Летний домик с бассейном Кох Герман

14

Иногда события развиваются слишком быстро. Слишком быстро, чтобы сойти за случайность. Я настроил себя на несколько спокойных деньков. Деньков без крупных происшествий. Книжка. Партия в бадминтон. Прогулка. Необходимо создать вакуум. Пустоту начальных дней отпуска. После такой пустоты принимаешь с благодарностью все, что бы ни случилось. Открываешься новым встречам. Переменам. Новым людям. В первый вечер мы собирались посидеть на воздухе, в прибрежном ресторанчике, заказать креветки и колечки каракатицы. С дороги мы устали и рассчитывали лечь пораньше. Хотя я все равно не засну. Буду прислушиваться к ровному дыханию спящего семейства. Но получилось иначе. А главное, слишком уж быстро.

С согласия Каролины («Иди-иди. Ты только путаешься под ногами») я пошел прогуляться по кемпингу, меж тем как она вместе с Юлией и Лизой ставила палатку. Я зашагал наугад по тропинке среди деревьев. Палаток немного. Ни одного «каравана». Тропинка привела меня к деревянной сараюшке, где располагался «экологический туалет». По-моему, самое кошмарное в кемпинге — необходимость выходить ночью из палатки по малой нужде. Я всегда тянул с этим до последнего. Пока не становилось совсем уж невмоготу. Тогда я совал ноги в отсыревшие кроссовки. Но даже мысли не допускал тащиться среди ночи к туалету, где ночные мотыльки, трепеща крылышками, бились о лампочку над дверью, а на все неприкрытые части твоего тела набрасывались вечно бодрствующие кусачие насекомые. Я открывал молнию на палатке и делал максимум шаг-другой. Иногда светили звезды. Иногда полная луна. Признаться, порой я переживал счастливые мгновения, стоя среди деревьев и слушая, как моча журчит по траве и стеблям жгучей крапивы. Тогда я смотрел в небо. На тысячи звезд. И думал: вот оно. Вот оно, настоящее. Все прочее — полная чепуха. Ничто подобным мгновениям не предшествовало. И ничто за ними не следовало. Свою палатку мы купили во время первого отпуска, в Америке. Четырехместную. В ту пору нас было только двое — Каролина и я. Мы тесно прижимались друг к другу в общем спальнике. Вокруг оставалось полно места. Незанятого места. Припасенного на будущее. Справив нужду, я не спешил возвращаться в палатку. Смотрел на луну над головой, на залитую лунным светом траву. В палатке, кроме жены, спали между тем и две мои дочки. Я стоял на воздухе. И только когда по спине пробегали первые мурашки, снова забирался в тепло спальника.

«Экологический туалет» являл собой всего-навсего дощатый настил с прорезанным в нем очком. В дыре было темно, ничего не видно, только вонь чуешь. Как внутри, так и снаружи на двери сидели жирные синие мухи, не разлетелись, даже когда я помахал рукой. Я снова закрыл дверь, пошел дальше. И в конце концов добрался до огражденного участка, где помещалась «домашняя скотина». Это оказались лама, несколько кур и ослик. Ни травинки кругом, одна лишь грязь. Повсюду помет. На темно-коричневой шерсти ламы тоже налипли испражнения и комья грязи. Ослик, совсем тощий, стоял близко к ограде. Я мог пересчитать его ребра, он дрожал всем телом и махал хвостом, отгоняя мух. Куры неподвижно сгрудились в углу.

Я почувствовал, как во мне закипает холодная злость. Впору бегом бежать назад к тому месту, где Каролина с дочерьми ставила палатку, и объявить, что мы сию же минуту уезжаем, но тут вдруг кто-то тронул мою руку:

— Папа…

— Лиза?

Кулачок дочери обхватил мои пальцы. Минуту-другую мы молча смотрели на животных за оградой.

— Папа?

— Да?

— Ослик болеет?

Я глубоко вздохнул, потом ответил:

— Не знаю, детка. Просто здесь полно мух. Они его донимают, видишь?

Я смотрел на дрожащего ослика, который сделал два неуверенных шажка вперед и высунул голову поверх забора; на глаза у меня навернулись слезы.

— Можно, я его поглажу, папа?

Я не ответил. Сглотнул. Ком в горле. Так принято говорить в подобных ситуациях. Но это помягче кома. Помягче и пожиже.

Лиза положила руку на голову ослика. Туча мух взмыла в воздух. Ослик заморгал глазами. Я отвел взгляд и крепко прикусил губу.

— Папа?

— Да, детка?

— Может, купим ему поесть, прямо сейчас? Морковки или еще чего-нибудь?

Я взял дочку за плечи, притянул к себе. Сперва откашлялся. Не хотел, чтобы звук моего голоса без нужды тревожил ее.

— А что, неплохая идея, милая, — сказал я. — Морковки, салата, помидоров. Посмотришь, как он обрадуется.

На берегу был один-единственный ресторан, где столики и стулья стояли прямо в песке. Народ там кишмя кишел, но нам повезло, и мы успели занять последний свободный столик. Заказали пиво для меня и Каролины, фанту для Лизы и диетическую колу для Юлии. Хотя солнце уже опустилось за скалы, воздух дышал приятным теплом.

— Можно нам сбегать к морю? — спросила Лиза.

— Можно, — ответила Каролина. — Только сперва выберите в меню, что будете есть. Мы вас позовем, когда принесут заказ.

Девочки быстро просмотрели меню. Лиза остановилась на макаронах с томатным соусом, Юлия выбрала только салат.

— Юлия, тебе надо поесть как следует. Возьми хотя бы гамбургер или макароны, как Лиза.

— Вот еще, — сказала Юлия, вставая, и повернулась к сестренке: — Идем?

— Осторожно там, — сказала Каролина. — И без нас в воду не заходите. Оставайтесь на берегу.

Юлия со вздохом закатила глаза. А Лиза уже мчалась по пляжу, лавируя между столиками. И Юлия с босоножками в руке побежала следом. На ней была только маечка с коротким рукавом и красные трусики от бикини, купленного перед самым отъездом в отпуск, и я заметил, как двое мужчин за столиком чуть впереди обернулись, провожая ее взглядом.

— В последнее время она очень мало ест, — сказала Каролина. — Нельзя же так.

— Ах, пустяки, ничего страшного. Лучше мало, чем слишком много. Или тебе больше по душе толстухи в складках жира?

— Нет, конечно. Просто иной раз это меня тревожит. Она ведь и дома взяла такую привычку. Съест весь салат, а потом говорит, что уже сыта.

— Отчасти тут дело в возрасте, по-моему. Она подражает фотомоделям из журналов. Кейт Мосс тоже ест мало. Но лучше так, чем наоборот. Я говорю не как твой муж, а как врач.

Мы взяли еще по пиву и заказали бутылку белого вина. Солнце совсем зашло. За рестораном круто поднимались скалы. Там наверху было несколько вилл, в окнах уже горел свет. Я слышал шум прибоя, но пляж уходил к воде под уклон, и от нашего столика мы дочерей не видели.

— Может, пойти глянуть, где они? — спросила Каролина.

— Давай подождем, пока не принесут заказ. Ну что может случиться?

На самом деле я всегда тревожился не меньше ее. Просто мы вот так распределили роли. Каролина первая высказывала беспокойство, а я говорил, что ей не стоит преувеличивать. Будь я здесь один с дочерьми, я бы уже трижды сбегал на пляж посмотреть, не унесло ли их в открытое море.

Каролина схватила мою руку:

— Марк, ты вправду выдержишь в этом палаточном лагере? В смысле, очень уж тут суровые условия. Можно бы выбрать другой кемпинг, где удобств побольше.

— Утром я заглянул к животным. Бедолаги вконец отощали. И похоже, болеют.

— Хочешь переехать? Сегодня заночуем здесь, а завтра поищем другой кемпинг.

— Вообще-то не мешало бы напустить на этого мерзавца ветинспекцию. Тогда ему придется живенько прикрыть лавочку. Только вот животных, вероятно, отправят на бойню.

Парнишка в майке с коротким рукавом и в джинсах принес вино. Откупорил бутылку, поставил ее в незамысловатый кулер на столе. Попробовать не предлагал. Но в этом и не было нужды. Вино оказалось холодное как лед, со вкусом винограда, который целую ночь мокнул в горном ручье.

— Мы ведь можем завтра уехать? — продолжала Каролина. — Ты правда хочешь заявить на этого человека из-за нескольких больных животных? В таком случае он, скорей всего, обанкротится.

— Я прихватил кое-что с собой. Главным образом для первой помощи. Но и антибиотики тоже. Завтра погляжу, что можно сделать.

— Марк, ты же в отпуске! Не надо ничего затевать в первый день отдыха. Пусть и с прекрасным намерением помочь больным животным.

Вот в чем Каролина порой меня упрекала. По правде говоря, это у нас единственный конфликтный пункт: в отпуске я непременно должен что-нибудь делать. Сама она может часами сидеть с книгой у бассейна. Или, надев темные очки, просто лежать в шезлонге на пляже и смотреть в пространство. А мне уже через полчаса хочется чем-нибудь заняться. На пляже я строил плотины и замки, в съемном летнем домике очищал от сорняков всю дорожку от входной двери до шоссе. Даже мои дочери иной раз от меня уставали. Вначале они помогали рыть обводные каналы, по которым во время прилива могли откатываться волны, не нанося ущерба нашему песочному замку, однако через часок им это надоедало. «Надо передохнуть, папа», — говорили они. А Каролина говорила: «Марк, иди сюда, приляг. Я и то устала, глядя на тебя».

Мне не хотелось возражать, что как врач я считаю своим долгом что-нибудь сделать для больных животных, вдобавок это не отнимет много времени, но тут мы услышали голос Юлии:

— Папа! Мама!

Каролина со стуком поставила свой бокал на стол и вскочила на ноги.

— Юлия! — крикнула она. — Что случилось?

Однако не случилось ничего. Юлия бежала по песку. При свете ламп мы видели, как дочка машет нам рукой. И она была не одна. Вместе с нею к нам спешил мальчик. Раньше я видел его всего один раз. Но тотчас сообразил, кто это. Светлые кудри. А главное, походка: медлительная, спотыкающаяся, словно ему слишком утомительно бежать по песку.

— Знаешь, кого мы повстречали? — крикнула Юлия, еще не добежав до столика.

15

Иногда все происходит слишком быстро.

— Ты знал? — спросила Каролина тем вечером, когда мы много позже сидели на воздухе возле палатки и пили на сон грядущий последний бокальчик вина. Юлия и Лиза уже спали. — Да, ты знал, — сказала она, не дожидаясь моего ответа. И я порадовался, что мне не нужно смотреть на нее. — Почему, Марк? Почему?

Я ничего не сказал. Повертел в руке бокал, потом быстро поднес его к губам. Но бокал был пуст. Мы сидели в раскладных шезлонгах, вытянув ноги среди сосновых иголок. Иногда что-то щекотало лодыжки. Муравей. Паук. Но я не шевелился.

— Я-то думала, ты увезешь меня как можно дальше от Ралфа, — продолжала Каролина. — Я ведь и сама тебе говорила, что не хочу сюда. А ты выбираешь кемпинг буквально в двух шагах от их дачи.

К крепежной палке палаточного навеса над входом Каролина прицепила подсвечник. Со стеклянными окошками. Но свечка уже сгорела, и мы сидели впотьмах. Над нашими головами мерцали среди деревьев тысячи звезд. Снизу долетал тихий рокот прибоя.

— Да, я знал. Но подумал, это не повод отказываться от поездки именно в здешние края. Будто сюда нельзя ехать потому только, что можешь неожиданно встретиться с людьми, которых предпочел бы не видеть.

— Но, Марк! На побережье сотни подобных мест. Сотни других пляжей, где семейство Мейер не снимает дачу.

— Позднее я еще раз имел разговор с Ралфом. Вскоре после той вечеринки в саду. Он рассказывал, как здесь красиво. И почти не тронуто цивилизацией. Мне просто стало любопытно.

Каролина глубоко вздохнула.

— А теперь? Что нам теперь делать? Завтра придется ехать к ним. Будет странно, если мы не явимся.

— Всего-навсего ужин. Вероятно, они опять устроят барбекю. И если хочешь, потом мы сразу уедем отсюда. На другой пляж. В другой кемпинг. Но если ты вправду не хочешь идти на этот ужин, давай не пойдем. Придумаем что-нибудь. Что ты неважно себя чувствуешь. Или я. А послезавтра уедем.

Повисла тишина. Я провел кончиком языка по верхней губе, сухой и жесткой.

— Ты хочешь так? — спросил я. — Повторяю: это не проблема. Мы наверняка что-нибудь придумаем.

Жена несколько раз вздохнула. Я слышал, как она что-то смахнула с голых ног. Насекомое. Упавшую с дерева хвоинку. Или, может, вообще ничего.

— Ах, все не так уж и страшно. Просто я рассчитывала провести несколько дней или недельку в кругу семьи. Случись это в середине отпуска, я бы расстроилась куда меньше. В смысле встреч с другими людьми. Но сейчас все как-то слишком быстро. Меня пока совершенно не тянет в компании. К долгим разговорам на террасе кафе, с большим количеством вина.

Я протянул руку, положил ладонь Каролине на бедро.

— Собственно, меня тоже не тянет, — сказал я. — Я тоже не горю желанием участвовать в тусовках. Прости. Виноват.

Каролина накрыла мою руку своей.

— Да, ты виноват. Завтра позвонишь им и откажешься.

Я зажмурил глаза. Сглотнул, но в горле было пусто. Кроме прибоя вдали, я слышал лишь тихий гул в ушах.

— Ладно, позвоню.

— Шутка, — сказала Каролина. — Нет уж, звонить и отказываться — полная глупость. Поедем. Честно говоря, мне тоже любопытно. Что у них там за дача. И детям будет весело. В смысле с их мальчиками. И с бассейном.

Раньше в тот вечер на берегу было вот что: Юлия с Алексом сели за наш столик, следом за ними подбежали Лиза и младший братишка, Томас. Затем подошло остальное семейство Мейер. Ралф, Юдит и пожилая женщина лет семидесяти с небольшим, я видел ее на садовой вечеринке, — мать Юдит. И еще двое. Мужчина, по возрасту изрядно за пятьдесят, с довольно длинными седыми волосами, в которых кое-где виднелись черные пряди; лицо его показалось мне знакомым, хотя я не мог вспомнить откуда. И женщина. Наверно, его подруга, правда минимум лет на двадцать моложе, чем он.

— Вот так сюрприз! — сказал Ралф. Крепко взял за плечи привставшую Каролину и трижды расцеловал в обе щеки.

— Привет! — сказала Юдит. Мы с ней тоже расцеловались. Потом посмотрели друг на друга. Да, я в самом деле приехал, сказали мои глаза. Вижу, ответил ее взгляд.

— Что же вы не предупредили по телефону о своем приезде? — спросил Ралф. — Поужинали бы с нами. Мы днем купили на рынке молочного поросенка. Сущее объедение — молочный поросенок, зажаренный на открытом огне.

Каролина вздернула плечи, посмотрела на меня.

— Да мы только что приехали. И не хотели… мы остановились тут, в кемпинге.

— В кемпинге! — воскликнул Ралф, будто услыхал самую забавную новость за несколько дней. В этот миг седой мужчина шагнул вперед. — O, sorry, — сказал Ралф. — Совершенно забыл вас познакомить. Стэнли, это Марк. Домашний врач. А это его прелестная жена Каролина.

Человек, которого Ралф представил как Стэнли, сначала протянул руку Каролине:

— Стэнли Форбс. — Пожимая руку мне, он повторил только имя: — Стэнли.

Тут я сообразил, откуда мне знакомо его лицо. Стэнли Форбс — имя ненастоящее. Когда лет двадцать пять назад он променял Нидерланды на Соединенные Штаты, его звали иначе. Ян? Ханс? Ханс Янсен? Какое-то заурядное нидерландское имя, которое я с ходу вспомнить не сумел. Первые годы после отъезда никто о нем ничего не слышал, но вскоре затем нидерландский режиссер, называвший себя уже Стэнли Форбсом, сделал себе имя в Голливуде.

— А это подруга Стэнли, — сказал Ралф. — Эмманюель. — Он положил руку девушке на плечо. — Emmanuelle, these are some friends of us from Holland. Marc and Caroline[4].

Сказав, что Эмманюель красавица, я бы не сказал ничего. Она пожала руку Каролине и мне — казалось, руку нам протянули с обложки «Вог». Маленькая, узкая рука, почти как у ребенка. Вблизи я разглядел, что она всего-то лет на пять старше Юлии. Сколько ей? Семнадцать? Восемнадцать? Во всяком случае, не больше двадцати. Я перевел взгляд на лицо седого мужчины. Ошибся я, оценивая ее возраст. Она не на двадцать, а на все сорок лет моложе Стэнли Форбса. Неужто сумела получить роль в его очередном фильме, оказывая ему услуги в постели? Я смотрел в лицо кинорежиссера, которое старше ее на сорок лет. Смотрел на его сорока годами старшее тело, одетое в белые, чуть ли не прозрачные холщовые брюки и такую же белую рубашку. В расстегнутом вороте курчавились густые седые волосы.

В течение нескольких секунд я представлял себе, как это старое тело придвигается к ней. Придвигается к ее телу, кладет руку ей на живот. На пупок. Как его указательный палец обводит вокруг пупка, потом ползет ниже. Запах старого мужского тела под простынями. Чешуйки отмершей кожи. Как она невольно думает о других вещах. Об обещанной роли. Об этом Ханс (?) Янсен (?) мечтал, уезжая из Нидерландов? О юных девушках, которые от восхищения его талантом или в обмен на роль в его фильме готовы будут с ним переспать?

Последней вперед выступила мать Юдит. Пожимая ей руку, я пристально смотрел ей в лицо, но она, кажется, никак не связала меня с телефонным разговором, состоявшимся у нас с нею несколько недель назад.

— Господин Шлоссер… — повторила она мою фамилию, когда дочь представила меня.

— Марк, — сказал я.

Я огляделся по сторонам — не освободился ли столик где-нибудь поблизости, но даже свободных стульев и тех не было. В этот миг парнишка в джинсах принес заказанные блюда.

— О, вы еще не ужинали, — сказал Ралф.

— Можно бы… — начал я. — Наверно, скоро освободится какой-нибудь столик. Или несколько стульев.

— Дадим людям спокойно поесть, — сказала Юдит. — К тому же мама устала. Вы, если хотите, оставайтесь… — продолжала она, обращаясь к Ралфу и Стэнли Форбсу. Потом обернулась к Эмманюель: — If you want to stay… Но мы с мамой, во всяком случае, уходим. I think it’s better for my mother to go home now. She is very tired[5].

Секунду-другую все пребывали в нерешительности. Ралф в свою очередь огляделся вокруг, высматривая свободные столики или стулья. Каролина бросила взгляд на меня, но быстро отвела глаза. Юлия наклонилась к Алексу, сидевшему против нее за столом, что-то ему шепнула. Томас бегал за Лизой по песку. Стэнли Форбс обнял Эмманюель за талию, притянул девушку к себе. Мать Юдит стояла с таким видом, будто все это совершенно ее не касается.

— Вы ведь, наверно, задержитесь здесь на несколько дней? — сказала Юдит. — Приезжайте завтра к нам ужинать.

16

О том, что биологические часы у мужчин идут не совсем так, как у женщин, мы впервые услышали от профессора Аарона Херцла. Стрелки хотя и показывают один и тот же час, но обозначают не одно и то же. «Тут как с обычным временем, — говорил он. — Иногда без четверти семь рано. А иногда и двадцать минут седьмого уже поздно».

Медицинскую биологию, в ту пору еще факультатив, нам читали два часа в неделю. И в аудитории собиралось, как правило, больше студенток, чем студентов. Аарону Херцлу было под шестьдесят, но, когда он обращался непосредственно к студенткам, они всегда краснели и хихикали. В этом смысле профессор Херцл служил живым доказательством своих теорий. Тех самых теорий, которые через несколько лет стали причиной его скандального изгнания из университета.

— То, о чем я сейчас расскажу, вероятно, не доставит моим студенткам большого удовольствия, — сказал он, войдя в аудиторию. — С другой стороны, таковы факты. Ничего не попишешь. Возможно, это несправедливо, однако женщин, которые не протестуют против означенной несправедливости, а умеют с нею примириться, ждет долгая и счастливая жизнь.

По аудитории пробежал приглушенный смешок. Мы, студенты-парни, питали к профессору медицинской биологии особые чувства. Смешанные чувства в первую очередь. Оттого что большинство девушек находили плешивого старикана привлекательным, известные биологические факты оказывались под вопросом. Мы были молоды. И семя у нас было молодое. Вероятность зачать здорового ребенка у молодого семени в восемьсот раз выше, чем у старого, это мы уже знали из курса гинекологии. Тем не менее мы понимали. Понимали, что профессор Аарон Херцл — серьезный соперник. И при девушках рассудок велел нам выставлять профессора в смешном свете, намекать на его безусловно морщинистые, усыпанные старческой гречкой гениталии, но его окружало что-то такое… аура или, лучше сказать, харизматическое излучение, которое заставляло гормональную систему девушек работать вовсю. В ущерб нам.

Профессор Херцл раз-другой откашлялся, прочищая горло. Он был в джинсах и серой водолазке. Без пиджака. Засучил рукава водолазки и занял свое место на кафедре. Провел руками по седым волосам, обрамлявшим внушительную плешь.

— Прежде всего мы должны принять, что все направлено на сохранение человеческого вида. Чтобы вид этот ни в коем случае не вымер. Говоря «все», я и имею в виду буквально все. Силу взаимопритяжения полов, влюбленность, похоть, называйте как угодно. Наслаждение. Оргазм. Все это вместе тянет нас к другому человеку. Вызывает желание к нему прикоснуться. Соединиться с ним. Творение намного, намного совершеннее, чем нам внушают теперь иные прогрессивные философы. Еда пахнет соблазнительно. Дерьмо воняет. Вонь предостерегает нас от поедания собственных экскрементов. Моча тоже воняет, но не настолько противно, поэтому в самом крайнем случае — при кораблекрушении, при вынужденной посадке в пустыне — мы можем утолить ею жажду. Девять процентов населения — гомосексуалисты, девять процентов — левши. За пятьдесят тысяч лет эволюции это процентное соотношение не изменилось. Почему? Потому что оно допустимо. Более высокий процент опасен для существования вида. Ведь, по сути, гомосексуалист не более чем двуногий контрацептив. О гомосексуалистах-левшах я не говорю, поскольку статистика не выделяет их в особую категорию.

По аудитории пробегает смех, смеются на сей раз, пожалуй, в основном парни, а не девушки.

— Сохранение вида. Вот самое главное. Я не стану сейчас останавливаться на том, почему этот вид должен сохраниться. Бактерии тоже борются за выживание. А раковые клетки размножаются вовсю. Выживание — единственная движущая сила творения. Но почему так? Или иными словами: какая ценностная оценка лежит в основе? Да чтоб я знал! Люди успели побывать на Луне. Там ничего не растет. Никакой жизни не найдено. Но что же не в порядке с бесплодным спутником? Где нет ни растений, ни животных, ни транспортных заторов? И что было бы не в порядке с бесплодной Землей? Повторю еще раз: как бы мы оценили такую бесплодную и пустую Землю? — Тут профессор Херцл сделал паузу, отпил глоток воды из стакана, стоявшего на кафедре. — Тому, кто задумается о смысле творения, о смысле жизни, если угодно, надо сперва задержаться на динозаврах. Динозавры населяли нашу планету на протяжении ста шестидесяти миллионов лет. После чего внезапно вымерли. Еще через несколько миллионов лет на сцене появился человек. Я всегда спрашивал себя: почему? В чем смысл тех ста шестидесяти миллионов лет? Какое бесполезное растрачивание времени! Прямого эволюционного звена между динозавром и человеком не обнаружено. Коль скоро человечество и существование человечества вправду так важны, зачем сперва динозавры? И почему так долго? Не тысячу лет, не десять тысяч или миллион, нет, целых сто шестьдесят миллионов! Почему не иначе? Почему не сразу человечество? Почему эволюция изначально не пошла от рыб к млекопитающим, к двуногому прямоходящему человеку? А затем за несколько десятков тысяч лет от пещерного троглодита к изобретателю колеса, книгопечатания, транзисторного радиоприемника и водородной бомбы? Так продолжится еще несколько тысяч или, если хотите, несколько миллионов лет, пока человечество не вымрет столь же внезапно, как и появилось. Из-за метеорита, пятна на Солнце или ядерной зимы — разницы никакой. Человечество вымрет. Кости его сгинут под толстым слоем земли, как и его города, автомобили, мысли, воспоминания, надежды и желания. Все исчезнет. А затем, еще через двадцать миллионов лет, придут динозавры. Им отпустят много времени. Нас больше нет, и это уже не имеет значения. Им отпустят сто шестьдесят миллионов лет. Динозавры в земле не копаются, прошлое их не интересует. Археологическим исследованиям они не обучены. Не станут вести раскопки, как сделали бы мы. И не найдут исчезнувших городов. Не найдут четырехполосных автострад, телевизоров, пишущих машинок. Не найдут целехоньких, почти новых «мерседесов», законсервированных в толще земли. Разве что совершенно случайно наткнутся на какой-нибудь человеческий череп. Обнюхают его, а затем, по причине полной его несъедобности, зашвырнут подальше. Динозавров не интересует, кто ходил до них по этой земле. Они живут сегодняшним днем. И вот этому нам бы не мешало у них поучиться. Жить сегодняшним днем. Тот, кто не знает истории, обречен ее повторять, беспрерывно твердят нам. Но не заключена ли суть существования именно в повторении? Рождение и смерть. Солнце, восходящее каждое утро и заходящее каждый вечер. Лето, осень, зима, весна. Новая весна, говорим мы. Но ничего нового в ней нет. Мы говорим о первом снеге, а ведь он такой же, как год назад. Мужчины ходят на охоту. Женщины поддерживают тепло в пещере. Мужчина способен за один день оплодотворить нескольких женщин. Но беременная женщина на девять месяцев отлучена от сохранения вида. Можно подсчитать, сколько раз женщина способна родить. Ответ гласит: двадцать. Позднее риск слишком возрастает. Привлекательность женщины уменьшается. Мужчина таким образом получает предупреждение: эту женщину больше оплодотворять не стоит. Вскоре способность к деторождению пропадает. Вот так умно функционирует творение. Семя же мужчины остается жизнетворным намного дольше. Риски рождения нездорового ребенка от старого отца крайне незначительны, их можно не принимать в расчет. Ныне мы слегка посмеиваемся над семидесятипятилетним мужчиной, сделавшим ребенка двадцатилетней женщине. Но вообще-то ничего смешного тут нет. Ребенок есть ребенок. Одним ребенком больше. Ребенком, которого иначе бы не было. Мужчина стареет, но его привлекательность почти не уменьшается. И в этом тоже разумность творения. Свежая еда пахнет соблазнительно. Испорченная — воняет. Мы нюхаем пакет молока, чтобы определить, не истек ли срок хранения. И вот так же мы смотрим друг на друга. Эта не годится, говорим мы. Слишком стара. Даже думать нечего. Женщина с истекшим сроком годности нам не нужна, ведь в этом нет смысла. Бесполезно для сохранения вида. Здесь я хочу сказать несколько слов о несправедливости. Я сочувствую женщинам, считающим все это несправедливым. Женщины — футболисты творения. В тридцать пять лет уходят на пенсию. Но до того должны устроить свою жизнь. Крыша над головой, муж, дети. Женщины быстрее привязываются к мужчине. К любому. Это можно наблюдать у женщин, которые начинают приближаться к опасному возрасту. Красивые женщины, которые могли бы заполучить любого мужчину, внезапно выбирают некрасивого зануду. Инстинкт пересиливает. Сохранение вида. Некрасивый зануда с машиной и страховкой жизни под ипотеку. Крыша над головой. Не столько для нее самой, сколько для ребенка. Колыбель должна стоять в сухом и хорошо отапливаемом помещении. Зануда обеспечивает бльшую гарантию, что ипотека будет выплачиваться каждый месяц, нежели красавец, знающий, что может выбирать себе женщин. Красавец, трахающийся со всеми подряд, может втихомолку сбежать. Инстинкт настолько силен, что женщина действует даже не в личных интересах. Она бы тоже предпочла каждую ночь прижиматься к красавцу. Но у красавца другие планы. Для него главное — оплодотворить как можно больше женщин, а тем самым передать дальше свои сильные, здоровые гены. Таковы биологические часы. Стрелки указывают одно и то же время. Для женщины — время остепениться. Для мужчины еще рановато. В заключение скажу вот еще что: некоторые культуры окружают отвергнутых женщин заботой. Мы склонны смотреть на подобные культуры свысока. У нас брошенная женщина чахнет в одиночестве. Однако мы чувствуем за собой превосходство. Упомянутые культуры заботятся и о том, чтобы девушка уже в юном возрасте имела кров. Можно называть несправедливостью, что мужчина не способен забеременеть. Но ни один мужчина на это не сетует. Мы рады, что нам нет нужды целых девять месяцев ходить с большим животом. Такой живот только мешал бы нам исполнять веления инстинкта. Вы молоды. Делайте то, что хотите. И как можно чаще. Не задумывайтесь о будущем. Старайтесь, чтобы вам было о чем вспомнить. А несправедливость пусть варится в собственном соку. На этом позвольте мне сегодня закончить.

Дачный дом стоял на холме в окружении других дачных домов, километрах в четырех от моря. И в трех от нашего кемпинга. Идти пешком далековато, и мы поехали на машине.

— Хм, все-таки я ожидала чего-то другого, — сказала Каролина, когда мы, опустив боковые стекла, пытались прочесть номера домов, что было отнюдь не просто, поскольку они либо вовсе отсутствовали, либо их закрывал плющ или иные растения.

— Только что миновали пятьдесят третий дом, потом пятьдесят пятый, а теперь номера опять убывают. — Я притормозил, высунул голову из окна. — Тридцать второй, черт побери! В каком смысле ты ожидала другого?

— Не знаю. Может, чего-то более артистичного…

В конце тупиковой улицы я развернул машину. Кстати говоря, мы добрались до самой высокой точки. Вдали синела полоска моря, а внизу змеилась дорога, ведущая к пляжу. Я искоса глянул на жену. Много лет назад она тоже чуть не вышла за зануду. Впервые я увидел ее на вечеринке. У друзей, на обычном дне рождения. Каролина была давней подругой жены именинника. Зануда ничьим другом не был. Сопровождал ее. «Я никого больше тут не знаю, — сообщил он мне, когда мы стояли возле буфета с закусками. Он отставил стакан с колой, извлек из кармана трубку. — Пришел вместе с подругой». Я смотрел на его пальцы, набивающие трубку табаком. «Какой женщине хочется иметь мужа с трубкой?» — подумал я. А через секунду около него появилась Каролина. «Может, уйдем? — сказала она зануде. — Я неважно себя чувствую». Порой контраст между мужчиной и женщиной так велик, что сам собой возникает вопрос, не входят ли здесь в расчет еще и другие факторы. Финансовые, к примеру. Или, скажем, имеющие касательство к статусу и славе. Двадцатилетняя фотомодель рядом с шестидесятилетним миллионером. Ослепительная красотка рядом с до невозможности уродливым футболистом. Конечно, не с игроком из третьей лиги, даже не с игроком из третьей лиги, но с внешностью Дэвида Бекхэма. Не-ет, с футболистом мирового класса. Правда, волосы у него сальные, жидкие, а улыбка открывает скорее десны, чем зубы. Таков уговор. Фотомодели к лицу свет прожекторов. Она может свободно ходить по магазинам в Милане и Нью-Йорке. Уродливый футболист и старый миллионер демонстрируют, что способны покорить самых красивых женщин на свете. Но иной раз мысль об уговоре возникает не сразу. Вот и думаешь: как, скажите на милость, такое возможно? Что она нашла в этом зануде?

«О, sorry», — сказала Каролина, протягивая мне руку.

«Марк», — представился я, пожимая ей руку. Вначале я подавил соблазн задержать ее руку в своей дольше, чем допускают приличия. Потом подавил соблазн сказать что-нибудь «остроумое и веселое». Глянул на зануду, который успел раскурить трубку и выпустить несколько густых клубов дыма. И тут сработала интуиция. Остроумничать мне совершенно незачем. Я и без того остроумен и весел. Во всяком случае, куда остроумнее и веселее зануды.

Выше я упоминал о своей внешности. И должен лишь добавить, что с первого взгляда меня за доктора не примешь. По крайней мере, на деньрожденных вечеринках. «Здесь есть врач?» — кричат люди, когда кто-нибудь падает в обморок или ранит руку о разбитый бокал. На меня сперва даже и не смотрят. Мужчина в не очень новых кроссовках, не очень чистых джинсах и футболке навыпуск. С нарочито растрепанными волосами. Волос у меня полно. Прежде чем идти на день рождения, я стою перед зеркалом. Подношу руки к вискам и быстро двигаю вверх-вниз. Тогда получается как надо.

Я посмотрел на женщину, которая назвалась Каролиной. И вдруг понял, отчего она с этим занудой. Биологические часы. Она глянула на часы и решила, что время начинает поджимать. Но жалко-то как! Я посмотрел на зануду. Гены явно слабенькие. Дети, пожалуй, будут некрасивые. Некрасивые дети, которых отец, дымя трубкой, станет забирать из школы. Я вспомнил, как она сказала, что неважно себя чувствует, и сердце неожиданно учащенно забилось. Неужели я опоздал? Эта мысль привела меня в такой ужас, что я отбросил все условности и заговорил напрямик.

Если она беременна, то мне как мужчине уже неинтересна. С беременной женщиной я разве что перекинусь одной-двумя вежливыми фразами и оставлю ее зануде. Ребенок будет расти в доме, где вонища трубочного табака насквозь пропитывает одежду, мебель, гардины.

«Некоторые женщины думают, что во время беременности спиртное пить нельзя, — сказал я. — Но от бокальчика красного вина никакого вреда нет. Даже наоборот. Помогает расслабиться, и нерожденному ребенку тоже».

Каролина покраснела. Я было испугался, что угадал, но тут она бросила беглый взгляд на зануду и опять посмотрела на меня.

«Я… мы… мы пытаемся, — сказала она. — Завести ребенка. Но пока безуспешно».

Я подавил глубокий вздох. Вздох облегчения.

«Не сердитесь, — сказал я. — Вы, наверно, спрашиваете себя, какое мне дело. Видите ли, это чисто профессиональное. Когда женщины говорят, что неважно себя чувствуют, я сразу думаю… ну, об этом».

Она прищурилась. «Профессиональное? — спросили прищуренные глаза. — И какова же профессия?»

«Я домашний врач», — уточнил я.

Не сводя с нее глаз, я провел пальцами по волосам, небрежно откинув их назад и тем взъерошив еще сильнее. На зануду я больше не смотрел. Для меня он как бы уже не существовал. Мы как бы остались вдвоем. Задним числом я думаю, так оно и было.

«Домашний доктор», — улыбнулась Каролина. И даже не дала себе труда скрыть короткий, оценивающий взгляд, каким скользнула по моей фигуре. Увиденное явно ей понравилось, поскольку улыбка стала шире, обнажила красивые зубы.

«О чем ты тогда думала?» — спрашивал я ее впоследствии. Не один раз, а раза по два в году. Даже спустя много времени после первого поцелуя мы оба с удовольствием восстанавливали в памяти нашу первую встречу.

«Я думала: такое мне бы в голову не пришло! — всегда отвечала Каролина. — Домашний врач! Какой забавный домашний врач, — думала я. Лохматый, одет небрежно. А ты? Ты о чем думал?»

Я думал: господи, на что ей этот зануда? Жалко ведь красотку. Такая веселая красивая женщина — и должна сидеть в трубочном дыму.

«Если ты впрямь неважно себя чувствуешь, Каролина, — послышался откуда-то извне голос зануды-курильщика, — давай лучше уйдем».

«Пожалуй, я все же ненадолго останусь, — ответила она. — Выпью еще бокальчик красного вина».

— Смотри, папа! Вон там! — крикнула на заднем сиденье Лиза.

— Что? — Я нажал на тормоз. — Где?

— Вон там! Видишь, мальчик идет? Это Алекс.

17

— Кому еще сардинок? Тут их больше чем достаточно. — Ралф вытер пальцы о свою майку и одного за другим обвел нас вопросительным взглядом. — Каролина? Эмманюель, you want some more? You can have it[6]. Да уж, — он повернулся к Стэнли, подмигнул ему, — с английским надо соблюдать осторожность. Марк, а ты? Давай, ты же врач. Сардинки — пища здоровая. Полезные жиры, верно?

— Да, верно, — сказал я и легонько хлопнул рукой по животу. — Но я больше не могу. Спасибо.

Мы сидели на открытой террасе за двумя сдвинутыми вместе белыми пластмассовыми столами. Террасу окружал довольно высокий парапет из имитации дикого камня, украшенной морскими раковинами и окаменелостями. Барбекю помещалось в нише парапета и даже имело вытяжку в форме дымовой трубы, облицованной черепицей. Однако, невзирая на вытяжку, густой и жирный запах сардин висел между нами в воздухе, словно дым пожара. Этот запах липнул ко всему и вся — к одежде, к волосам, к виноградным лозам и листьям пальм над головой. Я-то надеялся, что будет мясо. Молодая баранина или свинина. На худой конец хоть куриные ножки. Сардины я терпеть не могу. Не сардины из банки, где все косточки уже растворились в соусе, а свежие, которые дольше очищаешь от костей, чем ешь. Думаешь, что извлек все мелкие кости, но с каждым куском во рту обнаруживается еще десятка два. Они коварно застревают в деснах и в нёбе, а не то и в горле. Вдобавок запашок. Вернее, вонища. Вонища, которая, по крайней мере, предупреждает меня, что от подобной еды лучше бы держаться в стороне. Иначе вонища надолго пристанет к пальцам. Засядет под ногтями. Одежду можно сразу отправлять в стирку. И голову надо вымыть. Но и тогда останется отрыжка, которая всю ночь и следующее утро будет напоминать, чт ты ел накануне вечером.

— Вера? — Теперь Ралф обращался к матери Юдит. — Надеюсь, ты меня не разочаруешь?

Я впервые услышал, как ее назвали по имени. Волосы у нее были седые, коротко подстриженные. Практичная прическа. Вера, мысленно повторил я. Такая стрижка под стать скорее кому-нибудь по имени Теа или Риа. Лицо миловидное, но пустое, морщин для ее возраста немного. Практичная, здоровая женщина, которая, по всей вероятности, вела порядочную жизнь, без особых излишеств, и после одного бокала белого вина она уже начала клевать носом. Я с минуты на минуту ожидал, что она закончит трапезу, извинится и отправится к себе.

Вскоре после нашего приезда Юдит устроила нам экскурсию по дому. На втором, и самом просторном, этаже находились гостиная-столовая, кухня и три спальни. Даже без объяснений Юдит было нетрудно угадать, где чья спальня. Комнату с двуспальной кроватью и стопками книг и журналов на ночных столиках занимали она сама и Ралф; чуть меньшую комнату с двумя узкими кроватями, где на полу валялись одежда, обувь, теннисные мячи и очки для подводного плавания, — Алекс и Томас; самую же маленькую, с односпальной кроватью, — ее мать. Не знаю почему, но на пороге именно этой комнатки я немного задержался, тогда как Юдит и Каролина вернулись в гостиную. Помещение почти пустое, ни дать ни взять монашеская келья. На спинке единственного стула висела коричневая безрукавка, под стулом аккуратно, мысок к мыску, стояли лиловые тапки. Стену над кроватью украшал рисунок углем — рыбачья лодка на прибрежном песке. На ночном столике — фотография в рамке; во всяком случае, я решил, что это фотография, хотя рамка была повернута ко мне обратной стороной. Я прислушался к голосам Юдит и моей жены. Вообще я бы смог. Смог бы сделать два шага вперед и посмотреть, кто (или что) там на снимке, но не стал. Позднее, успею еще. Времени вполне достаточно. На фасаде дома было большое окно — во всю стену гостиной. Из него открывался вид на дюны, составлявшие здесь береговую линию, но заслонявшие само море. Мебель гостиной в основном красотой не отличалась. Зеленая банкетка и два зеленых же мягких кресла, причем сразу и не поймешь, из чего сделана обивка — из кожзаменителя или из пластика. Низкий ротанговый столик со столешницей матового стекла. Обеденный стол из какого-то массивного темного дерева, спинки таких же стульев обиты красным плюшем.

— Дом принадлежит англичанам, — сказала Юдит.

В нижнем этаже размещаись гараж и обособленная, не сообщающаяся с остальным домом, квартира с отдельным входом. Ее занимали Стэнли и Эмманюель. У меня была слабая надежда, что нас проведут и по этой квартире, но Юдит лишь приоткрыла входную дверь и что-то крикнула внутрь, после чего на пороге появился Стэнли. Бедра он обернул белым банным полотенцем, спускавшимся ниже колен.

— Эмманюель принимает душ, — сказал он.

Я окинул взглядом его обнаженный торс. Живот вполне подтянутый для его возраста. Подтянутый и загорелый. Но сама кожа тусклая. Волосы на груди и под пупком почти белые.

— Приходите! Выпьем чего-нибудь, — сказала Юдит.

В заключение мы прогулялись по саду. Вдоль боковой стены дома тянулась крытая веранда, где стоял стол для пинг-понга. Над гаражной дверью висела баскетбольная корзина. На незамощенных участках земля в саду была сухая, бурая, почти красная. Небольшая лесенка вела с террасы к бассейну.

— Может, хотите сперва искупаться? — спросила Юдит.

Мы с Каролиной переглянулись.

— Да нет, пожалуй, попозже, — ответила Каролина.

Бассейн имел форму восьмерки. Посередине — каменный островок меньше метра в поперечнике, из которого била вверх тонкая струя. В воде плавали надувные матрасы, резиновые круги и зеленый надувной крокодил с ручками по обеим сторонам морды. В дальнем конце, в самой широкой части восьмерки, — трамплин для прыжков.

— Вот здесь мы в основном и проводим время, — сказала Юдит. — На пляж их силком выгонять надо.

В эту минуту из дома выбежали Лиза и Томас. Младший сын Юдит не притормозил, когда очутился на краю бассейна. Вроде как до последней секунды не мог решить — нырять или падать. Наполовину падая, наполовину скользя по мокрым плиткам бортика, он в туче брызг рухнул в бассейн.

— Томас! — воскликнула Юдит.

— Давай, Лиза! Давай! — закричал мальчуган, размахивая руками. Нам пришлось отступить на несколько шагов, чтобы не вымокнуть. — Лиза! Лиза! Давай!