Мятежная Рот Вероника

Глава 32

Просыпаюсь с головной болью. И опять пытаюсь отключиться. По крайней мере, пока я сплю, то спокойна. Но образ Калеба, стоящего в дверях, снова появляется у меня перед глазами, под аккомпанемент карканья воронов, доносящийся снаружи.

И почему я не удивилась? Откуда Эрик и Джанин догадались про склонность к трем фракциям?

Почему мне не пришло в голову, что в курсе были три человека — Тори, Калеб и Тобиас?

У меня стучит пульс в голове. Никакой логики. Зачем Калебу предавать меня? Интересно, когда это произошло? После симуляции, бегства из Товарищества? Или раньше — когда отец был жив? Калеб сказал нам, что ушел от эрудитов, узнав об их планах. Он лгал?

Наверняка. Я прижимаю ладонь ко лбу. Мой брат поставил фракцию превыше родства. Должна быть причина. Наверное, ему угрожали. Или заставили.

Открывается дверь. Я даже не открываю глаза.

— Сухарь.

Конечно же, Питер.

— Да, — убираю руку с лица. На бок падает прядь. Я смотрю на парня краем глаза. У меня еще никогда в жизни не было таких грязных волос.

Питер ставит рядом с койкой бутылку с водой и сэндвич. Мысль о еде вызывает у меня тошноту.

— Что, смерть мозга? — спрашивает.

— И не надейся.

— Не будь так уверена.

— Ха-ха. Сколько я спала?

— Около суток. Меня послали отвести тебя в душ.

— Если скажешь, как мне он сейчас необходим, глаз тебе выбью, — устало говорю я.

Я приподнимаю голову, и комната начинает кружиться, но я ухитряюсь свесить ноги с койки и встать. Питер и я выходим в коридор. Сворачиваем за угол, к ванной, и я замечаю каких-то людей.

Среди них Тобиас. Я смотрю, но не на него, а в ту точку, где он сможет коснуться моей руки, как в прошлый раз. Меня лихорадит в предвкушении. Я снова дотронусь до него, хоть на мгновение.

Шесть шагов до встречи. Пять.

В четырех шагах Тобиас останавливается. Его тело обмякает, и он падает на пол. Караульные не успевают среагировать.

И тут он резко скручивается, бросается вперед и выхватывает пистолет из кобуры у предателя-лихача, того, что ростом пониже.

Раздается выстрел. Питер бросается вправо, оттаскивая меня, я задеваю головой о стену. Рот лихача-караульного открыт, должно быть, он кричит, но я ничего не слышу.

Тобиас с силой бьет ему ногой в живот. Лихачка внутри меня наслаждается зрелищем. Идеальной техникой и невероятной скоростью удара. Он поворачивается, наставляя пистолет на Питера. Но тот уже отпустил меня.

Тобиас берет меня за левую руку, помогает встать и бежит. Я несусь за ним, спотыкаясь. Каждый удар ноги о пол отдается болью в голове, режущей, но я не останавливаюсь. Смаргиваю слезы. Вперед, говорю я себе, как будто от этого мне будет легче. Тобиас крепко держит меня за руку. Я сворачиваю за угол следом за ним.

— Тобиас, — я еле дышу.

Он останавливается.

— О нет, — вытирает мне щеку пальцами. — Давай. Мне на спину.

Сгибается, и я хватаюсь руками за его шею, уткнувшись лицом между лопаток. Он с легкостью поднимает меня и подхватывает под ногу левой рукой. В правой зажат пистолет.

Он мчится без передышек, несмотря на мой вес. И как он мог жить в Альтруизме, думаю я. Он словно создан быстрым и смертельно точным. Но главное в нем — не выносливость, а сообразительность. Хотя, он достаточно сильный, чтобы так легко нести меня.

В коридорах пока пусто. Скоро сюда прибегут лихачи, со всех сторон, и мы окажемся в ловушке серого лабиринта. Интересно, как Тобиас рассчитывает пробиться.

Я едва поднимаю голову, но вижу, мы только что миновали выход.

— Тобиас, ты пропустил.

— Что? — спрашивает он в перерыве между вдохами.

— Выход.

— Я не пытаюсь сбежать. Нас застрелят, — говорит он. — Я хочу… кое-что найти.

Наверное, я должна была бы мечтать о том, чтобы голова болела не так сильно. Обычно такими нелогичными бывают только мои сны. Но зачем он взял меня с собой? Что он собирается делать?

Тобиас внезапно останавливается, едва не сбрасывая меня, когда добегает до широкого коридора со стеклянными стенами. За ними кабинеты. Эрудиты замирают, глядя на нас, но он не обращает внимания. Он смотрит на дверь в конце коридора. На двери знак «КОНТРОЛЬ А».

Тобиас оглядывает все углы, стреляет в объектив камеры в правом верхнем углу. Объектив разлетается вдребезги.

— Пора встать на ноги, — предлагает он. — Больше бегать не будем, обещаю.

Я сползаю с его спины и беру за руку. Он идет к двери, мимо которой мы уже проходили, и открывает ее. Это — техническое помещение. Захлопывает за собой дверь и припирает ручку стулом. Я осматриваюсь. У меня за спиной шкаф с кучей бумаг. Наверху мигает синяя лампа. Глаза Тобиаса скользят по моему лицу почти что с жаждой.

— У меня мало времени, так что все и сразу.

Я киваю.

— Я пришел сюда не для того, чтобы покончить с собой, — начинает он. — Есть пара причин. Во-первых, выяснить, где находятся два поста управления эрудитов. Это для того, чтобы, когда мы ворвемся сюда, уничтожить их в первую очередь и не дать включить передатчики и управлять лихачами.

Это многое объясняет. Мы нашли пост управления в конце коридора.

Но я еще не пришла в себя после последних событий.

— Во-вторых, — он, прокашливается, — я хотел убедиться, что ты еще держишься, поскольку у нас есть план.

— Какой?

— Согласно донесениям нашего информатора, твоя казнь должна состояться приблизительно через две недели, — объясняет он. — По крайней мере, на это время Джанин назначила новую симуляцию, которая подействует на дивергентов. Следовательно, в течение ближайших четырнадцати дней бесфракционники, лихачи и альтруисты, те, что согласились взять в руки оружие, нападут на штаб-квартиру Эрудиции и уничтожат главное оружие — компьютерную систему. Мы будем иметь численное превосходство над предателями-лихачами, и, следовательно, над эрудитами.

— Но ты же раскрыл Джанин убежища бесфракционников.

— Ага, — он слегка хмурится. — В этом проблема. Но и ты, и я знаем, что среди бесфракционников много дивергентов, и многие перебазировались в район Альтруизма, еще тогда, когда мы уходили от них. Значит, лишь малая часть людей из убежищ пострадает. У бесфракционников останется огромное количество народу, чтобы участвовать в атаке.

Две недели. Смогу ли я выдержать этот срок? Я настолько устала, что едва стою на ногах. Даже спасение, о котором говорит Тобиас, кажется иллюзорным. Я не хочу свободы. Хочу спать. Скорей бы все закончилось.

— Я не…

У меня перехватывает в горле, и я плачу.

— Я не… смогу… столько продержаться.

— Трис, — его голос звучит жестко. Он никогда со мной не сюсюкал. Мне хочется, чтобы он хоть раз со мной понянчился. — Ты должна выжить.

— Зачем? — спрашиваю я. Вопрос зарождается где-то внутри и вырывается стоном. Я чувствую, что мне хочется молотить ему кулаками в грудь, как ребенку в истерике. Слезы покрывают мои щеки. Я понимаю, что мое поведение смехотворно, но не могу остановиться. — Зачем я должна это делать? Почему кто-нибудь другой что-то не сделает, хоть раз? Что, если я не хочу больше быть крайней?

Вот оно, понимаю я. Жизнь. А я не хочу жить. Я собираюсь быть вместе с родителями, уже не первую неделю. Пытаюсь пробраться к ним изо всех сил. Сейчас я ближе всего к цели, а он говорит мне, что так нельзя.

— Знаю, — отвечает он. Я никогда не слышала, чтобы он говорил так тихо. — Знаю, что тяжело. Тяжелее всего, что тебе приходилось делать.

Я качаю головой.

— Я не могу тебя принудить. Я не могу заставить тебя захотеть выжить здесь, — продолжает он, прижимая меня к себе и проводя рукой по волосам, убирая пряди за ухо. Его пальцы скользят по моей шее и плечу.

— Но ты согласишься со мной. Не важно, веришь ты или нет. Ты сделаешь это потому, что ты такая, какая есть.

Я откидываюсь и целую его, не мягко и не робко. Так я целовала его, когда была полностью уверена в наших отношениях. Провожу рукой по его спине и рукам, как раньше.

Я не хочу говорить Тобиасу правду. На самом деле, я не хочу выжить.

Открывается дверь. Предатели-лихачи заполняют комнату. Тобиас разворачивается к ним и протягивает пистолет, рукояткой вперед.

Глава 33

— Беатрис.

Я мгновенно просыпаюсь. Помещение, в котором я нахожусь, а они собираются проводить очередной эксперимент, большое, с экранами на стене и синими лампами на потолке. И рядами обитых скамей посередине. Я сижу на самой дальней, слева от меня Питер. Я прислоняюсь головой к стене. Я так и не смогла как следует выспаться.

А сейчас мне вовсе лучше бы не просыпаться. В полуметре от меня стоит Калеб, перенеся вес на одну ногу. Поза неуверенности.

— Ты вообще когда-нибудь уходил из Эрудиции? — спрашиваю я.

— Все не так легко, как тебе кажется, — начинает он. — Я…

— Все очень просто, — мне хочется орать, но я говорю безразличным тоном. — Когда ты решил предать свою семью? До того, как погибли наши родители, или уже после их смерти?

— Я сделал то, что должен. Ты думаешь, Беатрис, что все понимаешь, но ты ошибаешься. Вся ситуация… она намного серьезнее, чем ты думаешь.

Он умоляюще смотрит на меня, ища понимания, но я слышу знакомый тон. Так он обычно меня поучал, когда мы были маленькими. Он снисходителен.

Самодовольство — главный недостаток эрудитов. Во мне он тоже есть.

Но другой — алчность. А вот этого качества во мне нет. Поэтому я вроде бы одной ногой здесь, другой — там.

Я резко встаю.

— Ты так и не ответил на мой вопрос.

Калеб отходит на шаг.

— Дело не в эрудитах. Это касается каждого. Всех фракций, — говорит он. — Целого города. Это за пределами ограды.

— Мне плевать, — заявляю я, хотя и вру. Слова «за пределами ограды» вонзают иглу в мой мозг. За пределами? Как все это может иметь отношение к происходящему за пределами ограды?

Что-то свербит у меня в голове. Маркус говорил, что информация, которая была у альтруистов, заставила Джанин организовать нападение. Связана ли эта информация с тем, что происходит за пределами ограды?

Я на время отодвигаю мысль в сторону.

— Я думала, что тебя интересуют факты. Свобода информации? Ну, что насчет такого факта, Калеб? Когда…

У меня срывается голос.

— Когда ты предал наших родителей?

— Я всегда оставался с Эрудицией. Даже тогда, когда, формально, был в Альтруизме.

— Если ты с Джанин, я тебя ненавижу. Так сделал бы и наш отец.

— Наш отец, — слегка хмыкнув, повторяет Калеб. — Наш отец был эрудитом, Беатрис. Джанин мне рассказала. Он был с ней в одном выпуске школы.

— Он не был эрудитом, — через пару секунд парирую я. — Он выбрал право уйти от них. Выбрал другую фракцию, как и ты, и стал другим. Но ты выбрал… зло.

— Истинные слова лихача, — резко отвечает Калеб. — Черное или белое. Никаких нюансов. Мир устроен не так, Беатрис. Понятие зла зависит от того, где ты.

— Без разницы, где ты. Контроль сознания всего населения города — зло.

У меня дрожат губы.

— Предать родную сестру, чтобы над ней ставили опыты и казнили, — зло.

Он мой брат, но мне хочется порвать его в клочья.

Но вместо этого я снова сажусь. Я не могу нанести ему вред, достаточный, чтобы он стал наказанием за предательство, им совершенное. Чтобы оно перестало терзать меня. Оно меня мучит, с головы до ног, я прижимаю пальцы к груди и массирую ее, чтобы расслабиться.

Джанин, армия ученых и предателей-лихачей входят, когда я вытираю слезы со щек. Я моргаю, чтобы она ничего не заметила. Она едва удостаивает меня взглядом.

— Итак, посмотрим на результаты, — объявляет она. Калеб, стоящий у экранов, нажимает на кнопки, и мониторы включаются. На них появляются слова и цифры, которых я не понимаю.

— Мы обнаружили нечто исключительно интересное, мисс Прайор.

Я никогда не видела ее такой довольной. Она почти улыбается.

— У тебя есть избыток определенных нейронов, так называемых зеркальных, для простоты. Кто-нибудь объяснит мисс Прайор, что делают зеркальные нейроны, поточнее?

Ученые-эрудиты одновременно поднимают руки. Она показывает на женщину постарше, в первом ряду.

— Зеркальные нейроны срабатывают одновременно тогда, когда человек совершает действие либо когда он видит, как другой совершает точно такое же действие. Они позволяют нам имитировать поведение.

— За что еще они отвечают? — спрашивает Джанин, оглядывая остальных, как делают учителя в старших классах. Другой эрудит поднимает руку.

— Обучение языкам, понимание намерений других людей на основе их поведения, ну…

Он хмурится.

— И эмпатия.

— Если точнее, — Джанин теперь широко улыбается, глядя на меня. У нее появляются морщинки в уголках рта, — то человек с избытком зеркальных нейронов имеет пластичный тип личности, способен подражать другим, в зависимости от ситуации, но с трудом сохраняет постоянство.

Я понимаю смысл ее усмешки. Чувствую, будто мне вскрыли голову и вывалили на пол все мои тайны.

— Пластичная личность, — продолжает она, — может проявлять склонность к нескольким фракциям, не так ли, мисс Прайор?

— Возможно, — предполагаю я. — Если ты построишь симуляцию, способную подавлять такую способность, то мы разобрались.

— Всему свой черед. Должна признаться, меня смущает, почему ты так рвешься ускорить свою казнь.

— А меня не смущает, — я закрываю глаза и вздыхаю. — Можно мне вернуться в камеру?

Должно быть, я выгляжу безразличной, но это не так. Я хочу убраться восвояси и поплакать в одиночестве. Но не хочу, чтобы она это знала.

— Не чувствуй себя слишком комфортно, — ей очень весело. — Мы скоро опробуем на тебе другую сыворотку.

— Ага. Плевать.

Кто-то трясет меня за плечо. Я мгновенно просыпаюсь, широко открывая глаза, и вижу Тобиаса. Он в куртке лихача-предателя, голова в крови. Ему отстрелили кончик уха. Я вздрагиваю.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Вставай. Надо бежать.

— Еще рано. Две недели не прошло.

— Нет времени объяснять. Пошли.

— О боже, Тобиас.

Я сажусь и обнимаю его, прижимаясь к щеке. Он обхватывает меня еще крепче. Я чувствую тепло и спокойствие. Если он здесь, я в безопасности. Его кожа становится скользкой от моих слез.

Тобиас встает и поднимает меня на ноги. Раненое плечо пронзает боль.

— Скоро прибудет подкрепление.

Я позволяю ему вывести меня из комнаты. Мы проходим по первому коридору без проблем, но во втором сталкиваемся с двумя лихачами-охранниками, молодым парнем и женщиной средних лет. Тобиас дважды стреляет, за считаные секунды пули попадают в обоих. Одному в голову, другой — в грудь. Раненная в грудь женщина лежит на полу, скорчившись, но она еще жива.

Мы продолжаем двигаться. Очередной коридор. Пальцы Тобиаса крепко держат кисть моей руки. Если он мог метнуть нож и только слегка поранить мне край уха, то стрелять в предателей-лихачей он будет не хуже. Мы перешагиваем через тела. Очевидно, этих людей Тобиас убил по дороге в мою камеру. Наконец, мы у пожарного выхода.

Тобиас отпускает мою руку и открывает дверь. Начинает выть пожарная сирена, но мы бежим дальше. Я хватаю ртом воздух. Плевать. Только бы выбраться, только бы кончился этот кошмар. У меня начинает темнеть в глазах, по краям, я хватаю Тобиаса за руку и держусь покрепче, позволяя ему тащить меня вниз по лестнице.

Ступени заканчиваются, и я открываю глаза. Тобиас собирается открыть выходную дверь, но я удерживаю его.

— Надо… перевести… дыхание…

Он ждет. Я наклоняюсь, упершись руками в колени. Плечо все еще болит. Я хмурюсь, глядя на него.

— Давай, надо уматывать отсюда, — настойчиво говорит он.

У меня сердце уходит в пятки. Я гляжу ему в глаза. Темно-синие, со светлой полоской на радужке правого.

Беру его за подбородок и притягиваю к себе. Медленно целую и отодвигаюсь, вздыхая.

— Нам не выбраться. Это — симуляция.

Он подымает меня на ноги, дергая за правую руку. Настоящий Тобиас никогда бы не забыл о раненом плече.

— Что? — мрачно спрашивает он. — Неужели ты думаешь, я бы не понял, где нахожусь?

— Ты и есть симуляция, — говорю я. Повышаю голос. — Могли бы придумать и получше, Джанин.

Теперь мне надо проснуться. Я знаю как. Уже проделывала все это в моем пейзаже страха, когда разбила стеклянный бак, прикоснувшись к нему ладонью. Когда заставила появиться пистолет в траве, чтобы стрелять по птицам. Я достаю нож из кармана — нож, которого мгновение назад там не было. Делаю мою ногу твердой, как алмаз.

С силой бью ножом в ногу, и лезвие гнется.

Просыпаюсь со слезами на глазах, слыша отчаянный вопль Джанин.

— Что это? — спрашивает она, выхватывая пистолет из руки Питера и приставляя к моей голове. Мое тело холодеет и деревенеет. Она не застрелит меня. Я проблема, которую она не смогла решить.

— Что заставило тебя понять? Скажи мне, или я убью тебя.

Я медленно встаю со стула, прижимаясь к холодному стволу пистолета.

— Думаешь, я доложу тебе? — произношу я. — Считаешь, я поверю, что ты убьешь меня, не найдя ответа на вопрос?

— Ты — дура. Предполагаешь, это касается лишь тебя и твоего ненормального мозга? Ошибаешься. Все — для того, чтобы избавить город от тех людей, которые хотят ввергнуть его в ад!

Собрав остатки сил, я бросаюсь на Джанин, впиваясь ногтями ей в кожу как можно глубже. Она орет во весь голос, и ярость пронзает меня насквозь. Я молочу ее по лицу кулаками.

Меня обхватывают чьи-то руки и оттаскивают от Джанин. В бок ударяет кулак. Я издаю стон, но рвусь вперед. Питер держит меня.

— Ничто — ни боль, ни сыворотка правды, ни симуляции — не заставит меня говорить. У меня есть иммунитет.

Я вижу полосы от ногтей у нее на щеках, на горле и сбоку, из них начинает сочиться кровь. Она смотрит на меня, зажав нос ладонью, с растрепанными волосами, ее свободная рука дрожит.

— Ты проиграла. Ты не можешь меня контролировать! — кричу я громко, до боли в горле. Перестаю сопротивляться и откидываюсь на грудь Питеру. — Ты никогда не сможешь мной управлять!

Я смеюсь, безумно и безжалостно. Наслаждаюсь гримасой ее лица, ненавистью в ее глазах. Она — словно машина. Холодная, без эмоций, завернутая на логике. И я сокрушила ее.

Я сломала ее.

Глава 34

Оказавшись в коридоре, я перестаю рваться к Джанин. Болит бок, там, куда ударил Питер. Но это не идет ни в какое сравнение с радостью победы.

Питер отводит меня обратно в камеру, не проронив ни слова. Я долго стою посередине, глядя на объектив в верхнем левом углу. Кто следит за мной? Предатель-лихач, охраняя, или эрудит, изучая?

Когда жар спадает, а бок перестает болеть, я ложусь.

Как только я закрываю глаза, то вижу родителей. Когда мне было лет одиннадцать, я остановилась у дверей их комнаты и увидела, как они вместе заправляют постель. Отец улыбался матери, они натягивали простыни и разглаживали их, с идеальной синхронностью. По его взгляду я поняла, что он ставит ее выше себя.

Не было никакого эгоизма или бестактности в том, чтобы наслаждаться ее добротой, для него и для всех нас. Наверное, такая любовь возможна только в Альтруизме.

Мой отец, родившийся в Эрудиции, возмужавший в Альтруизме. Он часто испытывал трудности с соблюдением распорядка избранной им фракции, как и я. Но он старался, и безошибочно отличал истинную самоотверженность.

Я прижимаю к груди подушку и утыкаюсь в нее лицом. Я не плачу, просто страдаю.

Печаль не так тяжела, как вина, но она больше забирает тебя в себя.

— Сухарь.

Я мгновенно просыпаюсь. Мои руки все еще держат подушку. На матрасе, там, где лежало мое лицо, — мокрое пятно. Я сажусь, протирая глаза пальцами.

Брови Питера, которые обычно приподняты посередине, сейчас нахмурены.

— Что случилось?

Что бы там ни было, вряд ли хорошее.

— Твоя казнь назначена на завтра, на восемь утра.

— Казнь? Но она… еще не разработала подходящую симуляцию, наверное…

— Она сказала, что будет продолжать эксперименты на Тобиасе вместо тебя, — отвечает он.

— Ох, — только и могу сказать я.

Вцепляюсь в матрас и начинаю раскачиваться взад-вперед. Завтра моя жизнь окончится. Возможно, Тобиас проживет подольше и спасется, когда в бой пойдут бесфракционники. Лихачи выберут нового лидера. Все, что после меня останется, уладят с легкостью.

Я киваю. Родных нет, серьезных дел нет, невелика потеря.

— Я хотела бы простить тебя, знаешь, — говорю я. — За то, что ты пытался убить меня во время инициации. Наверное, надо тебя простить.

Некоторое время мы оба молчим. Я не знаю, зачем я так сказала. Может, потому, что сегодня последний вечер моей жизни и надо вести себя честно. Я буду правдивой, самоотверженной и храброй. Настоящий дивергент.

— Я тебя об этом и не просил, — он разворачивается. В дверях останавливается и оборачивается.

— Сейчас 9:24, — говорит он.

Сказать мне время — мелкое предательство своего долга. Храбрость, хотя не особо выдающаяся. Я впервые вижу, что Питер ведет себя, как настоящий лихач.

Я умру завтра. Прошло много времени с тех пор, когда я была хоть в чем-то уверена — так что это, в своем роде, благо. Сегодня вечером не случится ничего. Завтра я узнаю, что происходит, когда кончается жизнь. А Джанин так и не поймет, как управлять дивергентами.

Я начинаю плакать и просто прижимаю подушку к груди, не пытаясь сдерживаться. Я реву отчаянно, как маленький ребенок, пока лицо не становится горячим и я не чувствую тошноту. Я могу прикидываться храброй, но не хочу.

Сейчас самое время попросить прощения за все, что я когда-либо сделала, но уверена, список окажется неполным. Еще я не верю, что от того, насколько точно я зачитаю список своих прегрешений, зависит то, что будет со мной после смерти. Это слишком похоже на умозаключения эрудитов, точная логика, и никаких чувств. Я вообще не верю, что происходящее после смерти хоть как-то зависит от моих поступков в жизни.

Лучше я поступлю так, как учили в Альтруизме: забуду о себе и начну надеяться, что там — лучше, чем здесь и сейчас.

Я слегка улыбаюсь. Хотела бы я сказать моим родителям — я встречу смерть как настоящий альтруист. Наверное, они бы мной гордились.

Глава 35

На следующее утро я надеваю чистую одежду, которую мне предоставили. Черные штаны, слишком свободные, но какая разница? Облачаюсь в черную рубашку с длинным рукавом. Обуви не дали.

Еще не время. Я замечаю, что сплела пальцы и склонила голову. Иногда отец так делал утром, перед тем, как сесть за стол и завтракать, но я никогда не спрашивала его, зачем он так делает. Мне хочется снова почувствовать себя ближе к папе, прежде чем я… чем все закончится.

Проходят несколько секунд в молчании, и Питер говорит, что уже пора. Он почти не смотрит на меня, лишь мрачно глядит в стену. Видимо, видеть сегодня дружеское лицо — непозволительная роскошь. Я встаю, и мы идем по коридору.

Пальцы ног мерзнут. Ступни липнут к плиткам пола. Мы сворачиваем за угол, и я слышу приглушенные крики. Сначала я не могу разобрать слова, но вскоре мне становится слышно.

— Я хочу… ее!

Тобиас.