Дознаватель Хемлин Маргарита
Файда согласился.
Тогда я сказал, что в Чернигове многие из Остра проживают. Например, некая Лаевская. Портниха. И женщина интересная.
Файда на фамилию среагировал глазами.
Тут вышла его жена. Пригласила ужинать.
В коридорчике стоял умывальник с зеркалом. Я хотел только руки сполоснуть. А глянул — вокруг рта черный круг. Земля присохла. Слюни во сне пускал.
Умылся.
Говорю Файде с улыбкой:
— Что ж вы мне не указали, что лицо грязное. Неудобно.
Файда махнул рукой:
— Я и не заметил.
Как же. Не заметил. Специально. Радовался, что я грязный.
За стол я сел в нехорошем настроении.
Жена Файды — Сима Захаровна — угощала настойчиво, старалась говорить по-украински. Я ей раз по-русски ответил, два.
Она опять:
— Пригощайтеся, пригощайтеся.
Блюда еврейские. Я похвалил. Наливка, водка.
Файда пил хорошо, но мало.
Я выпил несколько рюмок водки. Отпустило.
Спросил у женщины, знает ли она Лаевскую Полину Львовну. Между прочим.
Она посмотрела на мужа и задержала ложку с фасолью над моей тарелкой.
Файда громко предложил выпить за мою семью и особенно детей.
Выпили.
Настаивать на Лаевской я не мог.
Перевел разговор на сына Файды.
Мирон похвалился успехами хлопца: учится в техникуме, будет строителем.
Я спросил, как зовут.
— Суня. Самуил. — Файда показал на жену. — В честь ее деда — Самуила Лаевского.
Сима Захаровна качала головой в знак согласия.
Тут я сказал:
— Так ваша девичья фамилия Лаевская? Может, Полина Львовна ваша родственница?
Я еле расслышал ответ:
— Двоюродная сестра.
Файда аж прискакнул на стуле:
— Ай, какая сестра! Никакая! Просто-таки никакая! Гадость она, а не сестра! Гнать таких сестер!
Когда люди выпивши, особенно если они с непривычки, говорится многое. Лучше в опьяненном состоянии разговор не жать. Оставить. У человека в голове будет сожаление, что он сболтнул лишнее. И одновременно радость, что лишнего никто не учел, не заметил. А если потом на трезвую голову за это лишнее потянуть, ого-го что вылезет.
Я заговорил про Остер, про его красоту, про детей, которые растут всем смертям назло.
К появлению в доме сына хозяев — Суни — стол почти опустел. Но он и не изъявил желания присаживаться. Схватил кусок хлеба и пошел в другую комнату.
Я его узнал. Тот самый еврейчик, который меня встретил на первом шагу в Остре. И на кого он похож, я понял. На Евку Воробейчик. Именно на Евку. Глаза ее — разрез особый. И нос. У Лилии нос с горбинкой, а у Евки мало что с горбинкой, но и немножко расплющенный на конце.
Спать меня уложили на хозяйской кровати, несмотря на мои возражения. Подушки, перина и так далее.
Я покрутился, покрутился и вышел из дома.
Долго сидел на лавке в саду. Не думал. Дышал воздухом. Если б курил, и то не курил бы. Настолько глубоко дышалось. Не спокойно, а глубоко.
К Довиду отправился на рассвете. Сима удерживала обещанием налистничков с творогом, но я не поддался.
Некоторые считают, что едой можно человека удержать.
У Довида все спали. На мой стук в окно не отзывались.
Не хотелось будить детей, а то б я грюкнул от всего сердца.
Раз такое дело, побрел к Десне. По вчерашней тропинке. Помыться как следует, переодеться. У Файды было неудобно. На берегу развязал вещмешок. И обнаружил, что нету финки. Где мой сидор развязывали — у Довида, у Файды, — неизвестно. Узел редкий, калмыцкий, меня сержант Дамдинов обучил на фронте, скопирован ловко. Значит, старался кто-то. Понимал, что по узлу сразу видно — лазили или нет. Но ходовой конец вдвое не сложен. Я когда-то Евсея учил. Он усвоил, но путался. Возился долго.
А Гришка сразу схватил, хотя тогда совсем малой был. Но, бывает, случайно и не такие узлы завязывают-развязывают. Может, Файда или Сунька?
Единственное, чему порадовался, — письмо в кармане кителя. Помацал карман. Пусто. Расстегнул, вывернулся сам напополам вместе с карманом. Пусто.
