Обращение в слух Понизовский Антон
Без пятнадцати пять солнце село за горную цепь Низенкетте. Небо на западе расцвело, стало нежным, горячим и выпуклым — а на востоке погасло.
Долина лежала вся в светлых туманах. Восток оцепенел. Три горы — Эйгер, Мюнх и Юнгфрау — начали постепенно врастать в потускневшее лунное небо.
Федя стоял перед высоким окном, смотрел на закат. Он ощущал какое-то нравственное давление, как будто эта красота чего-то требовала от него.
— Ты знаешь, — проговорил он торжественно, — о чем я хотел бы тебе сказать в эту минуту… Она пройдет. Но мне хотелось бы, чтобы мы вместе запомнили — полосу от самолета, закат… Чтобы это в нас сохранилось. Даже если сейчас ты со мной не согласишься, просто оставь пока, опусти на дно души…
Федя чувствовал, что Леля его внимательно слушает, но не смотрел на нее.
Вся сцена — волнующая картина, пейзаж; возвышенная речь, сопровождаемая чьим-то пристальным вниманием, — все это напоминало что-то прочитанное или виденное в кино.
— Я хочу сказать о реальности рая.
Я понимаю: вся эта тема может уже вызывать раздражение. Будто я фантазирую про какой-то забытый миф…
Но в том-то и дело, что рай — это наша подлинная реальность! она настолько близка… ближе кожи… Она в самом центре сердца… — и в центре памяти!
В центре памяти — потому что каждый из нас был младенцем. А каждый младенец, в сущности — тот же Адам…
Федя чувствовал себя так, как, наверное, чувствовала себя Лёля на своей planche а neige[10] — мысль скользила, слова находились легко:
— Младенец не знает границы своего «я» — и само понятие «я» ему чуждо. Младенец не знает, где «я» заканчивается и начинается что-то «другое»: мать, одеяло… «Мое я» и «Весь мир» для него — совершенно одно и то же…
Я слушал лекции о примитивных народах, о ритуалах: когда охотник танцует охотничий танец и надевает рога антилопы — он сам становится антилопой. Нет современного отношения между «субъектом-охотником» и «объектом-добычей», наоборот: становясь антилопой, он думает как антилопа, чувствует как антилопа, знает, куда побежит антилопа; он полностью на ее волне: точно так, как Адам! который мгновенно настраивался на укромность и малость и «мышкость»: его душа принимала сигнал в этом диапазоне — и в то же время он был способен услышать «слоновость» как мощный, громкий, тяжелый сигнал… Называя имена мышки, слона, антилопы, он называл не объекты, не что-то внешнее и чужое: он называл — себя самого! Артикулировал свою душу, части своей души. Его душа все вмещала, всех слышала, без конфликта, без внутренних разделений: малое не подавлялось большим, или слабое мощным — и мир был раем! потому что он сам, внутри себя самого — имел рай… Называя себя, свои чувства по имени, артикулируя эти чувства — он называл целый мир. Он называл мир по имени — и мир ему отзывался!..
Тут Федя увидел воочию, будто бы и ему самому внешний мир «отозвался»: слабый розовый отсвет, до сих пор незаметно лежавший на западном склоне Юнгфрау и тлевший в нескольких прорезях Мюнха, вдруг начал набирать силу.
Это было тем более поразительно, что солнце зашло почти уже полчаса назад, и небо вокруг трех знаменитых гор, и сами эти горы давным-давно потускнели и посерели. Вероятно, последние солнечные лучи пробились сквозь не видимую отсюда расселину или долину.
Быстро — с каждой секундой — розовое мерцание раскалялось, оно подожгло и Эйгер, и вот уже все три горы ярко пылали на фоне серого неба неправдоподобным огнем!
— Без ненависти, без страха, без разделений на «внутреннее» и «внешнее», на «себя» и «других»… — Федя не мог отвести глаз от розового пылания. — Я помню, как меня поразила мысль апостола Павла: «Каким судом судишь — себяосуждаешь, таяжде бо твориши судяй». Значит, «себя осуждаешь, потому что ты делаешь именно то же самое, за что судишь другого». На первый взгляд, странная мысль… Но ведь верная, верная! Если Дмитрию везде чудится «чувство вины» — ты заметила? он по любому поводу говорил про «чувство вины» русской интеллигенции, — это значит только, что чувство вины мучит его самого…
— За что «вины»?
