Сивилла Шрайбер Флора
— Я попала туда как часть Сивиллы, — ответила Пегги Лу. — Но когда этот белый халат бросил нас, я стала собой. Ну, не совсем. Пегги Энн и я были тогда единым целым. Нас звали Пегги Луизиана.
Когда спустя несколько дней вернулась Вики, анализ вновь обратился к той первой диссоциации. Вики сообщила доктору Уилбур:
— Сивилла покинула больницу в Рочестере, став другой — напуганной, подавленной, отстраненной. — Улыбнувшись, Вики добавила: — Обе Пегги и я помним, как мы покидали больницу и возвращались домой, но сама Сивилла не помнит.
— Да, она говорила мне об этом, — тихо ответила доктор.
Хотя из Рочестера в Уиллоу-Корнерс вместе с родителями ехала вроде бы та девочка, которую продолжали называть Сивиллой, на самом деле в автомобиле находились двое других детей. Вики и Пегги Луизиана стали автономными альтернативными «я». И с этого момента Сивилла многого не видела, многое было скрыто от нее и оставалось скрытым в течение тридцати девяти лет.
Когда тот врач разрушил ее надежды на спасение извне, спасение пришло изнутри. Исходный ребенок — Сивилла — прекратил свое существование.
Вновь появившиеся поделили между собой все то, что потеряла новая Сивилла. Пегги Луизиана взяла себе всю напористость и враждебность исходной личности, весь ее гнев. Той, которая позже стала называть себя Вики, досталась от исходного ребенка большая часть уравновешенности, уверенности, способности общаться с миром. В Вики также сконцентрировалась преемственность воспоминаний и способность видеть жизнь целиком.
Однако наблюдавшая, записывавшая, запоминавшая Вики на данной стадии бездействовала. В тот сентябрьский день Хэтти и Уиллард привезли домой Пегги Луизиану.
Исходная Сивилла была активным ребенком, умевшим в двухлетнем возрасте открывать дверь. Однако в результате всех притеснений она стала застенчивой и нелюдимой. Вернувшаяся из Рочестера Пегги стала проявлять активное поведение, подавленное и утерянное в исходной Сивилле. Пегги лазала по заборам, играла в пятнашки и вообще вела себя как чертенок. «Больница пошла ей на пользу, — сказал Уиллард Хэтти. — Она стала лучше».
Доктор Уилбур понимала, что значительная часть личности исходной Сивиллы — большая доля ее либидо и многие из ее навыков и стереотипов поведения — была передана другим «я», возникшим в результате этой первой диссоциации. То, что осталось как Сивилла, представляло собой истощенную личность, чей первоначальный страх перед матерью распространился на всех остальных людей. Движимая страхом, эта истощенная личность решила никогда больше не идти на риск эмоционального контакта с другими человеческими существами. Это бодрствующее «я», лишенное эмоций, было «я» ограбленным, но одновременно и «я» охраняемым с помощью мощной встроенной защиты против тех самых сил, которые ее разделили. Не желая возвращаться домой из больницы, маленькая Сивилла не вернулась домой. Она послала двух внутренних защитников в качестве своих полномочных представителей.
Для Сивиллы, бодрствующего «я», это стало началом периодов забвения, периодов времени, украденных теми, кто явился защитить ее.
Первые защитники — Пегги и Вики — позже создали собственное потомство. Это было весьма специфичное «фамильное древо», генеалогия психологического функционирования, эмоционального наследования. В 1935 году, в возрасте двенадцати лет, девочка, известная под именем Сивиллы, уже заключала в себе все четырнадцать «я», выявленных до сих пор в ходе анализа.
Доктор Уилбур установила, что линия Вики состояла из Марсии, которая появилась в 1927 году, Мэри (1933), Ванессы (1935) и Сивиллы Энн, точная дата возникновения которой неизвестна. Линия Пегги состояла из Пегги Энн, в которую превратилась исходная Пегги, Пегги Лу, появившейся в 1926 году, Сида, который возник в 1928 году, и Майка, который появился позже в том же году.
Кроме того, доктору стало ясно, что в то время, как Сивилла потеряла все, чем были наделены Вики и исходная Пегги, Вики и Пегги не теряли тех качеств, которые передавали своим наследникам. Те чувства, характеристики, навыки и стереотипы поведения, которые влили жизнь в их потомство, Вики и Пегги воспринимали как собственные.
Рути, Элен, Марджори и Клара — отметила доктор — происходили не от Вики или Пегги, но прямо от изначальной Сивиллы. У этих четверых не было наследников.
На следующий день доктор Уилбур, сидя в своем кабинете, вспоминала тот вечер четыре года назад, когда она впервые отправилась в библиотеку Медицинской академии, чтобы почитать о расщеплении личности. С того самого вечера она старалась выяснить время первой диссоциации и суть исходной травмы, которая заставила Сивиллу разделиться на множество «я». Теперь доктор Уилбур знала, что первая диссоциация имела место в больнице Святой Марии, когда Сивилле было три с половиной года, и что произошла она не после одной-единственной травмы, а в результате целой серии травм, нанесенных Хэтти Дорсетт, главным источником зла, чему способствовали действия (и бездействие) Уилларда Дорсетта, который не смог обеспечить безопасность дочери. Эти травмы усиливались из-за религиозной зависимости Сивиллы, создаваемой, в частности, ее дедом, страдавшим религиозной истерией.
Истерики процветают в примитивной социальной среде и еще более процветают в среде, где пылают огонь и сера фундаменталистской веры.
Теперь доктору Уилбур удалось связать с этими травмирующими событиями детства постоянные страхи, которые Сивилла и Пегги Лу демонстрировали на начальной стадии анализа. Страх близости с людьми, отчетливо заметный в первые дни анализа, был продолжением страха близости с матерью. Руки, которых боялась пациентка, были руками матери — инструментами пыток. Страх перед музыкой имел множественные корни: привязывание Сивиллы к пианино, на котором играла Хэтти; одержимость музыкой у Хэтти, не замечавшей присутствия Сивиллы; непрерывные помехи со стороны Хэтти, когда Сивилла сама пыталась играть; предрассудки Хэтти и Уилларда относительно музыки; использование Уиллардом гитары для решения психологических проблем Сивиллы, в соединении с его настойчивостью относительно того, что она будет учиться играть именно на гитаре, а не на скрипке.
Окончательно выяснилось происхождение бурных вспышек гнева, подавляемых Сивиллой, но свободно демонстрируемых Пегги Лу. Понятно было и то, почему Вики, выдумавшая свою собственную любящую мать путем дополнения любящей матери из воображаемого мира Сивиллы, являлась невротическим решением детской дилеммы. Ощущение загнанности в ловушку, отмечавшееся с самого начала анализа, тоже оказалось наследием прошлого — с его стремлением освободиться от синдрома контроля, неволи, капкана и пыток и с его ощущением религиозной несвободы.
Стало очевидно, что для восстановления исходной личности необходимо будет сначала объединить четырнадцать альтернативных «я», которые начали свое существование конструктивно, но впоследствии стали вести себя весьма деструктивно по отношению друг к другу и к самой Сивилле.
Доктор достала одно из эссе, которые Сивилла писала для нее в качестве необходимой терапевтической процедуры. В этом эссе, написанном сразу же после эпизода в Филадельфии, обнаруживались смятение и отчаяние из-за того, что земля обетованная интеграции, еще недавно столь близкая, вновь стала недостижимой.
Там говорилось:
«Мне нужно кое-что рассказать, а я не уверена, что смогу сделать это в прямом разговоре, да и в любом случае мне надо сначала высказаться до конца, потому что не хочу говорить об этом часами, когда в действительности мне нужны ваша помощь и какое-то понимание с моей стороны. Мне нужно знать, с чем я борюсь. Филадельфия — это настоящий удар. Перед этим я наконец-то начала верить в то, что с потерянным временем покончено навсегда. Раньше у меня бывали сомнения, потому что некоторое время все бывало в порядке, а потом это случалось вновь. Но после того, как целых два месяца все шло гладко, понимаете?.. И вы из-за меня расстроились. Теперь я опять связана по рукам и ногам, как раньше. Это такое огромное напряжение и отчаяние. Я просто не могу найти покоя, вот и все. Но ничто не имеет для меня такого значения, как ответ на вопрос: „Почему“? Вы говорили много такого, что снова и снова вертится у меня в мозгу. Вы говорили о моих страхах. Никакой страх НЕ МОЖЕТ БЫТЬ хуже того, что я переживаю последние несколько дней. Я в тупике. Я читала в книгах Фенихеля и Александера про причины, вызывающие тот или иной симптом, а потом сама все это прочувствовала. Но я нигде не прочитала, ЧТО С ЭТИМ ДЕЛАТЬ. Я готова бороться, готова смириться, готова к чему угодно, но как я могу заставить то, что внутри меня, понять и принять то, что я слышу извне? Из того, что вы говорили, я поняла, что именно это мне и нужно сделать. Я пробовала раз за разом, но это, видимо, невозможно. От этого я только впадаю в панику. Все дело в этих ужасных симптомах. Мне пришлось два раза ложиться, прежде чем я написала это. Я понимаю, что вся моя энергия уходит на это напряжение, но понимать — не значит иметь возможность изменить. Единственное, что действительно помогает, так это когда мы вместе с вами разбираем какую-нибудь проблему или воспоминание. Тогда мне становится на некоторое время легче — но потом начинается еще что-то. Я не знаю, что делать. Иногда я думаю: а стоит ли пытаться? Никакого выхода нет. Интеграция? Это всего лишь мираж. Наверно, легче добраться до настоящего миража, чем до нашей цели. Сложность в том, что я никогда не смогу убедить вас в моей неполноценности и никчемности. Сможем ли мы когда-нибудь хотя бы поговорить об этом? Когда же наконец я войду в ваш кабинет, будучи „собой“? Когда я буду принимать решения „сама“? ВЫХОДА НЕТ».
24. Суицид
«Проснулась собой», «оставалась собой» — таковы были маленькие победы фрагментированного существования Сивиллы, поскольку после почти четырех лет, которые прошли с начала анализа, она продолжала оставаться жертвой того же архетипического события, воспроизводящегося в тех же самых ритуальных формах. Сивилла, можно сказать, жила в скобках. Вне этих скобок находилась примерно треть ее жизни.
Когда она просыпалась в облике кого-то другого или превращалась в этого другого позже, Тедди Ривз, отметив случившееся превращение и воспринимая его как рутинный аспект совместной жизни с Дорсетт, сообщала о происшедшем Сивилле.
В течение одной недели — той самой, во время которой удалось вскрыть момент первой диссоциации, — Тедди информировала Сивиллу несколько раз:
— Здесь был Майк, минут пятнадцать, за завтраком. Я спросила его, что он любит рисовать. Он ответил, что автомобили, поезда и автобусы.
— В три часа ночи здесь была Ванесса. «Я переоденусь и уйду, — сказала она. — У меня занятия. Так написано в расписании, которое я составила утром». Я велела ей лечь обратно в постель.
(Сивилла по этому поводу заметила: «Возможно, Ванесса мне ближе всех из них. Обычно она продолжает заботиться о том, что было начато по моей инициативе. Это я составила такое расписание занятий».)
— В два часа появилась Мэри и попыталась уговорить меня поехать с ней в какой-то другой город. Когда я сказала: «Не сейчас», она так разрыдалась, словно у нее сердце рвалось на части.
(Сивилла заметила: «Мэри выплакивает те слезы, которые не могу пролить я».)
То, что Тедди сообщала на словах, Капри, кошка Сивиллы, демонстрировала своим поведением. «Приходя в себя», Сивилла научилась безошибочно выяснять по поведению кошки, какое из ее других «я» присутствовало до этого. С Мэри Капри была тихой, ласковой, любила залезать на руки, чтобы ее гладили. С Марсией кошка довольно урчала и терлась мордой о ее лицо.
А вот в присутствии Пегги Лу Капри нервничала и поведение ее полностью менялось. Инстинктивно чувствуя появление Пегги Лу, кошка бегала по всей квартире, время от времени прыгая на колени или плечо Пегги Лу. «Милая моя старушка», — говорила Пегги Лу, прижимая к себе животное чуть сильнее, чем следовало бы. Но Капри не возражала против этого. Кошка, которая без колебаний могла поцарапать кого угодно, никогда не трогала Пегги Лу.
— Возможно, — съязвила Сивилла, — у Капри тоже расщепление личности.
Хотя это ироничное замечание и соответствовало фактам невеселого существования Сивиллы, оно не могло скрыть другого факта: ее сознательная жизнь, после поездки в Филадельфию вновь ставшая серией разрозненных эпизодов, начинала все больше пугать ее.
Если в состоянии бодрствования Сивилла дистанцировалась от своих чувств, то во сне она приближалась к истинному пониманию себя, поскольку спящая Сивилла находилась в полной власти подсознания. В сновидениях Сивилла была ближе к интеграции, чем в какое-либо иное время. Принцип «проспись и забудь» к ней не относился. Бодрствовать — значило забывать; спать — значило вспоминать. Сновидения возвращали ее к исходным событиям, вызвавшим расщепление, к событиям, которые в состоянии бодрствования воспроизводились в ее альтернативных «я».
В течение той недели, когда Сивилла узнала, что у нее с трех с половиной лет существует несколько личностей, ей, к примеру, снилось, что она едет в поезде дальнего следования до самой последней станции. Поезд внезапно останавливается. Нехотя встав со скамьи, она идет в конец вагона, чтобы выглянуть в заднее окно и выяснить причину задержки.
Она наблюдает процесс строительства какой-то огромной платформы на мощных выступающих опорах. Ясно, что поезд не сможет продолжать путь, пока эта платформа, которую строит ее отец, не будет завершена.
Необъяснимым образом Сивилла оказывается уже не в поезде, а на каком-то складе. Выглядывая из окна склада, она замечает что-то желто-белое, пытающееся переползти через порог и выбраться наружу. Это котенок.
Сивилла наблюдает, как это маленькое трогательное существо трется носиком о порог, как будто в поисках пищи. Движения у него неуверенные, запинающиеся. Она думает: может быть, он парализован? Потом она понимает, что он умирает от голода.
В нескольких метрах от котенка ее ждет ужасное зрелище — обезглавленное тело кошки, его матери. Голова валяется в нескольких сантиметрах от тела. Неподалеку лежат, тесно прижавшись друг к другу, еще три котенка. Поначалу Сивилла не замечает их, но они, судя по всему, еще ближе к голодной смерти, чем первый котенок.
«Я заберу их домой», — думает Сивилла и выбегает из склада на улицу. Может быть, Капри полюбит их, и они станут счастливым семейством.
Но прежде всего Сивилла должна избавиться от кошки-матери. Брезгливо ухватив вначале голову, а потом тело, она бросает их в реку, протекающую рядом со складом. Но останки падают неподалеку от берега, где совсем мелко. И Сивилла ругает себя за то, что не забросила расчлененную кошку-мать подальше, так как эти куски наверняка прибьет обратно к берегу.
Подавив свой страх, Сивилла переносит внимание на группу из трех котят. Она наклоняется, чтобы поднять их, — и в изумлении видит, что под ними лежат еще три котенка, которых она до сих пор не замечала.
Неизвестно откуда появляется покрывало в белую и розовую полоску, похожее на то, которым застелена ее постель. Положив покрывало на дно какого-то ящика и бормоча: «Ах вы, бедные киски», Сивилла кладет котят на покрывало. Она направляется к дому в поисках человека, который мог бы посоветовать ей, как лучше ухаживать за котятами, — и просыпается.
Потрясенная сновидением, продемонстрировавшим подсознательные устремления, не проникшие пока в ее сознательную жизнь, Сивилла ужаснулась, угнетаемая чувством вины. Для нее значение этого сна было угрожающим.
Сивилла рассматривала поезд как жизнь, движущуюся к некой цели и остановленную новостройкой (анализ), что означало необходимость вернуться назад (проследить события детства), для того чтобы стать единым целым. Разные степени истощенности котят символизировали годы, в течение которых Сивилла пыталась нормально жить и работать, обнаружив в итоге, что добралась до последней станции (опять этот поезд) в попытках поддержать видимость нормальности.
Эти котята символизировали и саму Сивиллу. То, что их было много, означало признание ею своего расщепления. Первый котенок, пытавшийся выползти на свободу, являл собой саму Сивиллу. Другие котята, формировавшие отдельные группы, были другими ее «я». Первая группа символизировала выявление в ходе анализа (и появление в жизни) Вики и двух Пегги, а вторая группа — более позднее появление иных «я», скрытых глубже.
Некоторые из котят, как и некоторые «я», были слабее других. «Некоторые, например Вики, Пегги, Марсия, Ванесса, Мэри, Майк и Сид, активны, — сказала доктор Уилбур. — Другие, как, скажем, Сивилла Энн, пассивны. Все они могут быть сильными или слабыми в зависимости от того, какую эмоцию в данный момент нужно защищать». Доктор Уилбур, конечно, была той самой безымянной фигурой из сна, которая знала, как ухаживать за котятами.
Акт спасения котят казался Сивилле не актом личной заботы с ее стороны, но, подобно поезду, аналогией психоанализа, который пытается спасти и ее, и всех «котят» из ее все еще таинственной «семьи».
Сивилла встала с постели и начала одеваться, стараясь отрешиться от понимания того, что попытка избавиться от их (ее) мертвой матери, прежде чем нести котят домой, означает только одно: лишь освободившись от своей матери, она может поправиться, стать сильной, настоящей «семьей». Этот эвфемизм Сивилла использовала для обозначения интегрированной, единой личности.
Когда Сивилла вошла в кухню и принялась готовить завтрак, она отбросила мысли о сновидении, так и не заметив, что ее интерпретация упустила один важный факт: строительством нового предприятия, заблокировавшего продвижение поезда (свободное течение жизни) и трактуемого ею как анализ, в этом сновидении занимался ее отец. Голодающих котят можно было бы интерпретировать и как репрезентацию сексуального голода. Те события, которые лишили Сивиллу нормального детства, лишили ее и нормальной женской жизни.
Что еще более важно, Сивилла не отметила в связи с этим сновидением собственных эмоций, связанных с избавлением от матери-кошки. С деловитой точностью, но без отвращения она бросила свою мать в реку и расстроилась, лишь когда возникла опасность того, что ее прибьет к берегу.
Несколькими часами позже, во время сеанса с доктором Уилбур, Сивилла говорила о своих «я», которых символизировали котята из сновидения.
— Я столько преодолела, чтобы оказаться в Нью-Йорке, — жаловалась Сивилла, — а они завладели ходом анализа. Они стали вашими друзьями, они путешествуют, знакомятся с людьми, с которыми хотела бы познакомиться я сама. А меня оставляют в стороне.
Отвергая разъяснения доктора Уилбур, Сивилла не позволяла ей выступить в защиту этих личностей, и особенно Вики. Когда доктор указала, что, предъявляя претензии своим другим «я», Сивилла уходит от сути проблемы и что такой уход в психоанализе известен как «сопротивление», Сивилла попыталась обратить все в шутку.
— Я знаю, что должна снисходительно относиться к этому неприятному слову, — говорила Сивилла. — Не нужно мне напоминать. Но эта Вики, которую вы так обожаете, — настоящая болтушка. Я ничего не могу сохранить в тайне. Она немедленно выкладывает вам все. А если не она, то влезает кто-нибудь из этих, со Среднего Запада. Они не дают мне покоя, не оставляют свободы, личной жизни.
— Вики пытается помочь вам, — возразила доктор.
Сивилла ответила со всем возможным спокойствием:
— Я предпочла бы обойтись без ее помощи. — Затем она повторила то, что говорила уже не раз: — И мне не по карману эта Пегги Лу. — Обратившись к своим текущим финансовым делам, Сивилла пояснила: — Я приехала в Нью-Йорк, имея пять тысяч долларов сбережений. Три тысячи были истрачены на оплату анализа и покупку некоторых вещей, которые я не смогла бы приобрести на деньги, которые посылает мне отец. Но еще две тысячи из пяти ушли на оплату того, что разбивала Пегги Лу.
Неприязнь, которую Сивилла питала к Пегги Лу из-за разбитых стекол и посуды, усиливалась другими проявлениями деструктивности этого «я».
— Вчера вечером, — продолжала Сивилла, — я обнаружила, что уничтожены мои эскизы углем. Тедди сказала, что это сделала Пегги Лу. Что случилось с Пегги Лу? Вы говорили, что она работает в черно-белой технике. Ей что, перестало нравиться черно-белое? Или же ей не нравлюсь я? Если так, то наши чувства взаимны.
После окончания сеанса Сивилла отправилась на занятия. Когда она выходила из химической лаборатории, Генри, который сидел на занятиях рядом с ней и которого она знала по другим лекциям, пошел за ней к лифту.
У них было много общего. Оба родом со Среднего Запада; оба любили музыку и книги; оба занимались на подготовительных медицинских курсах (защитив степень магистра искусств, Сивилла строила планы на будущее, включавшие и детскую психиатрию, и живопись). Хотя Генри был на восемь лет младше Сивиллы, она выглядела такой юной, что казалась гораздо моложе его.
Генри проводил Сивиллу до дому. Они дошли до старинного здания, где она жила, и остановились поболтать. Не желая расставаться, Генри предложил ей свои конспекты лекций, которые она пропустила, когда была в Филадельфии.
— Я пролистаю их вместе с вами, — вызвался он.
Сивилла пригласила его зайти.
Они занимались вместе, внешне не проявляя взаимной заинтересованности. Генри предпочел бы выпить пива, но согласился на охлажденный чай, поданный с печеньем, которое, по словам Тедди, испекла Мэри. Сивилла наслаждалась этими двумя часами полной внутренней цельности.
Когда Генри уходил и они остановились в приоткрытых дверях, настроение изменилось. Перестав быть просто коллегой по учебе, Генри осторожно положил руку на плечо Сивиллы и нежно взглянул ей в глаза.
— Я хочу пригласить вас на танцы в среду вечером, — тихо сказал он.
Сивилла запаниковала. Ответив «нет», она резко отстранилась от Генри.
— Неужели я вам ни капельки не нравлюсь? — спросил он.
— Конечно нравитесь, — медленно ответила она.
— Так в чем же дело?
— Я ни с кем не хочу встречаться, — твердо сказала она.
— Вы слишком милы для этого, — запротестовал Генри. — Вы многим нравитесь, и вам не следует так себя вести. С вами приятно общаться. Я был бы рад провести с вами время.
Сивилла решительно помотала головой.
— Нет и нет, — повторила она.
— А как насчет того, чтобы поужинать? — спросил Генри.
— Нет, — ответила она. — Генри, пожалуйста, не настаивайте. Мы еще встретимся в лаборатории. Я ценю вашу дружбу, но не давите на меня.
— Но почему? Я не понимаю, — не отступал он.
Повисла неловкая пауза. Потом Генри спросил:
— В чем дело?
В последовавшей за этим тишине Сивилла ощутила внутреннее давление, вмешательство «этих других», как она их называла. Давление ощущалось, но значение его было непонятно. Сивилла не знала, что Вики думает: «Он очень мил. Не понимаю, почему она не хочет встречаться с ним», а Пегги Лу фыркает: «Это на нее похоже. Она никогда не сделает для меня ничего приятного».
— Сивилла, — сказал Генри, пытаясь ее обнять, — вы мне нравитесь. Нравитесь уже давно. Почему мы не можем встречаться?
Высвободившись из его объятий, Сивилла потянулась к дверной ручке, давая понять, что Генри пора уходить.
— Вы уверены? — спросил он.
— Совершенно уверена, — ответила она.
В холле послышались чьи-то шаги. Генри повернулся посмотреть, кто идет, и в это время Сивилла захлопнула дверь и закрыла замок. Чувства, которые она испытывала в этот момент, напоминали тот эпизод из сновидения, когда, положив котят на покрывало, она закрыла ящик. В сновидении она проделала в ящике дырочки, чтобы дать доступ воздуху, но «ящик», который она столь решительно закрыла сейчас, был лишен вентиляции.
Она стояла по эту сторону двери, которую захлопнула сама, тридцатипятилетняя старая дева, исключенная из рядов замужних женщин, третья лишняя за их обеденными столами. Изолированная, одинокая, общающаяся только с Тедди, она ощущала себя отрезанной от мира. Да и Тедди, несмотря на ее преданность и терпеливое понимание странной ситуации их совместного проживания, сильно беспокоила Сивиллу.
Когда Сивилла выпадала из реальности, находясь в своей квартире, или приходила домой в облике одного из альтернативных «я», свидетелем этого была Тедди. Более того, Тедди выстроила отдельную систему взаимоотношений с каждым из «я». Сознание этого усугубляло тревогу Сивиллы и придавало ее одиночеству пугающее новое измерение.
