимской рассудительностью:

– Когда как, бывает и один, бывает и слесаря заходят, бывает и конторские.

– А с женщинами?

– Бывает, а как же, в прошлом месяце из города приезжала, так часто вместе ходили, она все ругалась на него, а Гена чертежи просил показать.

– Эту я знаю, проектировщица, дурная баба.

– Конечно, дурная, правильно говорите, все ей здесь не по нраву: и воды горячей нет, и уборная на улице, и подушки большие для здоровья вредны, и еще, как это…

А директору не терпится, ему не до капризов городской дамочки, не дает договорить и чуть ли не криком:

– Местные к нему ходят?

– С чего бы местные сюда волоклись, делать им тут нечего, у них свои дома есть, пусть к себе и приглашают на разносолы.

Дурочкой прикидывается, а директор на пределе, еще немного, и взорвется:

– А вечерами он всегда здесь?

– Какое там всегда, при такой дурной работе, и за шалопаями, которые в общежитии… – и начинает перемывать косточки мужикам из его бригады.

Вокруг да около, а против Гены ни одной улики. Чем уж он ей показался? Может, и на директора тайный зуб имела, а тут такой случай – интереснее, чем в индийском кино. Мужик, у которого на планерках люди пикнуть боятся, – и вдруг сам, позора своего не видя, прибежал выспрашивать. Седой, статный, а смешнее мальчишки.

Вот она, любовь-то запоздалая.

Разумеется, и Гена от разговора не увильнул. А куда деваться, если на чужие цветы позарился. Какой садовник стерпит, когда к любимой розе принюхиваются? В глазах у старика помутилось, и не только в глазах. Единственное, на что ума хватило, – не вызывать на ковер через секретаршу, на улице из машины окликнул, чтобы без лишних глаз и лишних ушей. Дверь захлопнул и без наводящих вопросов:

– У тебя было что-нибудь с ней?

Гене терять нечего, парень пуганый, отвечает:

– У меня здесь со многими чего-то было.

– И с ней? – допытывается старик.

Гена дурачится, спрашивает, кого он имеет в виду.

– Ее, кого же еще!

– Внучку вашу, что ли? – уточняет Гена и, не моргнув глазом, отказывается – разве он может такое позволить. Уклонился – и встречный вопросик на производственную тему.

Директор ничего не ответил, только дверцу распахнул.

Думаете, он не понял, что лапшу на уши вешают? Еще как понял. Люди, которые донесли, во всем его убедили. Шепоток свою дорогу знает. Да и внучка на допросе вряд ли сумела выпутаться. Вроде бы и пора проставить точки над нужными буквами. Так нет же, надо искать того, кто разуверит. Черт с ним, с позором, лишь бы надеждочка осталась.

Выпросил милостыню у соперника, а покоя-то все равно нет – вдруг назад отберет. Покоя нет, что-то делать надо. А что? Если человек в панике, ничего путного на ум не придет – или глупость, или гадость.

И загрохотала в нашу контору громоздкая телега: «Монтаж ведется безобразно тчк Дисциплина в бригаде отсутствует тчк Прораб морально разложившийся тип тчк На его место прошу прислать женатого и члена КПСС тчк».

Главный наш мужик с юмором был, карьеру начинал в сорок девятом году в Норильске, под конвоем. Прочитал телеграмму и дал ответ: «Удовлетворяющих ваши требования прорабов в тресте не имеется тчк».

Что с внучкой стало, спрашиваете?

А что с ней станет? У нее все нормально. Летом в город уехала, в институт поступила. Болтали, что старик помог. А почему бы и не помочь способной девушке?

Нянечка

И все-таки пришлось Гене уехать. За моральное разложение вроде как простили, а за доброе дело наказали.

Приезжий мужичонка пришел устраиваться на шахту, а его не берут, боятся доверить бывшему заключенному подземные тайны. А в детский садик истопником с окладом нянечки – туда пожалуйста, там лагерное прошлое не помеха. Хотя какой там урка? Обыкновенный невезучий мужик. Работал на автобазе. Уголь возил. Шоферня сплошь приторговывала. Надо же деревенских старух топливом обеспечивать. А много ли с них возьмешь? Шиши – барыши. Сколько лет тянулась подобная практика, никто не считал, но когда начальству в очередной раз вздумалось навести порядок, попался именно он. Возили налево все, а отвечать выпало одному. Устроили показательный суд и, чтоб другим неповадно было, влепили три года. Срок небольшой, но когда вернулся, жена успела другого найти. У мужика ни кола, ни угла, маленький рост и большие алименты, а ему – зарплату нянечки. Гена и пожалел, взял к себе слесарем. Тот не знал, как и благодарить. Трудился без перекуров, даром что маленький, зато выносливый, как муравей. А бригаде такое не понравилось. Особо старательных у нас, что греха таить, недолюбливают. Сразу возникают подозрения в нездоровых помыслах – с чего бы вдруг такая прыть. Зачастую очень даже обоснованные подозрения. Но с тем мужиком явно перегнули палку. В общем, нетрудно было понять, что в бригадиры мужичонка не метит, и в стукачестве подозревать его не было смысла, потому что Гена стукачей всегда гнал в три шеи. Нечего, казалось бы, делить, а не срослось. Жалует царь, да не жалует псарь. Был у них такой Витюля, шестерил возле бугра. Он-то и мутил воду.

Историю свою новенький не скрывал, рассказал, как устраивался в детский сад, и за откровенность свою получил кликуху – Нянечка. Кто-то за глаза, а Витюля – обязательно в лицо, да при народе. Обзовет и смотрит, как бедолага ежится. Тешит душеньку. А что бы и не потешить, если до появления Нянечки его никто за человека не считал. Без надобности пусть и не травили, но при случае или если под горячую руку попадался давали понять, что место его возле параши, и возражать он не пробовал. А тут вдруг появился человечек еще беззащитнее. Разве удержишься. Полезло через все щели, только душонка-то мелкая, и дерьмецо, в ней накопленное, слишком жиденьким оказалось, словно не мужик, а заморыш из пионерского лагеря, объевшийся зелеными ягодами. Нет, честное слово, разве будет взрослый человек, пусть даже самый пакостливый, подкладывать соседу кирпич под простыню, соль в компот сыпать или воду в ботинки наливать? Это все равно что замшелые анекдоты рассказывать. Никто и не смеялся над его шуточками. Никто, кроме него самого. Правда, и заступаться за обиженного ленились. А тот терпел. Сначала еще пытался приладиться, но раз места не нашлось, другой… И в сторонку начал отсаживаться. Соберется бригада перекурить или чифирнуть, он не подходит; с работы кучкой возвращаются, он метров за десять сзади плетется.

И настал день зарплаты, да еще и с пятницей совпал – двойной праздник. В бане – мужской день. Бригада париться пошла, а Витюле бугор приказал стол готовить к их возвращению. Тот, естественно, расстарался. Побегал по руднику, сохатины у местных браконьеров купил, даже банку груздей добыл. Само собой, и портвейна полную сумку приволок. Стоит возле плиты, жарит мясо. Нянечку в баню не позвали, он в кино ходил. Вернулся слегка поддатый, по дороге бутылку из горлышка принял, тоже ведь живой человек, надо как-то с тоской бороться. Но пьяная тоска порою злее трезвой. Завалился на койку, попытался уснуть, да куда там. Мясо на сковородке шкворчит, аромат такой, что слюну сглатывать еле успевает, а глаза вязнут в батарее бутылок, выставленных на подоконник. И в магазин за добавкой бежать поздно, после семи лавочка не работает. Попросить он никогда бы не решился, но Витюля наткнулся на завязший взгляд и сам предложил, могу, мол, поделиться, если очень хочется. Тому деваться некуда, сознался, но на халяву не рассчитывает, думает, деньги отдам, а потом угощу, авось и общий язык найдется, сколько можно на военном положении жить. Ну и протягивает Витюле пару рублей, а цена бутылки – полтора, но мелочиться он не намерен, не тот расклад. В общем, направляется к бутылке с чистой совестью. Да не тут-то было. Витюля швыряет рубли на пол и закрывает семафор – время, дескать, позднее, цены ресторанные, плюс доставка на дом – итого с клиента пять целковых. Пять так пять. Видит, что продолжают издеваться, но безропотно отдает пятерку. Берет с подоконника бутылку. Разливает вино в два стакана. И себе и ему. Смотрит, как Витюля цедит. Выпил, гнида, не подавился. Выпивает сам. Дорогое, а слабенькое, но другого нет. Цепляет вилкой кусок сохатины со сковороды. Дует на него, чтобы остыл. Закусывает. А потом, не выпуская вилку из рук, подходит к Витюле и спрашивает, что же ты, мол, падла, делаешь, и знаешь ли, что за такое кино полагается? Тот, разумеется, перетрухал, кричит, что пошутил, пятерку назад протягивает. Деньги он брать не стал, а вилку пронес мимо его морды и подцепил второй кусок мяса. И больше ни слова.

Но все это выяснилось потом.

А когда бригада вернулась из бани, Витюля, не дав им усесться, пожаловался, что Нянечка хотел его прирезать.

И поверили.

Первым маханул кулачищем бугор, по штату положено, потом еще кто-то врезал, а Витюля и ножками попинать не отказал себе в удовольствии. Смелые мужики, ничего не скажешь. Ну а битому что делать? Шапку в охапку и деру. Витюля хотел погоню организовать, но кто же от выпивки и горячей закуски драться побежит, вякнул было, да самому кулак под нос поднесли, чтобы успокоился.

Если есть куда бежать, бегство может и спасти. А если бежать некуда? Чтобы случайных прохожих не пугать, смыл под колонкой кровь с лица, утерся рукавом рубахи и побрел по улице. А куда? В поселке без году неделя, знакомых нет. Надо бы в котельную зайти да завалиться в темном и теплом углу – не выгнали бы, наверное. Так не догадался. Если бы от побоев умнели в России, давно бы рай наступил. Вот и прошлялся мужик целую ночь по улицам. Спал бы где-нибудь, обида, может быть, и попритихла, поостыла бы. А тут, наоборот, воспалилась. Утром, когда уже совсем окоченел, вернулся в общагу. Товарищи к этому времени докушали портвейн и попадали по кроватям, кто – вдоль, кто – поперек, в зависимости от здоровья. Храп такой, что динамика не слышно. Все в сборе, кроме главного провокатора. Нянечка даже под его койку заглянул – не свалился ли с перепоя. Под Витюлиной кроватью – ничего кроме окурков, зато у бугра – непочатая бутылка, притырил себе на утро. Бутылку он подобрал, опорожнил в два приема, потом взял ее поудобней за горлышко, тюкнул о спинку кровати и начал мстить. Бугру повезло, что спал он лицом к стене, первый, самый сильный удар в спину пришелся. Ко второму замаху он уже вскочил и успел прикрыться рукой. И все-таки не уберег свою физиономию, битая бутылка отхватила кончик носа. Взревел так, что мертвым впору подниматься. Ошалелые мужики ничего понять не могут – руки-ноги ватные, головы чугунные. А Нянечка совсем озверел, машет стекляшкой, не дает к себе подступиться. Тут-то Витюля и объявился. Из нужника прибежал. Дремал там, сидя на рундуке со спущенными штанами. Когда от криков проснулся, наверное, подумал, что снова Нянечку метелят. Спешил отметиться, а побоище увидел и – заднего ходу, да не в нужник, там защелка хлипкая, в гостиницу побежал, у прораба защиты просить. Нянечка за ним. Но у страха скорость больше, чем у злости. На их счастье Гена эту ночь у себя ночевал. А то ведь и до убийства могло дойти.

Против Саблина он не ерепенился и оружие свое сам на пол бросил. Оба кричат, но ни одного вразумительного слова. Хотя и так все ясно – под глазом фингал, бутылка в кровище. Гена гаркнул, чтобы заткнулись, потом Витюлю за доктором отправил, Нянечку в своем номере запер, а сам – на место побоища, разбираться.

Обошлось без тяжелых увечий, но двоих положили в больницу, и дело замять не удалось. А наказали, как водится, не тех, кого следовало.

Витюля выпутался из этой истории без единой царапины, с таких всегда взятки гладки, а мужику влепили второй срок.

Ну а Саблина перевели на другой объект слесарем, правда ненадолго, но и не в последний раз.

Ночные допросы

Больше двух месяцев Саблина в слесарях не держали. В какой-нибудь глубокой дыре обязательно образовывалось узкое место, и его отправляли туда прорабствовать. А в этом случае и дыра была не слишком глубокая – приличный поселок, почти город, но местное начальство, как водится, лето красное пропело… Короче, аврал – залезай в комбинезон и не вылезай, пока из трубы дым не пойдет. Дым из другого места в зачет не принимался.

На притирку к новым географическим условиям и новым людям времени у Гены не было, да и не требовалось оно: почти все монтажники знали его – если не лично, так по слухам.

Ну что рассказать вам: как проходят авральные работы или детективную историю?

Детектив хотите?

А зря, на работе мужик раскрывается полнее, чем на пьянках и гулянках, но если возжелали остренького – пожалуйста, можно и детектив.

Пришлось Гене отлучиться на три дня, надо было помышковать на предмет электродов и арматуры. Возвращается, а в бригаде полуторасуточный перекур. Причем трезвый. У Гены – естественный вопрос. Ответ был тоже вполне естественный, но не очень приятный – четверых арестовали и увезли в КПЗ.

Я забыл уточнить, что монтаж велся на птицефабрике. Вот и поймали красавцев с этими птичками. С поличным взяли. Прямо на проходной. Мужики вчетвером выносили с территории трубу-двухсотку с заглушками на торцах. Их остановили, спросили, куда несут и с какой целью.

– На химобработку! – отвечают.

– А разве на территории провести химобработку нельзя? – допытываются.

– Ни в коем случае, – говорят. – О курочках ваших печемся. Химия – враг здоровья.

– А заглушки для какой надобности?

– И заглушкам химобработка требуется.

Предложили разболтить. Бригадир в бутылку полез – какое, дескать, право имеете! Хотел на горло взять, думал, что перед ним обыкновенные вахтеры. А они ему корочки под нос. Пришлось посылать слесаря за ключом. Ходил полчаса, а принес не тот, что нужен. Тогда уже милиция голос повысила. Сопротивление властям стала шить. Деваться некуда, сначала чистосердечно сознались, потом собственноручно снимали заглушки и доставали государственную собственность из трубы, но было поздно. Всех четверых загрузили в воронок. Любит районная милиция приезжих арестовывать и делает это с огромным удовольствием. Выхухоль тоже своих не хулит, даром что воняет.

Выслушал Саблин жалобы подчиненных, переоделся в самую замасленную робу и отправился к начальству.

А те: извините, мол, но ничем не можем помочь, закон есть закон. Гена против закона возникать не стал, но, в свою очередь, напомнил, что дело есть дело, зима на носу, а монтаж не закончен, и арест самых квалифицированных рабочих окончания дела не приблизит, а вот ежели они посодействуют, тогда его орлы в лепешку расшибутся. Начальство задумалось. А Гена кует, пока горячо. Не настаивает, чтобы расхитителей простили, но какая фабрике польза, если их посадят? Никакой. А если их освободят, бригада возместит нанесенный ущерб в двойном размере. Украли на тысячу – отработают на две. Короче, уговорил. Правда, когда предъявили сумму, на которую якобы наворовали монтажники, у Саблина с желудком плохо стало. К естественному падежу искусственный приплюсовали. Но больше всего Гену возмутило, что все украденные куры оказались несушками, а за них тариф повышенный. Возмущался, разумеется, не в кабинете у начальства, там приходилось только благодарить.

Мужики вернулись на работу. Дело возбуждать не стали, наверняка не без участия несушек. Но Гена не успокоился, начал собственное расследование. Не случайно же заставили открывать заглушки на трубе, без шпаргалки не обошлось. Подсказали добрые люди. Но кто? Какой-нибудь прыщ из бригады? Такой вариант он не исключал, но оставил на потом – не хотелось людей обижать. Больше склонялся к тому, что кто-то проболтался, а там уже по цепочке донесли.

Хода нет – ходи с бубей. Подозреваемых нет – ищи женщину. Выяснить, кто из мужиков завел подружку, – дело нехитрое. Это женам монтажников товарки нашептывают, будто их мужья на каждом объекте по зазнобе содержат. На самом деле не все так просто. Я уже говорил, что найти свободную конуру в маленьком поселке не каждому дано. Самое большое оскорбление в бабьей склоке – сама ты с монтажником спала. Конечно, особо ушлые и в монастыре не постятся.

Главным бабником в бригаде считался сварщик. Мужик видный и обхождение имел, в тюряге умных слов понахватался. И симпатия его на виду была, в столовой на раздаче стояла, все прелести из халата – напоказ. Гена сварщика отозвал в сторонку, и разговорчик между ними произошел.

– Знала баба про кур?

– Про кур знала, про трубу – нет!

– Может, по пьянке проболтался?

Сварной по-блатному рванул рубаху на груди и в крик:

– За лоха держишь? Первый и последний раз я проболтался в девятнадцать лет, за что и срок отмотал!

Довод, конечно, веский, но Гену на понт не возьмешь, красивых слов от блатарей успел наслушаться. Решил поговорить с женщиной. Беседа началась на улице, а продолжилась у нее в квартире, чтобы лишние сплетни не плодить. До утра выпытывал и понял, что про трубу она не знала, а если бы и знала – не проболталась, с понятием подруга.

Таким же манером Гена допросил еще двух красавиц, с которыми водились его разбойники. Естественно, что все эти долгие ночные допросы проходили в строгой секретности от бригады. Мне-то он рассказывал про свое расследование пару лет спустя и за тысячу километров от злосчастной птицефабрики. А когда искал виновного, конспирация была на высшем уровне. Красоток не подвел, парней своих не обидел. Все бы хорошо, если бы до истины докопался. Ночью – до седьмого пота, а виновник не находится, хоть по второму кругу допросы проводи. Поневоле засомневаешься в правильности выбранного пути. Начал думать, что зря грешил на женщин и недооценивал доблестную милицию. Трюк с трубой не ахти какое свежее изобретение, вполне могли вычислить. Впору было закрывать расследование, пусть и трудоемкое, и рискованное, но все-таки захватывающее дух.

Однако подвернулся случай.

Выпивал с главным механиком фабрики. Разговор нечаянно вырулил к несушкам, и механик проговорился.

Рано Саблин засомневался. Не подвело все-таки чутье – женщина. Музыкантша из дворца культуры.

Приехал на фабрику инструктор обкома профсоюзов и завез ей подарок от родителей. Благодарная хозяюшка возьми да и угости его курочкой. А в магазинах-то шаром покати. Ясно, что с фабрики. Он поинтересовался ради смеха, не предки ли безголосых учеников задабривают строгого педагога. Ей бы согласиться, но надо же разговор поддержать, вот и поведала, какими хитростями монтажники выносят кур через проходную. А потом из-под полы продают мирному населению. О том, что на фабрике воруют кур и руки при этом давно ни у кого не трясутся, инструктор догадывался, не с луны же свалился. Но чтобы на продажу! По тем временам такое считалось очень даже неприличным. И он с чистой совестью просигнализировал. И нашел сочувствие. Да тут и любой возмутится. Разве можно обижать бедную музыкантшу? Гена и сам бы спекулянта проучил, он умел доходчиво разъяснять, что такое хорошо и что такое плохо. Но опять же, неувязочка получалась – с какой стати торгующий ворованным будет откровенничать с незнакомой.

В тот же вечер Гена заглянул во дворец культуры. У музыкантши там собственный кабинет имелся, небольшой, но уютненький, с диваном и холодильником. А вот сама дамочка показалась ему не совсем уютной. Не то чтобы страшная, но какая-то не располагающая: и лицо, и прическа, и даже костюм – все чересчур строгое. Правда, наметанный глаз под строгим костюмом угадал очень даже стройную фигуру. Но мысли Гены были заняты другим – кто из его парней сумел проникнуть на эту конспиративную явку, что за тихушник. Надо было как-то узнавать. Коньячок для беседы с интеллигентной дамой у него имелся. Но на закуску ему предложили яблоки, а не курочку. И никого из монтажников она не знала, по ее словам, не слышала даже, что такие звери обитают в местных краях. Разговор вроде и получался, а приступить к допросу не удалось. Единственное, успел выяснить, что родители ее живут в Калуге. Значит, никакой посылки от них инструктор привезти не мог, и визит к дамочке в строгом костюме имел другую цель. Какую? Пусть даже самую щекотливую. Гену это не трогало. Не до чужих шашней. Обрадовался было, что взял след, а след опять ускользал. Представить кого-то из своих оболтусов рядом с ней, как ни старался, не представлялось.

Не связывалось.

Не склеивалось.

Не сваривалось.

Пошел на всякий случай поговорить с парнями. И опять мимо. Слыхом о такой не слыхивали. Зачем нужна музыкантша, если магнитофон имеется: меньше капризничает и в любой момент можно выключить. Иного Саблин и не ожидал, но для полной отработки версии надо было поинтересоваться. Удостоверился, поставил на версии крест и поплелся к себе, а потом спохватился. Был в бригаде студент-заочник, так вот, на его койке лежала желтая книга, и вроде такие же он видел у музыкантши. Вернулся к парням, посмотрел книгу – Альфонс Доде, пятый том. Спросил у студента, где брал. А тот, не моргнув, ответил, что купил в магазине. Вроде и убедительно, а сомнение закралось. Требовался повторный визит к даме в строгом костюме. Но из дворца культуры подозреваемая вышла вместе с ним, а домашнего дворца у нее не было, на квартире жила. Вынужденный простой азартному человеку страшнее пытки. Бредет в гостиницу, наказание для студента придумывает, если версия, конечно, подтвердится. Разряд понизить или премии лишить… для этого большого ума не требуется, ему хотелось закончить свое долгое расследование чем-нибудь оригинальным. И придумал созвать комсомольское собрание, отчитаться по всей форме о проделанной работе, растолковать глупцам, что женщины в строгих костюмах всегда готовы к предательству и спать с ними неприлично, а потом заставить всех подписаться под протоколом, осуждающим неприглядное поведение тихушника. Правда, студент был единственным комсомольцем в бригаде, но можно ведь открытое собрание устроить, главное, чтобы протокол остался и было что друзьям показать.

Каждый развлекает себя, как умеет, а ждать и догонять – для всех одинаково муторно.

На другой день Гена узнал расписание музыкальных кружков и подошел к последнему часу. Сел в дальний угол и газеткой прикрылся, чтобы не спугнуть. Коридорный разговорец его не устраивал, надо было попасть в кабинет и посмотреть книги. Таился, осторожничал, а музыкантша увидела его и заулыбалась. Гена, конечно, знал, что у каждой уважающей себя женщины несколько лиц, но такого превращения даже он не ожидал. Смотрит на нее и не то чтобы не может вспомнить, зачем пришел – может, разумеется, – но вспоминать не хочется. И все-таки заставил себя подойти к полке. Сошелся пасьянс – точно такие же Альфонсы, шесть штук из семитомника. И не хватает именно пятого. Были вопросы, и не стало вопросов. А вместо них появилось желание допросить. Сильнее даже, чем прежде. Аж голова плывет и в костях ломота. А главное, что и у нее в глазах желание пооткровенничать. Куда деваться? Некуда. С прежними подозреваемыми такого не было, там вроде как работу выполнял, а здесь…

Раз допросил.

Два допросил.

Три допросил.

Штору отодвинул – уже темно. А у нее хозяйка строгая. Домой пора. Неохота одному оставаться. И в гостиницу неохота. И к студенту, отношения выяснять, еще пуще неохота. Какие уж тут выяснения? Что ему говорить? Правду? Кому от такой правды выгода? Мужская правда женской – не судья. Она из правды в сплетню превращается. Неблагодарно и неблагородно. Черт с ним, со студентом, и с инструктором то же самое. Плевать на них. И на всех плевать.

Вечера дождался – и снова на допросы. И так до конца командировки… без выходных и без отгулов.

А как же студент, спрашиваете, вернул ли книгу?

Не знаю. Гена об этом умолчал, а любопытствовать при таком деликатном раскладе, сами понимаете…

Учитель

Кстати, благодаря Саблину трест лишился самого интеллигентного прораба. Вышел Гена из ресторана Читинского аэропорта, стоит на крылечке, обзирает пассажиров женского пола, и его знаменитый наметанный глаз выхватывает из толпы знакомое лицо. Дама из трестовской бухгалтерии пробирается с проверкой на отдаленный объект. Женщина добропорядочная, но вдали от дома и врагу обрадуешься. От поцелуев она уклонилась, а сумку поднести разрешила.

– Анатолия Степановича знаешь? – спрашивает Гена.

– Знаю немного, – отвечает бухгалтерша.

– Когда вернешься в город, увидишь его? – допытывается.

– Да уж наверное.

– Тогда передай, чтобы срочно приезжал ко мне на помощь, работы невпроворот, но, главное, шикарнейшую бабу для него нашел, век благодарить будет, литром коньяка за такой подарок не отделается. Передашь?

– Обязательно передам, – говорит бухгалтерша, – мы с ним месяц назад поженились.

Гена, конечно, выкручиваться: дескать, хотел разыграть старого друга, там, где он застрял, вообще женщин нет, сам на свидание за семьдесят километров на вездеходе ездит. Она вроде как и поверила, однако, явившись домой, предъявила лысеющему молодожену ультиматум – или семья, или командировки. И Анатолий Степанович, как говорят боксеры, выбросил полотенце.

А личность, я вроде говорил о нем, очень даже замечательная.

Вырос он в Забайкалье, но, в отличие от большинства пьющих земляков, никогда не утверждал, что в его жилах течет голубая дворянская кровь декабристов. Не утверждал, но постоянно имел при себе портрет декабриста Лунина. Я сам видел. И до того они похожи, прямо как близнецы, но это еще не все, – бабка Анатолия Степановича родом из Акатуя, и Лунин там похоронен. Я, к стыду своему, раньше и не слышал про него. Да и откуда бы? Учительница истории дальше школьной программы не заглядывала, может, кое-что и знала, но про таких мужиков, как Лунин, учителям рассказывать не положено. Спасибо, Анатолий Степанович просветил. Всем этим Пестелям, Каховским, Волконским до Лунина – как до Луны. Они уже на допросах начали друг на друга постукивать. А Лунин, когда ему приговор вручили, прочитал, улыбнулся и при всем честном народе расстегнул ширинку и побрызгал на этот важный документ.

Не верите?

Я тоже сначала не поверил, но Анатолий Степанович книжечку раскрыл на нужном месте, а там черным по белому. Лунин даже брата царя на дуэль вызывал, великий князь отказался, но вызов-то был. В поединке главное не стрельба, не кровь, а готовность подойти к барьеру.

Анатолий Степанович про декабристов мог целыми днями рассказывать. О Лунине знал больше, чем о себе. Не случайно, конечно. Я спрашивал: может, прабабка все-таки согрешила с гусаром, дело-то житейское. Товарищ мой ни в какую. Сердился – не позволю, мол, глумиться над памятью честной прабабушки. Даже пьяный, даже при дамах, которым хотел понравиться, никогда не примазывался к чужой славе. И все-таки портрет, перефотографированный из книжки, показать не забывал, и разговор о декабристах заводил при первом удобном случае, но тут же уточнял, что если нет документов, ни о каком родстве не может быть и речи.

Страницы: «« ... 1011121314151617 »»

Читать бесплатно другие книги:

Южная Каролина – место, где случалось много всего. То были кровопролитные войны и расцвет рабства. М...
Благодаря своему удивительному дару, который позволяет гипнотизировать людей и путешествовать во вре...
Главное, не забывать, что всегда есть выбор…Эмма Томас прячется от всего и от всех, в том числе и от...
Руководители всех уровней дорого дали бы за то, чтобы под их началом работали преданные сотрудники, ...
Выпускник МГИМО Тимур Журавлев, наследник нефтяного состояния, пропадает без вести в начале 1994 г. ...
Данный сборник включает в себя повествования о жизни и чудесах святых врачей – наиболее известных, п...