— За бетонные стены! Он строит внутри себя стены, он ищет рациональные объяснения: мол, «другой» — алкоголик, «другой» сам виноват в своей боли, он грязный, он — «быдло»…
Но душу-то не обманешь рациональностями! Душа требует общности. Ее внутренняя конструкция, ее «дизайн» хочет общности. Живая душа хочет вместе с другими живыми душами жарить хлеб на костре… И значит, чтобы переломить ее, заглушить, надо крикнуть еще громче: «Быдло!» И матом! И хлопнуть дверью, и эти… бутылки швырнуть погромче, чтобы гремело! уйти! Понимаешь, если мы вместе жарим хлеб на костре — о чем нам кричать? Если нет разделения — нет и чувства вины. Чувство вины — это р е а к ц и я н а р а з д е л е н и е!..
Федя так разогнался, что слова уже не поспевали за мыслями, а опережали: он сам толком не знал, что скажет в следующую секунду, и это было захватывающе. Федя почувствовал, как на словесном сноуборде закладывает новый лихой, красивый вираж:
— Надо помнить, что впереди нас ждет подлинная реальность, где нет разделения… Надо все принимать, не противиться; помнить, что все существующее сейчас — только видимость, а точнее, проекция, образ, иллюзия, мара, поток бытия!.. Надо просто подняться над этим потоком, над «мирским слитием», видеть образы в их полноте, красоте, созерцать их оттенки… Вот мы слышали женщину: она боится поставить ребенка в метро, на ребенке валенки без галош, а под ногами мокрая слякоть, — казалось бы, мелкое, неприятное чувство, тревожное: можно разгневаться, испугаться или поддаться чувству вины — а можно подняться над этим, и с высоты увидеть все целиком, ощутить уникальную красоту: представляешь, вот валенки — и, если впитается мокрое, валенок потемнеет, потяжелеет, запахнет… Сложное чувство, красивое чувство!.. А вот она говорит «пуговки застегнулись» — помнишь, пуговки на рубашке? раньше они не застегивались, а теперь застегнулись — и в этом есть чувство пуговки, попадающей в петлю: как будто мяч попадает в ворота или в корзину или бильярдный шар в сетку — как можно назвать это чувство? Может быть, «чувство гола»? И к этому чувству, знакомому миллионам и миллиардам, прибавить тактильное ощущение этой фланелевой — или как называется эта дешевая… байки, байковой! — мягкой застиранной этой рубашечки — и ощущение детского тела под ней, чистой кожи, гладкого детского бока… и пуговка застегнулась!.. Это ведь уникальное чувство, не менее сложное, и уникальное, и прекрасное, чем… весь этот закат!..
Но такое же скоротечное. Все, что видим, что чувствуем здесь и сейчас, — все исчезнет: что радует; что пугает; что кажется страшным или уродливым — постоянно меняясь, проходит, как блики заката…
— Это вас в христианстве такому учат? — прервала Леля.
— Ну почему сразу «учат»? — чуть-чуть обиделся Федя. — Я способен на собственный теологумен…
— Чего?
— Мое личное богословское мнение, мировоззрение… Здесь немножко и от буддизма, и что? Я же мыслящий человек… Я не должен отказываться, ненавидеть, страдать…
Любое страдание нас привязывает к «сейчас», при… приторачивает к «сейчас», а зачем это допускать? Ведь «сейчас» — нереально! Реальна — вечность, в нее надо вырваться, к ней подняться…
Федору показалось, что словесный сноуборд разгоняется по трамплину и действительно вот-вот вынесет его вместе со слушательницей — если не сразу в вечность, то в некое новое и прекрасное будущее: может быть, через несколько дней, когда уедут Белявские? послезавтра?.. а может быть, прямо завтра?..
Между тем за окном творилось что-то уже несусветное.
Отпылав считаные минуты, Эйгер, Мюнх и Юнгфрау погасли — но затем небо за ними — небо, которое более получаса темнело, тускнело, серело и становилось ночным — сначала сделалось сиреневатым, а потом стремительно начало розоветь, распаляться до цвета истошного, исступленного лосося!
Федор прожил в Швейцарии шесть с половиной лет. Он знал, например, что эти дугообразные облачные хвосты, стоявшие почти перпендикулярно горам, — признак ветра сирокко, дующего из Африки. Федор видал не один живописный закат и не два — но тут у него на глазах творилось что-то из ряда вон выходящее даже по местным открыточным меркам.
Розовый свет пылал ярче и ярче. От неба как будто шел звон.
— Невероятно… — сдавленно проговорил Федя. — Просто невероятно…
…И только представить, что вся эта мощь — лишь далекий, призрачный образ будущей мощи, и подлинной красоты… То, что сейчас поражает, радует или пугает… И здешнее счастье… И здешняя боль — все ведь, в сущности, нереально… Земные судьбы… Страдание — мимолетно… и иллюзорно… И боль — иллюзорна…
— Чужая особенно, — отчеканила Леля.
Федя впервые за долгое время взглянул на нее — и увидел, что Леля перестала быть нежной, юной и ожидающей. Ее глаза перестали быть круглыми, смотрели жестко, с насмешкой.
— Там сын умирает, а у тебя оттенки пейзажа. «Поток иллюзий», — передразнила она довольно обидно. — Вот в этом и разница между нами. Для тебя всё иллюзии — а из меня кишки вынули. — Она сделала жест, как будто держала перед животом тряпку или полотенце и, скручивая, выжимала.
— Нет, нет, нет! — испугался Федор. — Ты не поняла!
— Поняла, что тебе их не жалко, — сказала Леля.
— Почему?! Просто я-то стараюсь не с сиюминутной позиции — а с точки зрения рая!.. как будет в раю!..
— Я не знаю, как будет в раю. И будет ли. Это ты знаешь. Я — нет.
— Посмотри свысока!.. то есть нет: с высоты, с высоты!..
— Да, конечно: сидеть на горе и смотреть, как внизу копошатся. Курортная философия.
Как Федор ни был обескуражен, он удивился качеству формулировки, подумав: «Ишь ты! Откуда в ней это?» Но попытался поправить:
— Я говорю только: не возмущаться, не помрачаться, не осуждать!.. а смотреть с точки зрения вечности…
— А как можно не возмущаться? У этой армянки, когда сначала «эрозия», а потом «нет, инфекция», а потом «а, выкидыш, все нормально» — как не возмущаться?! «Поток иллюзий»? Я загрызла бы за такие иллюзии!..
— Там врачи вообще не виноваты! Мы же слушали не целиком: у нее отрицательный резус-фактор, уже были необратимые… Люди болеют, и что ты сделаешь с этим? Кого ты «загрызла» бы, объясни? Ты не видишь, что это ненависть, снова ток и бетонные стены!..
— А у тебя — стеклянные стены, — сказала Леля. — Вот и вся разница. Я не права, хорошо. Да. И Дима не прав. Хорошо. Только он с неправдой — живой и здесь. А ты с правдой — вот только где ты? И что ты чувствуешь? Тебе кого-нибудь жалко? Кроме себя? Ты что-нибудь чувствуешь вообще?
— Bon… хорошо, тогда скажи мне про «Диму», который «живой и здесь»… кстати, у вас что-то было с ним?
— А у тебя с ней?
— С кем?! — делано удивился Федя. — С кем «с ней»?..
— Ты знаешь с кем. С паучихой.
— У меня не было — ничего!
— А в честь чего она тебя называет на «ты»? «Федечка», «Федечка»?
Федя смешался:
— Я тебе говорю, ничего!..
— Ну тогда и у нас «ничего».
Леля встала… и Федор остался один.
Он был ошарашен тем, что его прочувствованные слова привели к какому-то совершенно непредсказуемому результату — и главное, потрясен скоростью и необратимостью, с которой это произошло. «Где я ошибся, когда? — думал он: — Что случилось вообще?.. Где случилась ошибка?»
Луна стала ярче.
Небо, перецарапанное военными самолетами, наконец совершенно погасло и потемнело.
Далеко впереди, на обзорной площадке Юнгфраухох, зажглась яркая флюоресцентная точка. Другой огонек, потусклее, затеплился справа, на пике Шильтхорн.
На дальнем берегу озера множились и подрагивали огоньки.
Дольше других на темном небесном своде был виден один самолетный след — но в конце концов растворился и он.
Без пятнадцати шесть окончательно наступила ночь.
ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ (продолжение)
38. Зубки
Федор услышал хлопнувшую дверь и веселые голоса: Белявские вернулись после катания — и после ужина, судя по позднему часу.
Федор сидел один перед погасшим компьютером. Он никак не мог успокоиться и примириться с тем, что такой красивый и мощный «разгон по трамплину» закончился такой глупой «chute». По-русски «падение», «поражение» прозвучало бы как приговор, думать «une chute» почему-то было полегче…
Честно пробовал поработать — не смог.
Подумал было уйти прогуляться или поесть — но есть не хотелось, да и сохранялась призрачная надежда, что Леля одумается и придет — а он глупо с ней разминется… С другой стороны, сидеть здесь и ждать было еще глупее…
Но сидел и сидел, уставившись в темный экран монитора и погружаясь все глубже в бессмысленное раздражение и томление — когда к нему «за уголок» заглянула Анна: снова довольная, энергичная. Подойдя, по-хозяйски его потрепала по волосам коготками.
Всколыхнувшаяся досада и раздражение так взбаламутили Федю, что некоторое время он даже не вполне понимал, о чем она говорит: с кем-то они встретились в ресторане, с каким-то важным Ильей…
Но Анна, не замечавшая или не желавшая замечать Федину мрачность, была так оживлена, так молодо и свежо выглядела после лыж, что, несмотря на досаду и мрак, Федя почувствовал и шевельнувшуюся гордость: все-таки эта опытная, взрослая и красивая женщина была к нему не вполне равнодушна… если бы вчера он пошел ей навстречу, то, может быть…
Постепенно он начал прислушиваться к рассказу.
— Чей заместитель? — переспросил он.
— Прозорова! Правая рука Прозорова по пиару!..
Анна рассказывала об ужине в самой, как она выразилась, «топовой» (т. е. самой престижной и дорогой) местной гостинице «Виктория Юнгфрау»: достав из сумочки новый айфон, Анна продемонстрировала фотографии Дмитрия Всеволодовича и белесого недовольного человечка на фоне каких-то золотых росписей, пальм и колонн. Человечек был товарищем юности («из прошлой жизни», как выразилась Анна), теперь — приближенным известного (даже Федя знал эту фамилию) русского олигарха.
Олигарх содержал ряд спортивных команд в разных странах — и в частности, национальную сборную РФ по беговым лыжам. По счастливому совпадению, сегодня в Монтре заканчивались сборы («Qu’est-ce que c’est que des[11] cборы?» — «А я сама не знаю! — заразительно рассмеялась Анна. — Какие-то тренировки?..») — и нынешней ночью, в одиннадцать или в начале двенадцатого, автобусы с лыжницами отправлялись в Москву.
— Представляешь спортивную сборную? Да, я тоже не представляла, мне мальчики описали: в одном автобусе лыжницы — лыжи, палки… В другом автобусе тренеры, массажисты, врачи, все такое. В третьем автобусе спонсоры. В четвертом друзья спонсоров. В пятом подруги спонсоров. В шестом подруги друзей… В общем, дивизия! Караван! Отличные комфортабельные автобусы абсолютно бесплатно…
— Бесплатно?..
— Ну я же тебе говорю-у! — Перегнувшись через подлокотник, Анна слегка шлепнула Федю по лбу. — Илья нас берет с собо-ой! Он правая рука Прозорова, за ним вообще всегда самолет присылают, но ты же знаешь: Женева закрыта, Лозанна закрыта, Цюрих, вообще все закрыто — поэтому только автобусом! Когда будут подъезжать к Берну, Илюша нам за часок-полтора подтвердит — мы подскочим в «Викторию», и — прямой наводкой в Москву! Тебе надо в Москву? М? Бесплатно? В хорошей компании? Места есть! А что? Ну подумай! Ну ладно. Тогда — коротаем последнюю ночку…
Тут до Феди дошло, что уже этой ночью они с Лелей останутся во всей гостинице — одни.