Генри. Дружба с мужчиной. В перспективе он мог бы стать отцом ребенка, которого Сивилла так страстно желала, но, видимо, не могла родить. Всякий раз, когда в ее жизни появлялся мужчина, детей от него она хотела еще больше, чем самого его. А влечение к Генри, хотя и глубоко скрытое, все-таки существовало.
Танцы? Она не может ходить на танцы. Ее религия не позволяет это. Но даже если бы на ее пути не стояла религия, она не могла бы пойти на танцы.
Почему бы не поужинать вместе? Потому что одно потянет за собой другое. Если она допустит развитие отношений с Генри, он лучше узнает ее и тогда все раскроется. И он отвергнет ее. Сивилла понимала, что должна защитить себя от такой возможности. Никакой близости с мужчиной до тех пор, пока она не поправится. Поправится? Сивилла вздрогнула. Поправится ли она когда-нибудь?
Каминные часы пробили восемь. Тедди не будет еще два часа. Сивилла вышла из дому. Она шла, и ей казалось, что городские строения тянутся к востоку до бесконечности. Она продолжала идти на запад.
Жизнь остановилась, пока она шла по этому пути. Ей по-прежнему нужно было овладеть целым миром. До сих пор анализ отбрасывал ее назад, а не вел вперед. Надежды стать врачом постоянно рушились из-за провалов в памяти, происходивших на занятиях, и амбиции постоянно снижались. Сивилла не могла бесконечно совершать попытки, которые проваливаются.
Она с трудом переносила само бодрствование, зная, что в состоянии бодрствования в любой момент может появиться какое-то другое «я». Даже если этого не происходило, она ощущала постоянное внутреннее давление, вмешательство со стороны «других». Она чувствовала себя одинокой, бесполезной, бесплодной. Убежденная в том, что никогда не поправится, Сивилла предавалась самообвинениям и сожалениям.
Уверенная, что жизнь ее остановилась, пока она прослеживала дорожку, приведшую только к боли и страданиям, Сивилла чувствовала, что в самом деле добралась до конечной станции. Она не хотела так жить.
Она дошла до Гудзона, коричневато-зеленого и глубокого, и представила, как медленно погружается в эти воды. Смерть принесет ей облегчение.
Сивилла подошла ближе к реке, но прежде, чем она добралась до берега, ее тело развернулось, подчиняясь воле «других». Тело, которое стала контролировать Вики, нашло телефонную будку в одном из жилых домов на Риверсайд-драйв. Набрав номер, Вики твердо и ясно произнесла:
— Доктор Уилбур, Сивилла собиралась броситься в Гудзон, но я ей не позволила.
Часть 4
Восстановление
25. Начиная вспоминать
Поначалу Сивилла сомневалась в том, что применение какого-то лекарства может привести к решающим сдвигам. Однако когда несколько сеансов электрошоковой терапии, проведенных по ее просьбе после попытки самоубийства, принесли ей относительное спокойствие и существенные изменения в восприятии мира, она доверилась доктору Уилбур и согласилась на применение пентотала натрия.
Сама доктор предложила применение пентотала не без колебаний, поскольку считала, что в случае Сивиллы наиболее подходящей методикой является чистый психоанализ. Однако опасность новой попытки суицида привела к необходимости снять — хотя бы в какой-то степени и при этом в короткий срок — чувство сильной тревожности и депрессии. По своему опыту доктор Уилбур знала, что эмоциональное освобождение, происходящее в результате сознательного вызывания (при помощи пентотала) болезненных переживаний, ранее подавлявшихся из-за их нестерпимости, — весьма полезное средство. Разряжая и снимая остроту болезненных эмоций, пентотал часто приводил к углублению понимания сути проблемы.
Первое внутривенное введение пентотала заметно снизило у Сивиллы тревожность. В сеансах, которые проводились в течение 56–70 часов после введения пентотала, Сивилла ощутила свободу, которой прежде никогда не испытывала. Пентотал (барбитурат, обладающий анестезирующим и снотворным действием) вызывал у Сивиллы совершенно новое для нее ощущение прекрасного самочувствия. На следующий день после инъекции она всегда пребывала в эйфории, которая была вызвана не только тем, что барбитурат снимал тревожность, но и эмоциональным освобождением от тяжелой травмы. Пентотал выводил на поверхность глубоко скрываемую жгучую ненависть к матери. Хотя Сивилла пока не могла принять наличие этой ненависти, сам факт того, что это чувство всплыло на поверхность, давал шансы на последующий успех.
Свободу, которую Сивилла испытала благодаря пентоталу, чувствовали и другие «я». У них наконец-то появилась возможность и существовать, и разговаривать. Вики обладала всей суммой воспоминаний, как своих собственных, так и тех, которые принадлежали «другим», включая Сивиллу. У остальных четырнадцати личностей были свои собственные воспоминания, а также некоторые из тех, что принадлежали альтернативным «я» и Сивилле.
И лишь Сивилла не имела воспоминаний, принадлежащих другим. Но по мере того, как пентотал высвобождал забытые фрагменты прошлого, воспоминания из жизненного опыта других «я» и воспоминания о забытых событиях из жизни самой Сивиллы начали просачиваться в ее сознание.
Память возвращалась не вдруг. После инъекции пентотала доктор Уилбур представляла Сивилле глубоко похороненные воспоминания, вернувшиеся во время пентоталового «сна» и исчезавшие после пробуждения.
— Ах, я совсем забыла об этом, — замечала Сивилла, выслушивая пересказ конкретного эпизода. Сохраняя воспоминание в течение некоторого времени, она могла вновь потерять его. В таких случаях доктору приходилось делать все новые и новые попытки, пока постепенно воспоминания, всплывавшие под действием пентотала, не становились воспоминаниями в состоянии бодрствования.
Размышляя о новой ситуации, Сивилла представляла себе, будто от ее ног разбегаются пешеходные дорожки, уходящие за границы тягостного настоящего и еще более пугающего прошлого. Эти дорожки вели к земле обетованной, обещавшей либо освобождение от «других», либо воссоединение с ними. Ни Сивилла, ни доктор Уилбур не знали, в какую из этих двух форм выльется выздоровление.
Кроме того, Сивилла впервые стала испытывать эмоции, которые до сих пор были присущи только другим «я». Начиная осознавать, что послужило причиной ее диссоциации, пациентка теперь понимала не только умом, но и сердцем то самое «когда я сержусь, я не могу существовать». Гнев, разумеется, был привилегией Пегги Лу.
У самой Сивиллы складывалось впечатление, что медленно затухает тот терзающий конфликт, который привел ее к Гудзону — и увел от него. Более озабоченная теперь проблемой «кто я?», она сообщила доктору: «Пентотал дает мне возможность почувствовать себя „собой“». Тем не менее, хотя конфликт был приглушен, он не исчез. В данное время барбитурат давал ей ощущение освобождения, и одновременно с этим испытываемое ею практически всю жизнь ощущение нереальности происходящего постепенно заменялось ощущением устойчивости. Всегда отстранявшая от себя собственные эмоции, теперь она становилась ближе к ним.
Продвигаясь вперед подобно паруснику, несущемуся по волнам, Сивилла стала воспринимать еженедельный прием пентотала как попутный ветер. Дополнительное удовлетворение приносило то, что после пентоталовых инъекций доктор Уилбур посещала Сивиллу на дому. Чувствуя себя более живой, более восприимчивой, Сивилла произвела в квартире перестановку, сделав помещение более привлекательным для гостьи-доктора. Уколы в вену, иногда невозможность найти новую вену после нескольких месяцев инъекций, зачастую гематома на месте инъекции, изредка охватывающее пациентку ощущение холода, икота («Это выглядит так, будто я пьяна, — сказала Вики. — А кроме того, я получаю лечение, хотя и не больна») — без этих физических неудобств было не обойтись. Однако все это ничего не значило по сравнению с тем ярким новым светом, который приносил с собой пентотал. Благодаря пентоталу натрия Сивилла даже поправилась на семь килограмм.
Нирвана? Нет. Возникающая эйфория быстро спадала, иногда разрушаемая пробуждающимися воспоминаниями о пережитом в детстве ужасе. Воспоминаниями, которые Сивилла так тщательно подавляла.
— Ваша мать загнала вас в ловушку, и получается, что вы сами держали себя в ней, — говорила доктор Уилбур. — Но постепенно вы избавляетесь от своей матери.
Сивилла уже совершила это в своем сновидении о матери-кошке, но ее ужасала неестественность такого желания.
— Я помогаю вам взрослеть, — продолжала доктор. — Вам становится лучше, и вскоре вы сумеете использовать все свои способности. — Процесс изгнания беса по имени Хэтти Дорсетт продолжался. — Ваша мать приучала вас не верить в себя. Я хочу помочь вам в себя поверить. Вернется таблица умножения. Вернется музыка. Будет положен конец страху перед игрушечными кубиками. Вы сможете сделать очень многое.
— Мне так холодно, так холодно, — отвечала Сивилла, стуча зубами.
Интеграция? До нее было еще далеко. По мере того как всплывало прошлое, появлялось все больше причин отступать от него в другие «я», защищаясь от этого прошлого. Однако в долине диссоциации появлялись первые проблески восстановления.
Один из таких проблесков случился как-то в пятницу вечером в самый разгар весны. Сидя в кровати после пробуждения от спокойного трехчасового сна, последовавшего за инъекцией пентотала натрия, Сивилла вспоминала предыдущий день, который большей частью выпал из памяти. Неожиданно в этой пустоте что-то стало прорисовываться.
Было ли это воспоминанием — непонятно. Если и было, то воспоминанием особого рода: она припомнила не то, что делала как Сивилла, но — и это было самым ошеломляющим в воспоминании — то, что она делала в качестве Мэри и Сивиллы Энн. Сивилла отчетливо ощутила две личности, каждая из которых знала о том, что делает и говорит другая. Эти две личности вместе ходили в супермаркет, закупали там продукты, а потом обсуждали стоимость покупок.
Возможно, наиболее экстраординарным для Сивиллы аспектом этих воспоминаний было осознание, что в один момент она существовала в образе Мэри, а в другой — в образе Сивиллы Энн, и во время активных действий одной личности другая находилась рядом, с ней можно было поговорить, поделиться своим мнением, выслушать ее совет.
Сивилла вспомнила, как она становилась Сивиллой Энн. В качестве Сивиллы Энн она вернулась в квартиру, и ее внезапно охватило желание отправиться куда-нибудь в путешествие. Путешествие по каким-то причинам не состоялось, но, обдумывая его, она заглядывала в кошелек, лежавший на комоде, глазами Сивиллы Энн, предполагая забрать его с собой и вернуть, как только она где-нибудь устроится. Отмечая, что на карточке, удостоверяющей личность, отпечатано имя Сивилла И. Дорсетт, Сивилла Энн думала: «Это наверняка владелица». Воспоминания о пребывании в образе Сивиллы Энн были так отчетливы, что включали в себя даже недоумение Сивиллы Энн по поводу того, кто же такая Сивилла.
Этот мимолетный взгляд в настоящее несколько недель спустя дополнился еще более глубоким переживанием прошлого.
За завтраком Тедди сказала:
— Мне очень хотелось бы узнать, что имела в виду Пегги Лу, когда говорила, что из букв складываются слова, из слов складываются предложения, а из предложений складываются абзацы.
— Ты хочешь у меня узнать, что имела в виду Пегги Лу? — откликнулась Сивилла. — У меня? Поинтересуйся у кого-нибудь другого. Ты же знаешь, как мы с Пегги Лу относимся друг к другу.
— Еще Пегги Лу что-то говорила о маленьких серых коробочках, стоящих рядами, о том, что ей нужно быть осторожной и глядеть в оба и что ей нужно убегать, — продолжала Тедди. — Я слышу об этих буквах, словах и коробочках уже несколько лет.
Сивилла задумчиво ответила:
— Я не имею об этом никакого понятия.
Но произнося это, она взглянула на пустую стену перед собой и, продолжая ощущать себя Сивиллой, в то же время почувствовала себя маленькой девочкой. Это означало не уподобляться ребенку, а быть ребенком. Потом Сивилла услышала, как ее губы произносят:
— Когда я была маленькой, мне не давали слушать сказки да и вообще любые истории, которые были «неправдой». Не разрешали мне и сочинять истории. Но я любила писать, в особенности рассказы о животных и стихи. Когда мама и папа заставили меня пообещать, что я больше не буду так делать, я изобрела способ «писать» без того, чтобы писать. Я вырезала слова и отдельные буквы из заголовков газет и складывала вырезки в маленькие серые коробочки, которые брала с собой в школу. Потом я наклеивала буквы на листы плотной бумаги, и таким образом из букв складывались слова, а из слов складывались абзацы, так что я могла писать, хотя на самом деле не писала. Ты понимаешь?
Ошеломленная Тедди напомнила подруге:
— Но ты только что говорила, что у тебя нет об этом ни малейших воспоминаний.
— У меня их и не было, — спокойно ответила Сивилла, — но теперь они появились. Понимаешь, я изобрела этот прием, когда ходила в третий и четвертый классы, после того как умерла моя бабушка.
Третий и четвертый классы после смерти бабушки? Спокойствие Сивиллы мгновенно испарилось, когда она осознала смысл произнесенного ею.
Из тумана, сгустившегося над двумя потерянными годами Сивиллы (в промежутке между девятью и одиннадцатью годами), проступили воспоминания Пегги Лу и стали принадлежать Сивилле. Воспринимая воспоминания Пегги Лу как свои собственные, бодрствующее «я» по имени Сивилла смогло воспроизвести события из детства этого альтернативного «я». И в тот же момент Сивилла осознала, что чувствовала себя сейчас не как Пегги Лу — она чувствовала себя единой с Пегги. Пентотал расчистил неиспользуемую линию связи между Сивиллой и одним из ее альтернативных «я», восстановив фрагмент потерянных лет. Сивилла, которой никогда не было десять или одиннадцать, на миг перепрыгнула в этот возраст. То, что началось как обычная болтовня за завтраком, стало важной вехой на пути восстановления исходной личности Сивиллы.
Одновременно с этим новым ощущением единства с Пегги Лу возникло совершенно новое отношение к самой Пегги Лу и к другим «я». Сивилла обрела способность отличать то, что она делала «как кто-то другой», от того, что она делала «в качестве самой себя». Сивилла, которая раньше, по определению Вики, стояла в стороне от всех, теперь приблизилась к ним.
Оценивая «других» глазами доктора Уилбур, глазами Тедди, а теперь и собственным восприятием, Сивилла не без юмора задумывалась над тем, почему, несмотря на наличие этих «мальчишек и девчонок», вуаль одиночества, нависавшая над ней, так и не приподнялась. «Давай устроим для всех нас вечеринку», — прошептала Мэри из какого-то уголка сознания. Сивилле стало смешно.
К Рождеству 1958 года Сивилла принимала наличие других «я» с известным чувством юмора, достаточным для того, чтобы включить их в свое рождественское поздравление доктору Уилбур. На серии собранных в гармошку открыток, задуманных и изготовленных самой Сивиллой, было написано:
НАШЕМУ ДОКТОРУ УИЛБУРМножество поздравлений — от Сивиллы.
Любовь — от Вики.
Пожелание счастливых каникул — от Ванессы Гейл.
Веселого Рождества — от Мэри.
Веселых Святок — от Марсии и Майка.
Наилучшие пожелания — от Сивиллы Энн.
Счастливого Нового года — от Пегги.
Доктор Уилбур отметила, что аппликация рядом с поздравлением Пегги была выполнена из осколков стекла, что Сивилла не прислала поздравления от Клары, Нэнси, Марджори, Рути, Элен, Сида и что Пегги Лу и Пегги Энн были представлены какой-то единственной Пегги. Уже то, что Сивилла от своего многолетнего отрицания «других» перешла к тому, что разделяла с ними праздничное настроение, было в категориях психоанализа поворотным моментом.
К сожалению, для Сивиллы пентотал стал волшебным средством, а доктор Уилбур — чародейкой, способной даровать просветление. Зависимость от врача, которая развилась у Сивиллы в процессе терапии пентоталом, создала у нее ощущение того, что она любима и важна. Начиная требовать инъекций пентотала, Сивилла действовала так, будто может контролировать своего врача, а через это — контролировать Хэтти Дорсетт. Погрузившись в эту двойную зависимость, Сивилла ощущала тот же покой, который ощущала возле матери до того, как ее отняли от груди, заменив теплый человеческий сосок холодным резиновым. Впадая в эйфорию сразу по ряду пунктов, Сивилла стала относиться к пентоталу как к средству достижения экстаза и спасения.
Однако доктора Уилбур все больше тревожила ситуация с пентоталом. Доктор не считала нужным применять инъекции, ей не нравилась растущая зависимость от них у Сивиллы и то, что Сивилла использовала пентотал для разрешения своих проблем. В отличие от Сивиллы доктору было ясно, что не существует лекарства, способного снять коренные психические проблемы или конфликты. Хотя пентотал из-за его специфического воздействия оказался ценным инструментом, помогающим вскрыть похороненные воспоминания, обрести потерянное время, приблизить Сивиллу к ее альтернативным «я», тем самым уменьшая чувство неполноценности, он все же не смог обеспечить доступ к основным травмам, к базовым деформациям, созданным в первую очередь Хэтти Дорсетт и усиленным собственными защитными маневрами Сивиллы. А ведь именно от рассасывания этих травм зависело окончательное исцеление, интеграция, восстановление.
Более всего беспокоило доктора то, что, благоприятно воздействуя на Сивиллу в области свободы ощущений, пентотал в то же время угрожал возникновением самой обыкновенной наркотической зависимости. Чувствуя, что плюсы не перевешивают риск, доктор Уилбур решила прекратить этот курс терапии.
Именно потому первый уик-энд начала марта 1956 года оказался тяжелым не только для Сивиллы, но и для «всех остальных», как она называла свои альтернативные «я». Это был уик-энд с пентоталовой «ломкой».
— Что я такого сделала, что доктор Уилбур наказывает меня, отняв пентотал? — жаловалась Сивилла Тедди Ривз. — Что я такого сделала, чтобы доктор обиделась на меня?
— Доктор собирается прийти к тебе, — повторяли Пегги. — Мы это знаем точно.
Марсия, печально покачивая головой, сказала:
— Нет, доктор не придет сегодня, да и вообще никогда не придет.
Нэнси сказала:
— Кто знает… Все может быть.
— Нет, доктор Уилбур не придет, — заметила Вики. — Она не собирается отступать в вопросе с пентоталом. Решение прекратить инъекции было принято ради нашего же блага. Она сказала, что у нас развивается сильное привыкание к нему. Я ей доверяю.
Слыша, как кто-то поднимается по лестнице или проходит мимо дверей, Марсия и Ванесса, Майк и Сид, Нэнси, Сивилла Энн, Мэри и обе Пегги, чувствуя дрожь возбуждения, ждали прихода доктора Уилбур. Замирающие вдали звуки шагов были крушением их надежд.
Весь этот уик-энд обе Пегги ворчали, Мэри плакала, Нэнси, Ванесса и Марсия бушевали. Сивилла, чувствуя, как ее собственное отчаяние сливается с отчаянием «других», сказала Тедди:
— Я сделала последний стежок на этом гобелене. Больше я пальцем о палец не ударю для украшения квартиры. Что толку? Доктор Уилбур больше не придет.
А Вики сообщила Тедди:
— В общем-то тебе не следует их осуждать. Отрыв от пентотала для них — величайшая потеря, которую им довелось пережить с тех пор, как умерла их бабушка.
В понедельник в кабинете доктора Сивилла потребовала:
— Дайте мне пентотала хотя бы вечером в среду, перед экзаменом по химии, он у меня в четверг. Тогда я буду в нормальной форме и смогу сдать письменный экзамен.
— Нет, Сивилла, — отказала доктор.
— Я так рассчитывала на пентотал! — умоляла Сивилла.
— Вы сильнее, чем вам кажется. Мы найдем другие, более безопасные и эффективные средства.
— Я этого не выдержу.
— То, что вы говорите мне, Сивилла, означает, что есть некоторые вещи, которые вы не можете выдержать в облике Сивиллы. В данный момент это справедливо, но не обязательно должно оставаться так, понимаете?
— Нет, не понимаю. Вы хотите, чтобы я диссоциировалась, — раздраженно ответила Сивилла. — Если я не диссоциируюсь, вы не сможете встречаться с Вики и со всеми остальными, которые так вам нравятся.
— Сивилла, — ответила доктор, — знали бы вы, как я довольна тем, что вы вообще не употребляете алкоголь. Если бы вы употребляли его, то стали бы алкоголичкой. Связь между бутылкой и материнской грудью очень реальна. Пентотал принес вам освобождение от материнской груди, как это делает алкоголь у алкоголиков. И совершенно ясно, что у вас выработалась пагубная привычка к пентоталу. Улучшение состояния не настолько значительно, чтобы оправдывать этот риск.
Снова отвергнутая, лишенная сладкой зависимости, которую ей дарил пентотал, Сивилла чувствовала полную безнадежность. Защита, выработанная ею против признания своих базовых проблем, исчезла, и теперь она была напугана пониманием того, что, возможно, приближается к реальным причинам своей болезни.
Вместе с этим пониманием возникала удушающая ярость, которую Сивилла ощущала, когда Хэтти Дорсетт беспричинно наказывала ее. Сивилле казалось, что доктор так же всемогуща, как Хэтти, и так же несправедлива. Теперь, как и в прошлом, Сивилла считала себя наказанной, наказанной бессмысленно, жестоко и совершенно безосновательно.
Выйдя от доктора, Сивилла шла по какому-то безумному раскачивающемуся тротуару. Добравшись до дому, она приняла секонал и улеглась спать. А проснувшись, уткнулась лицом в подушку, не в силах встретить новый день.
И зачем ей встречать его? За что она боролась так тяжко и совсем одна? Выхода не существовало — в этом Сивилла была уверена.
26. Варианты будущего
В мае 1959 года некоторые «я» предприняли самостоятельные шаги к независимому будущему. Реагируя на эти атаки, Сивилла спрашивала себя, куда же она продвигается — вперед или назад — и движется ли она вообще.
В то майское утро Мэри проснулась, когда солнце заглянуло в квартиру. Она потянулась к некогда возникшей перегородке и смутно припомнила, что недавно совершила нечто такое, что делает эту перегородку ненужной.
Неожиданно перед ней, как картинки на экране, промелькнули соответствующие сцены. Дэн Стюарт, агент по торговле недвижимостью, спрашивал ее, стоящую рядом с ним на крыльце загородного дома в Кромпонде, штат Нью-Йорк:
— У вас большая семья?
— Я одинока, — прозвучал ее ответ.
Дэн широко улыбнулся:
— Тогда места здесь более чем достаточно. И много комнат для друзей. По уик-эндам вы сможете устраивать здесь роскошные вечеринки.
Уплатив то, что он назвал «задатком», Мэри выписала чек на пятьсот долларов в качестве первого платежа за этот дом, оцененный в двадцать две тысячи долларов.
Она уже хотела подписаться Мэри Люсинда Сондерс-Дорсетт, но вдруг вспомнила, что банковский счет принадлежит не ей, а Сивилле.
— Сивилла И. Дорсетт? — прочитал агент, изучая чек. — Вы не родственники Дорсеттов из Глен-Фоллза?
— Нет, — ответила она. — Я со Среднего Запада.
— Окончательное оформление сделки произойдет через пару недель, — сообщил он ей. — Я позвоню вам.
Вспомнив все это, Мэри оделась и отправилась в кухню.
— Я собираюсь упаковать вещи и уехать, — сообщила она Тедди за завтраком, — чтобы не путаться здесь под ногами.
Тедди подошла к Мэри и положила руку ей на плечо:
— Я не хочу, чтобы ты уезжала. Я хочу, чтобы ты оставалась со мной. Твое место здесь.
— Еще маленькой девочкой я всегда хотела иметь собственную комнату, — задумчиво ответила Мэри и после короткой паузы добавила: — У меня не было ее до девяти лет. Я всегда хотела уединения, но никогда его не имела. Иногда мне казалось, что меня вытесняют из дома.
Тедди оставила уговоры, но не забыла еще раз напомнить, что квартира на Морнингсайд-драйв всегда будет открыта для Мэри Люсинды Сондерс.
Оставшись одна, Мэри развела огонь в камине. Потом, устроившись у огня вместе с прикорнувшей рядом Капри, она принялась подшивать коричневато-фиолетовые шторы для спальни в загородном доме, который вскоре должен был перейти в ее собственность.
Читать бесплатно другие книги:
