Учитель цинизма Губайловский Владимир

55

Через две недели раздался звонок.

— Привет, это Таня Полежаева.

Она еще и сказать ничего не успела, а я уже почувствовал, что все плохо.

— Почему у тебя голос такой взъерошенный?

— Костя пропал.

— Давно пропал? Я ему тут звонил, звонил, так и не дозвонился.

— А его квартирные хозяева уезжали и хватились не сразу. Он им сказал, что у него путевка в санаторий.

— Какой санаторий? Костя — в санаторий… Это же полный бред.

— Это полный бред. Ладно, значит, ты ничего не знаешь.

— Ты держи меня в курсе, если что-нибудь прояснится.

Оля стоит рядом и молчит. Кажется, ее худшие подозрения подтверждаются.

Вечером того же дня я дозвонился до квартиры на «Павелецкой». Ответил незнакомый мужской голос. Я представился и попросил Костю к телефону.

— Кости нет.

— А где он? Мы тут его разыскиваем, никак не можем найти.

— Кости нет, — голос усталый и какой-то пустой. — Он умер.

— С собой покончил?

— Да.

— Простите, а какие-то подробности вы знаете?

— Нет, не знаю. Он поехал к бабушке. Ее не было почти две недели. Она в санаторий уехала. Она вернулась сегодня и нашла… его.

— Так что же он, две недели… Вот так… две недели и пролежал.

— Да, так и пролежал.

— Извините, что я вас беспокою.

— Ничего, я вас понимаю. Вы ведь не первый звоните.

— Я представляю.

Мы с Олей сидим на диване, прижавшись плечами друг к другу, и молчим. Наконец я говорю:

— Ты все предчувствовала.

— Неважно теперь.

— Помнишь, он на дне рождения стихи пытался читать? «А жизнь промелькнет театрального капора пеной…»

— Да, помню. Он прощался с нами. А мы ему слова сказать не дали.

Хоронили Костю в закрытом гробу. В Никольском крематории было очень много людей. Лерочка плакала и все время протирала очки с толстыми стеклами. Милосердные товарищи привезли инвалидов-колясочников. Но ни Тани, ни Мурова не было. Тягостное впечатление произвели Костины родители. Особенно мать. Она голосила. Вся в черном.

Моя мама, на своей врачебной работе много раз сообщавшая близким о смерти родного человека, говорила мне, что громче всего плачет об умершем тот, кто чувствует свою вину. Может быть, это как раз тот случай. Не знаю.

Потом было какое-то нелепое отпевание — в церкви на «Рижской». Отпевание без покойника.

Общий знакомый мне сказал, что Таня не пришла, потому что отец Александр ее не благословил на такое богопротивное дело, как похороны самоубийцы. Ну что ж, это ее выбор. А Муров не пришел, потому что не смог. Как Платон не смог прийти на последнюю встречу с Сократом. Видимо, Серж любил Костю болезненнее, чем я. Он так и не примирился с этой смертью.

Костя принял горсть снотворного. «Золотой дозняк». Эти таблетки ему по знакомству достала милосердная Лидок. Он ей навешал на уши какой-то лапши, и она не догадалась, зачем ему столько. Оказалось, что он готовился к этому несколько месяцев. Приехал домой к родителям незадолго до того, как… И вырезал все свои снимки из семейного альбома.

Костя хотел исчезнуть. Совсем. Бесследно. У него почти получилось. Лето. Все в разъездах, но чтобы человека не хватились две недели, это не укладывается в голове.

Костя не ушел. Он остался, а мир двинулся дальше, туда, где моему другу не нашлось ни места, ни времени.

57

После Костиной смерти я никак не мог прийти в себя. Взялся вести дневник и записывал туда все, о чем мы говорили: страшно боялся забыть. Я потерял все связи с литературным миром, которые шли через Костю. Все-таки он где-то вращался, а я сидел за компьютером и программы писал. Или стирал подгузники, гладил пеленки, бегал в молочную кухню…

Поэт не может жить в одиночестве. Особенно в начале, когда он только нащупывает свой путь и пробует голос. Ему необходим сочувственный и сразу критический отклик. Если твои слова падают в пустоту, ты говорить не сможешь. У меня были знакомые поэты, но эти связи оказались слишком слабыми, и, как только Кости не стало, они скоро истончились и оборвались. Я остался один.

Но все-таки не литературный мир мне был дорог, а сам Костя. Я все время с ним разговаривал. Наталкивался на странное сближение и думал: вот надо Косте рассказать, это его позабавит. И тут же спохватывался: да ведь нет Кости. Так зачем я тогда все это думаю? Кому это теперь нужно?

Первый раз он мне приснился через несколько дней после похорон. Он смотрел на меня с ледяной усмешкой. Я сказал: «Костя, нам надо договорить…». Он поглядел куда-то в сторону и бросил: «А детишек не жалко?».

Я стал пить. Не как в юности, когда выпивка только катализатор веселья, а тяжело и одиноко, как пьют отчаявшиеся люди. Я не понимал, как мне жить. И тогда Костя мне приснился второй раз и последний.