— Кста-ати! — Анна снова пришлепнула по его подлокотнику. — Ты мне хотел показать фотографии! Что-то старинное, летопись?
— Летописный фрагмент. Да, да, летопись… — Феде послышалось наверху движение. — Дайте адрес — я вам брошу le lien… ссылку, ссылку…
— Бросишь льян? — ласково улыбнулась Анна, показывая остренькие симпатичные зубки и будто не замечая Фединой торопливости и раздражения. — А я думала, ты-ы мне прочтешь… как-никак, наша последняя ночка…
— Нет, сейчас не могу.
— Ты уходишь?
— Не ухожу.
— Очень занят?
— Да! Нет…
В этот момент зазвенели ступени: по лестнице стали спускаться серые угги.
— Тогда почему же не можешь?.. — улыбнулась Анна еще умильнее, и Федя наконец догадался, что она прекрасно все понимает. — Ах, жалко… Ну что ж поделать, тогда запиши адресок… — Пока Леля спускалась по лестнице, Анна медленно диктовала адрес: — …джи-эм-эй-ай-эл точка си-оу-эм. Бонсуар, — она приветливо кивнула Леле, проходившей мимо по направлению к кулеру.
— А вам, юноша, — вполголоса, не снимая улыбки, обратилась Анна к Федору, — будет наука на будущее… Жекам нельзя давать обещания — ни-ког-да, никаких обещаний… — («Когда же, — подумал Федя с тоской, — вы наконец уберетесь отсюда!») — но если пообещал — то изволь выполнять. А то крупно можете по-жа-ле-еть…
В это время Леля вернулась к камину с пластиковым стаканом воды.
— Водичка! — воскликнула Анна. — Отличная мысль. Федечка? принеси мне водички.
Федор взялся за подлокотники, но не для того чтобы встать, а как будто наоборот: как если бы посторонняя сила тащила его из кресла, а он захотел удержаться… но тут же подумал, что если сейчас он откажется выполнить невинную просьбу, это будет выглядеть перед Лелей каким-то глупым и вызывающим хамством и вызовет еще худшие подозрения… и в нерешительности поднялся. Глупо, глупо! как глупо все!..
— Хочешь? — Он чуть было не бросился к Леле, — Я тебе тоже… могу еще принести?..
— У меня есть, — пожала плечами Леля.
— Да, Федечка! Только возьми стеклянный бокальчик. Пожа-а-алуйста!..
«Ну нет!.. — задыхаясь от ярости, подумал Федя. — Нет! Вот уж — нет!.. Не получишь… Что, без конца думаешь издеваться?..»
Оторвав от перевернутой пирамидки мягкий, мнущийся пластиковый стакан (и чувствуя, что расчленяет что-то суставчатое, почти живое), Федор набрал — чуть больше чем наполовину — холодной воды и, вернувшись, шмякнул этот стаканчик так, что несколько капель вылетели на стол.
Анна едва взглянула в Федину сторону: она успела придвинуться к Леле и что-то показывала ей в айфоне, весело щебеча. Не прерываясь и даже почти не глядя, она промокнула мокрое на столе бумажным платком.
— Я просила стеклянный, — сказала она брезгливо. — Ты не расслышал.
«Ты не расслышал» было произнесено без знака вопроса — как констатация: мол, «какой ты тупой и неловкий». Даже не пригубив из стакана, Анна обратилась к Леле — судя по всему, в завершение разговора:
— …и даже не думай! Вообще не проблема. Ну что? Пойдем перекурить это дело? —
И когда Леля помедлила, Анна, к огромному удивлению Федора, ухватила ее за запястье и потащила из кресла, как будто они были закадычными подружками:
— Подём-подё-ом!
К еще большему Фединому изумлению, Леля послушно, понуро последовала за ней.
«Что она ей сказала?.. В принципе… Нет, что такого она могла ей сказать?..
Стоп! — вдруг осенило Федю. — Леля не курит.
Она это говорила — и даже подчеркивала…»
В ту же секунду — как будто он не подумал это, а произнес вслух — Анна обернулась к нему и ослепительно улыбнулась, показав ряд белых зубок с остренькими выступающими клычками.
39. Рассказ про обиду, армрестлинг и про коня Каракуша
Это было два года назад, двадцать третее февраля, помню все как сегодня. Я еще в Москве месяцев три — вся еще с открытым ртом ходила… Пока Москва мне уроки не дала.
Какие уроки?
Первый урок был, что этот азербайджанец начал меня на зарплате обманывать. За копейки работала — и все равно обманули.
Второй урок был, когда у меня из кармана выручку утащили. И телефон утащили.
Третье было, что мы на квартире жили с людьми — я зарабатывала, собирала маме отправить, двенадцать тысячи собрала… нет, обманула: двенадцати не было. Одиннадцать было с копейками. И украли эти одиннадцать тысяч. Я вся в слезах, в горести…
Соседи украли?
Девочка, с кем я жила. Я дома выросла так: если вместе живешь, один хлеб делишь — это уже как член семьи. У меня дома двери не закрываются! В большой селе, две тысячи население в одной селе — никогда двери не закрываются. Я родилась там, где самая высокая гора, Эльбрус!..
Как называется ваше село?
Джингирик. Я сама карачаевка. Но по предкам — грузинка. У меня Абашидзе предки. Если взять до семи поколений. У нас своих предков положено знать: дед, прадед положено знать, хочешь не хочешь. Это любой нормальный человек должен знать, правильно?
Если есть такая возможность…
Значит, вы родились на Кавказе, все детство там провели?..
Свое детство я вспоминаю всегда с отцом. Вот сейчас у меня одна мать — но детство я всегда помню только с отцом: лошадя…
Вот я вам ситуацию расскажу. Один раз — я была в седьмом классе — отец новую необъезженную лошадь привез, говорит: кто сядет на нее — я этот лошадь той подарю. Брат не захотел сесть — а я села! Я знала, что не смогу объездить, потому что лошадь был очень дикий. Но все равно я села. Он побрыкался-побрыкался, я упала. Она меня хотел топтать в огороде! Но этот лошадь уже был мой все равно. Я стремилась всегда — если, например, мой брат сделает что-то для папы, чисто мужское, — я старалась сделать в два раза лучше его! Я не знаю почему, я всегда с ним напоперек хотела идти…
Как назвали коня?
Каракуш.
Это значит —?
Черный орел. Он был черный: вот черный прямо, блестел! Я ему всегда чи-истила, всегда корми-ила, всегда вот такими кубичками сахар давала, конфеты давала, я этот лошадь больше всего любила!
А почему вы старались делать, вы говорите, «чисто мужское»?
Не знаю, но я старалась всегда за мальчиками ходить. Я с ними дралась в детстве, я с ними ругалась… Вот у нас в селе горка есть, мы зимой меряли, у кого санка дальше покатится. Если у меня санка дальше не шло, я всегда нервничала, всегда ругалась: «вы подтолкнули!» — ну не по правилам, одним словом… Их побить — это для меня в детстве первое место было! Я вообще сама мастер спорта бывшая по ручспорту…
По какому спорту?
Ручспорт, армспорт, ну армрестлинг…
Вот это да!
Да. Но я не любила свой спорт, я признаюсь. Мне хотелось на бокс, карате, а отец не пускал на карате. Он меня записал на ручспорт…
Потом я приехала с тренировок — я от города недалеко живу, три-четыре километра — домой зашла: у меня дома люди. Говорят: у твоего отца инсульт. Это был, наверно, самый большой шок в моей жизни…
Отца не стало.
Но он очень хотел — мой отец всегда очень хотел! — чтобы я была мастером спорта. Поэтому я старалась тренироваться. Но каждый день не давали тренироваться — давали через день только. Потому что тяжелый спорт: кисти качаешь, мышцы качаешь… в основном верхняя часть тела качается. Вы, наверно, видали, да? Железный столик вот так, там две ручки и два… как подушки: вот моя сторона и ваша сторона. Рукой можно держаться. Ногами можешь упираться…
А борются стоя?
Конечно стоя! Там сидя никак нельзя: раз! — и все, даже не обернешься! Ручспорт — такой моментальный вид спорта: не успеешь глазом моргнуть, что тебя уже поставят…
Что значит «поставят»? положат руку?
Ну да, да, положат! Когда начинаются схватки вот на замок, или вот грудевое, к груди вот так — это чисто по силе идет: а в основном — быстро, по резкости!.. Вот осетинки: они что мальчики по борьбе, что девочки по ручспорту, — они резкостью больше берут, чем силой. Мне одна девочка сделала срыв: мы в Архызе участвовали, собирались на абсолютное ехать в Питер…
Абсолютное первенство?..
России первенство. Мы боролись, у нас был один-один. И последний раз — у нас обмотали руки — уже три, четыре минуты, в последний момент она поняла уже, что я не с резкости, а я просто силой, весом хочу ее поставить, — и она вот так встала, привстала и рукой хоп! и мне с плеча руку выдернула!
Нарочно?
Не нарочно! наоборот… ну как вам сказать… и нарочно и не нарочно. От нервов.
Ну там уже на операцию надо было, чтоб ковшик на место поставить, чашечку… После этого я оставила спорт.
Мне тренером предлагали, я не захотела. Не знаю. То, что могла, я все сделала. Может, так было угодно Богу, что мне пора было остановиться.
Когда вы закончили бороться?
Я закончила полностью в двух тысячах третьем году. Я еще в лицее училась.
Потом уже подросла — надо матери помогать. А то мама — у ней три тяжелые операции: почек нет, желчного пузыря нет… Аппендицит элементарный чуть не умерла: лопнуло внутри — еле успели…
Я всегда говорила ей: мама, давай я поеду в Москву?
Она говорила: нет, нет.
У нас родственница в Москве, живут с матерью на Царицыно, там две комнаты в коммуналке. Она мне всегда звонила: давай, приезжай к нам, то-се. Я говорю: мама, можно, я в гости поеду?
«Нет, нет».
Я говорю: мама, можно, месяц я поработаю? не понравится — уеду.
И вот приехала…
Понравилось?
М-м… Не сказать то, чтобы мне понравилось… В Москве трудно выжить.
Тем более рынок — это тяжелая вещь. Я сначала пошла туда на Царицыно. Там работала за четыре тысячи в месяц. И — я как сегодня помню — у меня недостача вышла тысяча шестьсот рублей. Но я знала, кто брал. Хотя она знала, та девочка, которая у меня брала: если ей надо будет, она попросит, я бы ей помогла. Она знала это. Для меня не настолько деньги обидны были, мне было обидно ее отношение: я за четыре тысячи, грубо говоря, как поп пашу там стою…
Как поп?
Ха-ха-ха, вы не поняли! у нас слово «поп» — это типа как «раб». Я работала — я уходила в семь, приходила в двенадцать, и без выходных: работа — дом, работа — дом… Я домой приходила чисто как зомби, ложилась, думала «сейчас встану искупаюсь, сейчас встану искупаюсь…». Глаза открывала — уже шесть утра! А мне в семь надо быть на работе…
Трудно было. Много было таких ситуаций…
Ну самую — вот из-за чего я хотела даже домой поехать — ситуацию вам могу рассказать.
Я жила тогда с этой девушкой на Царицыно, но ее матери дома не было, мать уехала.
У этой девушки, где я жила, был… мужчина, как говорится, с кем она… имела какие-то отношения. Он не жил на квартире, но отношения у них были.
Я с работы пришла, как обычно — ну, искупалась, легла.
Вдруг… там был, наверное, час, два — но больше двенадцати, потому что в двенадцать я только легла — я проснулась от того, что открылась дверь, слышу.
Открывает вот этот пацан. Он говорит мне: пойдем с нами пить — ну, типа, праздник, двадцать третее февраля.
Я говорю: извини меня (он азербайджанец мальчик), извини, мне на работу утром, то-се.
Он говорит: давай пойдем.
Я говорю: нет, не «пойдем». Извини, как-нибудь в следущий раз. (Ну так, культурно.)
А он начинает: тебе западло с нами выпить? Что, в падлу тебе? — вот эти дешевые фразы. Нормальный человек себе такие фразы…
Рынок нас заставляет и материться, и нервничать, и орать, потому что рынок — это очень трудная вещь, — но я не думаю, что я где-то в тюрьме лежала, чтоб так со мной разговаривать: «в падлу» — «не в падлу», вот эти его движения рук вот этих, вот эти пальцы нагибать…
Я так на него смотрю и говорю: слушай, мой дорогой. Во-первых, я сказала: я не хочу! — это первое. Во-вторых, — говорю, — ко мне брат мой в комнату не заходит, когда — я — сплю!
(Там, где я выросла, ко мне брат не зайдет даже в майке. В рубашке заходит, в обычной маечке не заходит: у нас надо, чтоб у мужчины плечи были закрыты. Я даже к отцу на кровать никогда не садилась.)
И я ему говорю: ко мне брат родной не заходит. А может, я без одежды сплю?
И он мне тогда матом! «да мне пофиг», короче.
Я говорю: слушай, выйди, я переоденусь.
А он: нет, вот ты сейчас пойдешь с нами — что, в падлу? скажи, если тебе в падлу…
Вот это слово «в падлу» он разов сто употребил, пока мы с ним разговаривали.
Я: выйди!
Он говорит: я не выйду, скажи, если в падлу… И дальше маты, не маты… короче, он мне говорит, типа: я твою маму, я твою папу, я твою породу…
Я говорю: слушай, говорю, это ваша порода привык своих матерей материть, сестер — у нас так не положено, я не хочу не то что сидеть пить с тобой, я тебя не считаю за человека!
Я знаю, что это грех. Я тоже была в эмоциях, мне тоже руку в рот не клади. Я сама знаю… но зачем сидеть сейчас лицемерить, из себя ангела делать, правильно? Какой я есть, я не скрываю. Я знаю все свои недостатки… и в то же время достатки.
Я ему говорю: слушай, выходишь, нет?
А он мне: да я тебя… там то, се…
А я вот так на диванчи… на кресличке лежала, которое так выскакивает и раскрывается — я в одежде, только в ночной.
И он подскакивает, короче…
Я говорю: ты тупой?! — говорю, — ты вообще больной?! Тварь, — говорю, — выйди отсюда!
Вот такие фразы я озвучила.
И он на меня опять: да я твою маму…
До моей мамы, — говорю, — тебе, — говорю, — урод, далеко, чтобы ты ее… вообще имя ее произносил! Это твоя мать, — говорю, — такая, что такого урода как ты родила и сейчас спит спокойно!
Как я это сказала — как он меня здесь схватил, а я в ночнушке была, так, сюда… Это было первый раз в моей жизни, кто-то меня сюда взял… Ну, ночнушка вот так у меня была… и, короче, вот так у меня на столе нож от хлеба. Я не знаю, как я до этого ножа… я вот так вытащила этот нож… Ну, может, или бы напугать… я не то что прям дикая… Я вот знаю, я буйная — да, я буйная: слово скажешь — я два, подерешься — подерусь! Но я тоже знаю, что у меня не хватило бы силы воли человеку нож сунуть: я на каких нервах бы ни была, я на это очень слаба, я на кровь очень слабая. Ну вот вы: в каком бы бешенстве ни были — вы же понимаете, что вы ножом даже кошку не тронете, там, собаку, не то что человека… Я от испуга схватилась, я этим ножом — я хотела его напугать, и в это время сестра вошла, вот эта, с кем он… и он меня отпускает, вот так ее берет и на меня кидает! — ну, свою девушку, кто моя родственница…
И я от страха вот это кидаю, нож, вся в истерике, плачу, как будто я их порезала!.. Я испугалась: хоть там секундно было, я испугалась! А если бы она быстро вошла, нож ее бы задел, я от испуга испугалась, понимаете? И заплакала, заплакала!
А она говорит: че ты плачешь. Он ко мне в гости пришел. — И вот ее фраза, сестры фраза: «Ты у меня дома живешь: изволь уважать моих гостей».
Вот это уже был предел!
Читать бесплатно другие книги:
