Летний домик с бассейном Кох Герман

44

Однажды в воскресенье, через неделю-другую после возвращения, я рассматривал фотографии, которые Лиза сделала в Америке. Сперва скачал все содержимое фотокамеры на жесткий диск своего ноутбука. И смотрел от конца к началу. Сперва последние снимки, постепенно продвигаясь к началу путешествия.

Надо сказать, такой порядок я выбрал не без причины. Побаивался, не хотел себе признаться, но побаивался фотографий первых дней поездки. Вернее, фотографий Юлии, сделанных до и после приступа слез у Большого каньона.

Снимки ярко освещенных казино на лас-вегасском Стрипе я проскочил побыстрее. Вот поющий ковбой в мексиканском ресторане в Уильямсе. Вот мы с Каролиной потягиваем через соломинки «маргариту» и весело машем фотографу. Следующий кадр — Юлия, смотрит прямо в объектив. На тарелке перед нею нетронутая энчилада. Я заставил себя посмотреть старшей дочери прямо в глаза. И увидел то, чего боялся. Но и кое-что другое. До событий на даче взгляд у Юлии был не такой. Непринужденный. Неповрежденный, тотчас поправил я себя. Смотрел на неповрежденный взгляд дочери и старался ни о чем не думать. Знал, что мне конец, если я о чем-нибудь подумаю.

Я закрыл глаза, кончиками пальцев сильно прижал веки. На полминуты, а то и дольше. Потом снова открыл глаза. Посмотрел еще раз. И теперь увидел другое. Не мог не увидеть.

Юлия всегда была красивой девочкой. В самом деле красивой непринужденной девочкой, иные взрослые мужчины оборачивались и провожали ее взглядом. Но на террасе мексиканского ресторана она смотрела отнюдь не непринужденно. В ее взгляде читалась даже не печаль. Но серьезность. Юлии было четырнадцать. А она смотрела в объектив уже не как девочка, но как молодая женщина. Молодая женщина, чьи глаза кое-что видели. Кое-что знали. Это делало ее красивее. Из просто красивой девочки она превратилась в ослепительную красавицу.

Я кликал дальше. Видел безлюдные, сухие ландшафты с кактусами. Автозаправки и «Бургер-Кинги». Бесконечные товарные поезда. Фото Каролины. Юлия и я за деревянным столом для пикника на смотровой площадке Большого каньона. Видимо, незадолго до приступа слез. Я больше не вижу, как тут красиво, сказала она. Но на ее лице я увидел первые знаки перемены, которая окончательно оформилась на террасе в Уильямсе. Дальше назад, позируя у горы Рашмор перед барельефами президентов, она смотрела в объектив чуть ли не испытующе. Да-да, словно что-то выискивала. Может быть, искала себя, подумал я сейчас.

Закончилась фотосерия небоскребами Чикаго, видом на озеро Мичиган с Сирс-Тауэра. Так я думал. Но там оказались и другие кадры. После снимка табло с расписанием вылетов из Схипхола — крупным планом наш рейс (КЛ 0611 — Чикаго — 11.35 — С14) — вдруг кадр с цветочком. Простеньким цветочком, я даже названия его не вспомнил. Тоже крупный план. Внизу экрана я увидел номер кадра: шестьдесят девятый. До начала еще шестьдесят восемь кадров… Я кликнул: бабочка на белой стене, потом портрет коровы. Бурой коровы с толстым медным кольцом в носу.

Я все понял, прежде чем стал смотреть дальше. Память фотокамеры рассчитана более чем на тысячу кадров. Лиза отсняла в Америке не меньше трехсот. И еще шестьдесят девять — на отдыхе в прошлом году. На летней даче. И явно ни единого кадра за целый год между отпусками.

Через несколько кадров я увидел собственную голову за столом с завтраком. В горной гостинице. Мой полуоткрытый, налитой кровью глаз в то утро, когда я оперировал себя перед зеркалом. Я немного помедлил: стоит ли смотреть дальше? Эти снимки мне видеть не хотелось. Вернее, я отвергал их существование. Вообще не хотел их видеть, эти обычные отпускные снимки, которые никогда уже не будут обычными, потому что знаешь, что случилось потом. Беззаботные отпускные снимки, атмосфера, так сказать, еще не запачкана. Тринадцатилетняя дочь на зеленом надувном крокодиле в бассейне. Смеющаяся дочь — тогда еще смеющаяся.

Теперь же все переменилось, из-за того, чт я видел на американских снимках. Теперь мне хотелось своими глазами удостовериться, правда ли, что еще год назад Юлия была девочкой, а сейчас уже нет.

И я стал рассматривать эти кадры. Юлия и Алекс в шезлонге, у каждого в ухе по наушнику от айпода Юлии. Ралф, разрубающий рыбину. Ралф, Алекс и Томас у теннисного стола. Юлия и Алекс по пояс в воде у одного из уединенных пляжиков, Юлия машет рукой в объектив. Алекс обнимает ее за талию. Каролина спит на животе, подстелив под себя полотенце. Юдит позирует с подносом, уставленным стаканами и кувшином красного лимонада. Я сам, стоя на коленях, копаю в песке канал, даже не смотрю на фотографа — так увлечен этим занятием. Потом пошли кадры с обливанием у бассейна: выборы Мисс Мокрая Футболка. Я задержался на фото Юлии на трамплине. Она приняла позу заправской фотомодели и прищурясь смотрела в объектив, меж тем как струя воды из шланга разбрызгивалась о ее живот. В самом деле, слово «заправская» подходит как нельзя лучше. Профессионалка. Но профессионализм наигранный, год назад она просто хорошо подражала моделям из журналов. Годом позже она уже вовсе ничего не делала. Ничего лишнего.

Следующая фотография — и сердце у меня вдруг учащенно забилось. Я в кухонном окне, рядом с Юдит. И смотрели мы не на фотографа, а друг на друга. На заднем плане угадывался третий персонаж. Ее мать. Секунд пять мой указательный палец висел над клавишей «удалить». Потом я решил, что это плохая идея. Как знать, кто успел увидеть этот кадр. Лиза уж во всяком случае, может, она даже скачала все в компьютер, который делила с Юлией. Если удалить кадр, он, пожалуй, только привлечет внимание, а ведь, по сути, там нет ничего особенного. Я посмотрел еще раз. Дистанция слишком велика, я не видел, как мы с Юдит смотрели друг на друга.

Дальше фото упавшего с дерева птенца в картонной коробке. Забился в уголок, к баночке с водой и банной рукавице. Фотография, застывший кадр, но я прямо-таки видел, как он дрожит. Затем снимки, сделанные, судя по всему, ночью в палатке, когда мы с Каролиной уже спали. В луче света, вероятно от карманного фонарика, Юлия пальцами изображала на стене палатки теневые фигуры. Кролика. Змею. До этих пор я держал себя в руках, но тут на глаза невольно навернулись слезы. Я быстро кликнул следующее фото.

Еще несколько кадров у бассейна. Юлия в шезлонге, поджав ноги. Юлия на краю бассейна. На одном фото она была в бикини, на другом — с полотенцем через плечо: казалось, это скорее предмет одежды (курточка, шарф), а не полотенце. Чуть не десяток таких снимков. Лишь немного погодя я наконец сообразил, чт передо мной.

Юлия позировала. Позировала в разной одежде. По крайней мере делала вид, что позирует в разных нарядах. Но ни на одном фото не смотрела в объектив. На фотографа. На Лизу.

Юлия смотрела куда-то еще. На кого-то за пределами кадра.

Я быстро прокликал дальше к началу. На последних трех снимках появился и тот, перед кем она позировала. Он присел перед нею на корточки, а она стояла под душем у бассейна. Стояла, подняв одну ногу, в недвусмысленной позе, темные очки сдвинула вверх, на мокрые волосы, и с вызовом смотрела на фотографа, который сидел перед нею на корточках. Фотоаппарат он прижимал к лицу, как и на следующих двух снимках.

Стэнли Форбс широко улыбался, фотографируя мою дочь под душем. На двух других снимках он выглядел просто сосредоточенным. На одном Юлия сняла топик от бикини и с деланным смщением прикрывала руками грудь. На втором она курила сигарету, выпуская дым прямо в лицо фотографу.

— Лиза, поди сюда на минутку!

Младшая дочь, лежа на кровати в нашей спальне, смотрела по DVD «Южный парк». Она было отмахнулась от меня, но потом увидела мое лицо. С пульта остановила картинку и встала с кровати.

— Чем вы вот тут занимались? — спросил я, один за другим показывая ей кадры у бассейна. Я изо всех сил старался не выказывать тревоги, но сердце в груди стучало громко и учащенно.

— Это Стэнли, — сказала Лиза.

— Да, я вижу. Но чем вы занимались? Чем занимался Стэнли?

— Фотографировал Юлию. Сказал ей, что она запросто может стать фотомоделью. Он, мол, снимет целую серию кадров, а потом предложит их в Америке. «Вог», так он вроде сказал. Меня он тоже фотографировал.

Я с шумом перевел дух.

— Что ты сказала, Лиза?

— Папа, а что такого? Чего ты так смотришь? Моих фото у него тоже целая серия. Он сказал, что модные журналы теперь все чаще хотят именно таких красивых молоденьких девочек. Эмманюель тоже так начинала. Сперва он сделал массу ее фотографий, а потом она стала знаменитой.

— Лиза, посмотри на меня. И не ври. Как он тебя фотографировал? Что за снимки делал?

— Папа, ну что ты в самом-то деле? Мы с Юлией общаемся со Стэнли в Фейсбуке. И последние фото ему послали. Он просил.

— Погоди. Последние фото? Какие последние фото?

— Из Америки. Он все время спрашивает, нет ли у нас новых фотографий, вот мы и послали ему отпускные снимки. Конечно, те, где есть мы. Главным образом, конечно, Юлия, ведь я большей частью снимала. Стэнли очень знаменитый, папа. Он говорит, нам надо набраться немного терпения, но скоро мы обе, пожалуй, можем стать фотомоделями. В Америке, папа. В Америке!

45

Я подождал. Но не слишком долго. Знал, что разница во времени с Калифорнией составляет девять часов. Стэнли еще тогда, на даче, дал мне свой телефон. Дескать, если окажусь в окрестностях Санта-Барбары, то должен непременно позвонить. Но потом случилась та история. И я решил, что и для Юлии, и для всех нас лучше с кинорежиссером не контактировать.

В пять часов дня по нидерландскому времени я набрал его номер. В Санта-Барбаре было восемь утра. Чтобы застать Стэнли Форбса врасплох, лучше всего вызвонить его из постели.

— Стэнли…

Он ответил сразу, и голос был отнюдь не заспанный, с сожалением констатировал я.

— Это Марк. Марк Шлоссер.

— Марк? Ты где? Давненько не видались! Ты в наших краях? Заедешь?

— Я знаю про фотографии, Стэнли. Про сделанные тобой фотографии моих дочерей.

Секунду-другую царило молчание. Чуть-чуть дольше обычных пауз, какими всегда сопровождается межконтинентальный разговор.

— Какая жалость, — сказал он. — Они хотели сделать вам сюрприз. Особенно Юлия.

Теперь секундой дольше молчал я.

— Марк? Ты слушаешь? Так вот, раз уж ты знаешь, загляни на мой сайт в Сети, я выложил там подборку. Из той серии, которую отснял у бассейна.

— Вообще-то я звоню по другой причине, Стэнли. Звоню, потому что хочу знать, где ты был в ночь праздника середины лета. После того как Ралф пытался ударить ту девчонку. Потом я тебя уже не видел. До тех пор, пока ты весьма поздно не вернулся на дачу. Ты ночью бродил по пляжу, Стэнли? Может, разыскивал одну из моделей?

С опозданием я сообразил, что слишком поторопился. Не надо было так прямо его обвинять. Надо было выманить его из укрытия. Стэнли Форбс — взрослый мужчина (мерзкий взрослый старикашка, мысленно сказал я), который фотографировал молоденьких девочек, суля им карьеру фотомоделей. Уже за это его хоть сейчас можно взять под стражу и на долгие годы упечь за решетку.

— Марк, я тебя умоляю! — воскликнул он. — Поверить не могу, что ты способен так обо мне подумать!

Я молчал. Ждал, пока он выговорится. Наверно, мне следовало записать этот разговор, мелькнуло в голове.

— Послушай, Марк. Я понимаю, случившееся с Юлией выбило тебя из колеи. Но сейчас все оборачивается к лучшему. Юлия и Лиза прислали мне свои последние фото. Из Америки. Я предложил их одному агентству. Там заинтересовались, а теперь, с новыми фотографиями, вообще в восторге. Среди снимков есть один-два… Полагаю, ты их видел. Юлия на террасе ресторана. Ее взгляд… На фото у бассейна еще чего-то недоставало. Но на этих снимках взгляд у нее… И на фото, сделанных у Большого каньона. Она смотрит… как бы это выразиться… словом, взгляд у нее другой, Марк. Несколько дней назад я послал Юлии мейл. Ей бы надо приехать сюда на новую фотосессию. Я мог бы провести съемку и в Нидерландах, но дело в освещении. Здесь свет не такой, в студии его воссоздать невозможно. По-моему, она не осмеливается спросить у вас. Боится, что вы не позволите. Но со мной она в хороших руках, Марк. И вы можете приехать с ней. Ты или Каролина. Или оба. Дом у меня большой. Не на берегу Тихого океана, но океан слышно. И бассейн есть. Кстати, почему вы не заехали этим летом? Вы же были совсем рядом, судя по фотографиям, присланным твоими дочерьми. Процессия в Санта-Барбаре? Мы с Эмманюель тоже там были.

Я хотел еще раз спросить Стэнли, где он был от полуночи до двух утра той ночью, но как-то сразу перестал в это верить. Стэнли говорил о фото у Большого каньона и на террасе мексиканского ресторана в Уильямсе. Он заметил то же, что и я.

— А Лиза? — услышал я собственный вопрос.

— О да, конечно, Лиза. Возьмите с собой и Лизу. Но между нами: ей надо подождать еще годик или больше. Тут дело другое. Она еще слишком мала. В другой раз, попросту говоря.

46

Одно за другим я рассматривал фото на сайте Стэнли. Фото моей старшей дочери. Всего их было десять. Красивые кадры. В первую очередь Юлия под душем, сдвинувшая темные очки в волосы: в мелких капельках над ее мокрыми волосами играла крохотная радуга.

Он выложил и другие снимки. Не только Юлии, но и других девушек. Десять моделей — так Стэнли назвал эту подборку. К примеру, девушка в джакузи, на воздухе в саду, на заднем плане пальмы и кактусы. На бортике джакузи стояли бутылка шампанского и два бокала. На воде плавали хлопья пены, лишь частью маскировавшие торс девушки. Она смотрела прямо в объектив. Фото явно могло быть сделано только из другого угла джакузи, где находился фотограф.

Эмманюель я узнал, когда всмотрелся еще раз. Более юная Эмманюель. Моложе, чем сейчас, во всяком случае. Максимум пятнадцатилетняя, решил я.

На сайте было размещено еще несколько фотосерий. Под названиями «Пустыни», «Закаты», «Вода» и «Путешествия». Я просмотрел кой-какие кадры с верблюдами и пирамидами, а потом — всю подборку с солнечными закатами. «Путешествия» были разбиты по местам и годам. Нашлась там и серия, озаглавленная по тому побережью, где мы провели на даче прошлогодний отпуск. Я пролистал несколько фото, которые видел раньше: тамошние монастыри и замки; Стэнли тогда показывал их нам на дисплее своего фотоаппарата. Эмманюель, позирующая на ограде или у статуи. Некоторые фото совсем новые: раки, скаты и креветки, выставленные на рыбном рынке; ракушки и медузы в песке; белая скатерть в хлебных крошках — и вдруг я сам. И не только я, мы все у роскошного стола в саду дачи — Ралф, Юдит, Каролина, Эмманюель, Алекс, Томас, мать Юдит, Юлия, Лиза и я; мы смотрели на фотографа и чокались бокалами.

Еще фото, снятые на даче — в доме и у дома. Ралф, разрубающий на террасе меч-рыбу; Лиза, склонившаяся над картонной коробкой с птенчиком; Юдит в шезлонге у бассейна; какой-то мужчина в саду, незнакомый, в коротких штанах и майке-безрукавке, — скрестив руки на груди, он ухмылялся в объектив; на следующем снимке незнакомец поднимал вверх садовый шланг, струя воды била в воздух; потом еще фото, где этот же незнакомец стоял вместе с моими дочерьми: обнимал их за плечи и смеялся в объектив. На этой фотографии было хорошо видно, какой он малорослый, даже на несколько сантиметров ниже Юлии.

Я вернулся к первому кадру. И второй раз за этот воскресный день позвал Лизу.

— Это тот парень, который чинил водопровод, — сказала Лиза.

Мы вместе посмотрели эти три кадра. На всех была отчетливо видна татуировка на его плече: орел, сжимающий в когтях кровавое сердце.

— Он был вполне милый, — сказала Лиза. — Шутил с нами. Над своим маленьким ростом. Все время становился рядом с Юлией и смеясь качал головой. Мы не очень хорошо его понимали, но он говорил что-то про девушек из Голландии, которые куда выше здешних мужчин.

Я произвел подсчет. Утром в пятницу мы с Каролиной ездили в квартирную контору. Девушка за стойкой сказала, что попробует прислать слесаря еще в тот же день. Некрасивая девушка, оказавшаяся его подружкой. Потом мы отправились по магазинам. Отсутствовали очень долго, потому что сразу возвращаться на дачу нам не хотелось. Прошлись по рынку, а перед тем еще и позавтракали. Я уже не помнил, работал ли водопровод, когда мы вернулись, однако в субботу мальчики обливали девочек на трамплине водой, а значит, к тому времени с водой все было в порядке.

Я размышлял о субботнем вечере. О ночи на пляже. Возле ресторанного туалета я столкнулся со слесарем. Вспомнил татуировку на его потном плече. Другое плечо было поцарапано. Три красные царапины… В кафе плакала его некрасивая подружка. Возможно, они поссорились. Он, наверно, заливал ей насчет того, почему так долго отсутствовал. Как знать, может, она его раскусила. Может, тоже заметила царапины на плече. И сразу же, поскольку и сама женщина, распознала в них следы, какие могут оставить только ногти женщины.

Девочки, поправил я себя.

47

Утром в следующий понедельник в приемной неожиданно появился комик с телевидения. Тот самый, который год назад послал меня в задницу и сказал, что никогда больше не придет. Список, где моя ассистентка указывала фамилии сегодняшних пациентов, я просмотрел невнимательно, вернее, уже который месяц заранее в этот список не заглядывал; как говорится, предпочитал «сюрприз».

— Некоторое время я ходил к другому домашнему врачу, — сказал комик, усевшись в кабинете напротив меня. — Но он оказался… как бы получше выразиться… слишком уж фамильярным. Более фамильярным, чем ты, во всяком случае.

Я смотрел на его круглое, вполне симпатичное лицо — выглядел он здоровым — очевидно, заражение СПИДом не состоялось.

— Ну что же, я рад…

— И кое-что еще, — перебил он. — Кое-что в его поведении, из-за чего во мне срабатывает вся тревожная сигнализация. Не знаю, знакомо ли тебе, хотя наверное да, но некоторые люди из кожи вон лезут, показывая, как терпимо они относятся к гомосексуалистам. Мол, считают их совершенно нормальными. Только это неправда. В смысле будь я нормален, мне бы не пришлось пять лет набираться храбрости, чтобы сообщить об этом родителям, верно? Вот что раздражало меня в новом домашнем враче. Однажды он ни к селу ни к городу завел речь о гей-параде, о том, как замечательно, что в нашем городе все всем разрешено. А между тем мне как гомосексуалисту если что и отвратительно, так это накачанные мужские тела, которые, едва прикрыв задницу, пляшут на катере. Но иным людям, терпимым людям, даже в голову не приходит, что тебе, гомосексуалисту, все это может совершенно не нравиться.

Я ничего не сказал, только слегка кивнул и изобразил на лице улыбку. Часы напротив моего стола сообщали, что прошло уже пять минут, хотя это не имело значения — времени у меня полно.

— Видишь ли, — продолжал комик, — конечно же замечательно, что мы получили равные права. На бумаге. Но это отнюдь не повод считать, что все вправду хорошо. Люди часто впадают в такое заблуждение. Боятся дискриминировать. И потому чересчур громко смеются, когда инвалид в коляске отпускает шутку. Шутка не смешная, вдобавок слова толком не разберешь. Инвалид страдает неизлечимой прогрессирующей болезнью. Когда он смеется над собственной шуткой, с подбородка капают слюни. Но мы тоже смеемся. Как обстоит с тобой, Марк? У тебя сын и дочь?

— Две дочери.

— Тебе бы понравилось, если б одна из дочерей или обе оказались лесбиянками?

— Я бы только надеялся, что они будут счастливы.

— Марк, я тебя умоляю! Со мной такие штампы не проходят. Как раз по этой причине я к тебе и вернулся. Ты никогда не врал. Насчет своего отвращения. Ну, может, «отвращение» слишком сильно сказано. Но ты понимаешь, чт я имею в виду. Я прав или нет?

Я опять улыбнулся, на сей раз искренне.

— Вот видишь! — сказал комик. — Я знал. Но как получается, что с тобой я чувствую себя куда лучше и уютнее, чем с людьми, которые изо всех сил стараются находить гомосексуалов симпатичными?

— Может, ты сам не находишь себя симпатичным?

Комик громко расхохотался, потом опять посерьезнел:

— «Симпатичный» в самом деле ключевое слово. Моим родителям стоило большого труда примириться со мной. И с моим другом. Или, как ты выразился, надеяться, что я буду счастлив. Однако симпатичным они это не считают. Никто из родителей не считает это симпатичным. Ты когда-нибудь слышал, чтобы отец или мать говорили, что, когда узнали, сочли это ужасно симпатичным? Что испытали огромную радость и облегчение оттого, что сын или дочь, слава богу, не гетеросексуал? То есть я, комик по профессии, всегда пытался в своих программах затронуть и этот аспект. Иначе бы не принимал себя всерьез. Ну да, всерьез… Ты понимаешь, о чем я.

— Да. Вполне понимаю. Что я могу для тебя сделать?

Он глубоко вздохнул.

— Простата. В последнее время моча отходит по каплям, а не струей. Я подумал… Ну, ты знаешь, о чем я подумал.

Я смотрел на волосатый зад комика на кушетке. И ничего не мог поделать. Невольно вспомнил слова преподавателя медицинской биологии. «Скажу один раз и больше повторять не стану, — сказал Аарон Херцл. — Если б Бог ставил мужчине задачу вводить член в анус, он бы, наверно, сделал это отверстие побольше. Я нарочно говорю „Бог“, но мог бы сказать и „биология“. За всем кроется замысел. План. То, что нам нельзя есть, воняет или противно на вкус. Вдобавок боль. Благодаря боли мы знаем, что совершенно незачем тыкать авторучкой в глаз. Тело устает и подает нам знак отдохнуть. Сердцу невмоготу. Сердце способно закачать во все уголки организма лишь ограниченное количество кислорода. — Тут профессор Херцл надел очки, с минуту скользил взглядом по аудитории. — Я не собираюсь выносить здесь моральный вердикт, — продолжал он. — Каждый волен делать что хочет, но раздутый эрегированный член, проникающий в анус, причиняет боль. Не надо, говорит боль. Вытащи его, пока не поздно. Тело склонно прислушиваться к боли. Такова биология. Мы не прыгаем вниз с седьмого этажа, разве только не хотим переломать это тело».

Это случилось совершенно неожиданно. Очевидно, я вытеснил или просто забыл, но сейчас вдруг вспомнил, чт Аарон Херцл сказал дальше. Сперва я почувствовал, как на глаза навернулись слезы, а затем — я ничего не мог поделать — у меня задрожали губы.

«У маленького ребенка все маленькое. Все. Это тоже биология. Маленькие девочки не могут забеременеть. В таком плане они противоположно идентичны женщинам за сорок. Держись подальше, говорит биология. Биологически сексуальные сношения с неполовозрелой девочкой бессмысленны. Отверстие и тут слишком мало. Вдобавок девственная плева. Одна из прекраснейших находок, дарованных нам биологией. Впору поверить в существование Бога. — По аудитории пробежал смешок, большинство посмеивалось, незначительное меньшинство нет. — Прошу вас еще раз представить себе большой раздутый член. Мужской половой орган в состоянии эрекции. Когда такой член пытается проникнуть в слишком маленькое отверстие еще не взрослой девочки, он в первую очередь причиняет боль. Не надо, говорит боль. Не надо, вероятно, говорит и сама девочка. В нашем обществе законы таковы, что мужчин, пытающихся вступать в половые сношения с девочками или мальчиками, заключают в тюрьму. В этой сфере наш моральный кодекс настолько силен, что педофилы даже в тюрьме рискуют жизнью. Воры и убийцы чувствуют себя лучшими, нежели насильники детей. И справедливо. Они реагиуют стихийно. Собственно говоря, так, как следовало бы реагировать всем нам. И мы именно так и реагировали когда-то, в давние времена, когда биология еще была сильнее Уголовного кодекса. Ликвидировать! Покончить со свинством! Казнить извращенцев!»

В аудитории повисла мертвая тишина. В буквальном смысле было слышно, как муха пролетит. Все затаили дыхание, и продолжалось это дольше, чем полезно для здоровья.

«Я не стану предлагать способы решения этой нравственной дилеммы, — сказал Херцл. — Просто хочу, чтобы вы сами хорошенько подумали, прежде чем безоговорочно примете моральные принципы своего времени как единственно правильные. Поэтому в заключение я приведу простой пример, а вы за неделю его обдумаете».

Между тем я стоял возле кушетки уже слишком долго. Прошло больше времени, чем то, какое комик по логике вещей мог счесть нормальным. Я вымыл руки. Надел резиновые перчатки. Пора браться за дело. Обследовать. Через анус пальпировать простату. Но я не мог сейчас оборвать ход своих мыслей, надо додумать их. До конца. Я глубоко вздохнул. Чтобы выиграть время, положил руку на волосатую ягодицу и снова вздохнул.

«Мы считаем ненормальным взрослого, который пытается вступить в сексуальные сношения с ребенком, — сказал профессор Херцл. — Считаем, что он с отклонением. Пациент, нуждающийся в лечении. Тут-то и возникает дилемма, вопрос на обдумывание. Ведь какое же лечение здесь требуется? Прежде чем остановиться на деталях, я хочу, чтобы вы сначала задали себе следующий вопрос: по статистике, из присутствующих здесь девяносто один процент чувствует влечение к противоположному полу, а девять процентов — к своему собственному. Меньше одного процента испытывают сексуальное влечение к детям, стало быть, к счастью, я могу исходить из того, что сегодня тут таких нет».

На скамейках засмеялись несколько принужденным смехом, стремившимся звучать с облегчением.

«Давайте теперь все перевернем. Чтобы как следует понять пример, давайте попробуем представить себе, что наше собственное, здоровое предпочтение находится под запретом. Что нас арестуют, если застукают за сексуальными сношениями со взрослым человеком противоположного пола. И на несколько лет упекут в тюрьму или в лечебницу. А во время заключения мы будем вести беседы с психологом или психиатром. И должны постараться убедить психолога или психиатра, что очень хотим содействовать своему выздоровлению. В конечном счете мы должны уверить его, что выздоровели. Чтобы психолог написал отчет, где черным по белому будет стоять, что мы более не опасны для общества. Что как мужчины отучились чувствовать влечение к женщинам, а как женщины — к мужчинам. Но сами-то мы знаем. Знаем, что это совершенно невозможно. И что мы не „выздоровели“. Мы лишь хотим поскорее выйти на свободу и снова иметь возможность вступать в связь с мужчинами или с женщинами».

Я на сантиметр-другой передвинул руку на ягодице комика. Будто собираясь что-то сделать. Дальше я целый кусок лекции в точности не помнил, но речь, без сомнения, шла о «выздоровлении» педофилов. Вспомнилась мне только кастрюлька с мидиями в самом конце.

«Возьмем кастрюльку с мидиями, — сказал Херцл. — На столе перед вами кастрюлька с аппетитными мидиями. Здоровыми мидиями. Вкусными мидиями. К счастью, мы усвоили, что те мидии, которые не открываются, есть нельзя. Ими можно отравиться. Вот и держите в голове такие мидии, обдумывая задание на следующую неделю. Сами эти мидии — больные. Некоторые даже уже мертвые. Станем ли мы силой открывать такую ракушку, чтобы все-таки съесть ее? Дадим ей два года кряду вести беседы с тюремным психологом, а затем сунем в рот, поскольку тюремный психолог заверил нас, что мидия опять стала съедобной? Или выбросим ее? Все, встретимся через неделю».

Комик на кушетке шевельнулся. Приподнял голову, повернул ее. Посмотрел на меня. Я заметил испуг в его глазах.

— Марк, — сказал он, — что случилось?

Я попытался улыбнуться, но почему-то ощутил боль. Глубоко в челюстях что-то сухо щелкнуло.

— А что могло случиться? — спросил я.

Но я не мог больше себя обманывать. Смотрел на его волосатый зад. Знал, что волосатый зад ничего для меня не значит. Что такой зад вызывает у меня здоровое отвращение: тарелка плохой или испорченной еды, которую отодвигаешь от себя, борясь с тошнотой. Не прикасаться! Я «нормальный». Я думал о женщинах. Не только о Каролине или Юдит, обо всех женщинах. Это биология, учил нас профессор Херцл. Мужчина, который не смотрит с вожделением на всех женщин, похож на автомобиль, где нажаты сразу две педали — газ и тормоз. Такой автомобиль сперва начинает вонять горелой резиной, потом останавливается или загорается. Биология диктует, что мы должны оплодотворить как можно больше женщин. Мысленно я проделал тот же скачок, что и тридцать лет назад на лекции Аарона Херцла. Смогу ли я когда-нибудь излечить себя? Сумею ли, если общество объявит мои здоровые наклонности больными, убедить тюремного психолога, что «выздоровел»? Пожалуй, да. Но как только выйду на волю, в первые же двадцать четыре часа вернусь к своим давним привычкам.

Я не собираюсь поднимать себя на более высокий моральный уровень, чем мужчин, испытывающих влечение к маленьким девочкам. Это тоже биология. Мы смотрим на этих девочек с учетом продолжения рода: способны ли они в обозримом будущем обеспечить сохранение человеческого вида?

Но осуществить силу влечения — это другой шаг. Биология имеет свои системы предупреждения: у маленьких девочек все сигналы горят красным. Не надо! Держитесь подальше! Пока не сломали.

— Думаю, тебе лучше сесть, — сказал я комику.

Он сел, свесив ноги с кушетки, достал из брючного кармана белый платок, протянул мне.

— Держи, — сказал он и, подмигнув, добавил: — Он чистый.

— Sorry, — сказал я. Попробовал высморкать нос, но там было пусто. — Может, зайдешь в другой раз… или я дам тебе направление в службу скорой помощи.

— Можешь не рассказывать, но если хочешь, времени у меня сколько угодно.

Он развел руками. Я посмотрел на его круглое открытое лицо. И рассказал. Все рассказал. Опустил лишь некоторые детали. С учетом будущего. Прежде всего моих планов на будущее.

— И ты до сих пор не знаешь, кто это мог быть? — спросил он, когда я закончил.

— Нет.

— Черт побери, я бы этого подонка просто…

Он не договорил, да в этом и не было нужды. Я подумал о кастрюльке с мидиями: о мидиях, которые не открылись.

48

Стаканчик со смертельным коктейлем поставили на передвижной столик у койки Ралфа. Там же стояла недоеденная баночка фруктового йогурта с ложкой, лежали утренняя газета и биография Уильяма Шекспира, которую он читал последние недели. Судя по закладке, прочел меньше половины. Он попросил Юдит и сыновей на минутку выйти из палаты.

Когда они вышли, Ралф знаком подозвал меня поближе.

— Марк, — сказал он, взял мою руку, притянул ее на одеяло и накрыл своей ладонью. — Я хочу сказать, что сожалею. Я не… я никогда… — Он умолк. — Мне жаль. Вот что я хотел сказать.

Я смотрел в его лицо, одновременно осунувшееся и одутловатое, в его глаза, которые еще видели меня, а меньше чем через час уже не увидят ничего.

— Как… как она сейчас? — спросил он.

Я пожал плечами.

— Марк… — Я ощутил пожатие его руки. Он пытался сжать мою руку покрепче, но я чувствовал, как мало у него сил. — Ты можешь передать ей… мои слова… те, что я сказал тебе?

Я отвел взгляд, без труда высвободил свою руку, сказал:

— Нет.

Он тяжело вздохнул, на миг закрыл глаза, потом снова открыл.

— Марк, я долго колебался, рассказать тебе или нет. Думал: наверно, я вообще последний, от кого он готов услышать такое.

Я посмотрел на него:

— Ты о чем?

— О твоей дочери, Марк. О Юлии.

Невольно я бросил взгляд на дверь, потом на стаканчик возле койки. Ралф заметил, куда я смотрел.

— В конце концов я решил, что ты должен узнать. Возможно, с опозданием, но я и сам узнал не так давно. Если точно, несколько недель назад.

Долю секунды я думал, что он хочет рассказать мне что-то о Юдит: например, что ему известно про нас, что она во всем ему призналась и теперь он желает нам счастья. Но в следующий миг до меня дошло, что он отчетливо сказал: о твоей дочери. О Юлии.

— Алекс умолял меня молчать. Знал, что мне осталось недолго, потому и рассказал. Ему надо было высказаться, он говорил, что, если продолжит молчать, сойдет с ума. Его мать ничего не знает. Знает только он. И Юлия.

Я вспомнил ту ночь на пляже. Поведение Алекса, когда он столкнулся со мной и Юдит у второго пляжного центра. Он что-то утаивает, подумал я тогда. Рассказал нам не все.

— Помнишь слесаря, который заходил к нам раза два чистить резервуар на крыше? Когда вода перестала течь?

Вероятно, я заморгал или в моих глазах читалось недоумение, потому что Ралф сказал:

— Слесарь. Из квартирной конторы. Малорослый такой. Под тридцать или чуть старше тридцати…

— Да, припоминаю… слесарь… чинил водопровод… И что?

Ралф с трудом набрал в легкие воздуху, звук был такой, словно опустошали надувной матрас.

— Юлия назначила ему свидание в тот вечер. Слесарю. Не знаю, когда они уговорились, вероятно, когда он к нам заходил. Или, может, в деревне, а то и на пляже. Как бы то ни было, в ночь на праздник середины лета у них был уговор встретиться у второго пляжного центра. Алекс пытался ее отговорить, не доверял он этому парню. Ну, то есть Алекс очень обиделся, что ей, как видно, мало его самого. Она сказала Алексу, что считает его ребенком, а ей больше нравятся взрослые парни. Так вот, в тот вечер… в ту ночь… Алекс все ж таки пошел с ней. Не слишком доверял этому малому, как я уже сказал. А после случилось то, что случилось. Этот тип угрожал Алексу, Марк. Угрожал разделаться с Алексом, если тот хоть словечко скажет родителям. Ох, если бы я тогда знал… Эта сволочь вообще бы вякнуть не посмела!

— Но… но как Юлия…

— Погоди, я еще не закончил. Юлия договорилась с Алексом, что они ничего не скажут. Вернее, он дал ей слово, что будет молчать. Тогда, на пляже. После того, как это случилось.

— Но я нашел ее… когда я ее нашел…

— Она до смерти стыдилась, решила, что сама во всем виновата. Думала, что вы с Каролиной сочтете ее полной дурой и больше никогда не станете ей доверять. Никогда и никуда больше не отпустите ее одну. Поэтому она сделала вид, что потеряла сознание. И сказала вам, что ничего не помнит.

Полчаса спустя мы с Юдит стояли в коридоре. Алекс и Томас ушли в больничный кафетерий. Юдит только что сказала, что очень рада, что я присутствовал при этом. А я сказал, что Ралф «ушел красиво».

Потом появился доктор Маасланд со своими разговорами о биопсии, которая в больницу не поступала. Спросил у Юдит разрешения на вскрытие.

— Все-таки очень странно, — сказала Юдит, когда доктор Маасланд ушел. — Ты правда не помнишь, как оно было? Я вот помню, ты сказал, из больницы сообщили, что ничего серьезного нет.

— Действительно странно, — отозвался я. — Этот наглый тип ведет себя так, будто я потерял анализ, тогда как, возможно, им не мешало бы самим как следует поискать.

— Но ты ведь только что сказал, что не помнишь. Почему ты так сказал, Марк? Совершенно не понимаю. Мне показалось, тут что-то другое. О чем он с тобой говорил? Тоже об этом?

— Послушай меня внимательно, Юдит. Думаю, нам с тобой лучше всего некоторое время не встречаться. А может быть, и не некоторое время. Скорее, долгое время. До сих пор я тебя поддерживал, но теперь мне пора более-менее привести в порядок собственную жизнь. Слишком много всего произошло. Ты обо всем об этом вообще понятия не имеешь. И сейчас я никак не могу держать тебя рядом.

49

Через два дня мне позвонил доктор Маасланд. У меня в кабинете как раз сидела пациентка. Писательница, которая по причине неумеренного употребления красного вина выглядела лет на двадцать старше, чем на самом деле, — даже на обработанном в фотошопе портрете с задней страницы обложки последней ее книги она все равно выглядела лет на восемнадцать старше.

— Я могу перезвонить вам чуть позже? — спросил я. — У меня тут пациентка.

— Боюсь, что нет, доктор Шлоссер. Дело слишком серьезное.

В последние годы лицо писательницы стало стареть быстрее. Красное вино сушит кожу изнутри. Тут как с понижением уровня грунтовых вод. Влага уходит под кожу. И кожа сохнет. Умирает. Животные ищут места, где больше воды. Растения чахнут и умирают. Солнце и ветер гуляют на свободе. Земля трескается. Эрозия. Мелкий песок сошлифовывает поверхность еще больше.

— Вы сумели отыскать биопсию? — спросил я у доктора Маасланда. — Ту, что я вам направлял. Странно все-таки, что подобные вещи приходится разыскивать.

Но том конце линии послышался вздох. Так вздыхают специалисты, когда вынуждены растолковывать домашнему врачу какую-то сложность. Которую простой домашний врач не уразумеет.

— До этого у нас руки еще не дошли, да и дело сейчас не в этом. Вчера мы произвели вскрытие тела господина Мейера и пришли к однозначному выводу, что некто, очевидно вы, доктор Шлоссер, брал биопсию из бедра господина Мейера.

— Так я же и говорил об этом все время.

— Позвольте мне закончить, доктор Шлоссер. Речь о том, что было изъято слишком много ткани. Со слишком большого участка. Хотя каждый врач обязан знать, что, во-первых, при малейшем подозрении на такое серьезное заболевание лучше вообще ничего не изымать. Сначала необходимо посмотреть, сколько в крови белых кровяных телец, и лишь после этого можно взять биопсию. Это знает каждый первокурсник, доктор Шлоссер.

— Я полагал, что имею дело с жировиком, — сказал я. — Учитывая привычки господина Мейера касательно еды, это было вполне вероятно.

— Ваша жесткая манера резать, весьма вероятно, привела к тому, что злокачественные клетки попали в кровоток. И с той минуты шансы у господина Мейера свелись к нулю. Я незамедлительно уведомил об этом соответствующие инстанции. Обычная процедура потребовала бы недель и месяцев, однако, принимая во внимание серьезность дела и тот факт, что на карту поставлено и доброе имя нашей больницы, они нашли возможность рассмотреть дело как можно скорее.

— Они?

— Медицинская дисциплинарная коллегия. Вас ждут там в следующий вторник, в девять утра.

Я улыбнулся писательнице, которая начала выказывать признаки нетерпения и заерзала в кресле.

— Вторник на следующей неделе… — сказал я. — Но в пятницу похороны. Я думал…

— Доктор Шлоссер, надеюсь, мы хорошо понимаем друг друга. Полагаю, для семьи ваше присутствие на похоронах не слишком важно. Во всяком случае, после того как мы ознакомим их с результатами нашего исследования.

— И когда это произойдет? Стоит ли так спешить? Ведь окончательное решение еще не принято? Оно будет только во вторник? А может быть, и позже? Может быть, Дисциплинарная коллегия захочет детально изучить результаты?

Я понимал, что задаю разом слишком много вопросов. Нервничающие люди задают разом слишком много вопросов. Но я не нервничаю, внушал я себе. Просто никогда не произносил слова «Дисциплинарная коллегия» в присутствии пациента.

На другом конце линии опять послышался глубокий вздох.