Дознаватель Хемлин Маргарита
Ева пожала плечами:
— Она ее сильно недолюбливала. С детства. А прошмондовка — так у Малки все прошмондовки, кто без свадьбы это самое. Тем более налево и направо.
Да. Хорошие намеки со стороны родной сестрички.
Хробак приблизился ко мне и взял за плечо.
А я сижу как ни в чем не бывало.
Говорит:
— Больше нету вопросов?
Я медленно поднялся. И руку его скинул только после того, как встал на весь свой рост — а так придерживал своими двумя пальцами его ладошку. Я выше на целую голову. Вот когда моя голова стала выше его, я хробаковскую ладошку вежливо и скинул.
— Вы, гражданин Хробак, руки не распускайте. Вам руки еще пригодятся. Не лишние. А вопросов больше на сегодняшнюю минуту у меня к гражданке Еве Воробейчик нету. А если будут — я ее в отделение милиции вызову. Повесткой. Как всех советских граждан. До скорого свидания.
Они меня проводили молчанием. Вроде почетный караул.
Я шел и насвистывал. И вдруг заткнулся на выдохе-вдохе: ржавым ножиком из воды, который почти год лежал на дне, в тине, перчаточку гипюровую не разрежешь ровненько. Да и никак не разрежешь. Порвать клочками — можно. И то если зацепить и тянуть. А разрезать по линеечке — ни за что.
Тут жадность Полину подвела. По линеечке потом и зашить незаметно можно. По ниточке. А если в клочья — не зашьешь. Хоть убейся. Наглядности она хотела. Наглядность ее и подвела. Палку она перегнула, вот что она допустила. Перегнула.
Я не терял ни минуты и отправился к Полине.
От ее калитки как раз отходила женщина. Солидная. Заказчица. Угадала мое направление и рассказала, что Полина Львовна только что с чемоданом уехала. В гости к родственникам. По большому маршруту. В Киев, потом еще куда-то. Заказчица сама ей помогала вещи вынести на улицу. А тут ее, между прочим, такси подхватило.
«Уже на вокзале, наверно, вещи в поезд заносит».
Я посмотрел на часы. Никакого поезда на Киев в это время не было. И зачем нормальному человеку поезд? Автобусом или на пароходике «Крупская» по Десне. Они чаще ходят. И приятней.
И стало мне так нудно на душе и всюду внутри… Гоняться за бабой — на вокзал, в речпорт. И опять услышать от нее брехню.
Нет.
Пошел в свой пустой дом. По дороге купил бутылку водки.
Дома открыл. А не пил. Заткнул газетной затычкой. Долго сидел на балконе, смотрел вдаль.
Сильно проступила тревога и любовь по отношению к моим родным — Любочке, Ганнусе и Ёське включительно.
Тем не менее, несмотря на усталость и душевные нагрузки, во мне постепенно вырисовывалась новая версия смерти Ворбейчик Лилии Соломоновны.
Моисеенко со своей напускной любовью отступил далеко с первого плана.
Подозрительно вели себя, во-первых, Полина Львовна Лаевская, во-вторых, сестра покойной — Ева Соломоновна Воробейчик.
Что касается Евки, тут ясно. Дом в наследство. И другой — родительский — в Остре. С покойной делить не надо. Все захапала одна.
А Лаевская какой гешефт имеет от смерти своей закадычной подружки?
На простой взгляд — никакого гешефта и пользы. В денежном и финансовом выражении. А лично для души? Может, Лилия Лаевской дорогу перешла по мужской части? Или наоборот. Полина у Лилии отбила жениха. По возрасту они несравнимые. Лилия значительно моложе и интересней. Но чего не бывает. Недаром Пушкин писал в стихотворной форме: любви все возрасты подчиняются.
Я ругал себя последними словами. Давно надо было со всей серьезностью прощупать Лаевскую. И Евку. Но столько случилось лишнего! Евсей Гутин, Ёська, другое. Про семью не буду. Тем более — дело закрыто.
А оно открыто оказалось. И из него сквозняк дует прямо на мою голову. Дыхать не дает.
Если б Моисеенко остался живой. Их бы троих — Лаевскую, Евку, артиста несчастного — вместе слепить, тогда б заговорили одновременно. Даже один наперед другого. Но нету Моисеенко. Ничего он не расскажет теперь. Значит, как нас учили старшие товарищи, надо по шовчикам прощупать тех, кто пока еще живой. Мертвых не поднимешь.
А может, найдется ниточка и к Евсею. Чувствовалось, потянется обязательно. Аж руки резало. Недаром Лаевская без усталости к любому намеку привязывала Гутина.
Назавтра с самого утра рабочего времени в райотделе я столкнулся с Хробаком.
Поздоровался.
Он не ответил. Твердо шел к двери в конце коридора — к начальнику.
Я задержался. Проследил непринужденным взглядом в спину Хробака.
Он распахнул дверь смело, послышался голос секретарки-машинистки с приветствиями как знакомому и уважаемому посетителю. Побежала докладывать.
Тут же и начальник объявился с приветствиями.
Грюкнула дверь.
Тишина. Только Светка застучала на машинке с показной скоростью.
Понятно. Хробак с жалобой. И жалоба как раз на меня. Евка накрутила.
Я сказал хлопцам, что ухожу по срочному делу. Встреча с сексотом.
Мне надо было хорошо узнать, кто такая Лаевская. Помимо внешности. В деле ее показания находились в порядке. Но кроме года и места рождения, прописки и паспортных данных, стояла темнота.
С этой самой темнотой я отправился к Штадлеру.
Вениамин Яковлевич встретил меня без радости. Но выслушал с вниманием и ответственностью.
Я задал один главный вопрос. Кто есть Лаевская Полина Львовна? Помимо анкеты.
Он засмеялся выбитыми зубами. Я увидел половину его языка. Естественно, ту, что уцелела. Неприятно, но в целом нормально. В первый раз увидел ясно. Потому что он никогда при мне не смеялся. А тут закатился. Аж до икоты.
Крупно написал на бумажке: «Страшная женщина».
И руками показал, обрисовывая необъятную грудь.
Писал дальше, а я читал через плечо: «Долго жила в Остре. Оттуда переехала в Чернигов. Сразу после войны. Сватали вдовцы сильно в возрасте. Отвергала. Искала молодого. Дура».
Штадлер закончил писанину.
Я оценил данные как ерунду.
Говорю:
— И все? Обыкновенная баба с сиськами? Ты мне анекдоты пишешь, а мне сведения нужны. Ну, давай, Вениамин Яковлевич. По-хорошему. По-сознательному. По-большевицки. По старой памяти. Ну, не знаю, как еще тебя вразумлять, чтоб ты понял. Надо! Надо позарез!
Штадлер развел руками.
На самом деле мне от Штадлера достался целый клад. Лаевская жила в Остре. И Воробейчики оттуда. В паспорте у Полины город рождения — Шклов. Прописка черниговская. Сама она про жизнь в Остре не заикалась. Ни к чему было. А теперь и к чему.
Я по роду своей деятельности давно выучил: может быть все что угодно. За исключением отдельных совпадений, которые ни в какие ворота не лезут. Но и такие случаи в принципе возможны. Надо их только отрабатывать с особой непредвзятостью.
Трудность для меня состояла в том, что дело Воробейчик, как закрытое, не требовало больше моего участия. Командировки я просить не мог.
Потому составился следующий план.
Взять за свой счет отпуск на несколько суток. Даже на рабочую неделю. Под видом того, что еду навестить в Рябину семью. Хлопцы и начальство в курсе Любочкиных трудностей со здоровьем. И наконец дело Лилии Воробейчик закрыть ко всем чертям. Вплоть до полной ясности.
На работе меня подкарауливала Светка-секретарка.
Она прикрикнула на меня, вроде я стажер:
— Где вы ходите в период рабочего времени? Вас начальник хочет видеть срочно.
Я ее осторожно посторонил с пути. Знал, какая срочность приспичила начальству. Подполковник Свириденко Максим Прокопович известен своей склонностью к срочности. Особенно как чарку пропустит.
Улыбнулся и с этой улыбочкой дернул дверь кабинета на себя. Прямо себе в грудь.
Светка голосила мне в самый затылок.
Свириденко сидел за столом и крутил телефон. На меня не посмотрел.
Гавкнул в трубку:
— Докладывать каждый час! Ты меня знаешь!
Шваркнул трубку на аппарат и только тогда поднял голову на меня.
— Ну что, Цупкой, доскакался козлом? Доскакался!
— Раз вы, товарищ подполковник, утверждаете, значит, доскакался.
— Садись.
Я сел.
— Есть сведения, что ты ведешь себя вразрез с социалистической законностью. А проще говоря, лезешь к посторонним бабам. Руки распускаешь на все стороны. Оскорбляешь уважаемых людей. Используешь служебное положение. Превышаешь власть. Короче, дергаешь нервы народу. Общественность требует принять меры. Оправдываться будешь? Или сразу учтешь и больше подобного не допустишь?
Я согласно кивнул и вытянулся в струнку от спины до головы. Но с места не поднялся.
— Так точно. Не допущу.
— Ты хоть знаешь, кто на тебя жаловался? Тебе хоть понятно, до чего ты докатился?
— Знаю, и все мне очень сильно понятно. Жаловался Хробак. И понятно мне, что против Хробака лекарства нету. Или у вас есть, товарищ подполковник?
Свириденко вздохнул.
— Нема. Против бандитов есть. А против товарища Хробака нема. Что там было по правде?
— Ну, трохи нарушений было. Самовольно проник в хату к одной бабе. Искал вещественные доказательства. Она вертится как змеюка. Случайно получилось. А Хробак ее любовник. Он меня застукал и за бабу свою вступился. Рук я не распускал. Наоборот. Он первый меня за плечо схватил и подверг унижению.
— По какому делу работаешь?
— Дело старое. Закрытое уже. Воробейчик. Убийство. В прошлом мае. А баба Хробака — сестра убитой.
— А-а-а. Понятно. И что тебе еще надо? Главный подозреваемый на другом свете отсюда. Никто не сомневается, что он и есть убийца. Чего ты опять копаешь?
Я сдержанно пообещал:
— Впредь не повторится.
Свириденко забил решительный гвоздь в разговор:
— Ото ж. Иди. И больше не греши. А то Хробак весь город на ноги поставит, такую тебе исповедь устроит, никакой поп не разберет.
— Есть, товарищ подполковник. Допустил глупость. Мальчишество. Устал. Прошу шесть суток отпуска за свой счет. Поеду проведаю семью. Вы мои обстоятельства знаете. Рапорт писать?
— Пиши. Выговор тебе объявляю без занесения. Чтоб Хробак заткнулся. Но ты учитывай. Рядом с домом той бабы не появляйся. Обходи за километр. Что сейчас на тебе висит?
— Ничего особенного. Недельку терпит. Кража. Разбойное нападение. Дело ясное. Приеду — в суд передам. Виновные признались полностью.
— Давай дуй к своим.
Против Светки я прошел с топотом. Она тряхнула перманентом.
Прошипела:
— Сил нету от вас, товарищ Цупкой. Поведение у вас идиотское.
Это меня задело. Сильней, чем выговор без занесения.
Я к ее столу куцому приблизился на опасное расстояние и в лицо ей в ее манере прошипел:
— Ой, Светка-Светлана, дойдут у меня и до тебя руки.
Она хихикнула своим противным образом. Но осталась довольная.
Разговор со Свириденко она, конечно, подслушивала. Теперь все отделение будет обсуждать мои происки к посторонним бабам. Пускай считают, что в этом и есть корень. Светка постарается раздуть факт до неузнаваемости. И даже хорошо. Лучшего прикрытия цели и искать не надо.
В темноте этого же дня в мою домашнюю дверь осторожно позвонили.
На пороге стоял Штадлер. За его плечами кто-то мялся возле стенки. В неважном свете лампочки я рассмотрел Зуселя.
Штадлер пропустил вперед себя Зуселя, потом втерся в дверь сам.
Я закрыл дверь и показал рукой, чтоб шли на кухню. Как раз у меня был ужин. По-холостяцки. Холодная вареная картошка, сало, луковица, хлеб с улицы Пушкина, наш, не завозной. Конечно, чай.
Обратился к обоим:
— Что случилось? Диверсанты в синагоге? — Шутка хоть и невеселая, но как-то начать надо, чтоб они сразу узнали свое место. — Докладывайте быстренько. Времени у меня нету. Устал. Ну?
Зусель молчал, крутил головой, как всегда, в грязном картузе. Хоть я немедленно отметил в его образе участие женской заботы. Пиджак с туго пришитыми пуговицами, штаны приглаженные, ботинки на честном слове, а со шнурками. Малка — ясно.
Штадлер из кармана брюк достал тетрадочку, точеный химический карандашик, слюнить по своему обыкновению не стал, выписывал насухо.
«Я есть свидетель при Зуселе Табачнике и при вашей дальнейшей беседе. Я ни при чем. Инициатива Зуселя. Слушать будете или уходить? Мое мнение — лучше б вам послушать».
И зачем-то подписался полной фамилией. Вроде мне предстояло эту бумажку подшивать к делу. Листок вырвал ровно. Значит, не нервничал. Гад.
Я нарочно читал медленно, хоть сразу охватил полностью все слова и смысл.
Дочитал. Бумажку положил на стол, под тарелку с салом и луком.
Штадлер хотел забрать, но я не разрешил.
Своими начальными словами адресовался к Зуселю.
— Гражданин Табачник, что вы мне имеете сообщить, лучше сообщите завтра на моем рабочем месте под протокол. У меня не артель кустаря-надомника. У меня милиция и закон один для всех. Понятно?
Зусель поправил картуз и посмотрел на Штадлера.
Штадлер замахал руками.
Я понял — немедленно и бесповоротно надо послушать.
Так я и собирался, но милицию и закон упомянуть был обязан. Действует на людей.
Сел за стол. Пригласил и посетителей присаживаться. Спросил, будут ли пить чай.
Штадлер кивнул. Зусель отрицательно помотал головой.
— Понимаю, кошер. Уважаю ваши религиозные чувства, гражданин Табачник. Главное, чтоб в свое мракобесие вы не втягивали молодое поколение. Так? Так. Ну, слушаю.
Штадлер опять достал тетрадку и показал жестом, что может записывать. От записи я отказался.
— Если что стоящее — успеется.
Тут я осознал, что допустил промашку. Не спросил, по какому делу. Вроде заранее знал, по какому именно.
Ошибку тут же исправил.
— По какому делу? Может, личное? Или общественное? Или уголовное?
Штадлер спешно замотал руками, вроде не имеет понятия.
Зусель прошамкал:
— Дело важное. Оно все вместе. Кубло. Чистое кубло.
Зусель показал следующее.
Он себя делегировал ко мне с целью избавить от неприятностей Довида Басина. Басин от горя и невзгод, вызванных безвременной смертью зятя — Евсея Гутина — и болезнью дочери — Бэлки, — дошел до полного нервного изнеможения. Так, Басин Довид Срулевич утверждает, что в смерти его зятя виноват товарищ Цупкой Михаил Иванович. А Бэлку в больнице для психических тоже силой удерживает тот же товарищ Цупкой. Товарищ Цупкой же взял в свой дом младшенького внука по имени Иосиф в виде заложника, прикрываясь усыновлением. Чтоб Басин молчал как рыба. Цель нарушений социалистической законности и всех ужасов, которые совершил капитан милиции товарищ Цупкой, — сокрытие еще одного доселе неизвестного преступления, о чем Басин пока молчит, но без остановки многозначительно намекает окружающим. Общественность Остра возмущена его поведением. Всякому народному терпению, тем более жалости к убитому горем пожилому человеку, приходит конец. Наступил конец и в Остре. Некоторые из соседей прямо говорили Зуселю как старожилу данной местности, что им трудно закрывать глаза на брехню Басина. И они сообщат куда надо, что старик порочит честного сотрудника милиции. В Остре должность товарища Цупкого стала известна благодаря подробным наветам Басина.
Зусель задает вопрос: можно сделать скидку на возраст и состояние Басина, который воспитывает двоих малолетних внуков в своем доме? Скидка необходима в том случае, если Басин, как грозился, сочинил и отправил подробное письмо в партийные органы Чернигова насчет товарища Цупкого. И товарищ Цупкой должен скидку и снисхождение Басину обеспечить по блату. Потому что у товарища Цупкого, как ни крути, воспитывается внук Басина Иосиф. На почве которого дед окончательно повернулся.
Зусель проговорил эту белиберду четко и ясно. Видно, заучивал речь долго.
Вышло хорошо, даже почти не по-еврейски. Только качался со стороны в сторону и иногда всхлипывал, как привык на своих молитвах.
Его заключительные слова были такие.
Если никакой скидки, по мнению товарища Цупкого, не получится Басину за его злостную антисоветскую клевету, так он, Зусель Табачник, заявляет, что завтра утречком пойдет с повинной в милицию и напишет заявление, что Басин ни в чем не виноват, а виноват он, Зусель Табачник, и с него весь строгий и непримиримый спрос вплоть до расстрела, к чему он заранее готовый. Потому что Басина подучил он. И заставил распространять измышления он же.
Табачник высказался и упал коленями на пол. Лицом вниз. Начал молиться и дрыгать руками-ногами.
Я спокойно вылил на него стакан остывшего чая.
Говорю:
— Допустим, скидки не положено ни по какой статье, ни по каким смягчающим обстоятельствам. Ну, пойдете вы во всей своей красе завтра в милицию, накатаете заявление. Вас спросят первое: зачем вам было подучивать бедного Басина, какая ваша выгода? Дело серьезное. И выгода должна быть серьезная. Выгоду вы придумали хоть? А, гражданин Табачник?
Зусель поднял голову. Она плохо держалась на шее и мелко дрожала. Посмотрел на меня, как курица, когда ее уже зарезали, и бросил лицо в пол. Картуз слетел.
Я увидел, что голова у Зуселя абсолютно лысая, с вмятиной посередине. Видно, пробили когда-то, само срослось. Шрам белый, узловатый, с синькой. И кожа ходуном ходит. Вроде родничок у младенца.
Я знал, что трогать человека в подобном состоянии не надо. Надо ждать, пока успокоится.
Посмотрел на Штадлера. Тот замер с раскрытым ртом. Язык шевелится, обломки зубов трутся об мясо. Кое-где кровь капельками. Не сильно. Прикусил неудобно.
— А вы что думаете, Вениамин Яковлевич. Вы ж свидетель. Нравится?
Он замотал головой.
— И мне не нравится, Вениамин Яковлевич. Вы и завтра свидетелем в милицию с ним потащитесь?
Штадлер отрицательно замычал.
— Вас Зусель поставил в известность заранее, о чем состоится беседа? Нет? Так что ж вы купились? Теперь вы пристегнуты к этому делу. Нравится? И мне не нравится. Уходите. И бумажку свою заберите с подписью. Удивительно, насколько вы неумно поступили. Ладно. Забыто навек. И вы забудьте. Как не было. Приснилось. Точно вам советую — приснилось.
Штадлер потянулся к бумажке под тарелкой.
В последнюю секунду я руку перехватил и сжал.
— Нет, гражданин Штадлер. Расписка ваша все-таки останется у меня. Я с документами привык работать. А документ, тем более с подписью, — вещь на вес золота. Правильно? Идите с пустыми руками. И рот пополощите. Кровь на губах. Потом рассказывать будете, что я к вам пытки применял.
Штадлер вымученно улыбнулся и показал рукой, что он языком не болтает.
— Болтаете вы или нет, доподлинно неизвестно. Вот выйдете отсюда — и начнете разговаривать на всех языках мира.
Штадлер ушел. На выходе тетрадку достал и намеревался что-то нацарапать. Я не допустил.
Зусель меня ждал. Сидел возле стола. Но не у самого, а немножко как бы в стороне. Деликатно отставил табуретку. Намекал, что на угощение не зарится.
Но я видел по опыту: состояние его было такое, что горячий чай с сахаром нужен позарез.
Молча вскипятил чайник. Воды в чайнике как раз, чтоб быстренько. Специально проверил.
Налил в стакан заварки, кипяточку, положил три куска рафинада. Дал в руки.
Зусель брал чай медленно. Видно, раздумывал, стоит ли рядом с салом что-то кушать, тем более в некошерном доме.
Я выбора ему не дал.
— Когда выпьете, буду разговаривать. Мне вам «скорую помощь» звать нельзя. Вам же во вред. Разговоры пойдут. Согласны?
Зусель молчал. Стакан дрожал в его руках.
Первые слова выговорил такие:
— Ложку. Размешать надо.
Дал ему ложку. Он размешал сахар. Пил медленно каждый глоточек.
Я не торопил.
Пустой стакан из рук Зуселя не забирал. Оставил, чтоб тот сам пристроил на стол. С мыслью проследить движение. По движению, которым человек ставит на стол пустой стакан, многое можно сказать. Например, не просто про волнение, а про внутреннюю готовность дальше развивать отношения со следователем. Если стакан ставит и утыкается глазами в пол — плохо. Уйдет в несознанку. Если ставит и на следователя тем временем смотрит хоть как — хоть в упор, хоть искоса, — можно открывать протокол. Заговорит.
Зусель стакан не ставил. Крутил его на колене. Переворачивал, опять крутил.
Чтоб не упустить инициативу, я сказал:
— Долго будете молчать? Сам пришел и сам молчит.
Зусель вздрогнул и выпустил стакан вдребезги. Кинулся подбирать осколки. Порезал палец. Но не прекратил свои идиотские действия, а дальше продолжил.
Я, конечно, проявил нервы:
— Гражданин Табачник, вы что, играться со мной в спектакль сюда явились?
Рывком поднял старика под мышки, волоком усадил на табуретку.
Зусель поерзал и опять спустился на пол. Вроде начал искать картуз. Я подал прямо на голову. Нахлобучил. Слегка пристукнул.
На последней силе четко сказал:
— Итак, отвечайте на мои вопросы. И последний раз ставлю вас в известность, что тут не шапито на проволоке. У вас ума совсем нету, что вы с собой Штадлера притащили? У вас соображение пропало подчистую, что вы свидетеля при подобных разговорах ставите?
Зусель молчал. Он никуда не смотрел. Ни в пол. Ни в потолок. Ни на меня. Качался на табуретке с закрытыми глазами. И неудобно ему было качаться, потому что я его слишком близко втиснул к столу, когда пристраивал на место.
Я сделал вид, что спокоен.
— Объяснение вашему, так сказать, глупому поведению вижу единственное: явка с целью громадной провокации. Согласны? Отвечать!
Последнее слово я, конечно, громко выкрикнул и стукнул кулаком по столу. Тарелка с салом-луком подскочила. Штадлер, когда пытался вытянуть с-под нее свою цидулку, подвинул ее к самому краю.
После моего стука тарелка подскочила и свалилась на колени Зуселю. Он от сотрясения открыл глаза и как раз схватил налету тарелку в охапку. Дурной-дурной, а реакция, как у голкипера.
Испытанный прием дал роковую осечку. Зусель от вида сала в своих руках упал в обморок. Или что-то такое.
И в обморочном состоянии заголосил свое молитвенное.
И громко, гад, с хлюпаньем. А уже ночь. Соседи спят.
Я закрыл ему рот рукой. Он притих с мычаниями в прежнем духе. Я сильней. Он замолчал.
Я отнял руку и понял: гражданин Зусель Табачник скончался. И последней виной тому — моя сильная рука. Не рассчитал. Зажимал рот. А захватил и нос.
На фронте такое со мной, да и с другими, которые ходили в тыл врага за «языками», случалось. Было страшное расстройство и досада. Но горя не ощущалось. Война есть война. Но тут…
Я находился в отчаянии.
Под непоправимый удар была поставлена не только моя жизнь, но благополучие существования моей семьи.
Я закрыл Зуселю Табачнику глаза навек.
Не допуская мыслей о постороннем, крепко закатал Табачника в плащ-палатку. Новая плащ-палатка, недавно выдали.
Пакунок получился большой, но подъемный. Хоть известно, что мертвый весит больше живого. Я пропустил мимо себя мысль о том, что щуплость и общая неказистость Зуселя меня всегда смешила и вызывала легкое презрение. Сейчас он мне этим сильно способствовал. И я сказал ему спасибо от всего сердца. Пятьдесят с гаком кило для меня не груз.
Оделся в форму, взял пистолет, проверил запасную обойму, покидал в сидор кое-что из одежды, белья и необходимые предметы: веревку, саперную лопатку, финку и фонарь.
План созрел мгновенно. И я вплотную подошел к его исполнению.
Майские короткие ночи не терпели промедления. Скоро намечался рассвет.
Шел по улице спокойно. Как нормальный человек с большим весом на плечах. Опасался только встречи с милицейским патрулем, что было маловероятно. Скорей могли помешать пьяные хулиганы.
Возле базара, как всегда, стояли полуторки из колхозов. Шоферы и продавцы спали в них до открытия торговли.