Пшик.
Китель снимал только у Файды. Близко к кровати стул придвинул и повесил. Когда в сад выходил — не набросил.
Вот она, еда. Прокол показательный. Надо работать над ошибками.
Вымылся весь в полном смысле. Кожа аж скрипела на ощупь.
Китель спрятал. На нижнюю рубаху надел пиджак. Галифе и сапоги оставил. Внешний вид меня устраивал — и в форме, и в то же время намек — в форме, а не в полной. Можно и не силой говорить, а зигзагами. По-человечески. То есть немножко даже и закон обойти при нужде.
Детей в доме не было.
Довид глянул на меня неопределенно.
Я сел на табуретку без приглашения. Нарочно громко подвинулся к столу, чтоб Малка за занавеской осознала. Но оттуда не доносилось ничего. Решил, что ее нету.
Кивнул в ту сторону:
— Что, хозяйка на базар пошла?
Довид ответил, что она уже отходила свое. Сегодня ночью умерла. Шла с горшком от Зуселя, с горшком и повалилась.
Довид сидел смирно. Спина прямая и голова задрана подбородком вверх.
— Она там? — Я показал на занавеску.
Довид кивнул.
На топчане лежала мертвая Малка, рядом с ней свернулся младенчиком Зусель. У обоих глаза закрытые. И оба не дышат.
Я закричал:
— Что у вас тут? Мертвый час?
Зусель открыл глаза, как контуженый — на звук. Не на смысл.
Выговорил:
— Зусель живой.
И опять вроде перестал дышать. Прижался к Малке всеми костями.
Я понял, что говорить с Довидом по раньше разработанному плану бесполезно. Но все-таки спросил:
— Лаевская давно приезжала?
Он ответил одним словом:
— Вчера.
— Надо ей отбить телеграмму. У вас же отношения.
Довид махнул рукой:
— Нужна ей моя телеграмма! Ей Евсей нужен был. Через Евсея пристала. Отношения. Ай!
И схватился за голову, вроде только сейчас понял про Малку, что она теперь неживая. И что в доме теперь без женской руки.
Оказывается, хлопцы были отправлены Довидом для оповещения соседей.
Стали сходиться люди.
Зуселя оторвали от Малки и перенесли в комнату. Потом сообразили, что лучше б Малку перенести в комнату для всеобщего обозрения и прощания, а Зуселя как раз оставить за занавеской.
Я не участвовал. Взял Гришку с Вовкой, повел на Десну.
Устроил соревнования наперегонки. На неглубоком месте. Дети развеселились. Мы пели песни.
Маршем вернулись домой.
Командовал Файда. Я дал денег — осталось после перевода Любочке чуть-чуть. Пообещал еще выслать. На его адрес. С передачей Довиду, когда тот оклемается.
На прощанье сказал еще:
— Мирон Шаевич, к вам тут ночью Полина Львовна заходила. Я ее гостевое место занял, наверно. Не обиделась? Где ж она ночевала?
Сказал наугад. По внутренней подсказке.
Файда заморгал и выпалил:
— Забегала. Она уже совсем ехала в Чернигов, ее машина ждала. На минутку забегала. А вы за домом сидели. Я хотел подвести ее к вам для вежливости. Она застеснялась. Суне книжки привезла. Я покажу, если надо. Для техникума. Три книжки. Не новые, но чистые. Нечерканые.
Я помолчал, вроде раздумывал, просить ли показать книжки. И ни слова не сказал.
Только от двери шепнул Симе — она тут же слонялась и руки на себе ломала:
— У меня срочное дело. На похороны не останусь. Хлопчиков у себя пару дней подержите, пока Довид оживет.
Вернулся в Чернигов к концу рабочего дня. Зашел в отделение.
Светка-машинистка в нарядном платье стояла на пороге с сумочкой и кого-то выглядывала.
Я вступил в разговор:
— Не меня ждешь, красавица?
— Люди с работы, а вы сюда.
— Это ты по часам заходишь-выходишь. Завидую. В кино намылилась?
— Да. В кино. Подругу ожидаю. Опаздывает.
Светка делала злое лицо, а круглые подбритые брови ей мешали. Получалось смешно.
Наобум предложил:
— Возьми меня вместо подружки. Я еще в отпуске считаюсь.
Как-то сказалось удачно.
В момент высчитал, что из Светки вытяну больше, чем из других. Женщина. Если спрашивать с подходом — узнаешь такое, что мужик при себе будет держать до смерти.
Перед сеансом играла музыка — аккордеон. Некоторые танцевали.
Мы явились с запасом, осталось время для буфета.
Светка попросила ситро с пирожными. Я купил. Причем в карман лез с опаской — выгреб же все деньги в Остре, Файде.
Но хватило. Без добавки. Вторую порцию Светке не получить.
Сам я отговорился, что ничего не хочу — дома поел.
Светка хмыкнула:
— Дома? Чего не переоделся? Пиджак мятый, в гадости какой-то, сапоги пыльнющие. И мешок тяжелый не бросил. Сильно спешил?
Все-таки баба давно при милиции, нахваталась — вопросы застали меня врасплох. Опять ненужный прокол.
Но я весело сказал, приобнимая Светку:
— Ой, девка! Тебе б звание присвоить. А ты на машинке стучишь. Не надоело?
Светка отстранила мою руку и строго выговорила:
— Я у спекулянтов билеты покупала. Заранее, между прочим. С переплатой. Вы мне деньги за свой не забудьте отдать. А вижу я все насквозь. Некоторые меня дурой считают. И ладно. Дур мужики больше любят. Правда?
— Правда. Деньги за билет завтра отдам. И за свой, и за твой. Я всегда женщин за свой счет в кино вожу. А лучше ты мне расскажи, что в отделении? Какие новости? Ужас как не хочется опять впрягаться. Сейчас повесят какое-нибудь гиблое дело, и пропало лето. У меня друг в Ладинке живет. Там места красивые. И рыба, и все такое. Поехали б с тобой на воскресенье. Ты как смотришь на предложение? По-дружески, конечно. Мы с тобой сколько лет рядом работаем.
Светка задумалась.
Я огляделся по сторонам. Знакомых не увидел. До начала сеанса оставалось минут пять. Светка с ситро не спешила. К пирожному не притронулась.
Ответила скороговоркой:
— Поедем. По-дружески, конечно. Я ж не такая, чтоб не по-дружески. А к вам, пока вас не было, женщина приходила. Красивая. Ну, не слишком красивая, но ничего. Одетая. И босоножки, и носочки на ней. И сумочка. Рыжая-бесстыжая. Сразу видно, непорядочная. Спрашивала и спрашивала, спрашивала и спрашивала: когда да когда, когда да когда. Я ей специально загадками отвечала. Нахальная она. — Светка глянула с прицелом. — Меня упрекнула в грубости к гражданам. Но я — где сядешь, там слезешь. Она в кабинет к Свириденко. А его нету. В Киев поехал на совещание в свете новых указаний. Убралась с кислой рожей. Больше ко мне не подходила. По коридорам слонялась, у хлопцев спрашивала.
Я понял — Евка. И как раз тогда, когда Зусель на-гора вылез.
Это была главная новость. Еще Светка рассказала, что по городу ползают домыслы, будто бандиты людей хватают и закапывают в землю живьем. Одного старика закопали, а он сам откопался. И не откопался б, если б не бродячие собаки. Разрыли. Но заявлений ни от кого не поступало, потому считается, народ совсем с ума посходил, не знает, что еще придумать, чтоб вывести обстановку из равновесия.
В зале я сидел без движения. И киножурнал, и фильм.
Переплачивать за такую дребедень было нечего.
Светка разок прижалась ко мне локотком, вроде случайно, но я не ответил. Честно же ей сказал: мы по-дружески.
Сеанс закончился, и я проводил Светку домой — она жила в самом центре, на улице Валовой, в бараке. На прощанье напомнил про Ладинку, но обниматься не полез. Хоть она ждала.
Теперь мой путь лежал к Штадлеру. Но сначала забежал домой, переоделся во все гражданское, оставил сидор.
Уже собирался убегать — заметил на столе записку:
«Жду. Приходите. Надо поговорить».
Без подписи. Но подписи и не требовалось. Буква «т» — с крышечкой, как в письме. Лаевская. Я даже не подумал, как она попала в дом, чтоб цидулку свою проклятущую подложить.
Бросился к двери — бежать к ней.
Но остановился. Нет. Бежать нельзя. Ни сегодня нельзя, ни завтра. Ни сколько сил хватит — нельзя. Пускай она сама придет. Сама придет и будет умолять поговорить.
И к Штадлеру ходить не надо.
И к Евке.
Ни к кому.
