Сивилла Шрайбер Флора

— Мне приходится заставлять себя даже двигать глазными яблоками. Так хорошо просто смотреть в никуда.

Эта хрупкая личность, как позже выяснила доктор Уилбур, редко ела, мало спала и вообще проявляла лишь незначительный интерес к окружающей жизни. Часто она говорила: «Я ничего не ощущаю». Когда настроение у нее становилось получше, она любила ходить по библиотекам и музеям, предпочитала музыку живописи. В очень редких случаях, когда она сама бралась за кисть, неизбежно рождалась какая-нибудь угрюмая композиция с одинокими персонажами, лица которых были либо чем-то прикрыты, либо отвернуты от зрителя. На помосте церкви в Омахе именно она придавала этим бестиям мрачный вид.

Характерно, что Сивилла Энн начинала командовать телом, когда «всего становилось слишком много». Однако ее выступления на первый план были скорее реакцией на данную ситуацию, чем попыткой справиться с ней; из всех «я» в наиболее глубокой депрессии находилась именно Сивилла Энн, способная часами неподвижно сидеть в молчании, как пеликан на пианино в доме Дорсеттов в Уиллоу-Корнерсе.

Собравшись уходить после своего первого визита к доктору Уилбур, Сивилла Энн встала и медленно, еле волоча ноги, двинулась к двери.

— Это так тяжело, — слабым голосом сказала она, — ставить одну ногу впереди другой, и мне все время приходится следить за этим, иначе я остановлюсь.

Отметив значительную пассивность и слабость Сивиллы Энн, доктор Уилбур диагностировала у нее неврастению — тип невроза, который возникает из-за эмоциональных конфликтов и для которого характерны переутомление, депрессия, чувство тревоги и (нередко) локализованные боли без видимых объективных причин. Доктор Уилбур была также уверена в том, что Сивилла Энн представляет собой идентификацию с Хэтти Дорсетт, пребывающей в кататоническом состоянии на ферме.

Клара, которая оказалась в кабинете доктора в рождественские каникулы 1957 года, во время разбора эпизода с помостом в церкви, молча продолжала следить за диалогами о религии, которые продолжались весь конец декабря этого года и первые месяцы года 1958-го. В марте она представилась доктору Уилбур, дав о себе такую информацию:

— Мне двадцать три года. У меня никогда не было матери. Я просто существую.

Далее она разъяснила свою религиозную роль в конгломерате «я» Дорсеттов.

— Я знаю о религии больше, чем все остальные, — заявила Клара Дорсетт. — Я была в песочнице вместе с Рути, в церковной школе — с Сивиллой и остальными. Религия для меня так же важна, как она важна для Мэри, а иногда мне кажется, что для меня она даже важнее. Я воистину верую в Бога, в то, что Библия есть Откровение, идущее от Него, и верую в существование Сатаны, который есть Его противоположность.

Внезапно кабинет стал похож на чашу, в которой собраны гроздья гнева. Клара меряла комнату шагами, бросая страстные обвинения:

— У Сивиллы достойный сожаления характер. Честно сказать, отвратительный. Беда с ней в том, что она вбила себе в голову идею, будто собирается что-то сделать. Ничего у нее не получится!

— Похоже, вам не нравится Сивилла, — сказала доктор.

— Не нравится, — резко ответила Клара.

Одно «я» против другого в разрывающейся на части женщине.

— Но почему? — спросила доктор.

— А почему она должна мне нравиться? — возмущенно ответила Клара. — Она не дает мне делать единственное, чего мне хочется.

— Чего же вам хочется? — спросила доктор.

— О, да ничего особенного, — пояснила Клара. — Мне бы хотелось продолжать учиться, а она стоит у меня на пути.

— И что бы вам хотелось изучать?

— Музыку и английский. А в особенности историю и науки, связанные с медициной, — химию и зоологию, — ответила Клара.

— Именно это изучает Сивилла, — не замедлила указать доктор.

— Ничем она не занимается, — презрительно сказала Клара. — Возникает какая-то огромная стальная стена, и она просто не может заниматься. Вообще ничего не может делать. Это не всегда было так. Но сейчас это именно так.

— А почему, Клара? — спросила доктор, чтобы выяснить, насколько хорошо на самом деле эта новенькая знает Сивиллу.

— Гнев, — авторитетно заявила Клара.

— У меня есть хорошие сверла для того, чтобы пробить эту стену гнева, — заверила ее доктор. — Вы мне поможете в этом, Клара?

— А зачем это мне? — Дух противоречия стал еще более отчетливым. — Что хорошего она сделала для меня?

— В таком случае, — хитро предложила доктор, — помогите мне проделать в этой стене глазок — не ради Сивиллы, а ради вас.

— Ради меня? — Клара недоуменно пожала плечами. — Боюсь, доктор, я не вижу никакой связи между нами.

— Клара, неужели вы не понимаете, что, если мы с вами вместе поможем Сивилле выздороветь, она больше не будет мешать вам делать то, что вам нравится? — Голос доктора становился все более настойчивым. — Неужели вы не понимаете, что, помогая Сивилле, вы будете помогать себе?

— Знаете, — заколебалась Клара, — Сивилла все равно так далека от всего. Я не могла бы добраться до нее, если бы даже попыталась.

— Попытайтесь, Клара! — В голосе доктора звучала уже не просьба, а мольба. — Ради себя же самой, Клара, — тихо сказала доктор. — Завтра утром, когда Сивилла проснется, я хочу, чтобы вы все, девушки, кое-что сделали.

— И мальчики тоже? — спросила Клара.

— Да, вы все, — ответила доктор.

— Что именно? — допытывалась Клара. — Пойти в церковь? Ведь завтра суббота.

— Нет, я не прошу вас идти в церковь, — решительно ответила доктор. — Просто поспите подольше, а потом скажите Сивилле, что причина, по которой она не может делать все то, что ей хотелось бы, состоит в том, что ей мешают осложнения, вызванные ее болезнью.

Клара, которая во время этого диалога продолжала расхаживать, резко остановилась.

— Но, доктор, — запротестовала она, — вы сказали Сивилле, что она сможет учиться, несмотря на болезнь, хотя анализ отнимает у нее массу времени.

— Да, — пояснила доктор, — я и в самом деле так говорила. Но это было до того, как я поняла, с каким количеством боли придется столкнуться. В то время я считала, что основной травмой было горе из-за смерти бабушки, что именно поэтому Сивилла диссоциировала в другие «я». И я думала, что рана все еще свежа, потому что Сивилла, отсутствовавшая два года, не имела возможности погоревать и наплакаться. Я не знала тогда, сколько других тяжелых переживаний выпало на ее долю и насколько сложны причины ее болезни.

— Знаете, — доверительно ответила Клара, — Сивилла беспокоится по поводу того, что потеряла несколько лет, и боится, что вы узнаете об этом.

— Это смешно, — удивленно возразила доктор. — Сивилла ведь знает, что мне известно о потерянных годах.

— Она продолжает оживлять прошлое, — сообщила Клара. — Она все еще думает, что ее мать как-то навредит ей. — Клара помолчала, потом добавила: — Я рада, что у меня никогда не было матери.

Доктор оставила последний комментарий без внимания, сказав только:

— Мы постараемся освободить Сивиллу от прошлого.

— Да, она хочет освободиться, — с готовностью подтвердила Клара. — Она хочет забыть обо всем и не сталкиваться ни с чем из прошлого.

— Ей придется столкнуться со всем этим для того, чтобы освободиться от него, — ответила доктор. — Но она способна это сделать. У нее есть упорство и есть смелость. Они есть у каждой из вас.

— Смелость? — саркастически переспросила Клара. — Она ни на что не способна. Она ни с чем не может справиться. И вы называете это смелостью?

— У нее большие способности, и она одарена во многих областях, — убежденно ответила доктор. — Когда мы разрушим стену гнева, она сможет реализовать себя.

Клара печально покачала головой:

— Нет такого инструмента, которым можно было бы это сделать.

— Мой инструмент способен сделать это, но при одном условии.

— Условии? — Клара была озадачена.

— Мы сможем обрушить эту стену, Клара, — твердо сказала доктор, — если вы все будете работать вместе со мной.

Клара посмотрела на нее с еще большим удивлением.

— Завтра, — продолжала доктор, — когда вы заговорите с Сивиллой о сегодняшнем сеансе, начните рассказывать ей о тех вещах, о которых вы знаете.

— О вещах? О каких? — неуверенно спросила Клара.

— О том, что вы знаете, чувствуете, помните… — терпеливо пояснила доктор.

— Я помню очень многое о церкви, — сообщила Клара. — Все происшествия в церкви Уиллоу-Корнерса стоят передо мной как наяву.

— Расскажите о них Сивилле.

— А что толку? — пожала плечами Клара. — Сивилла не умеет слушать. Понимаете, все дело в этой большой стене.

— Мы собираемся разрушить стену, — ответила доктор. — Все вместе, действуя дружно. — Доктор пристально взглянула на Клару. — Тогда Сивилла обретет способность делать то, чего вы хотели бы от нее. Она больше не будет мешать вашему ученью.

— Я все равно не хочу помогать ей, — упрямо ответила Клара. — Зачем мне это?

— Тогда почему бы вам не объединиться с остальными? — настаивала доктор Уилбур. — Вы сможете делать все, от чего получают удовольствие они. Вы можете заниматься этим вместе.

Клара встала и вновь начала расхаживать по кабинету. Потом она с кислой улыбкой обратилась к доктору.

— Вы в жизни не видели такого сборища индивидуалистов, — сказала она. — Все они хотят делать все по-своему.

— Попробуйте! — возобновила доктор свои уговоры.

Клара рассмеялась:

— Слышали бы вы, как мы ссоримся. А я их и сейчас ощущаю. Обе Пегги так просто кипят.

— Клара, послушайте. — Доктор подошла к пациентке. — То, о чем я прошу вас, нужно сделать ради вашего же блага. Ради всех вас. Я уже говорила об этом с некоторыми другими. Все вы должны работать вместе. Все вы должны попробовать установить контакт с Сивиллой. Это, Клара, единственный способ убедить Сивиллу поступать так, чтобы это не мешало вашей собственной самореализации. Неужели вы не понимаете, каковы ставки? Может, вы все-таки попытаетесь понять?

Комната наполнилась угрозой, когда Клара ответила:

— Сивилле не следует жить!

На следующий день в кабинете доктора Уилбур оказалась Нэнси Лу Энн Болдуин. Шум уличного движения казался Нэнси ужасным отзвуком взрывов, поскольку она жила на переднем краю страха.

— Я не люблю, когда что-то взрывается, — заметила Нэнси. — Всегда что-то взрывается. Когда ты маленький и мать бросает в тебя кубики, то это для тебя все равно что бомба; предметы бьют тебя, ты теряешься, у тебя начинает кружиться голова и вокруг появляются маленькие точечки. И шум, ужасный грохот, который хуже бомбы, когда ты маленький. Самое ужасное во всем этом то, что мать не умерла.

— Ваша мать похоронена в Канзас-Сити. Сейчас нет никаких взрывов, которые могли бы повредить вам. — Уверения доктора звучали как заклинание.

— Не понимаю, откуда вы это знаете, — запротестовала Нэнси. — Мать может быть похоронена в Канзас-Сити, но все равно взрываться в моем мозгу. Кроме того, я могла бы назвать много всяких других взрывов, и я не понимаю, как бы вам удалось предотвратить их. Вы не можете удержать газовую горелку или плиту от взрыва.

— В вашем доме нет газовой плиты. — Доктор пыталась успокоить страх Нэнси при помощи реалистических, практических замечаний.

Губы Нэнси дрогнули в короткой усмешке, и она дурашливо ответила:

— Ну, она, наверное, здорово пшикает, когда взрывается. — Страх вернулся к ней, и она добавила: — Но нельзя удержать от взрыва весь мир. Вот тогда пшикнет по-настоящему.

— Мир не собирается взрываться, Нэнси, — сказала доктор Уилбур.

— Зачем же тогда строят убежища по программе гражданской обороны? — тут же парировала Нэнси. — Почему везде видны знаки конца? Сатана разрушит этот мир, а Бог заново отстроит его, сделав совершенным, так что больше не будет греха. Во время последней войны — Армагеддона — все будет разрушено, как написано в Пророчествах.

— Это время еще не наступило. — Доктор Уилбур была полна решимости освободить Нэнси от ее навязчивых идей.

— Перед концом света, как учат нас Пророчества, — продолжала Нэнси, не обращая внимания на то, что ее прервали, — реки пересохнут и станут подобны крови. Пророчества говорят нам также, что перед концом к власти придут католики, которые будут контролировать правительство и сознание людей. На наших глазах происходит именно это. Каждый день мы читаем о загрязненных реках. Эти загрязнения и есть та «кровь», о которой говорят Пророчества. А поскольку долго без воды не проживешь, все мы умрем, как говорится в Пророчествах. Пророчество о католиках тоже сбылось. Католики начали давно — с постройки школ и колледжей. Но до тысяча девятьсот тридцать шестого или тридцать девятого года — я точно не знаю — они не могли сделать больше. Во всяком случае, они не могли сделать больше до тех пор, пока Ватикан не признали свободным государством с правом высказываться. И вот с этого времени католики стали более могущественными. Настанет время, доктор Уилбур, когда, если вы не будете почитать их священников, кардиналов и пап, вам будет житься, как евреям при нацистах. Католики собираются захватывать все больше и больше власти. И если бы у нас было хоть немного соображения, мы бы не позволили никакому католику баллотироваться в президенты. Если они доберутся до власти, то захватят контроль над образованием. Католический комиссар по образованию для них даже важнее, чем президент. Они знают, что, контролируя детей, смогут контролировать и родителей. Они не упустят ни единого шанса, чтобы поработить нас.

Нэнси тревожно металась по комнате. Обернувшись к доктору, она заявила:

— Я никогда не стану католичкой. Я никогда-никогда не буду делать то, что они мне прикажут, и я боюсь того, что они станут творить. Я не хочу, чтобы меня бросили в тюрьму. Но все равно не буду делать то, что они потребуют от меня.

Скрытые симптомы истерии вышли наружу. Мощное крещендо сильных эмоций заполнило небольшое помещение подобно звукам большого оркестра. Нэнси без сил упала на кушетку.

— Доктор, — она с трудом шевелила языком, — иногда я так боюсь всего этого, что мне хочется умереть прямо на месте.

Доктор Уилбур тихо и спокойно ответила:

— Зачем вам умирать? Слишком многое пришлось бы оставить здесь. Хороших людей. Интересные занятия. Музыку, живопись, природу. — И добавила многозначительно: — Возможность объединиться с Сивиллой и обрести себя.

Настроение пациентки резко сменилось. Вместо страха появился гнев и инстинкт самосохранения.

— Зачем вы загоняете меня в угол? — спросила Нэнси.

— Дорогая моя, я не загоняю вас в угол, — успокаивающим тоном ответила доктор. — Я просто пытаюсь заставить вас понять, что нет причин умирать.

— Нет причин? — задумчиво переспросила Нэнси. — Есть причины личные, есть и общественные.

— Каковы же личные причины? — тихо спросила доктор, прекрасно сознавая, что, несмотря на все предыдущие бурные высказывания, первый настоящий контакт с Нэнси возникает только сейчас.

— О, — ответила Нэнси, — все мы стараемся заставить Сивиллу что-то делать, и ни у кого ничего не получается. Существование, связанное с Сивиллой, — это постоянное разочарование. Поэтому я сержусь и боюсь. А иногда мне хочется свернуться как младенцу и снять с себя всю ответственность. Но вообще я очень близка с обеими Пегги, а вы знаете, как они относятся к Сивилле. Сивилла все время заставляет Пегги Лу кипеть.

Неожиданно снова расслабившись, Нэнси пояснила:

— Я так близка с обеими Пегги, что взяла у них вторые имена. Но они пользуются фамилией Дорсетт. Я — нет. Я — Нэнси Лу Энн Болдуин. Мисс Болдуин была учительницей, которой воображала себя Сивилла в то время, когда появилась я.

— А какие другие личные вопросы беспокоят вас, Нэнси? — поинтересовалась доктор. — Что бы вы хотели делать, но не можете?

— Ходить на ногах, которые не подгибаются, — прозвучал удивительный ответ. — Мне хочется бывать в разных местах, заниматься разными делами. Вы же понимаете, что с Сивиллой это не получится.

— Мы можем устроить так, что получится, — пообещала доктор.

— Боюсь, все же не получится, — резко ответила Нэнси. — Но как раз сейчас меня больше беспокоят общественные проблемы. — В ее глазах вновь появилось выражение страха. — Эти католики проскользнут, когда от них меньше всего ожидаешь. Они захватят нас врасплох.

— Меня они не захватят, потому что я их не боюсь, и верю я не так, как вы. Я верю…

— Времени осталось совсем немного, — истерично заговорила Нэнси. Потом повторила уже тише: — Я бы хотела умереть, но Бог не позволяет мне. Вы понимаете, мне самой пришлось бы делать это, а самоубийство — это так же неправильно, как следовать указаниям католиков. И в том и в другом случае я предала бы свою душу дьяволу.

— Послушайте, Нэнси…

Доктор пыталась сбить этот настрой, представив иную точку зрения, но Нэнси оборвала ее:

— А я не желаю, чтобы дьявол победил!

— Нэнси, — ответила доктор, решив радикально сменить тему, — если бы вы и Клара, да и некоторые другие, а в особенности Марсия, присоединились к Сивилле…

— У Клары те же самые проблемы с религией, что и у меня, — вновь прервала ее Нэнси. — Ее беспокоит то же, что и меня. Я уверена, что вчера она рассказала вам то же самое, что…

На этот раз доктор оборвала свою собеседницу.

— Если вы и Клара поможете Сивилле стать сильной и начать делать то, что ей хотелось бы делать, — многозначительно заявила доктор, — появится еще один человек, способный поддерживать демократию, которую католики, по вашему мнению, могут у нас отобрать.

Погруженная в собственные мысли, Нэнси ответила не совсем впопад:

— Всегда нужно быть готовым к дню, когда католики уничтожат нашу демократию. Нужно следить за этим!

— Нэнси, — продолжала доктор твердым, настойчивым голосом, — Господь дал нам мозги для того, чтобы мы пользовались ими…

— Конечно. — Нэнси снова не дослушала до конца. — А кроме того, Он дал нам Пророчества, чтобы мы знали, как воспользоваться своими мозгами для подготовки к борьбе против захвата власти католиками.

— Послушайте, Нэнси… — вновь начала доктор.

— Он это сделал! — страстно воскликнула Нэнси.

— Господь дал нам разум для пользы дела, — повторила доктор Уилбур. — Не следует транжирить его на необоснованные беспокойства.

Нэнси запротестовала:

— Но Он велел отвратиться от сил тьмы и обратиться к силам света, что значит — следовать за Ним.

— Сейчас в нашей стране обеспечена свобода религии и свобода убеждений, — напомнила доктор Уилбур.

— Это себя не оправдало, — ответила Нэнси.

— Поскольку правление нашей страны есть правление народа, — продолжила доктор, — и вы и я являемся такими же частями системы правления, как все остальные, и…

— Все это я знаю, — резко прервала Нэнси.

— Так это значит, — уточнила доктор, — что если вы так боитесь потерять нашу демократию, то вам с Кларой следует присоединиться к Сивилле, и тогда Сивилла сможет делать все, что в ее силах, для того, чтобы помочь другим людям отвернуться от сил тьмы.

— Простите меня, доктор Уилбур, — вмешался в разговор голос, не принадлежащий Нэнси. — По-моему, я должна кое-что сказать.

Доктор хорошо знала этот голос.

— Слушаю вас, Вики.

— Вы, конечно, извините меня за эти слова, поскольку, как вам известно, я высказываюсь только в тех случаях, когда это совершенно необходимо. Но мне кажется, что вы совершаете ошибку, разговаривая с Нэнси таким образом. Видите ли, у Сивиллы те же самые страхи и тревоги, что у Нэнси и Клары. На самом деле, хотя Марсия считает, что она порвала с религией, у нее тоже есть эти страхи.

— Неужели?

— И я пытаюсь помочь Нэнси, Кларе, Марсии и Сивилле. Дело пошло к улучшению. Как-то раз вы мне сказали: «Вики, почему бы вам не помочь Сивилле?» — и я с тех пор этим занимаюсь. Но если Нэнси и Клара сейчас воссоединятся с Сивиллой, оставив при себе свои страхи, эти страхи прибавятся к тем, которые Сивилла уже испытывает. Боюсь, для нее одной их станет слишком много. Это одна из причин, по которым я перестала поощрять Нэнси и Клару к сближению с Сивиллой. Зачем сближать их, если они не принесут нам дополнительной силы? Они цепляются за ложные идеи: не только излишне озабочены религией, но еще и охвачены депрессией и идеей самоубийства — в большей степени, чем они признаются, и в значительно большей степени, чем они рассказывали здесь. Я не хочу, чтобы они нагружали всем этим Сивиллу, поскольку не уверена, что даже я смогла бы такое выдержать, несмотря на свой сильный характер. Больше я ничего не скажу. Просто считаю, что в данный момент нет смысла пытаться сблизить Нэнси и Клару с Сивиллой.

— Это действительно было бы ошибкой, Вики, — сообщила доктор Уилбур своей добровольной помощнице, — если бы я не собиралась как-то повлиять на тревоги Нэнси и Клары. Но я твердо намерена сделать это. Теперь, если Нэнси позволит мне поговорить с ней подольше, мне кажется, я сумею кое-что поправить.

— Хорошо, — ответила Вики, — я сейчас дам вернуться Нэнси. Но не забывайте о моем предупреждении, доктор Уилбур. Это не просто предупреждение — это предостережение.

Анализируя факт появления пяти новых «я», доктор Уилбур мысленно вернулась к моменту, когда после первого знакомства с Вики она взялась за литературу о расщеплении личности. Еще тогда она предположила, что случай с Сивиллой более сложен, чем случаи Кристин Бошан и Дорис Фишер. Теперь она знала, что случай с Сивиллой Дорсетт, начало которому положила не просто травма, но целый комплекс травм, был наиболее сложным из всех когда-либо отмечавшихся.

Множественные корни болезни Сивиллы: шизофреничная мать, которой помогал и попустительствовал отстраненный, пассивный отец, наивное и лживое окружение, истерия, порожденная фундаменталистскими религиозными убеждениями, конкретно представленными дедушкой Дорсеттом, — рассматривались и интерпретировались доктором. Однако она до сих пор не знала, когда произошла первая диссоциация, хотя ей было известно, что не все «я» возникли во время этой первой диссоциации и что все «я», которые до сих пор представились, уже существовали к тому времени, как Сивилле исполнилось двенадцать лет. Появятся ли еще какие-то «я», кроме тех четырнадцати, которые уже выявлены, доктор затруднялась определить.

Хотя данные о психических расстройствах по обеим родительским линиям говорили о наличии генетического фактора, доктор Уилбур была уверена, что болезнь возникла в результате воздействия окружения. Доктор Уилбур знала, что для излечения болезни проводимый анализ должен вскрыть конкретные случаи злоупотреблений со стороны окружающих.

Все эти «я», как теперь убедилась доктор, были не конфликтующими частями какого-то единого «я», борющимися за собственную идентичность, а скорее средствами защиты от нестерпимого окружения, вызывавшего детские травмы. Сознание и тело Сивиллы были во власти этих «других» — не каких-то вторгшихся духов, не взявшихся невесть откуда пришельцев, но выделившихся частей исходной детской личности. Каждое «я» было моложе Сивиллы, и их возраст соответствовал времени конкретной травмы, с которой данному «я» пришлось иметь дело.

С открытием пяти новых «я» стратегия лечения оставалась прежней — вскрыть и проанализировать эти травмы, тем самым сделав ненужной борьбу против каждой конкретной травмы, а значит, и конкретное «я», которое боролось с ней. Интеграция должна была совершаться путем склонения различных «я» к тому, чтобы они вернули Сивилле — истощенному бодрствующему «я» — те убеждения и стили поведения, которые они похитили у исходной Сивиллы. Они должны были вернуть знания, опыт и воспоминания, приобретенные ими в той трети жизни «тотальной Сивиллы», в которой существовали они, а не Сивилла Дорсетт.

Постепенное продвижение к исходным травмам было теперь отчетливо обозначено — продвижение, в ходе которого каждое «я» должно быть проанализировано как «личность», имеющая собственные неотъемлемые права. В конечном итоге, естественно, все они должны быть интегрированы с бодрствующей Сивиллой. Однако интеграция оставалась пока отдаленной целью, еще более отдаляющейся из-за осложняющего дело появления новых «я». Слабые проблески интеграции оказались недолговечными.

Кроме того, доктор Уилбур трезво оценивала риск, с которым придется столкнуться. Сам по себе акт прямого рассмотрения скрытой травмы, усиливая страдания, может оказать на пациента отрицательное воздействие. Не было никакой уверенности в том, что вскрытие корней травмы приведет к частичной интеграции «я», защищавшегося от нее. Личность Сивиллы может продолжать расщепляться в результате той самой терапии, которая должна исцелить ее. Но болезнь оказалась настолько серьезной, а необходимость интеграции — столь жгучей, что в новой нарастающей волне борьбы был оправдан любой возможный риск.