Мы сидим в осеннем парке на белых пластиковых стульях за круглым белым столиком. Парк завален шуршащей палой листвой. Костя одет так, как он больше всего не любил: меховая шапка и старообразное пальто, явно с чужого плеча. Так он одевался только в самые сильные морозы, когда его курточка на символической подкладке совсем не грела. Кофе дымится в чашках. Небо пасмурное. Деревья желтые. Пусто. Тихо. Только шелест. Мы молчим. Костя спокоен. Он почти улыбается.

И меня как будто отпустило. Я решил пока повременить с полетами с 22-го этажа и занялся своими программами. Оля вздохнула с облегчением.

Пришел Женя и говорит нам с Сорочкиным:

— Все отлично, договор подписан. Задача трудная и дорогая. Называется «Директивные графики». Заказчик — Мосоргстрой.

Сорочкин откликнулся:

— Моргстрой, значит. Да, что-то у нас с моргами последнее время напряженка.

— Значит, Моргстрой. Главная проблема в том, что никто не знает, как эту задачу писать. Там нужен нетривиальный алгоритм оптимизации.

Это уже прямо ко мне, самому видному среди нас троих специалисту по дискретке. Я, понятное дело, — плечи расправлены, челюсть вперед и вверх, как у Цоя:

— Женя, расслабься. Задачу решим — не впервой. Но это событие надо отметить.

— Меня что-то одолевают смутные сомнения.

— Сомнение может быть только в одном, — сурово остановил я любимого начальника — 0,5 или 0,7?

Сорочкин встрепенулся:

— 0,5 оба раза.

— Пойдет.

— Ребята, я же водку не пью, — тоскливо напомнил Женя.

— Ну, ты можешь пить коньяк, если такое дело.

Сорочкин вывернул карманы и сложил на стол наличность.

— Два раза 40 по Цельсию и один — по Кельвину.

— ОК. Но все-таки, чтобы тебе не было скучно, я с тобой пойду.

Сорочкин обиделся:

— Ты что же думаешь, я дорогой, что ли, все выпью?

— Нет, конечно, все ты не выпьешь, это даже для профессионала будет некоторое переполнение. Но вот быстро ты пойдешь или медленно? Кого ты встретишь на своем нелегком пути? Сколько в мире тайн! Так что не будем рисковать. И потом, надо хоть какой-нибудь минимальной закуски, что ли. Ты ведь даже хлеба не купишь.

— Закуска — это пережиток социализма.

— Нет, ребята, — вмешался Женя, — закуска все-таки нужна. Возвращайтесь и немного обсудим, что же мы будем писать.

В нашем недалеком походе мы наткнулись на очередь за пивом, ну и тоже прихватили бутылочек…цать — для лакировки действительности.

Вернулись во всеоружии. Разлили — вздрогнули.

— Женя, все будет в лучшем виде. Слепим нетленку прямо на колене.

— Я же говорю, там не все так просто. Нужно написать программу планирования застройки целого микрорайона, для примера у нас Северное Бутово. Проблема в том, что строительство — процесс сильносвязанный: нужно учесть последовательность и распараллеливание работ, чтобы сначала стены там, крыша, потом ЦТП [4], потом отделка, и чтобы бригады не простаивали, и материалы шли в дело прямо с колес, без складирования. И работ, и бригад, и ресурсов этих очень много.

— И что?

— А то самое, этот план-график нужно построить, а потом еще вывести красиво на экран и на печать, по типу диаграммы Ганта. C графикой придется повозиться серьезно.

— Это же тривиальный ациклический граф.

— Может, он не такой и тривиальный.

Веселье набирало обороты, но Женя почему-то не разделял нашей крепнущей с каждым подходом уверенности.

59

Дальше дело развивалось постепенно, но твердо. Сорочкин сидел в глубокой задумчивости и играл в хоккей. Единственный цветной монитор у нас был от компьютера «Агат». Сам компьютер сразу сунули куда-то под стол, монитор привинтили к «Роботрону», и Сорочкин завис.

На вопрос Жени: «Не пора ли что-нибудь начать делать?» — Сорочкин, проигравший «New York Islanders» со счетом 1:7, отвечал односложно: «Щаз-з-з». На повторный вопрос он сообщал, что очень занят, но как только будет чуть посвободнее, сразу займется исследованием нужных паскалевских библиотек. Писать собрались на Turbo Pascal 5.0.

Я вообще на работу не ходил. Ходил вокруг работы и размышлял. Когда случайно встретил Женю в очереди за молоком, он поинтересовался, как дела с алгоритмом. Я попытался его успокоить:

— Задача вошла в стадию созревания. Полет нормальный.

— Только что-то полет медленный очень.

— Я же говорю — нормальный. Скоро все дозреет.

— Ну-ну. Может, просто попробовать линейное программирование?

— Линейное программирование — это для ламеров. Вот оно-то как раз медленное очень. Для больших размерностей мы на нашей икстюхе его всю жизнь ждать будем. Здесь должно быть простое и элегантное решение. Осталось его найти.

— Давай ищи. Но ты помни, что я тебе про книжечку Набокова рассказывал. Положи ее рядом с машиной и поглядывай иногда.

В процессе выбора инструментов разработки произошли серьезные сдвиги. Сорочкин устал играть в хоккей и взялся осваивать трехмерный «Тетрис». Игрушку каким-то непростым образом утянули прямо у разработчиков где-то в Долине месяца за три до релиза. Недоделанная немного, но у нас уже была. Результаты росли на глазах.

После трех-четырех часов упорного труда Сорочкин вдруг спохватывался и куда-то быстро уходил. Впрочем, куда он уходил, догадаться было несложно — либо за пивом, либо к товарищам-коллегам, обсуждать последние натыренные не пойми где игрушки.

Возвращался с целой кипой дискет и садился осваивать. Вдруг прямо перед носом у Сорочкина сначала одна буковка, потом вторая, третья и прочие другие посыпались вниз и образовали в нижней строке экрана что-то вроде братской могилы. Сорочкин некоторое время ошарашенно смотрел на пустой экран и наконец, прервав тяжелое молчание, разразился водопадом мата.

Заглянув по чистой случайности в родную контору, я стал свидетелем этого события: «А-а, подцепил-таки заразу. Теперь чисти давай».

Сорочкин почернел лицом, как квадрат, и стал чистить. На следующий день у нас появился антивирус Лозинского — со всякими скачущими, как блохи, буковками и прочими тринадцатыми пятницами он управлялся без проблем.

Нельзя сказать, что я сачковал. Напротив, я давно так интенсивно не работал. Задача меня захватила. Сначала я ее обобщил, поскольку слышал от людей знающих, что обобщенная задача иногда решается проще, чем частный случай, а если найти общее решение, его потом можно конкретизировать для своих скромных нужд. Но после моих обобщений задача превратилась во что-то абсолютно неудобоваримое: что-то вроде «для любого графа провести оптимизацию всего чего угодно». Это никуда не годилось, поскольку стала проглядывать какая-то нездоровая NP-полнота. Замаячил коммивояжер, которого по российским нетвердым дорогам мотает нелегкая.

Количество изрисованных листочков стремительно росло. А Женя уже начинал серьезно беспокоиться. Месяц прошел, а мы еще ни байта не сдвинули.

Радиус моего хождения вокруг проблемы постоянно увеличивался. Я бродил вдоль Царицынских прудов, сидел на бетонной трубе, по непонятным причинам залетевшей на вершину холма, и размышлял. Иногда закрадывалась и вовсе шальная мысль — пойти в ГПНТБ [5] полистать журналы. Может, все давно решено? Но эту предательскую мысль я отметал с мефистофельским смехом. Настоящий мужчина принимает вызов и бьется о стенку лбом, пока что-нибудь не треснет.

61

Сорочкин принес новую игру — «Пираты Карибского моря». Тут я тоже не выдержал. Поднялся на капитанский мостик звонкой, как мандолина, шхуны и занялся серьезным мужским делом: нападать на испанский Treasure Fleet, топить галионы и фрегаты, собирать денежки и искать сокровища майя. Игрушка затянула всех. Женя хоть сам и не играл, поскольку у него на такую хренотень времени ну совершенно не было, часами сидел рядом и давал советы. Иногда вполне дельные. Например, он первый заметил, что в нашей игрушке роза ветров вполне реальная. Тут же была найдена толстая сугубо научная книга по гидрографии Карибского моря и тщательнейшим образом проштудированы все ветра и течения. Это, конечно, очень продвинуло нас в выполнении заказа терпеливого Моргстроя.

Мы с гиканьем и свистом бороздили Наветренный пролив, женились на дочках губернаторов то Ямайки, то Провиденса, пили ром на Кюрасао, ходили на Тортугу добирать побитую команду, брали штурмом Панаму и чувствовали себя превосходно.

Тут в нашей жизни произошло крайне приятное событие. Наш кооператив во главе с председателем Колей приобрел два настоящих 286-х компьютера с цветными мониторами. За них отдали подержанный грузовик вполне на ходу. Играть стало еще интереснее. Ветер над Карибами крепчал, сокровища майя в руки не давались.

Наконец Женя оторвался от созерцания наших веселых роджеров: «Мне сдается, что вам 500 тысяч нарисованных дороже, чем 500 настоящих».

Так ведь и было! Но мы, как крайне ответственные люди, все-таки оторвались от захватывающей игрушки и вернулись к трудовым будням: Сорочкин — играть в «Тетрис», а я — изводить бумагу.

Я разложил свои бумажки и понял, что решение давно найдено, просто в целом ворохе макулатуры я его не сразу увидел. Я вычеркнул всякую дребедень, взял чистый лист и написал алгоритм обхода графа и распределения ресурсов. Насколько это еще далеко от программной реализации, я даже не представлял, но первый шаг был сделан уверенно.

Коля пригласил двух математиков из ИПУ [6]. Одного — очень крупного, второго — поскромнее.

За полчаса с перекуром я рассказал свой алгоритм. Очень крупный сказал: «Ранг — он и в Африке ранг». Второй подтвердил: «Я ведь почему предлагал линейное программирование? Исключительно из общих соображений. Но если у вас есть такое элегантное решение, конечно, я не настаиваю. И поздравляю».

Я исполнился гордости, а Коля предложил написать статью в математический журнал. Я сразу как-то заскучал и спустил это дело на тормозах: чтобы писать статью, как раз надо идти в библиотеку, а это и в лом, да и некогда.

Сорочкин нашел золото майя. Но оказалось, что «Пиратов» наших писали законченные ламеры: когда главный герой Карибского моря засыпал золото майя в трюма, у него оказалась запредельная с точки зрения игрушки сумма наличности — программа хрюкнула, поморгала и обнулила весь его золотой запас, добытый тяжелейшим трудом. Вот это был мат! Игрушка была с гневом убита насмерть.

Вернувшийся в действительность Сорочкин хмуро заметил, что хватит мне страдать фигней и пора разбираться с библиотекой, в которой он уже замечательно разобрался, так что, если я вдруг чего не пойму, — он объяснит. Библиотека по объему кода была не то чтобы очень большая — на «Войну и мир» не тянула, максимум — «Анна Каренина» пополам. Объяснял Сорочкин так: «Да блин, вот. Ясно же, как на ладони. Короче, иди в отладчик и стучи».

Отладчик в Турбо Pascal 5.0 был замечательный. Всякий раз, когда мне случалось им пользоваться (а случалось это почти каждый день), я думал о его разработчиках почти с нежностью.

Я сел писать алгоритмическое ядро, а Сорочкин — интерфейсы и управление данными.

Женя немного успокоился:

— Мои программисты — ребята увлекающиеся, вот сейчас они увлеклись программированием.

63

Долгими осенними ночами, когда ветер воет в щель над фрамугой, а дождь захлестывает пространство, в нашей комнате кипела работа, согретая светом разума и страсти. Тишина прерывалась только короткими емкими репликами.

— Я ее вот, а она меня где. Во как бывает.

— Опять хип не почистил.

— Чтобы я — да не почистил! Он у меня как девственный снег.

— Ну да, как снег… после стада козлов и баранов. Иди в отладчик, говорю. Иди и смотри.

И так все далее, и далее, и далее…

Приближались какие-то недобрые сроки. Задачу пора было сдавать, а у нас еще оставалась целая гора работы.

Женя появлялся редко. В комнате стоял собачий холод, поскольку мы были солидарны, что работать нужно в обстановке, максимально приближенной к боевой. И непрерывно кипел электрочайник. Чайники мы регулярно жгли. Увлеченно рыская по коду, мы забывали об этом хрупком агрегате, и он напоминал о себе железным треском — лебединой песней, которую производил, прежде чем окончательно сгореть. Кто из настоящих советских программистов не помнит страшный грохот в ночной тишине, с которым взрывается выкипевшая досуха полулитровая банка с забытым в ней кипятильником!

Сдача была назначена на 7 января. Вместо новогодних праздников у нас были трудовые будни. Только это были не будни, а покруче. Мы писали по 12 часов в сутки, иногда — по 18. До полного одурения. Ходили трезвые, с красными от бессонницы и напряжения глазами. Дым в комнате не висел, а лежал между потолком и полом в несколько слоев, плотный, как войлок.

Сдачу дважды откладывали, в первый раз по нашей просьбе, во второй — у Моргстроя оказались какие-то другие дела, кроме неизбежного наслаждения нашим шедевром. Мы были искренне обрадованы таким подарком, поскольку работы было еще выше головы.

Наконец торжественный день настал. И мы с вещами отправились в Моргстрой. Собралось все моргстроевское начальство. Я внимательно осмотрел присутствующих и с некоторым недоумением заметил, что они робеют. Это придало мне силы и наглости.

Мы поставили нашу программулю на моргстроевскую тачку, и тут, конечно, выяснилось, что на ней нет сопроцессора, а без него наше творчество не стартует. Пошли на другой этаж, где была другая — с сопроцессором, но — вот ведь, блин! — с монохромным монитором. Как выглядит колор на монохроме, это надо видеть. То есть не надо этого видеть, поскольку увидеть все равно ничего нельзя.

И вот на таком полуслепом экране мы начали демонстрацию. Я вещал и разводил руками, а Сорочкин топтал клаву — делал он это по памяти, почти интуитивно, поскольку на мониторе курсор периодически сливался с фоном и исчезал. Но мы все-таки программу показали и, по-моему, произвели впечатление. Наверное, сорочинские манипуляции с невидимым курсором сделали свое дело. Моргстроевское начальство действительно въехало в идею программы. Они сказали, что все типа круто, и дали нам еще два месяца на доводку программы согласно прямо тут же возникшим пожеланиям, написание документации и обучение моргстроевских барышень работе с нашим творением.

Женя был доволен: мы таки вывернулись, он уже и не надеялся. Коля тоже был доволен: часть денег перевели. Мы довольны совершенно не были. Поскольку нам-то было понятно, что хотя все почти написано, ничего толком не катит и работы еще вагон.

65

Через два месяца мы все, что положено, выполнили, даже документацию какую-никакую написали и барышень обучили. Договор был закрыт. И мы с Сорочкиным получили по три тысячи рублей премиальных. Это была достойная сумма.

Когда Коля нас поздравил, Сорочкин только хмыкнул: «Дерьма-то». Коля потрепал его по плечу: «Все отлично. Вы молодцы. Не переживай, совершенство недостижимо».

Мы взяли по такому случаю пять бутылок коньяка «Белый аист» и сели играть в хоккей в четыре руки. Когда разлили по первой, Сорочкин горько усмехнулся: «Вот теперь мы знаем, как это надо было писать».

Буквально через несколько дней, придя в контору, я застал Сорочкина тыкающим в какую-то программу. На экран была выведена диаграмма Ганта. Но программа была не наша. Сорочкин кивнул на монитор: «Microsoft Project 4-я версия. Они ее уже лет пять пишут».

Я сел рядом, и мы стали разбираться. У Microsoft Project было по крайней мере одно преимущество перед нашим творением, но преимущество серьезное: она работала. Наверно, не всегда и не во всяких умелых руках, но работала. Возможно, в ней не был зашит такой остроумный алгоритм, как тот, который я смастерил, но ей реально можно было пользоваться. А чтобы появилась возможность уверенно пользоваться нашей поделкой, ее еще нужно было пару раз переписать. А был ли у нас шанс? Кажется, не было. За год приоритеты заказчика сильно поменялись, да и Коля не был готов финансировать наши фундаментальные поиски.

Сорочкин встал и сказал: «Короче, надо валить». И ушел выстраивать алгоритм, который превратил бы это решение в свершившийся факт.

А я смотрел на диаграмму Ганта в исполнении корпорации Microsoft и думал: «А я что здесь делаю? Вот там и нужно все эти алгоритмы придумывать». Закурил и повлекся на Царицынские пруды, чтобы посидеть на бетонной трубе и еще раз обдумать, но уже не алгоритм, а несправедливость мира.

Наша с Олей фамильная рязанская «фазенда» располагалась далеко, и добираться туда было мучительно. Кирпичный домик с большим вишневым (sic) садом находился в селе Санское, недалеко от райцентра Шилово. От Москвы — 300 с лишним километров. От Москвы до райцентра — поездом или электричками на перекладных, потом катером — до места. Или от райцентра автобусом до парома — а дальше пешком. Я как-то от Шилова по замерзшей Оке на мотоцикле доехал. Дорога от Москвы до деревни тяжелая, выматывающая. Далеко, неудобно, особенно если с вещами, детьми и собаками. А машины у нас нет.

Эту фазенду я ненавидел. И подкатывала тоска, как только я думал о ней. Когда я приезжал, у меня всегда было неподдающееся исчислению множество дел. За те годы, когда у нас была эта дача, я искупался в Оке всего несколько раз, а до реки было метров триста. Некогда. Чинить крышу, ставить забор и сортир, поправлять ворота, наводить порядок в сарае, колоть дрова, возить воду из неблизкой колонки, и копать, и перекапывать землю… И собирать вишню, что тоже и долго и нудно, — в нашем обиталище многого не хватало, но вот вишни было полно.

Главное наше несчастье заключалось в том, что село было совсем не дачное. Таких, как мы, горожан, там больше вообще не было. И местные смотрели на нас как на источник легкого дохода. Городские — ничего не умеют, ничего не могут, так и тяни из них и у них все что можно.

Большинство моих дел требовало участия местных жителей. И я готов был заплатить — и водкой и деньгами. Народ вроде не против подзаработать, но все происходит настолько неспешно, что я зверею. Ну когда? Это на зорьке. «На зорьке» — это синоним бесконечно удаленного завтра. Они, конечно, никуда не спешат, но мне-то надо срочно в Москву, у меня там работа стоит! Они мычат и телятся. А потом наоборот — не телятся и не мычат. Потому что все всегда взямши. Но в хлам — редко. Разве, «вечеру».

Пьют в деревне куда больше, чем в городе. Но деревенское пьянство — оно другое. Например, собрались мужики утречком — часиков в шесть — позавтракать. Я в городе в это время ложусь не всегда! А тут — сели. Черняшка, луковица, бутылка водки, «Беломора» пачка початая. Разлили на троих. По 150 с граммулькой. Приняли на грудь. Хлебушком с лучком похрустели. Подымили и пошли по делам. Через полтора часа интенсивной работы на свежем воздухе вся эта водка — о ее качестве я мужественно умолчу — выйдет с потом, и ты трезвый как стекло. Можно опять пить. Ну, и в обед обязательно повторение пройденного. А вечером бывает и сурово… Но солнце село, все уснули. И поутру все более-менее… Особенно если начать с завтрака.

И все время денег просят в долг, а возвращают редко-редко и норовят что-нибудь украсть. А когда осенью мы уедем, могут вынести из дома вообще все, что там есть, вплоть до полов. И смотрят на тебя такими ясными, такими невинными глазами, и пьют с тобой, и считают, что так и надо. И ведь как будто не понимают, что вообще-то воровать нехорошо. У кума, может, и нехорошо, а у городских — самое милое дело. Эти еще понавезут. У них денег много.

Почему мы не бросили эту гребаную фазенду в первый же год? Не знаю. Наверно, не хватило мужества. «Дачу» нам подарили Олины родители, и они считали, что это очень удачная покупка, что все наши муки, долгая дорога, бесконечная работа по поддержанию благословенного местечка в жилом состоянии и сама деревенская простая и правильная жизнь, больше похожая на бесконечную борьбу за существование, — это все в порядке вещей. А может, потому не бросили, что Кузе и Ване там нравилось. Я смотрел, как они устраивают свои шалашики под яблонями, как копаются в пыльном сарае, который приспособили под игровую комнату, и мне становилось стыдно за собственное убожество и неспособность обеспечить им нормальное детство. Урод, наверное. Урод и есть.

67

Обычно я приезжал ненадолго. Максимум на неделю, а то и меньше. Но Оля строго заявила, что так больше продолжаться не может, нужно строить забор, поскольку без забора наши собаки разбегутся и обязательно какую-нибудь курицу придушат. Ну и пристрелят их безо всяких антимоний.

И мы с дедушкой — с моим тестем Виктором Александровичем — отправляемся в долгую экспедицию, на целый месяц, строить забор. Оля остается в Москве с детьми.

Апрель теплый. Погода стоит сухая. Дедушка — мужчина мастеровой: водитель автобуса, не то, что я. Все умеет. Я занимаюсь закупками. Мотаюсь в Дегтярное на лесопилку. Пью с народом народные напитки. У меня приятель на пиле работает. Ну, не приятель, знакомый — Битон. Оля с ним договорилась. Он обещал помочь. Он ей симпатизирует. Все время деньги приходит занимать. Зовет ее Олюнчик. Иногда рыбу приносит. Идет с утренней рыбалки, стучит в окно. Оля покупает. Рыба свежая, вкуснейшая. Живет в корыте. Однажды даже сомика принес. Юного совсем, килограмма на три.

Мы с Битоном идем к лесопильному начальству договариваться. Здесь все строго — продавать населению ничего нельзя. Можно только в виде исключения. Так что на сухую разговор не идет. Я к такому повороту готов. Достаю, разливаю. Начальство теплеет и проникается сочувствием. Но надо ехать в Спасск подписывать разрешение на продажу леса населению.

Еду попутками в Спасск. Толкаюсь в каком-то присутствии. Оформляю бумаги. Все долго и непросто. К вечеру возвращаюсь в Дегтярное. С бумагами все вроде нормально. Плачу деньги. Пьем за удачную сделку. Подгоняем «кировец» с прицепом. Грузим. Штакетник. Сороковку. Столбушки. Целая гора пиломатериалов. Грузчикам — по стакану. Трактористу — стакан, чтобы дорога была легкой. Садимся с Битоном в кабину. Поехали.

Ехать 12 километров. Дорога нормальная — почти везде асфальт. Битон байки травит. Я начинаю дремать. Дремать надо аккуратно. Трясет сильно. Голову можно расшибить. Приехали. Разгружаемся. Теперь у нас есть из чего строить.

Да здравствует забор! А забора метров сто примерно. Сад у нас большой. Приходит Вася — старичок-лесовичок. Маленький, но сухой и крепкий. Смотрит на груду леса. Связки штакетника. Цокает языком. Выпиваем, чтобы работа была легкой. Провожу ревизию жидкой валюты — осталось две бутылки. Хорошо же меня в Дегтярном облегчили. Надо заначить на всякие непредвиденные расходы. Дедушка — мужчина серьезный. Вася тоже не пальцем деланный. Так что на отдых горючего не хватает. Отправляюсь к бабке Нюрке за самогоном.

Бабка Нюрка живет одна. Как-то колола дрова и саданула с маху топором по ноге. Прихромала к Оле. Та ей рану обработала, перевязала. Говорит: «Тебе, Нюра, надо к доктору». — «Ну вот ишо, к дохтуру. Ты лучше замоташь. Да и пройдет само». — «Нет, Нюра, загноится рана, ты без ноги останешься». — «Ну, на зорьке, схожу, можеть».

Когда я впервые приехал в Санское, я с удивлением осознал, что не понимаю языка, на котором говорят местные жители. Особенно бабы. Мужики говорят мало и матом, в общем, понять можно. А вот бабы — и вроде русский язык, но какая-то совершенно неожиданная интонация. Голос повышается к концу фразы и переходит чуть не на крик. Чего орут-то? А они не орут. У них просто говор такой. Постепенно привык. Стал понимать.

Стучу в окошко. Свет зажегся. Бабкина хитрая мордочка замаячила. Высунулась на крыльцо — бутылку сует. Я ей — трешку. Самогон тут гонят многие, все почти. Но немногие продают. У бабки вот такой приварок малый.

Дедушка с Васей уже заждались. Все строго: черняшка, лук, «Беломор». «Беломор» — это мне. Ни Вася, ни дедушка не курят. Здоровье берегут. Отдыхаем. Вася спохватывается, начинает собираться: «Ох, бабка заругает. А то поусну где под забором».

Мы с дедушкой ложимся. У меня в голове туман. Внутри организма какая-то муть. Ну еще бы — столько пойла выхлебать за день. Я же начал часов в семь утра. И весь день прикладывался. Да без закуси почти. Но я не пьянею. Я весь напряжен. Работы вагон, а мы так начинаем. Не дело. Хорошо, что допили весь Нюркин самогон. Может, завтра с утра начнем.

Утром встали. Перекусили. Приехал Вася на Мальчике. Мальчик — это Васин драгоценный мерин. Вася раздобыл циркулярку. Дедушка пилит сороковку на слеги. Я копаю ямы под столбы. Работаем. Ям надо много. Слег тоже. Небо синее. Мы трезвые. Весь день. Даже в обед не прикладывались. Солнце садится. Мы буквально валимся с ног.

Скоро зацветет сад.

С утра начинаем бить штакетник. Бьет в основном дедушка. Я держу штакетину. Гвоздь он забивает в три удара. Четвертый — контрольный, чтобы co шляпкой. Когда он устает, я его сменяю. Но он долго не устает и редко отдыхает.

Работа исключительно творческая. День за днем. Столбушки. Слеги. Штакетины. От них уже рябит в глазах. Приходит Вася: «Эк вы быстро подвигаетесь!». Еще бы не быстро. Времени-то нет у нас. Мы ведь не можем «на зорьке» забор поставить.

Вася не унимается: «Вы бы передохнули, а то умаялись ведь». Заботливый, просто сил нет. Выпить ему очень хочется. Ну, давай отдохнем. Водки мне жалко, жаба душит. Я хочу Оле оставить. Совсем без валюты здесь не прожить. Вдруг ей что-то понадобится? Ну там крыша провалится или пол. Хотя вроде все, что могли, укрепили.

Вася говорит: «В магазин белое завезли. Еще, может, не побрали всю». Здесь в сельпо ассортимент строгий: белое — это водка, красное — все остальное. Когда мы только осваивались на этом краю мира, тоже Вася заявился и говорит: «Красное завезли». Мы с Олей удивились: в такой дыре — и красное сухое? Я пошел в магазин, полем через овраг, не близко. Оказалось, «красное» — это портвейн какой-то местный. Даже на вид жутковатый. Нет, не стали мы его пить.

Дать Васе денег и послать в магазин за белым — нельзя. Не донесет. Потом явится и будет объяснять, что вот случайно заблудился прямо в магазине и разбил нечаянно.

Дедушка принимается готовить обед. Яичница с жареной колбасой. Картошка в мундире. А я иду за белой. Народу в магазине немного. Водка дорогая — с винтом. Население к ней без подъема. Полки пустые. Хлеб был утром, разобрали. Соль давно всю побрали. Стоят банки с зелеными помидорами. Я, подумав, беру одну. На закусь. И белой — три. Среднестатистическая потребительская корзина. Вообще-то, можно зайти к Татьяне Ивановне — супруге Васиной — огурчиков попросить соленых. У нее много. Но я не решаюсь. Она Васины подвиги не одобряет. А тут все станет понятно. Да и так все понятно. Она ведь уже знает, что ее дражайший супруг к нам пошел. Зачем пошел? Вот тайна великая, блин.

Я возвращаюсь. Садимся обедать. Заодно отдыхать. Отдыхаем. Сначала по 150. Потом по 100. Дальше можно и помельчить. Уже хорошо. Вот только попадет ли дедушка по гвоздю после такого отдыха? Нет, я его недооценил. Последнюю бутылку даже не открыли. Убираю в стратегический запас.

Пошли бить штакетник. Поначалу у дедушки рука дрогнула — согнул гвоздь. Еще один. Потом сосредоточился — и как часы: три удара — гвоздь. Через полчаса вообще забыли, что хорошо отдохнули.

Завтра законный выходной — картошку сажать. Сначала — Васе. Потом — нам.

Утро свежее. Сажаем картошку. Татьяна Ивановна моложе Васи. Ей едва за шестьдесят. А Васе уже под семьдесят. Но крепкий мужик.

Помню, как по ноябрьскому первому снегу он подвозил нас с Олей. Катер уже не ходил — поставили на прикол. Автобус до Шилова — только от парома. Моста нет. И надо очень рано до парома добраться, чтобы успеть на первый автобус и на электричку.

Вася запряг Мальчика. Мы сели в сани. Тронулись. И на первом же небольшом спуске Вася мерина не удержал, сани перевернулись, и полетели мы с Олей и со всеми нашими манатками куда-то в пространство. Как только не покалечились… Мальчик упал на колени. Упряжь спуталась. Вася успел с саней соскочить. Упряжь какую порезал, какую развязал — мерина распряг с какой-то скоростью малопонятной — мгновенно. Вскочил на него и рванул без седла до дому типа за запаской. Верхом он смотрелся совсем молодо. Просто юный буденовец.

Все равно тогда ничего у нас не получилось. Не успели мы к автобусу. Только на другой день уехали. Но Васин силуэт — всадник, несущийся сквозь предутреннюю метель, — я запомнил. А ведь не скажешь.

Вообще, с этим мерином много всего связано. Поехали в Дегтярное уж не помню зачем, тоже, наверно, за лесом. Когда едешь в телеге без рессор по проселку — задница становится каменной. Я предпочитал пешком ходить. Нет, не за лесом. Ездили мы с Васей корма воровать. Чтобы Мальчика было чем кормить. Я Васе помогал грузить. Никаких угрызений совести я не испытывал. Вот и поди разберись. Значит, когда у тебя воруют — это плохо, а когда ты у совхоза — нормально. Нет, вроде ненормально. Но ведь лошадь-то кормить надо, а кормов нет, их просто в природе нет. Сена сколько надо тоже не накосишь. Покосов не дают. Ну и что делать? Да и все же воруют. Что же ты, оправдываешь воровство? Я не оправдываю. Значит, не жалуйся. Если ты шибко грамотный и законопослушный, то ты в этой стране просто не выживешь. Вот ты как зарплату получаешь? Деньги в зубы — и гуляй. А кто налоги платит? Коля? Жди. Да Коля скорее удавится, чем налоги заплатит. А если заплатит, то всю нашу шарашкину контору можно спокойно закрывать. Мы — банкроты.

Вот так я думал. И понимал, что живем мы неправильно. И правильно жить никогда не будем. Не в коня корм. То есть не в Мальчика.

А потом Мальчик пропал. Вася его оставил пастись. Пришел — а мерина нет. Вася думал, отвязался, может, пасется неподалеку. Искал, искал, искал… На Васю было страшно смотреть. Потом искали всем селом. Так и не нашли. Свели лошадь. Вася все никак не мог понять, как же так? Почему? За что? А вроде бы нормально все. То есть все, как и заведено. Тоже какой-нибудь буденовец оседлал — только его и видели. Или в машину загнали и свезли куда.

Но это потом было, позднее. А пока Мальчик при Васе. И Вася ходит гордый, как кирасир лейб-гвардеец.

Картошку Васину посадили. Сидим на террасе. Отдыхаем. Потом идем к нам — у нас участок маленький. Здесь быстро. Все довольны, немного устали, но всем хорошо. Сидим. Отдыхаем…

…Бьем штакетник. Третий угол загнули. Дело подвигается. Забор красивый — белый. Загляденье. Втянулись вроде. И с питанием наладились. И с отдыхом тоже. В баню сходили. Попарились. После бани соточка звенит, как просвет бытия. Молоко берем у Татьяны Ивановны. Молоко жирное. И сливки тебе, и сметана, и творог. Если сливки даже немного побить в банке ложкой — на стенках масло. Все настоящее. Все вкусно.

Вишни зацвели. И вот когда они зацвели, у меня начались проблемы.

Я почувствовал, как под горло подступает тоска. Да не простая тоска, а метафизическая. Теперь вечером после работы иду за самогоном себе. Ничего не могу поделать. Чувствую, что схожу с ума. Отдыхаем с дедушкой. Только он самогон льет в желудок, а я прямо в сердце. Отпускает, но не по-настоящему. Чуть отпустит, а потом опять. Уже ничего не радует. И с каждым днем все хуже и хуже.

Что происходит? Я понимаю — все, что мы делаем, не имеет смысла. Вырастим картошку, потом съедим. Потом опять вырастим. И так до смерти, что ли? Да ладно тебе, программы твои, они что, вечные? Да их раньше забудут, чем картошку съедят. А вот нет. Пусть забудут, но ведь это хотя бы попытка двигать какие-то смыслы. А здесь я не понимаю, зачем все это. Что-то ты, милый, больно чувствительный стал. Живут же люди и здесь. И вроде делом заняты. Ну выпьют немного, да если и много, ничего, работают-то вона сколько. Татьяна Ивановна — в пять утра уже корову выгоняет. А встала и вообще в четыре. Поросенку корма задала, курям. Вася тоже вокруг Мальчика копошится. Трудно люди живут. Но ведь живут. А ты что-то раскис совсем. Вечность, видишь ли, ему подавай. Нет, не то. Не то. Здесь нет людей. Как так? Вот человек — он живой, говорит с тобой, выпивает. А ты понимаешь, что он плоский, плоский как силуэт из бумаги. Повернется к тебе боком — и исчезнет. Совсем исчезнет. У него глубины нет. Совсем. Он не существует. Почти не существует. Он не живет, он уничтожает мир вокруг себя. Он смотрит, как лучше сломать. И это не потому, что он плохой. Нет, он хороший, наверно. Для себя. Он же все в дом — как муравей. Но ведь дом-то это не вещи, не стены даже. Дом — другое. Его не в этом пространстве строят. А здесь только плоская проекция. Сегодня этот себе натащил. Завтра помер. Другой у него все растащит — и все. Пустота. Не могу я это видеть.

Забор мы все-таки достроили. Красивый. Штакетины ровные — одна к одной. Проведешь взглядом — звенит как ксилофон. Оля приехала — оценила. Все отлично.

А я уже тогда видел, как мы однажды не выдержим этой безнадежной борьбы с разъедающей все и вся энтропией и бросим это богатство. Придет Битон. Поплюет на свои мозолистые руки. Возьмет лом и будет вырывать это звонкий забор целыми пролетами. И куда-то потащит. Наверно, на водку менять. И все. Вместо дома — груда хлама. Только вишни цветут. Отчаянно и прекрасно.

68

К нам в гости нагрянул мой товарищ — Димка Кончаловский. Он работал пчеловодом в Михайловском, и мы с Олей всегда у него останавливались, когда случалось выбраться в этот благословенный край.

Димка всю жизнь строит дома и женится. А потом дома бросает недостроенными и разводится. У него детей человек пять, кажется, может и больше — и все любимые. Он к любой проблеме подходит легко. В каждом деле самое трудное не начать, самое трудное — кончить. Дом надо не только под крышу подвести, но и отделать, чтобы жить было удобно, чтобы в щели не дуло. А если о таких пустяках особо не заботиться — получается ненапряжно. И ни дети, ни жены, ни дома, ни хроническое безденежье Димку абсолютно не тяготят. Но поди ж ты, стоит ему улыбнуться — и женщина тает. И с ним всегда легко. И я его очень люблю. В общем, цивилизация со всеми ее культурными заморочками Димки не коснулась, и лучше всего он смотрится с буром на льду Кучани. И нет вкуснее тамошних подледных щук. Вот как раз такую щуку он нам и привез. И Оля из нее приготовила что-то невероятное.

Димка приехал не один, а со своим однокурсником Сашей. Это был крупный, сильный человек. Они с пользой проводили зимнее время: учились в пчеловодческом институте в Рыбном под Рязанью.