А надо спать спокойным сном. Ради Любочки. Ради Ёси и Ганнуси.
Аккуратно разделся, сложил одежду, как Любочка за мной подбирала: пиджак в шкаф на вешалку, брюки туда же — на специальную вешалку, с зажимами, рубаху на спинку стула, носки на пол не бросил, а повесил на перекладину табуретки. Старые сандалии, в которых ходил дома, поставил один к одному. Носками вперед, задниками к кровати. И выровнял. Доска шла по линии пяток. По доске и ровнял.
Засыпал тревожно, но с чувством выполненного долга.
Во сне Свириденко мне выговаривал: — Не утрамбовал. Подошел формально.
Лаевская не давала о себе знать. Евка тоже.
Я в их сторону старался не думать. Одна мысль меня тревожила — как там Басин с хлопчиками.
Но что я мог сделать?
А в конце июня Светка подкараулила меня с круглыми глазами:
— Штадлера знаете?
— А что?
Штадлер был мой тайный сотрудник, и не Светкино дело интересоваться.
Но она лезла мне прямо в лицо:
— Немой. Жидоватый. Правильно?
— Не жидоватый, а человек еврейской нации. Дальше?
— Ага. Сильно еврейской. Заходил вчера сюда. И не один. С фифой. С губищами намазанными. Аж гидко смотреть. В таком возрасте, а мажется. Искали вас по срочному служебному делу. С губищами говорит: «Я — Лаевская Полина Львовна, а это — товарищ Штадлер Вениамин Яковлевич. Он себя плохо чувствует по здоровью и немой, так я его сопровождаю. Он хотел бы встретиться с товарищем следователем Цупким». И смотрит на меня, вроде я ей вас с-под стола достану. Я ей говорю, хоть и не обязанная: «Товарищ следователь на задании». Она: «А когда будет на рабочем месте? Он же и с гражданами должен говорить, а не только по городу мотаться». Я отвечаю: «Чтоб такие, как вы, жили спокойно, товарищ следователь и мотается туда-сюда. А вы заявление напишите и оставьте. Я передам». А она с улыбочкой прогавкала: «Никаких заявлений писать не буду. И товарищ Штадлер не будет. Нам лично надо». А тот товарищ Штадлер еле стоит на ногах. Я говорю: «Вы, товарищ Штадлер, присядьте. Отдохните. Нам обмороки не нужные. Тут многие в обмороки падали. Не помогало». Баба Штадлера цап за руку и повела на выход. А он идет — чистый теленок. Я вам точно говорю — баба и есть главная. А он при ней.
Светка смотрела на меня с довольными ужимками.
Я ее похвалил:
— Правильно, Светлана, с такими наглыми надо без лишних слов. У меня эта Лаевская проходила свидетелем. И что ей надо, не представляю. А Штадлера не знаю. Но все равно — жалко, не поговорил с ними. Вдруг надо людям помочь.
Светка скисла:
— Помочь… Вы мне помогите. У меня сосед с ума сошел. Ночами в стенку кулаками бьет. Мама боится. Я не сплю. Сейчас совсем одна осталась. Мама в село поехала на недельку. А мне как — с буйным за стеной? У нас стенки знаете какие — саманные. Кулаком двинет — развалится. А там я. Одна. Беззащитная. Вот и получается — в милиции работаю, а толку нема.
Под конец своей речи Светка скисла с намерением пустить слезу.
Этого я допустить не мог.
Положил ей руку на плечико и говорю:
— Выясню, что за фрукт. Пугну. Без защиты не останешься.
— Когда придете? — Светка от нетерпения аж на носки встала.
— Когда он дома появляется?
— Он всегда дома. Не работает нигде. Тунеядствующий элемент. Могу отбежать сейчас.
— Нет, сейчас у меня срочное дело. После дежурства зайду. Не бойся.
Артистка Светка хорошая, но глупая. И весь ее вид показывал, что ей не страшно, а наоборот, хочется меня к себе заманить. По-дружески.
Вернулся в кабинет. Поспрашивал намеками у товарищей, не искал ли меня вчера кто-нибудь. По коридору погулял, тоже выяснил насчет посетителей по мою душу. Никто ничего.
Срочного дела у меня на тот момент не было. Зато надо было подумать. Крепко подумать и сделать выводы по текущему моменту.
Направился в городской парк за Красным мостом. Сел на нашу с Любочкой любимую скамейку возле памятника Сталину. Под кустом персидской сирени. Вроде образ Любочки вызывал. Даже мороженое себе купил в ее честь.
Итоги такие.
Лаевскую я пересидел. Перетерпел. Сама проявила беспокойство. Пошла на открытую провокацию. Показала прилюдно, что ищет со мной связи. Притащила Штадлера для наглядности. Значит, ей Довид успел донести из моего рассказа, что Штадлер был с Зуселем у меня дома. Взяла Штадлера за шкирку и приволокла. Мол, и Вениамин Яковлевич, немой инвалид, у нее в руках. Со всеми его сведениями про визит Зуселя.
Прийти она пришла. А если б я на месте оказался? Результат бы смазанный получился. Ей в милиции рот раззявлять ни к чему. Не на это она рассчитывала. Откуда она вызнала, что я в отъезде? Вчера я находился в Количевке. Ездил по разработке.
Причем пошла прямо к секретарке. Под кабинет начальника. А ей же прекрасно известно мое рабочее место. Шла б туда. Нет. В кабинет не заходила. У нас там всегда кто-то есть.
Что ж, следила за мной Лаевская во всей своей красе? Я б ее заметил. Ее не заметить никак нельзя. Или посылала кого-то, чтоб смотрели за мной.
Иначе — никак. Но зачем? Тратить свою немолодую жизнь на меня как такового? Доводить до белого каления, мучать, в том числе и жену, и детей?
Психическая атака. Все кругом — психическая атака. И записка на столе у меня в доме. И приезд в Остер буквально по моим пятам.
Мороженое я ел машинально. Шарик между двух вафелек крутился подшипником. И выскочил. Упал на сапог. Тут же налетели воробьи. Шуганул их ногой.
Да. Будем откровенны — Лилия Воробейчик. В ней все дело. В ней начало и в ней конец.
Поднялся. Беспощадно растер остатки мороженого.
Пучком травы вытер сапог. До блеска. Путь мой проходил точно. К Лаевской.
Калитка оказалась открытая. Дверь в дом тоже.
Полина Львовна лежала на топчане. Дремала. Но по рукам вдоль тела я определил, что дремота — притворство. Ладони напряженные. И расположенные неудобным углом. Наверно, увидела меня в окно издали или услышала калитку и заняла позицию для встречи.
В комнате пахло духами «Красная Москва».
Здороваться не стал.
— Ну что, Полина Львовна, дорогая моя, приятно вам было по чужим карманам шнырять? Привычно или, как все воры говорят, в первый раз, случайно?
Полина раскрыла глаза и, как артистка, приподнялась.
Оперла о подушку пухлый локоть и произнесла голосом с зевотой:
— А, Михаил Иванович! У вас там пуговка на соплях держится. Как раз снимите, я пришью. Любочка ж другим занятая. А вы без догляда. Снимайте, снимайте. И подкладочка у вас распоролась. Я все сделаю.
С топчана протянула ко мне руку, ладошкой-ковшиком.
Я сдержался. И не таких обламывал.
— Сейчас же вставайте, гражданка Лаевская! Хватит дурить мне голову. Тут будете отвечать на вопросы или проследуем в отделение? Вопросов много. Ответите на каждый.
Лаевская спустила ноги, сунула ступни в фильдикосовых чулках в шлепанцы, несколько раз шаркнула, удобно уселась, расправила халат с драконами.
— Хорошо. Именно что на каждый вопрос я отвечу. Именно что на каждый. Хотите вы или нет. Отвечу. Особенно на вопрос про Лилию Воробейчик. И про то, кто ее убил. С этого вопросика начнем? Или сами выберете, с какого? У вас же, наверно, списочек длинный?
— Нету у меня списка. В голове держу. — Я сохранял спокойствие, и чтоб показать, насколько спокойный, вышел на кухню, зажег керогаз, поставил чайник.
Из комнаты Лаевская тихо сказала:
— В буфете халу возьмите. Свежая. С маком. Давайте несите, сильно кушать хочется.
Через секунду Лаевская сама зашла на кухню, достала булку-плетенку, слизнула мак с корочки.
— Терпеть сил нету. Мак люблю. А ножик вы в столе возьмите. Не стесняйтесь. Мы как родные стали. Я так считаю.
Я не пошевелился.
Она сама открыла ящик стола. И перебрала один за другим три ножа. Ножи были из дома Лилии Воробейчик. Три. А значит, по счету, среди них и тот, которым убили потерпевшую.
Лаевская смотрела на меня приветливо: