Сигналы Быков Дмитрий

1

Даша Антипова, как все обитатели заброшенных и опустевших деревень, думала не одной только головой, а всем телом. Для этого тело надо было содержать чисто, использовать полно и правильно. Захотелось тебе поваляться — так надо поваляться. Валяльщик Даши Антиповой, Сергей Сергенбаев, жил в сорока километрах от ее родной деревни Булыгино — в своей родной деревне Ждановка, и Даша Антипова к нему пошла. Хотела она ему послать смс, а связи не было. Связь один день была, другой нет. А он и без смс ее ждал. Он ей приглашение послал через программу «Дом-2», там бегущей строкой шел смс-чат. Он ей написал: «Котюленька жду ты самый дорогой мой человечек приходи непожалееш». Котюленька — это было, конечно, не из его словаря, но от сильного желания чего не сделаешь. Дальше там вообще шло объявление «Лижу девушке женщине везде». Но еще неприличнее, кажется, было «Продам десятую „Ладу“ 2003 состояние хорошее». Если у тебя десятая «Лада» десятилетней давности, то ты хоть не ври.

И вот Даша Антипова пошла к Сергею Сергенбаеву за сорок километров поваляться, в июле пошла, а в конце сентября еще не пришла, потому что заблудилась, отклонилась от хорошо, казалось бы, известной тропки и попала в пространство вины, куда лучше человеку не попадать. Человек если попадет в это пространство, то делается виноват, и ему начинает, например, казаться, что он кого-нибудь съел, одного или двух. Здоровый, сильный и сравнительно молодой мужчина еще может это преодолеть, но девушка в семнадцать лет, приехавшая на лето к маме и бабушке из перовского бухгалтерского училища, такую силу преодолеть не может, и она начинает кружить по тайге столько, сколько хватит сил. А что потом с ней бывает, никто не знает.

Бабушка Даши Антиповой подняла, конечно, шум, побежала в милицию, милиция одна была на пять деревень и сказала, что если будет труп, то пусть он приходит, и они тогда возбудят дело о пропаже или, может быть, несчастном случае, но пока трупа нет, время искать еще не вышло. Бабушка переполошила мать Даши Антиповой, которая с новым мужем жила в Балахове, но в Балахове тогда случилось наводнение от дождей и было не до того. Но прошло пять дней, потом неделя, а Даши не было. И тогда началась поисковая операция, то есть милиционер Ухтомин пошел в тайну и стал искать Дашу. Не нашел ни Даши, ни грибов — ничего не было.

Штука еще и в том, что Даша не сказала бабушке, зачем пошла. Она пошла будто к подруге Свете Козиной, в Трунино, а это день пути да день назад, ну и там бы они погуляли дня два, сходили бы на танцы или еще к какой подруге, но потом бы она всяко вернулась. Поэтому бабушка три дня не волновалась, заволновалась на четвертый, заявила на пятый, а на пятый, сказал Ухтомин, искать уже трудно. Уже не осталось следов. Заявили, конечно, в город, но в городе сказали, что мало ли, может, они с подругами пошли в Сельцово, там мотоклуб. Запросили Сельцово — нет, никто не приходил, и мотоклуба нет. Пока искали мотоклуб, прошла еще неделя. Наконец стали прочесывать вдоль опушки, ничего не нашли, а вертолеты все были заняты, и как-то руки у всех опустились. Мать в Балахове спросила экстрасенса, экстрасенс сказал, что жива, но очень печальна. Мать Даши плюнула экстрасенсу в рожу и пошла бы искать сама, но август, август, огород! В августе день всю зиму кормит. Отлучись от огорода — и что тогда? А Даша Антипова была девушка самостоятельная, так просто пропасть не могла, и как знать, может, прав экстрасенс?

Даша Антипова в это время уже месяц ходила по тайге и стала догадываться, что заблукала. Это не страшно, человеку из деревни Булыгино тайга — дом родной, и у нее были с собой бутерброды. На третий день она их доела и перешла на грибы, которых было мало. Мобильный то брал, то не брал, но в деревне никто не отвечал, а Сергей Сергенбаев был почему-то вне зоны доступа. Это получилось потому, что за участие в чате «Дома-2» с него сняли все, что у него там было, а больше он положить пока не мог. Даша и тут не растерялась, она прислушалась всем телом, как умела, это многие умеют в тайге безо всякой Перепетуи, и услышала рядом с собой охотничью избушку. В избушке этой не было никакого запаса, но можно было хоть пересидеть те самые дожди, которые рядом заливали Балахово. Потом она призвала кабаргу, убила и наелась. А потом она почувствовала себя ужасно виноватой, сначала перед кабаргой, потом перед бабушкой, и такая это была ужасная вина, что ни сесть, ни встать. Так она и сидела в избушке, когда увидела за окном огромного коричневого человека. Он только мелькнул и сразу пропал. Мобильный у Даши давно разрядился, и снять его она не сумела. Это, кстати, причина, по которой никто до сих пор не снял йети. Мобильный на пятый день разряжается, а йети обычно приходят на шестой.

Йети приметил Дашу давно, еще когда она только приехала на каникулы. Он присмотрелся всем телом, как это у них водится, и выбрал Дашу, потому что она была молода, красива и могла дать хорошее потомство. Осталось дождаться, пока она пойдет в лес, а потом хитрым образом отвести ей глаза и направить чуть в сторону с тропинки. Сам йети еще не решался показаться Даше, только ходил вокруг и заглядывал в окна. Даша один раз увидела его большие следы. Она знала, что в тайге ходят всякие, да в Булыгине все это знали, но что вот так прямо — она представить не могла. Йети стал за ней ухаживать, то есть добиваться ее любви, но это была молодая особь, он не имел еще навыка ухаживания и вел себя довольно глупо. Даша, может, поговорила бы с ним, послушала бы музыку. Но музыки у него не было, а говорить он почти не умел и страшно стеснялся. Принести хворост — это он мог, и приносил, и однажды принес туесок ягод, но на большее не годился. Даша давно бы от него ушла, но ей страшно было отходить от избушки, а главное — йети напускал на нее виноватость, а в этом смысле им равных нету, что старым, что молодым.

Это было сложное чувство. Даша и сама была не простая. Ошибаются, кто думает, что в оставленных или малолюдных уральских и сибирских деревнях вырастают простые дети. У таких детей много навыков, каких городской школьник не имеет. Они могут убить и съесть кабаргу, позвать всем телом, сходить поваляться за сорок километров, нюхом найти гриб, по запаху крови определить — чья она. К этим людям вернулись сотни навыков, которые в христианские времена ушли в подсознание, а теперь опять полезли наружу. Городской человек не всегда почувствовал бы вину, исходящую от йети, а сельский чувствовал, и там часто все были виноваты. Даша остро ощущала, что йети хороший, только несчастный. Однажды, когда внезапно кончилась августовская жара и хлынули дожди, он ей принес резиновые сапоги, огромного размера, почти как на себя. С кого снял — непонятно. В другой раз он ей принес куртку, но куртка совсем уж была велика, а главное, что немодная. Даша в жизни бы такую не надела. Она пошла погулять, нашла медведя, убила, шкуру сняла, перочинным ножом сделала дырки, получилось стильно. Это не стыдно было надеть. Даша все такие вещи очень хорошо умела, у нее только с бухгалтерским делом в городе не ладилось, а медведь у нее даже не понял ничего.

Остальное время жили они, как в сказке «Аленький цветочек». Чудище ходило кругом и гугукало, а Даша все никак не могла решиться. Они начали издали разговаривать жестами. Даше иногда хотелось поваляться, но Сергей Сергенбаев был все-таки совсем другое дело. Он был красавец, смуглый, с приятно жесткими ладонями. Представить себя с йети она совсем не могла и потому ждала. Однажды над ними сравнительно низко пролетел вертолет. Йети упал и слился с пейзажем, а Даша, напротив, стала прыгать, пытаясь себя обозначить. Но вертолет, видно, искал кого-то другого, да и листья были еще густые, они могли Дашу в шкуре не разглядеть. Она уж призывала как могла, но, видно, летчики были защищены вертолетом. Даша плохо умела призывать сквозь вертолет.

Однажды она решилась включить телефон — вдруг он за это время как-то зарядился? И он ненадолго включился, согретый, видимо, теплом ее тела, и она получила смс от Сергея Сергенбаева: «Зая что ты так долго я скучаю». Смс был сравнительно свежий, дня два. Счет времени она вела внимательно, завязывала узлы на косынке, а потом развязывала. Еще она делала зарубки. Получалось, что она ушла из дома два месяца назад, и там уже, наверное, беспокоились. Мать со своим хахалем в Балахове вряд ли, а бабушка точно, и хотя здоровье у бабушки было крепкое, таежное, укрепленное смородиновым чаем, а все-таки надо было как-нибудь дать ей знать. Даша показывала йети издали мобильный телефон, но он только бил себя в грудь, как Кинг Конг, то есть, видимо, негодовал. Даша попробовала послать бабушке мысленный сигнал о том, как ей грустно и больно, больно, больно, — так пела певица Зара в песне «Больно, больно, больно!», ей оттого было так нехорошо, что почему же ты меня не простил, зачем же ты меня отпустил, теперь я тут одна ни в чем не вижу дна или что-то в этом роде. Но бабушка вряд ли это услышала. Наверное, она нашла бы способ прогнать йети, ведь прогоняли их как-то в прежние времена, когда они приходили в деревню или приставали к одиноким девушкам, идущим, допустим, по грибы. А с другой стороны, без него было бы совсем одиноко, а как вернуться на тропу, Даша не знала, хотя из последних сил напрягала спинной мозг. Спинной мозг обычно все понимал, но на этот раз молчал как убитый.

Несколько раз Даша пыталась уйти. Всякий раз, стоило ей на километр удалиться от избушки по сплетению почти невидимых троп, которые она, однако, чуяла, — ее накрывало такой волной тоски, будто она только что смертельно ранила беззащитного зверя, будто она предала отца, которого никогда не видела, и мать, которая ее сбросила бабушке; как будто она и бабушку бросила по доброй воле, захотев поваляться, а у той теперь наверняка ноги отнялись. Вот именно сейчас отнимаются. И у нее у самой начинали отниматься ноги, и она, полубесчувственная, еле брела назад, держась за стену стволов. Лес начал желтеть и буреть, дни стали короче, странные осенние тени проплывали по полянам, словно облака, но это были не облака, — всякий, кто походил по тайге, знает осенние тени, но это надо две недели проходить без хлеба, без связи, тогда и видно, что с тобой будет. Говорят, что это были души. Говорят, что в этих местах до сих пор плавают бестелесные тени группы Скороходова, восемь плавают, а девятая еще живая ходит, мучаясь чувством вины. Но отойти от избушки Даша не могла, не шлось, красавицу сторожило персональное чудовище, которое и было истинным хозяином здешних мест. И от того, что этих былых прекрасных гигантов вытеснили новые биологические виды, загнали в чащу леса, лишили всех удовольствий, — здесь никто и не мог ничего, и владело всеми безвыходное чувство вины. Только кто начнет что-нибудь делать, как опускаются руки. От этого же чувства вины все и позволяли с собой делать что угодно, и подписывали все, и никогда потом никого не проклинали, а считали, что с ними так и надо. Это чувство вины было как паутина, осенняя паутина, липнущая к лицу. Паутину тоже, видимо, делал йети. Если бы он захотел, он все бы тут оплел, находили в лесу такие коконы — думали потом, что это гигантские насекомые, а это не насекомые. Это человек хотел уйти от йети, а его так сильно любили, что оплели. Так любили, что даже не съели.

И вот однажды утром нашла на Дашу такая тоска, что свет ей стал окончательно немил, и спросила она себя — в чем же я виновата? Может, йети спал, должен же он когда-нибудь спать, а может, отвлекся на еду, — но ей впервые удалось отойти от избушки на полтора километра в ту сторону, куда она прежде не ходила; как-то все тело ее потянулось в эту сторону, словно там можно было как следует поваляться, раз в жизни, напоследок; и когда она прошла еще сто метров, чувствуя, как просыпается в ней прежняя невыносимая тоска, и завыла от этой тоски, от того, что никогда уж ей, верно, не спастись, — тут-то ей навстречу и вышли пять человек с рюкзаками, и тоска оборвалась, как перетянутая струна.

2

Савельев сидел с красавицей у костра и ничему не верил из того, что она говорила. В нем боролись два, а может, даже три чувства. Первое чувство было, что счастье ужасно изменило ему: вот нашел — а оказалась порченая. Да и кто бы не сошел с ума за три месяца блужданий по тайге. Но как она выжила? Неужели ее действительно кормил йети? Быть этого не может, бабкины сказки. Следовательно, случилось другое чудо, о котором он понятия не имел и отпечаток которого лежал теперь на этой девушке, так похожей на блеклую фотографию из его нагрудного кармана — и все-таки совершенно другой. Что-то ужасное случилось с Мариной Лебедевой, пока она ходила по лесу, что-то непостижимое случалось тут со всеми, после чего они либо исчезали, как группа Скороходова, либо выходили такими, как съевшие друг друга охотники, Сырухин и эти, как их. Но не может же быть, чтобы все сошли с ума? И шкура на ней подозрительно медвежья. И главное — это было второе чувство, еще более навязчивое, — Савельев понимал, что так врать нельзя; что Марина Лебедева была другая, а тут были бухгалтерское училище, певица Зара и котюленька. Не мог человек до такой степени выдавить из себя всю цивилизацию, выходить, вытоптать ее по тайге. Но тогда приходится признать, что она убила медведя и видела йети, но все это, конечно, развеется в Перове, когда они привезут туда и предъявят Марину Лебедеву. Третье же чувство, в котором стыдней всего было признаться, заключалось в том, что Савельеву отчаянно не хотелось предъявлять в городе Марину Лебедеву. Тогда она уж точно не досталась бы ему, девочка из молодежного отделения ИРОСа. И пусть бы, думал Савельев, она оказалась Дашей Антиповой. Пусть бы она была из деревни Булыгино. Пусть бы у нее был в деревне Ждановка валяльщик. Валяльщика мы как-нибудь перешибем. Пусть бы она была навеки моя, не может же быть, чтобы женщина с таким родным лицом не полюбила меня рано или поздно. И пусть даже придется тогда признать, что существуют йети, а по осенним полянам ходят лесные тени, — за Марину-Дашу он готов был и не такое признать, тем более что проскакивала между ними некая искра. Ясно же всегда, есть искра или нет. Он ее спас, вырвал, можно сказать, из лап. Если она свихнулась, он ей этот вывих вправит, в конце концов это его профессия. А если она и есть Даша Антипова, что же, с ней можно начать с нуля. У нее почти пустая голова, из которой за три лесных месяца выдуло последнее. И будет у него в результате как бы портативный «Беркут» с начинкой от Vega.

Они долго уже сидели у костра, а все прочие расползлись по палаткам, предоставив Савельеву побыть наедине со своей мечтой. И Савельев никак не брал в толк, отчего она за три без малого месяца в тайге не превратилась в йети сама, не одичала, и даже пахнет от нее не потом и запущенностью, а обычной лесной прелью? Вода у нее была, во время дождей даже слишком много воды, и ручей тут тек, и даже ключ в одном месте был, она все обещала показать; положим, она даже мылась, — но и они в профилактории мылись, а все-таки после побега и суток блуждания по тайге от них разило усталостью и грязью. Может, она и не человек вовсе? — подумал Савельев.

— А можешь ты объяснить, как он напускает эту вину?

— Как объяснить?

— Ну просто — как он делает это?

— Могла бы объяснить, так сама бы делала, — просто объяснила нечеловеческая Даша. — Я что могу объяснить, то сама могу. А переживается очень тяжело. Будто хуже меня нет.

Савельев вслушивался, пытаясь настроить свой внутренний приемник на чувство вины, но то ли йети не занимался групповым гипнозом, то ли мужскую психику в самом деле трудней прошибить. А может, йети спал, потому что было уже около пяти. Пора было спать и Савельеву, не говоря о Даше, которая, по ее признанию, вообще в последнее время почти не могла уснуть, потому что очень уж страшно сделалось осенью в тайге, а по ночам так и вовсе. Но Савельев чувствовал неловкость — ему надо было пригласить Дашу в свою палатку. Стоило ей сбегать от йети, чтобы попасть в мужские лапы? Савельев не хотел к ней приставать, он и думать об этом не мог, но молодость двужильна, и отучить ее от главного нелегко.

— Пойдем поваляемся? — сказала она жалобно, и Савельев внутренне просиял, но в ту же секунду безо всякой дополнительной настройки ощутил, что такое чувство вины. Этот йети, безусловно, знал свое дело. В следующий момент Савельеву показалось, что на него обрушилась вся палая листва этой осени, вся эта пустая и липкая тайга, все осенние тени, сколько их есть: не чувство вины, — куда годятся эти слабые слова? — но полное и внятное понимание, что его не должно быть на свете, что мир выталкивает, вычитает его; что все его беды были им честно заслужены, а счастья не будет больше никогда.

Это чувство наваливалось сразу, не проступая, а обступая. Савельев был кругом виноват перед всеми, кого затащил в экспедицию, потому что они, конечно, не выйдут отсюда, так и будут кружить среди наркоманов, безумцев, заводчан, безлюдных пространств и фальшивых племен. Он был виноват перед Мариной Лебедевой, которую вовремя не спас, и вот теперь пожалуйста, — и перед всеми, кто улетел с ней на самолете. Ведь он мечтал втайне, чтобы они все погибли, а она осталась, — а желание радиста имеет материальную силу. Он вспомнил все свои малочисленные врачебные ошибки, и все школьные конфликты, и преследующее нас всех с младенчества чувство нашей тут неуместности, и потянуться в этом состоянии к Даше Антиповой было трудней, чем подпрыгнуть при перегрузке в 3g.

Савельев понимал, чем заслужил все это. Он посягнул на Дашу, а она была собственность лесного жителя. Что же, значит, они бывают? Разумеется, как не бывать. Колупни сегодня Россию — и тут же провалишься в такое, что и в былинные времена показалось бы пережитком; Россия кишела ведьмами, феодалами, доисторическими племенами, в ней водилась теперь любая нечисть, и стоило отойти на шаг от протоптанной поколениями тропы — в кустах таился труп, пьянь, ребенок-урод, небывалое животное или трехметровое насекомое. Ничего уже нельзя было сделать — только ждать, пока все это самоорганизуется. Савельев был тут безнадежно чужим и чувствовал это с такой остротой, как никогда прежде.

Но вдруг безумный напор ослабел, словно поделился надвое, и Савельев почувствовал присутствие другого человека, словно вставшего между ним и страшным излучением вины. Этот человек — высокий сутулый старик в одежде, напоминающей рясу, — был похож на черного монаха из легенды, но Савельев узнал его. Лучше бы это, конечно, был черный монах.

— Шухмин? — пролепетал он.

— А я гляжу — костер, — сказал старик внятным полушепотом. — Дай, думаю, посмотрю на людей. Простите меня. Это я, все я виноват.

3

— Я расскажу вам, — повторял старик. — Конечно, я расскажу вам. Мне никогда никто не верил, но что же делать? Я только и могу это рассказывать. Я, может быть, только затем и живу.

Теперь уже вся группа Савельева сидела у костра и слушала последнего человека из группы Скороходова. Валя Песенко до сих пор не понимал, снится ему все это или мерещится наяву. Допустить, что все происходит в действительности, он не мог.

— Нас, как вы помните, было девятеро, — рассказывал Шухмин, в котором — и это было всего страшней — под сетью морщин ясно угадывался тот юноша пятьдесят девятого года в ковбойке: он удивительным образом сохранился, словно получил тут, в тайге, вечную молодость. — Мы остановились на ночлег в палатке на восточном склоне Тур-горы, выпустили вечернюю стенгазету и поужинали. Потом легли спать. Разбудил нас ужасный грохот и крик Коли Станицына — он почувствовал, что всю правую часть палатки завалило. Видимо, ложась спать, мы подрезали наст. Лавина сошла правей, но задела нас краем.

— Значит, все-таки лавина, — прошептал Валя.

— Да, — кивнул старик, — лавина. Но это было не все, далеко не все… Мы разрезали палатку изнутри и попытались выбраться. У Станицына была раздроблена нога, он страшно кричал, когда мы его тащили. Ночь была холодная, температура резко упала. Мы не успели одеться и взять вещи. Стали спускаться по склону, поддерживая Станицына, потом поняли, что он не может идти, и понесли его. Но тут из-за хребта выплыл огромный огненный шар, похожий на страшно раздутую луну. Он плыл над нами и вдруг взорвался — взрыв был ослепительный и, видимо, огромной температуры… Сашу Брянского ослепило сразу, он упал, закрыв лицо руками, и не шевелился больше.

— Значит, все-таки испытания? — чуть слышно спросил Валя.

— Да, — скорбно подтвердил Шухмин. — В эту ночь на склоне проводились секретные испытания, о которых никто ничего не писал, нас не предупредили, и мы выбрали самое неудачное место. Потом выплыли еще два шара, мне рассказывали туристы, что их видели местные жители… Сам я, как вы понимаете, ничего об этом прочесть не мог, а до середины восьмидесятых к нашей трагедии вообще не возвращались. Так мы потеряли Брянского. Но надо было спасаться, и мы спустились вниз, туда, где рос на склоне огромный кедр. Там мы оставили Станицына и Скороходова, который как старший принял решение ему помочь и развести костер. Остальные должны были спуститься вниз, там был мелкий лес, место казалось безопасным… Но это была страшная ошибка. Там нас караулила группа беглых заключенных, которые как раз в эту ночь пробирались в Балахово. Они надеялись там вскочить в электричку и уйти, но на их пути встретились мы. Они не стали ни в чем разбираться и сразу убили Володю Старикова. Остальным удалось затаиться в кустах, и мы лежали в снегу в чем были, в ватных штанах и свитерах, пока эти негодяи уходили в лес. Никто из нас не мог остановить их — ведь у нас не было оружия, кроме ножей…

— Значит, беглые зэки, — кивнул Валя.

— Да, — продолжал уцелевший, — но наши несчастья не кончились на этом. По ужасному совпадению, именно в эту ночь на склоне должна была высадиться американская диверсионная группа. Тогда Урал был главной мишенью американской разведки, через год там сбили Пауэрса — американцы постоянно пытались сфотографировать наши военные объекты… Американская группа увидела Борю Вершинина и убила его сразу, а Иру Саблину пытала, чтобы она сказала, где остальные. Но Ира ничего не сказала, и тогда они застрелили ее. Они надеялись, что девушка не выдержит и выдаст остальных — нас к этому времени оставалось трое, — но Ира была выносливее многих мужчин. Она думала, что платит жизнью за наше спасение, а между тем нам угрожала опасность не от американцев, а от своих.

Этого поворота Песенко уже никак не комментировал.

— Да, — сам себе сказал Шухмин, — нас оставалось трое, и мы пытались продержаться до утра. Американцы ушли, мы хотели вернуться к кедру и узнать, что происходит со Скороходовым. Но на нашем пути оказалась советская рота, которая собирала обломки взорвавшегося секретного оружия. Их нашли потом — несколько цветных обручей неясного назначения, — но никто не мог понять, откуда они. Рота прочесывала склон, увидела Игоря Сальникова и Аню Голубеву. Они вообще почти не расставались… Наши оказались грубей американцев, никого не стали пытать и убили их сразу. А я отстал, и это меня спасло.

— Наши? Все-таки наши? — не верил Валя. — Неужели просто убили?

— Им не нужны были свидетели запуска, тем более неудачного, — объяснил Шухмин.

Все остальные слушали молча, не в силах преодолеть недоверия: несомненно, это был он, таинственно пропавший, так и не найденный, — у поисковиков, пытавшихся решить загадку группы Скороходова, была даже поговорка насчет «найти Шухмина», примерно то же, что и найти квадратуру круга. Существовало несколько базовых версий насчет группы Скороходова, ни одна из них не объясняла всего, — но кому же могла прийти в голову версия, объясняющая все сразу: случилось все предполагавшееся, причем одновременно? А ведь именно эта мысль и должна была явиться первой: если в СССР, а потом и в России что-то случалось, это всегда было, как писали в расследованиях, результатом совокупности крайне маловероятных факторов. Вероятно, когда-нибудь это получит и чисто математическое объяснение: есть несколько запущенных — в обоих смыслах, то есть начатых и не отслеженных, — трагических процессов, каждый из которых чреват катастрофой, и ни один из них нельзя прекратить, потому что одна такая остановка чревата общим крушением расшатанного механизма, давно держащегося на честном слове. Иногда эти линии пересекаются, и в точках пересечения происходят взрывы невероятного масштаба. Каждая советская катастрофа, если вдуматься, несла на себе следы трех, а то и пяти внезапно сошедшихся деградаций, ошибок и позабытых угроз. Два поезда взрывались и начисто выгорали не потому, что сталкивались, а потому, что из-за опоздания одновременно оказывались в низине, полной газа, выходящего из поврежденного газопровода; проскакивала случайная искра — и все взлетало на воздух. Техногенная катастрофа, погубившая АЭС и прекрасный город будущего рядом с ней, происходила из-за того, что аварийную систему отключили из-за эксперимента, а кто-то из ответственных техников отвлекся на матч местного «Динамо», которое полностью погибло в авиакатастрофе на следующий год, потому что их самолет столкнулся с другим из-за поломки системы навигации, изготовленной как раз на том заводе, который незадолго перед тем взорвался от столкновения поезда, везшего промышленную взрывчатку, с другим, застрявшим на путях, и поскольку реставрация завода производилась ударными темпами, некоторое время он давал брак, на который в Москве смотрели сквозь пальцы. Ни одна катастрофа не происходила сама по себе, поскольку процессы распада и деградации множились — тут тебе и бардак в армии, которая не умеет запустить ракету, и тотальная скрытность, и диверсионные группы, шаставшие по местной тайге, как по Ближнему Востоку сорок лет спустя, с абсолютной, непростительной наглостью; все гадали, какая оплошность или гнусность погубили студентов, — а их погубили все сразу, и если вдуматься, здесь никогда не бывало иначе. В остальном пространстве случались катастрофы и похлеще, но нигде они не были так многофакторны — поскольку хоть часть угроз удавалось отсечь; здесь же, в предельно плотном и взаимосвязанном мире, большая часть и без того иссякающих сил уходила на то, чтобы все прятать, и ткань разлезалась неостановимо. Валя боялся предположить, что произошло со Скороходовым и раненым Станицыным, но реальность обогнала его предположения.

— Скороходову удалось развести костер, высокий, прекрасный костер. Один из лучших в его жизни. — Тут Шухмин сделал паузу, и стало слышно, как тихо плачет Даша Антипова. — Разведрота двинулась к этому костру, но тут случилось самое страшное. То, что мне и сейчас не дает заснуть спокойно.

Он замолчал.

— Вакуумная бомба? — вспомнил Валя сравнительно недавнюю версию. Никаких следов взрыва вакуумной бомбы на склоне не было, но, может быть, это была бесследная вакуумная бомба, впоследствии снятая с производства, или нейтронная бомба, уничтожившая всех, но не произведшая разрушений.

— К кедру начала стремительно снижаться летающая тарелка, на которой, видимо, догадались о намерениях разведроты, — сказал Шухмин, глядя в огонь. — От нее и остался тот непонятный круг около кедра, о котором так много врали потом. Мне рассказывали, будто Скороходова подозревали в совсем уж идиотском поступке — он якобы вытаптывал круг, чтобы согреться… Нет, это был идеально ровный круг, и снег протаял в его центре. Открылся люк в днище, и Скороходова буквально втянуло внутрь, а следом за ним взяли Станицына. Станицын страшно визжал. Он не понимал, что их пытаются спасти, и выпрыгнул из полуоткрытого люка с десятиметровой высоты. Тарелка медленно поднялась в воздух — спускалась быстро, а взлетала очень медленно, я успел ее рассмотреть. На борту у нее была надпись BCK-67. Все эти буквы есть и в латинице, и в кириллице, так что я не мог понять, наша она или американская, но не исключаю и того, что у инопланетян тоже принят наш алфавит. Трудно ведь придумать более экономный способ записывать слова. Не иероглифами же им было пользоваться? А может быть, это было скрытое послание нам всем, чтобы его поняли и русские, и американцы, — но я до сих пор не могу его прочесть, сколько ни пытаюсь. Может быть, это написанное без гласной BACK-67, то есть вернемся через 67 лет? А может быть, это русское сокращение «Войско»? Теперь мы никогда этого не узнаем, если только они не прилетят снова. Иногда мне говорят, что их видели тут, но лично мне не приходилось больше никогда. Разведрота дала несколько автоматных залпов по тарелке, но пули отскакивали от нее, как от лучшей брони. Она еще повисела над склоном, словно издевалась, а потом вдруг резко взмыла и пропала — я не успел даже понять, когда именно она исчезла. И ни следа, ни клочка дыма, ни инверсионного следа.

— Как же спаслись вы? — после небольшого молчания спросил Дубняк.

— Моя история не закончилась и до сих пор, — ответил Шухмин, словно рассказывая множество раз повторенную сагу. Видимо, он не раз делился ею со всеми встречными туристами, и никто ему не верил либо просто не знал толком историю скороходовской группы. — Я лежал в снегу, бредил, тело теряло чувствительность, и я наверняка замерз бы в ближайший час, но меня заметили и подобрали местные старообрядцы. Они давно живут здесь, часть ушла еще при Никоне, а часть сбежала от советской власти. В глубине тайги есть целые города старообрядцев — журналисты нашли всего одно поселение, а сколько их всего, точно не знаю даже я. В любом случае их больше, чем поселений инков на Амазонке. Я когда-то мечтал увидеть эти города в джунглях, но увидел совсем другие, гораздо таинственнее. Это отдельная цивилизация, о которой можно рассказывать неделями, но никто из встречных не поверил мне и не пошел туда. Впрочем, может быть, это и к лучшему: вас все равно бы там оставили у себя. Зачем им выдавать тайну?

В интонациях Шухмина отчетливо было сходство с говором ведущего программы «Очевидное — невероятное» — ее часто крутили по ностальгическому телеканалу, и все поисковики Савельева смотрели знаменитые выпуски про Тунгусский метеорит или бушменов, избегающих всякого контакта с прочим человечеством вот уже триста лет, с тех пор как их, дураков, вообще открыли; никто не верил Шухмину, потому что старообрядческие города в тайге — это уже перебор. А с другой стороны — почему бы и нет? Много всего в нынешней тайге, да и во всегдашней; треть российской территории вообще не заселена — леса, снега, тундры, полтора человека на сотню квадратных километров; кто же знает, что там есть? Там наверняка есть подземные города, подводные царства, Шамбала, а где-то даже справедливое мироустройство, а сколько беглецов от ужасного мира живет там, где их никогда не найдет никакая поисковая группа? Да и надо ли кому-то кого-то искать? Оттого и разбежалась Россия так широко, пока не уперлась в океаны, что бежала подальше от щупальцев, которые могут везде нащупать; оттого-то и не спешит она осваивать свою территорию, что надо же где-то прятаться. Жестокость законов уравновешена не тем, что они дурно исполняются, а тем, что всегда можно куда-то деться. В любом лесу тебе укрытие, в любом снегу пещера, а сколько всего таится в воде и под землей, в заброшенных городах и на пустующих дачах, в тайных скитах и охотничьих избах — про это лучше вообще не думать. Там такое делается, чего не придумали бы де Сад с Захер-Мазохом, там вызревает такое, до чего не додумались бы Эйнштейн с Бором, там копится такое, что заполнит однажды все низины и бабахнет от первой искры, — но пока это глубоко, очень глубоко. Там секретные заводы, еще более секретные разведроты, секты, скиты, коммуны, крепостное право и первобытное племя, и все это покрывает девяносто процентов земли, а десять, контролируемые и видные прочему миру, давно никому не нужны. Все делается там, под коркой, которую чуть колупни — и провалишься навеки. Почему же там не быть старообрядческой культуре и целому городу, ушедшему в леса при патриархе Никоне? А сколько всего происходит в загробной России, входы в которую легко обнаружить в нескольких уникальных, но ничуть не охраняемых местностях, — про это вам пока вообще не нужно знать и лучше даже не думать.

— С тех пор я живу со старообрядцами и сам стал одним из них, — продолжал Шухмин, пока Валя Песенко все это про себя проговаривал. — Я свободен передвигаться по тайге, как захочу, но они, — он показал длинным смуглым пальцем в чащу, — они знают, что я не уйду. Ведь я не могу вернуться к людям. Я и не хочу к ним возвращаться — вырос в детдоме, родителей не знаю, никто меня не ждал. Но стоит мне появиться в Екатеринбурге — все тут же скажут, что это я убил остальных. Я уже слышал, что именно меня сделали крайним. Чтобы закрыть дело и не упомянуть ни о разведгруппе, ни о взрывах, ни о роте, — меня назначили убийцей, объявили в розыск, и некоторые до сих пор верят, что это я раздробил ногу Станицыну, застрелил Сальникова и выдавил глаза Ире Саблиной…

«А ведь это больше похоже на правду, чем испытания, разведгруппа и летающая тарелка», — подумали все.

— Я знаю, что и вы охотней поверите в мою вину, чем во все, о чем я рассказал вам, — кивнул Шухмин, отлично выучившийся в тайге слышать мысли. Их было тут мало, полторы на сотню квадратных километров, и все слышались отчетливо. — Доказательств у меня нет, кроме того, что один человек не может нанести столько ранений восьми другим, да и оружия в группе, как признали все, не было. Но правда никого не интересует — нужен крайний. Я хотел открыться американцам, когда они приезжали сюда выбирать место для съемки, но, во-первых, не знаю английского, а во-вторых, их переводчик немедленно сдал бы меня… Нет, я доживу век в скиту. Если кто-то из вас захочет пойти со мной, пойдемте. Старообрядцы владеют многими знаниями — целительскими, ботаническими… Некоторые живут по сто десять лет. Правда, идемте. Ведь кого-то одного вам все равно придется оставить после похода в эти места, иначе вам просто не выйти.

«О господи, — подумал Валя. — Ведь с Савельева станется. Он захочет остаться, потому что во всем идет до конца».

— Скажите, — не зная, как обращаться к Шухмину, хрипло спросил Савельев, — а самолет тут не падал в последнее время? Дело в том, что я получил сигналы…

— Падал, — уверенно сказал Шухмин. — Конечно, падал. Здесь довольно часто падают самолеты. Летом как раз упал небольшой, уцелели трое…

— Вы знаете, где они?

— Конечно, знаю, — спокойно отвечал Шухмин. — Если вы пойдете со мной, я покажу их вам.

«Да, конечно, — с ужасом понял Валя, — сейчас мы пойдем туда и уже никогда не вернемся». Неужели не ясно, что этот старик просто заманивает их в лес, а там у него целая банда, сейчас у них отберут все консервы, а самих убьют? Или даже если там действительно прекрасный город старообрядцев, смолистые скиты, вековая мудрость и разговоры на таком же правильном русском языке, как в программе «Очевидное — невероятное», — неужели кто-то надеется выйти оттуда живым? Ведь это серьезные люди, они себя сжигали, когда их пытались вывести из леса, — стоит попасть к ним, и ты уже навеки их пленник! «Надо объяснить Савельеву хоть знаками, остановить его — тут же все засасывает! Мы чудом сбежали от Ратманова, еще более чудом — из племени, вовсе уж чудом покинули завод, но скит нас не отпустит, не на тех напали. И опять смотреть на эту жуткую сектантскую жизнь, на веру и правду, честь и совесть, возможные тут только в закрытых сообществах! Снова дисциплина, непонятные племенные ритуалы, дикие запреты, слежка, сумасшедшие бабы и мужики-шпионы… нет, нет! Я не пойду, не хочу в скит, потому что знаю, что и он окажется не скитом, что все это снова будет с двойным дном — военный лагерь, игра „Зарница“, учебно-тренировочная база партии ИРОС, замаскировавшаяся посредством бород… Я не хочу больше ходить по тайге, попадая ко все более безумным бе-зумцам, я не хочу глубже, потому что оттуда мы уже никогда не вернемся, но как, как ему объяснить?!»

Видимо, он воззвал об этом всем телом, потому что в следующую секунду у Савельева зазвонил телефон.

Шухмин не удивился — он уже видал такие штуки у других туристов, которым рассказывал свою историю. Конечно, в этих местах мобильный не брал, но, как мы знаем, иногда связь сопровождается таким сильным эмоциональным зарядом, а сообщаемое так важно, что физические законы пасуют перед моральными.

Это была Инна, сестра Савельева.

— Игорь! — сказала она так отчетливо, словно стояла за соседним деревом. — Вы в порядке?

— Да, все нормально, — ответил оторопевший Савельев.

— Валя с тобой?

— Да, конечно.

— Ну, в общем, возвращайтесь, — сказала она деловито. — Нашли ваш самолет. Он никуда не летал.

4

Савельев уронил телефон в карман и беспомощно обвел взглядом всю компанию. Вид у него был растерянный и виноватый.

— Что там? — встревожился Валя. — С мамой что?

Савельев только помотал головой.

— Ну так что же? — продолжал Шухмин, будто ничего не заметив. — Пойдем? Я отведу, все покажу.

— Нет, — сказал Савельев. — Нам пора.

Идея была вовсе негодная — еще стоял день, но через несколько часов начнет темнеть, и куда ему приспичило на ночь глядя? Дубняк не терпел идиотского поведения в тайге, потому что прекрасно знал, чем заканчиваются шутки с ней. Нет, он-то мог найти дорогу в любых потемках, что и доказывал неоднократно, но, во-первых, он не поручился бы за остальных, а во-вторых… Во-вторых, его просто бесило, что он тут не главный — от этого чувства он отвык еще в старших классах. Но тут, так уж случилось, главным был именно Савельев.

— Ладно, — сказал он, даже не пытаясь спрятать раздражение. — Куда идем на этот раз?

— Домой, — сказал Савельев.

Дубняк внимательно посмотрел на него, затем на остальных. На лицах Вали и Тихонова читалось облегчение, Окунев тоже выглядел обрадованным, глаза Даши не выражали ничего, во всяком случае ничего понятного Дубняку. Старик Шухмин глядел колюче и настороженно.

— Чего вдруг? — спросил Дубняк. — Стух? Мы же тут что-то искали, не?

— Искали, искали, — закивал Шухмин. — И нашли. Вот же, я говорю, все покажу.

— Спасибо, не надо, — ответил Савельев. — Мы уже ничего не ищем.

Дубняк вскочил, схватил Савельева за рукав и оттащил от костра.

— Что такое?

— Сам пока не понял. Сестра позвонила, говорит, всех нашли.

— Где?!

— Не знаю пока.

Дубняк чувствовал, что Савельев врет, все он знает, но это было неважно. На него навалилось вдруг тупое разочарование. Почему-то мысль о возвращении в город показалась ему до тошноты противной, и сам город — противным, хотя он и так проводил там мало времени, постоянно водя по тайге молодежь, но теперь и эта дурацкая, ничего не понимающая молодежь тоже вызывала отвращение. Он всегда к концу похода ощущал что-то подобное, но сейчас это было необычайно остро и ясно. Хотя раньше ему случалось бывать в лесах месяцами, но именно за эти несколько дней — тьфу, всего ничего, и не поход даже, а так, прогулка — за эти несколько дней он так привык быть здесь не посетителем, а местным, что дальнейшую жизнь в Пышве представлял с трудом. И дело было не в тайге — или не только в тайге. Дело было в том, что в ней обнаружился другой мир, и не один, а если их тут много, то какой-то из них просто обязан оказаться созданным для него, по его, дубняковскому, лекалу. И он хотел ходить здесь еще и еще, искать свою идеальную жизнь, но вот теперь, когда она так близка, буквально, он чувствовал, за соседней елкой, они должны возвращаться.

— Тогда собираемся, пока светло, — горько сказал Дубняк, вернувшись к костру. — По дороге все расскажем.

Шухмин уже исчез. Валя, Окунев и Тихонов прекратили перешептываться и начали, оглядываясь на Савельева, собирать разобранные было вещи. Дубняку ничего собирать не надо было, у него всегда все было в таком порядке, чтобы подхватить и пойти. Краем глаза он видел, как Савельев, отведя Дашу к краю поляны, что-то ей горячо объясняет, машет руками, то и дело, будто случайно, трогая ее. Он плюнул и развернул карту — надо было выстроить маршрут. По карте выходило, что идти до соседней деревни с говорящим названием Долгие Концы совсем недолго, а там уже ходит автобус. Вполне можно было до ночи добраться.

— Ну, шевелитесь, — крикнул он, желая, если уж нельзя тут остаться, так хотя бы не травить душу и поскорее все закончить. — По темноте же пойдем!

Вещи были собраны, и вся группа стояла перед ним. Савельев держал Дашу за руку.

— Даша идет с нами, — объявил Савельев.

«Ну вот. Этот хоть бабу нашел», — подумал Дубняк, и хорошо еще, что он не знал об эротических приключениях прочих участников экспедиции, а то бы совсем огорчился.

— Да мне похеру, — грубо ответил он. Он всегда становился грубым, когда был расстроен — или пьян, как вы уже знаете.

Они шли через остывающий бурый лес, все существо которого ожидало уже вечера и зимы, тишины и темноты, жадно добирая лучи тепла и света, еще не последние и даже не предпоследние, а те, что предваряют их, самые грустные, потому что движение к финалу и вполовину не так печально, как ожидание перед началом движения. Тайга дышала ровно и размеренно, это было спокойное дыхание не засыпающего, а готовящегося ко сну. Дубняк уверенно двигался вперед, не сверяясь ни с картой, ни с компасом, со всеми этими глупостями — он не умел слушать телом, как лесная Даша, но за годы научился и свою примитивную аппаратуру настраивать тончайшим образом, и сейчас он принимал сообщения, посылаемые в другой, более тонкий эфир, какой не поймаешь через радио: голос бурелома, голос подземных пустот, дрожащий плач молодой лисицы, находившейся за километры отсюда, тягучий шепот воды и гулкий звон возвышенности. На самом деле по этим сигналам он знал, куда идти, без всяких карт, но привычка к бумаге сохранилась с тех пор, когда он был еще юн и умел ловить только сигналы больших гор и рек.

В этот раз к привычным сигналам примешивался еще один, который Дубняк порой слышал и раньше, но никогда — с такой ясностью. Сейчас он полноправно звучал в общей гармонии, но скорее контрапунктом, ясно было, что это нечто, не совсем родственное всему остальному, но и не чужое, вроде троюродного брата, а скорее даже шурина или деверя, такое косвенное, но все же родство, никуда не денешься. Впрочем, деваться и не хотелось — это был сигнал спокойствия, силы, простоты. Дубняк не знал, что это, но знал, что оно им не вредит, а помогает, и, пока эфир наполнен этими волнами, никому из них ничто не угрожает.

Вечер наползал на лес, еще не темнело, просто вдруг стало чуть меньше света, чуть острее обозначились сухие ветви деревьев, четче стали звуки, как будто теперь им не надо было пробиваться через густой свет — прозрачность, которая длится только несколько мгновений перед сумерками. Но идти оставалось уже недолго, всё они успевали, и Дубняку было от этого грустно. Он остановился и провел рукой по бархатному от лишайника стволу — голос кедра был тих и безопасен. Это все ерунда, что кедры звенят, их звук совсем другой: пуховое облако, кроличий мех, лепесток, бабочка — вот был звук кедра, и Дубняк любил его больше многих других. Но надо было идти дальше, тем более что все выжидающе смотрели на него, и он двинулся было, но вдруг услышал сигнал, которого не ожидал никак: густой зов болотистой низины прямо впереди. Карта ни о какой низине не сообщала, но не это тревожило Дубняка — он привык к такому, карты вообще часто врали. Но этот голос возник только что, прежде его не было, а значит, не было и самой низины.

— Что там, Толь? — голос Тихонова прозвучал резко и некрасиво, что было немудрено.

Дубняк не отвечал, прислушиваясь — край леса был совсем рядом, дальше холм, потом пустошь. Пустоши он слышал хуже и не знал, луг это или поле, что на нем растет, но за пустошью, несомненно, уже лежала деревня. И все же сначала была низина — небольшая, неопасная, только вот странно возникшая в прямом смысле на ровном месте. Обходить ее было долго, Дубняк не мог нащупать ее краев, так что путь был один — идти через нее. В конце концов, он мог ошибиться и не разобрать раньше: даже самая надежная аппаратура дает сбои, а тут — всего лишь человек, к тому же человек грустный. Дубняк отпустил кедр и повел группу вперед.

В воздухе так и держалась предсумеречная ясность, вопреки законам природы и здравого смысла — уже время было для наступающей темноты, а она все не шла, давала людям возможность выйти из леса и завершить путешествие — как честный работник засиживается допоздна в пятницу, чтобы не оставлять проект на понедельник. В этой светлой прозрачности они дошли до низины и спустились в нее — Дубняк безошибочно нашел проход, где почва была твердой. Внизу бежал ледяной ручей, подмывавший корни редких деревьев — здесь вообще деревьев было мало. Зато — и это Дубняк услышал отчетливо — тот не опознанный им сигнал звучал здесь в полную силу, окутывая стволы, вплетаясь в шелест ручья, проникая в тело через кончики пальцев.

Они перешли ручей по упавшему, как специально, стволу и полезли наверх — этот склон был круче и выше, но ровно настолько, чтобы по нему, хоть и с трудом, можно было подняться. Деревьев становилось все меньше, и вскоре они исчезли совсем, сменившись отдельными низкими кустами с темными листьями и желтыми ягодами. Цепляясь за кустарник, они выбрались на вершину холма, заросшую высоким пересохшим сорняком.

— Смотрите! — закричал Валя. — Дома!

Там действительно были дома, а левее они заметили и желтую ленту дороги, выбегающую из леса и ведущую к деревне. Забыв про все на свете, они кинулись к дороге, ломая стебли и цепляя на одежду репьи. Дубняк не бежал — он медленно шел следом по кромке холма, который делался все круче со стороны леса, превращаясь в настоящий обрыв. «Скользко», — подумал Дубняк и в ту же секунду почувствовал, как нога поехала, проваливаясь в пустоту: он шлепнулся набок и поехал вниз.

Оказавшись на дне, он встал и ощупал себя — удивительно, но руки-ноги целы, только несколько синяков будет да кожа на руках ободрана кое-где. Падать с такой высоты с такими незначительными последствиями ему еще не доводилось. Он понял — это тот самый сигнал, который жил здесь, спас его. Или не сам сигнал, а то, что его транслировало. Он его слышал — теперь в нем слышалось и торжество, но не злорадное, а искреннее, счастливое торжество, исключительная гармония полного счастья. Дубняк расхохотался, запрокинув голову. Ему навстречу бесшумно шагнуло существо огромного роста, покрытое бурой густой шерстью. И никакой вины Дубняк не ощущал — то ли он вправду был безгрешен, то ли йети знал, что он и так не собирается никуда уходить, и не включал свой излучатель. Йети тоже запрокинул крупную мохнатую голову и запел на одной высокой ноте — видимо, это означало у него смех.

Песню услышали оставшиеся наверху — до этого момента потери бойца отряд так и не заметил. Только теперь, остановившись, они увидели, что Дубняка нет. Через секунду все стихло. Сгрудившись у края обрыва, они посмотрели вниз. Снежный человек не спеша уходил в глубину леса, неся на плече Дубняка. В другой руке он держал хворостину, сделанную, видимо, из средней березки.

Откуда-то справа послышался трубный рев и треск деревьев. Мохнатый коричневый гигант с длинным хоботом и закрученными бивнями осторожно переступал ногами-колоннами. Йети крикнул жалобным грудным голосом, взмахнул хворостиной, и мамонт послушно повернул в лес. А потом послышался еще другой звук, который узнал только Савельев, — это была та нечеловеческая музыка, которую он принял в последнюю ночь в «Лосьве». Из-за крон поднялась летающая тарелка — огромная серебристая махина, вся переливающаяся красными и зелеными огоньками. Из-под тарелки выстрелил широкий сиреневый луч — он упал на йети и мамонта и двигался, освещая им дорогу. Тарелка была совсем близко, и они могли разобрать буквы и цифры на ее борту. Но что они означали, понял только один человек. А кто и что понял, вам знать не надо.

Йети и мамонт шли, как будто так и положено от века, как будто это вечное их занятие — пасти и пастись, как будто им обоим тут самое место. Желтоватый закат кротко угасал над ними, и ничего на свете не было гармоничней этой картины — йети с Дубняком на плече, мамонт, трусивший рядом, и тарелка наверху. Всего этого не могло быть по отдельности, но вместе они образовывали единственно возможный образ России, где все очевидности лгали, и только несбыточности были абсолютно надежны.

Темнота устала сдерживаться и развернулась над ними, как пружина, быстрым и плавным движением объяв все вокруг. Какое-то время еще был виден свет от тарелки, но потом и он утонул в тайге.

5

— Ну? — буркнул эмчеэсник. — Теперь понял?

Он неспешно собирал вещи, складывал их в два больших мешка — нужное в брезентовый, ненужное в бумажный. В ненужное полетели вымпелы, грамоты и бюст министра, все равно теперь поменявшего пост. Для эмчеэсника увольнение словно вовсе и не было катастрофой, он понимал, что рано или поздно эта работа кончится и начнется что-нибудь другое; люди из этого ведомства не пропадали. Да и кто пропадал? Разве самолеты, и те никуда не летали.

— Как же это выплыло? — спросил Савельев, тупо глядя на эти неспешные, деловитые сборы.

— А вот расспрашивали такие, как ты, оно и выплыло, — объяснял поисковик беззлобно. — И летчик дурак. Я говорил Меньшутину — спрячь ты его как следует. Нет, он его в оплаченный отпуск отправил. Нешто можно такому авиатору оплаченный отпуск давать? Он и запил. А тут приехал искатель вроде тебя, приключений искатель, на свою и чуждую жопу. И нашел летчика. Летчик в деревне жил у матери, а тут приехал в город, нашел время. Сидит пьет в рыгаловке. Этот подсел, заговорили, слово за слово, тот спрашивает — чего слышно про самолет? А не было самолета, говорит летчик. Никуда он не летал. Его на запчасти разобрали. Этот возьми и напиши, и пошел шум. Комиссия обратно приехала. Где ячейка партии? Нет ячейки партии, не было никогда. Ничего, теперь будет, вспомните нас, да поздно…

— Но как же, — упорно не понимал Савельев. — Ведь Дронов. Ведь такой крутой.

— Не было никакого Дронова, — не прекращая сборов, терпеливо, как дитю, объяснял эмчеэсник. — Никого не было. Они же что прислали? Они прислали указивку: чтобы за неделю создать отделение партии «Инновационная Россия». А какая тут инновационная Россия, когда мы в «Единую» никого найти не могли? Им что, они хоть каждый день там партии могут штамповать. А нам где людей брать? Да еще таких, с инновациями? У них самих со Сколковом ничего не вышло и ни с чем не выйдет, инновация — она не лопух, сама не вырастет. Им мэр отписывает: так точно, все создано, функционирует. Всю жизнь так отписывал, ничего не было. А теперь взялись всерьез, «Единую» сливают, «Инновационную» надувают, и народ все должен быть идейно крепкий, морально чистый. И в июне бац, здравствуйте пожалуйста, они едут. К нам едет ревизор. Без предупреждения, без всего. Что мы им скажем? Простите, так вышло, «Инновационная Россия» в полном составе улетела в неизвестном направлении. Ведутся поисковые работы. Летчика в отпуск, самолет разобрали, и я так полагаю, что уже частично распродали. Они посмотрели, понюхали и пошли прочь. А что ты сделаешь? Захотели полететь — полетели. А у нас тут хоть двадцать самолетов в тайгу упадет — все засосет, как не было. И если б не ты с твоими сигналами, так бы и не вспомнил никто.

— Но я слышал сигналы, — повторил Савельев.

— Ну и слышал, ну и молчал бы, — без злобы сказал эмчеэсник, покончив наконец со сборами и усевшись за стол. Он по-бабьи пригорюнился, опершись подбородком на ладонь. — И ничего бы не было. А теперь мэр будет другой и все другое. Я-то устроюсь, не пропаду. А вот чего вы все теперь будете делать, я не знаю. Новая метла чисто пометет. Не дай бог мэра выбирать будут. Если назначат — считай, дешево отделались. А если выборы — тут может такое победить, что мало не покажется. Тебе тоже. Чистка будет — мама не горюй. Мне что, я инструктором пойду или в школу устроюсь, а через год все забудется. Но за этот год тут все головы полетят. Далеко они, конечно, не улетят, но скандал большой, сам видишь, до Москвы докатилось. Шутка ли — целой ячейки не было. Улетели, пропали, а тут нашлись, и все мертвые. Мертвые души, одиннадцать штук.

— Кто же подавал сигналы? — гнул свое Савельев.

— Чудак человек, — вздохнул эмчеэсник. — Кого колышут твои сигналы, когда тут целый мэр с полпинка вылетел? Ничего, они вам тут теперь пришлют. Продавай свою рацию, серьезно говорю. Или проверками замучают, или сразу в шпионы. Теперь без шуток.

— А Марина? — все еще не понимал Савельев. — Марина Лебедева? Ведь фотография…

— Фотография твоя — это верхняя половина Анджелины Джоли и нижняя половина Скарлетт Йоханссон, — признался эмчеэсник. — А хорошая получилась, да? Сам бы драл, но она, видишь, пропала. Улетела и не обещала вернуться. У нас таких делают за полчаса, а в черно-белом варианте вообще не разберешь. Не было сроду никакой Марины Лебедевой, хотя лично мне по-человечески глубоко жаль. Если б она такая была, мимо меня она бы точно не прошла, я бы для этого случая сам в ИРОСы записался. Но не судьба. Не родилась еще женщина из двух таких половин.

— Родилась, — сказал Савельев. — Я ее в тайге нашел.

— Ну поздравляю, — сказал эмчеэсник, — ты у нас вообще везучий. Надо было мне тогда тебя закатать за незаконные связи с заграницей, может, ты бы и в «Глобус» не пошел, и этот бы не приехал, и не было бы ничего. А так целого мэра сняли и город на всю страну обосрался. Но это ничего, что ни делается, все к лучшему. Иди давай отсюда, находитель.

Савельев вышел на звонкую, подмерзающую, пустую улицу — город словно стыдился себя, став всероссийским посмешищем, и старался сам себе не попадаться на глаза. Люди не выходили на улицу без крайней необходимости. Каждому страшно было подумать, что если копнуть — окажется, что и города никакого нет, а так, ошибка картографа, которую никогда не поздно исправить. Города нет, а рапортовали, что есть, и даже выходила газета. А на самом деле, может, одна тайга. Чтобы лишний раз не спрашивать себя об этом, жители все больше смотрели телевизор. По телевизору-то уж явно показывали то, чего нет, и вопросов не возникало.

Вернувшись из тайги, Савельев отвез Дашу Антипову в Булыгино, а потом в Балахово. Он представился ее бабушке, а потом матери. Бабушка так и знала, что Даша не пропадет, потому что у нее с детства были все навыки, необходимые для выживания в тайге, а мать вообще не очень о ней беспокоилась, поскольку пятнадцать лет жила отдельно и нарожала в новом браке еще троих, из которых один не разговаривал, но понимал все лучше остальных. Намерение Савельева жениться на Даше вызвало у бабушки подозрения, а у матери восторг. Они решили подать заявление ближе к Новому году, и Даша уже переехала к нему. Савельев смирился с тем, что она не Марина Лебедева, и даже начал, пожалуй, находить в этом преимущества.

Валя Песенко вернулся в родной университет и всерьез подумывает о том, чтобы по окончании его устроиться в школу в Перове-60, потому что другие школы ему после этого вряд ли понравятся. А может, он поедет консультантом в племя, потому что другие племена ему тоже вряд ли подойдут. Те две девушки, конечно, вряд ли его дождутся, а все-таки шанс есть. Впрочем, девушки-то найдутся, а вот такая школа и такое племя — вряд ли. Летом он собирается поехать в племя на практику, а осенью — в школу, на другую практику. Он уже списался с Семушкиным, тот вовсе не обиделся на их бегство, хотя несколько удивился. Он пишет, что им ничто не угрожало, но Валя Песенко теперь никому не верит до конца.

Окунев всей душой включился в создание партии «Настоящая Россия». Их уже собралось пятнадцать человек, и скоро можно будет регистрироваться. Ему ужасно надоело, что все местные совы оказываются не тем, чем кажутся. Ему хочется создать хоть одну партию, в которой все будет по-настоящему. Ему еще не пришло в голову, что в этой ненастоящести, в этом-то зазоре, может, все и спасение — иначе, будь все всерьез, тут давно никого не осталось бы в живых. Со временем он поймет и это — и сосредоточится, надо полагать, на благотворительности.

Тихонов восстановился в «Глобусе» и планирует серию очерков о йети, но главный редактор ему не верит. Впрочем, на популярности «Глобуса» это никак не скажется. Технолог Кузнецова вышла замуж за своего гида, и теперь Тихонову, вероятно, не обломится, но он не слишком о ней скучает — его теперь, может быть, вообще пригласят в Москву, потому что цикл очерков о йети перепечатает любая центральная газета. Жаль только, что тогда стемнело и Тихонов ничего не снял. Да ему и не хотелось почему-то. Он тогда не мог себе представить, что вернется в «Глобус», но раз такое дело и главный лично извинился — почему нет? Вадим смотрит на него благоговейно и, когда он работает, старается не отвлекать.

Дубняка больше никто не видел и вряд ли увидит, хотя не исключено, что лет через тридцать он выйдет к туристам, как Шухмин, и расскажет немало удивительного. Пока его именем назван клуб реконструкторов-перуновцев в Перове-60 — «Старый Перун. Воины Дубняка», а у Савельева в гараже висит его большая фотография с хмурым и деловитым, по обыкновению, лицом. Таким счастливым, как при встрече с йети, его в Перове никогда не видели, и потому на фотографиях он, как правило, печален, словно ждет несбыточного и понимает всю его несбыточность. Все мы так смотрим на мир, а напрасно. Надо помнить, где мы живем.

Если же вернуться к счастливому семьянину Савельеву, тут нас караулит некая неожиданность. Жена женой, но радиолюбительство так просто не бросают. Каждую ночь Савельев, исполнив супружеский долг, идет в свой гараж и продолжает ловить сигналы, которые, как ни странно, не прекращаются. Словно другая, невидимая Россия на разные голоса стонет, жалуется, умоляет спасти, радуется, поздравляет и надеется на скорую встречу. Этот хаос ликующих, жалобных и матерящихся голосов никуда не девается с загадочной частоты 145,17, которая раньше молчала, а теперь вот заговорила. Со временем Савельев научился различать эти голоса и даже прослеживать судьбы. Казачий атаман женился на маленькой лесной разбойнице. Обитатели колхоза имени какого-то октября уходят в лес все дальше, спасаясь от неведомой опасности, и с наступлением холодов им стало совсем плохо, но искать их, конечно, уже бесполезно. Кто-то так и не может установить контакт с кем-то неизвестным, но очень нужным. Какой-то Щенников сломал руку, Степанида родила, у командированного на завод Беляева истекли полномочия, и теперь он не получит своих бэшек. Козлик любит свою пушистую Радугу. Махотин убил медведя и теперь изнемогает от чувства вины. Марина Лебедева все еще ждет свою единственную любовь, Дронов требует, чтобы городские поисковики наконец зашевелились, а маленькая, чуть картавящая девочка постоянно напоминает, что куда-то идут три кота. Но куда они идут, Савельеву пока не нужно знать.