Новогодний Дозор. Лучшая фантастика 2014 (сборник) Шушпанов Аркадий

Карина Шаинян

Бог из машины

Поздним апрельским вечером 192.. года у пустыря на окраине Москвы, где расположились цыгане, остановился мотоцикл. Приехавший на нем молодой человек снял защитные очки, вынул из коляски туго набитый портфель и двинулся через лабиринт палаток и крытых телег. Табор уже спал; запахи просыпающейся земли мешались с дымом. В темноте тускло светились угли остывающих костров – будто багровые зрачки многоглазого чудовища. Молодой человек шел туда, где метался, освещая сгорбленную тень, единственный лепесток еще не погасшего пламени.

Древний, как египетская гробница, цыган повернулся на его шаги, широко распахнул слепые глаза, белесые, будто подернутые пылью. На его лице виднелись следы машинного масла.

– Добрая ночь, барон, – тихо сказал молодой человек.

– Ночь добра к знающим, – прошелестел цыган. – Тебя ждут. Проходи.

Механический вой, полный бессмысленной тоски, пронесся над пустырем, вспышка мертвого синего пламени озарила табор и тут же погасла; запахло озоном. Молодой человек чуть вздрогнул и зашагал к жестяному ангару на краю поля. Стены ангара изнутри были обшиты толстыми досками, однако они не могли заглушить утробный металлический шум, – будто ворочалось внутри какое-то огромное металлическое животное.

Молодой человек на секунду заглянул внутрь. Там в темноте что-то чавкало, булькало и стонало, там скрежетал металл и неестественно свежий, как после бурной грозы, воздух пах мазутом. Человек покачал головой и двинулся дальше, к времянке, на которой красовалась табличка: «Добровольное общество содействия науке и технике». За спиной снова ударил электрический разряд; человек нахмурился и толкнул дверь.

Единственная комната была освещена лишь несколькими свечами, расставленными на круглом столе. Здесь было холодно, намного холоднее, чем на улице, так что изо рта молодого человека вырвалось облачко пара. Вокруг стола на ящиках сидели, кутаясь в пальто, несколько темных фигур.

– Где вы пропадаете, Ларин? – сердито спросил из полутьмы низкий женский голос.

– Мадам. Господа, – он кивнул, и светлые волосы легко рассыпались по лбу. – Прошу меня извинить. Я еще раз проверил расчеты – они совершенно верны.

– Вальпургиева ночь, – скрипуче хихикнул кто-то. – Какое совпадение!

– Никаких совпадений, – возразил ему шаляпинский бас. – Древние знания…

– Бросьте болтать чепуху, господа, – лениво проговорила женщина. – Все ли готово?

– Да, – кивнул молодой человек. – Но, господа…

– Перестаньте трусить, Ларин, – оборвала его женщина. – Все будет хорошо.

Она коротко хохотнула – зло и холодно; и будто в ответ, из ангара снова донесся пронзительно-отчаянный вой.

Липы на бульваре уже подернулись легкой зеленой дымкой; солнце ласково скользило по крышам трамваев и лакированным бокам автомобилей, каталось желтым шариком на боку бочки с квасом, согревало землю. Тарасов присел на свободную скамью, вытащил из кармана французскую булку и запечатанный стаканчик варенца. Жизнь была хороша. Над бульваром висел сизый дым выхлопов, оглушительно вопили воробьи, и даже чумазые физиономии двух беспризорников, валяющихся на газоне, были мирными и благостными.

Тарасов скормил остатки булки голубям и раскрыл газету. Он успел прочесть передовицу, когда на серую бумагу упала тень, и скамья чуть скрипнула под тяжестью присевшего на нее человека. Слегка пахнуло камфарой; покосившись, Тарасов заметил потертое, но чистое черное пальто, грузные колени, обтянутые серыми брюками, и вновь погрузился в газету.

Однако долго читать ему не пришлось. Почувствовав пристальный взгляд, Тарасов опустил газету и внимательно взглянул на соседа. Это был пожилой мужчина с аккуратной бородкой и интеллигентным лицом, на котором читалось плохо скрытое волнение. Старика явно терзали какие-то сомнения. Он то и дело вздыхал; бледные пальцы в веснушках нервно крутили трость. Встретив выжидательный взгляд, старик слегка повел плечами, будто решаясь на что-то.

– Тарасов Иван Тимофеевич? – спросил он. Тарасов кивнул. – Вы меня вряд ли помните, мы встречались однажды в доме инженера Х.

Старик замолчал. Он кусал губы, цыкал зубом и кривился, будто от зубной боли. «Ну, не юли, дядя!», – с досадой подумал Тарасов.

– Вы бывали там еще гимназистом, с вашим батюшкой, я вас хорошо помню – перспективный молодой человек… Вы же сейчас в угрозыске служите, верно?

Тарасов со вздохом сложил газету.

– Ну, выкладывайте, – сказал он.

Его собеседник чуть вздрогнул и страдальчески сморщился. Протянул руку.

– Моя фамилия Панкевич, я врач, – сказал он. – Я хотел поговорить по поводу смерти профессора.

– Какого еще профессора?

– Профессора Шульги, в сегодняшней газете как раз некролог.

Тарасов торопливо открыл последнюю страницу, пробежал глазами строчки и присвистнул:

– Да, большой был человек! Однако, извините, здесь сказано – ему за семьдесят было!

– Конечно, конечно, – закивал Панкевич, – но я как его врач и друг вам скажу: профессор был здоров, как бык! Для его возраста, конечно. Я совсем недавно его осматривал – никаких признаков, никаких угроз… Кроме того… – Панкевич покусал губу и замялся. Тарасов смотрел на него со спокойным ожиданием, и наконец старик решился: – В газетах пишут, что он давно ушел на покой, и это действительно так. Однако за ним оставалось лаборатория, помощник, и я точно знаю, что Шульга продолжал работать.

– Над чем? – быстро спросил Тарасов. Панкевич беспомощно вскинул руки.

– Не знаю! – воскликнул он. – Не имею ни малейшего представления! Я врач, он – математик, инженер. Не в этом дело. Ни одной бумаги в доме не осталось, ни единого чертежа!

– Вы предполагаете ограбление?

Панкевич снова мучительно скривился, нервно оглянулся по сторонам. Тарасову даже показалось, что старик сейчас извинится и сбежит. Однако тот все же решился.

– Ограбление и убийство! – веско сказал он.

– Так напишите заявление, делу дадут официальный ход…

– Иван Тимофеевич, голубчик! – взмолился Панкевич. – Ну какое заявление? Профессор был старик, никаких доказательств у меня нет. Я лично установил смерть от удара и в жизни не видел ни единой бумаги, которая бы относилась к работе Шульги, – профессор был крайне аккуратен и даже скрытен. И все же я утверждаю: мой товарищ умер не от старости, кто-то довел его до смерти!

– Каким же образом? Отравление?

– Нет, нет… – старый врач снова замялся, и Тарасову захотелось встряхнуть его за плечи. – Как бы вам сказать… кто-то напугал его. Напугал настолько, что профессор не вынес этого ужаса.

– Вот как… – протянул Тарасов. – А бумаги? Вы считаете, там было нечто ценное?

– Поверьте, Иван Тимофеевич, – Панкевич подался вперед, прижал руки к груди, – от его последних работ зависит будущее республики и даже всего мира!

– Вы же не разбираетесь в его работе, – прищурился Тарасов.

Панкевич вдруг стушевался. Он страшно засуетился, подхватил трость.

– Простите, – сказал он, вставая с лавки, – видимо, я зря вас побеспокоил. Всего доброго.

Старый врач захромал прочь по бульвару. Тарасов, задумчиво посвистывая, смотрел, как он осторожно огибает играющих детей. Вот он остановился, прикуривая папиросу; Тарасов увидел, как дрогнула под черным пальто спина, будто от неожиданности, – старик приподнял шляпу, раскланиваясь с какой-то шикарной дамочкой, испуганно вжал голову в плечи и заковылял дальше, еще более сгорбленный и жалкий, чем прежде.

Тарасов прикрылся газетой, разглядывая женщину. Мертвый зверь лежал на ее плечах, тускло поблескивая стеклянными глазами. Звенели браслеты. Она прошла так близко, что он смог почувствовать ее духи. Тарасов глубоко вдохнул запах цветов и тления и нехорошо усмехнулся.

Заведующего кафедрой, где когда-то работал профессор Шульга, визит агента угрозыска не удивил. Он радушно пригласил Тарасова в кабинет, налил жидкого чаю и принялся убеждать, что техника безопасности всегда была в университете на высоте, а что касается отдельных случаев…

– Я хотел бы знать, – перебил его Тарасов, – чем именно занимался профессор Шульга в последнее время.

Ученый внезапно поскучнел. Он присел напротив, соединил кончики пальцев и внимательно глянул из-под мохнатых бровей.

– Стоит ли ворошить прошлое? – кротко спросил он.

– Стоит, – твердо кивнул Тарасов.

– Поймите, в последнее время профессор Шульга не был связан с кафедрой. Не хочу плохо говорить о покойнике, но его последние идеи были… идеологически неверны. Ламповый вычислитель – это прекрасно, искусственный мозг – это великолепно, это смело, но… – ученый поморщился, покрутил пальцами.

– Но что? – подтолкнул его Тарасов.

– Основой нашей работы должен быть диалектический материализм, а не… Впрочем, я не был в курсе… И его лаборант – между нами – сын дьякона, безыдейный тип… Вот что! Постарайтесь найти профессора медицины Панкевича, это старый товарищ Шульги. Он в курсе всех его последних работ и наверняка сможет вам помочь.

– Интересное дело! – воскликнул Тарасов. – Хорошо, я его найду. Но неужели у профессора не было учеников? Вы только что говорили о лаборанте.

– А вы что, не знаете? – удивился заведующий.

Над остатками лаборатории еще курился дым. До рези в глазах воняло горелой резиной и раскаленным железом; под ногами бродившего по развалинам агента хрустело стекло – присмотревшись, Тарасов понял, что это сотни и тысячи лопнувших электрических свечей. Чуть в стороне от провалившегося крыльца лежал длинный предмет, накрытый мешковиной; от его очертаний Тарасову стало страшно и тошно. Рядом выла в голос туго перевязанная платком дворничиха.

– Поджог? – тихо спросил Тарасов у агента, махнув корочками. Тот недовольно покосился на него, дернул плечом:

– Черт его знает. Скорее всего – замыкание. Или взорвалось что. Ученые дела, опыты, эксперименты… сами понимаете.

– А этот? – Тарасов мотнул головой в сторону мешковины.

– По-видимому, лаборант.

– Так, так…

Тарасов еще раз оглядел пепелище.

– Если вдруг что-нибудь найдете…

– Непременно сообщу, – кивнул агент. – Что, интересное дельце?

– Похоже на то, – кивнул Тарасов.

– Сюда, князь, – сказал Ларин, распахивая ворота ангара. – Мы все скорбим о смерти профессора Шульги, это невосполнимая потеря, но вы сами сейчас убедитесь, что дело никак не пострадает.

Он щелкнул рубильником, и ангар залил яркий свет стоваттных электрических свечей. Князь прищурился; это был высокий тучный мужчина, лысеющий, со смуглым орлиным лицом и светлыми глазами, безумными, как у хорька. Он вошел внутрь, ведя под руку черноволосую женщину с губами такими яркими, что они казались испачканными кровью. Шум и вибрация здесь были почти оглушительны; их издавал гигантский агрегат, чей механизм был почти полностью скрыт бронированным корпусом, – видны были только многосуставчатые манипуляторы, которые сейчас безвольно свисали по бокам машины, и короткие гофрированные опоры, ходящие ходуном. По темно-серому корпусу разлилось синее пламя; ударил разряд, и князь отшатнулся, невольно прикрываясь руками. Женщина рассмеялась, тряхнула черными кудрями.

– Не бойтесь, князь, – проговорила она глубоким контральто, почти перекрывающим грохот машины. – Наш малыш еще безобиден, ему надо немножко подрасти…

Снова ударил разряд; пронзительный вой заполнил ангар, разрывая барабанные перепонки. Ларин махнул рукой, указывая на выход, и все торопливо бросились прочь.

– Вот так он выглядит, – крикнул Ларин и налег на створки ворот. – Броня лучшего качества, тем снарядам, которыми располагают большевики, ее не одолеть. Каждый узел механизма дублирован. Внутри – тысячи и тысячи электрических свечей… я не буду вдаваться в подробности, они интересны только математикам, но скажу вам – профессор Шульга намного опередил свое время. Он создал электронный мозг. Этот механизм не ошибается, не устает, не поддается эмоциям…

– И способен вобрать в себя Дух, – вступила женщина. – Дух смерти и разрушения, который ваша организация, князь, направит против красных…

Ларин кашлянул и покраснел.

– Но это опасно, – сказал он. – Мы не знаем…

– Я знаю, – перебила женщина.

– Мы не знаем, – с напором повторил Ларин, – как этот… Дух… проявит себя. Это древнее, тайное знание, от которого до наших дней дошли лишь обрывки… Я предлагаю…

– Подумать еще раз? – насмешливо спросил князь густым басом.

– Да.

– Бросьте, Ларин. Я лучше вас понимаю, о чем идет речь, и не нуждаюсь в ваших объяснениях. Или вы забыли, что именно я разыскал Помнящего? – он мотнул головой в сторону сидящих у костра цыган.

– Но, ваша светлость… – Ларин наткнулся на злой взгляд женщины и оборвал сам себя. – Впрочем, как хотите, – проговорил он.

– Ты знаешь, как они нас называют? – спросил князь, багровея. – «Недобитки»! Я буквально вчера слышал это от швейцара, моего нынешнего – ха-ха! – коллеги. Буржуазные недобитки! Воля ваша, Ларин, я не намерен больше терпеть.

– Тогда будьте готовы, – пожал плечами тот. – Все будет закончено в ночь на первое мая.

– Как раз на коммунистический шабаш. Мне это нравится! – гулко хохотнул князь.

У подъезда, где жил профессор Шульга, уже были навалены какие-то тюки, стояла кровать с продавленной сеткой, – новые жильцы торопились въехать на освободившуюся площадь. Толстый мужчина с висячим носом наседал на дворника, размахивая ордером. Тарасов небрежно махнул удостоверением, тут же получил ключ и легко взбежал на третий этаж.

Доктор Панкевич сказал правду – во всей квартире не нашлось ни единого листка бумаги, относящегося к научной работе покойника. Тарасов обшарил всю мебель, простучал половицы, разыскивая тайник, – пусто. Единственной добычей стала пачка квитанций да несколько пожелтевших, пахнущих сухой гвоздикой писем, исписанных твердым, но изящным почерком. Верхнее письмо было покрыто пылью, в которой виднелись отпечатки пальцев, – видимо, всю связку недавно перечитывали. Тарасов боком присел в профессорское кресло и пробежал глазами первый листок. Медленно отложил его в сторону, развернул следующее письмо…

«Мне снилось, что я вновь на «Туна Томини», мой милый. Мне снилось, что паром – огромный зверь, притаившийся в темном порту; он жадно пьет битум, готовясь к долгому пути на острова, подернутые дымкой малярийных испарений… на нижней палубе вповалку спят цыгане, их лица покрыты древней пылью, глаза черны, как нефть. Мой духовный поиск подходит к концу; князь, кажется, сошел с ума, не выдержав кошмара открывшегося нам Знания, но я – я готова встретиться с ужасом из глубин лицом к лицу… Это письмо не намного опередит меня, милый; я надеюсь, что война не помешает мне вернуться в Москву. Ты ведь готов к встрече, не правда ли? Тайны, открывшиеся мне, и твой ясный ум ученого, – о, вместе мы…»

Тихий щелчок замка заставил его поднять голову. Одним прыжком Тарасов оказался в прихожей – раздался испуганный женский вскрик, и темная шелестящая шелком фигура метнулась к дверям. Тарасов схватил ее за плечо. Поняв, что бежать не удастся, женщина вырвала руку, выпрямилась во весь рост и взглянула на агента, усмехаясь и крутя на пальце ключи. Узнав ее, Тарасов отшатнулся.

– Что вам здесь надо? – спросил он.

– Пришла забрать свои любовные письма, которые вы так любезно сохранили для меня, – ответила женщина и дерзко протянула руку. Тарасов с ухмылкой почесал нос.

– Что ж, ваше право, – сказал он, отдавая ей пачку. – Должен заметить – преинтересное чтение, хотелось бы его обсудить. Вы как предпочтете, здесь или прислать вам повестку?

Женщина презрительно фыркнула и торопливо засунула письма в сумочку.

– Если вас интересует смерть профессора – так я сама узнала о ней из газет, – сказала она.

– Давняя любовь, понимаю, – кивнул Тарасов. – А ведь я вас помню. До революции я был вхож в теософское общество, там мы и познакомились.

– Москва так и осталась большой деревней, – с досадой процедила женщина.

– Вы Марина Тавриди, и, помнится, были известным медиумом. Вас рекомендовали как женщину крайне привлекательную и очень опасную. Я рад, что злые языки ошибались.

– А вы, значит, теперь служите большевикам?

– А вы чем промышляете, гадаете кухаркам на картах?

Побледнев, Марина хлестнула Тарасова перчатками по лицу. Тот чуть отклонился, улыбнулся криво:

– Теперь я вижу, что вы действительно опасны. Скольких несчастных поклонников вы насмерть забили тряпками?

– Вы отвратительны! – крикнула Марина и ударила снова. Тарасов, усмехаясь, схватил ее за плечо, приблизил лицо к лицу. – Уйдите, вы мне отвратительны, – повторила Марина шепотом. – Пожалуйста, уйдите… не смейте… ооо…

– «Мне снилось, что я вновь на «Туна Томини», – проговорил Тарасов. – Вам снилось… Признаться, я думал, что вы всего лишь интересничаете, рассказывая о своих путешествиях на Восток.

– Я никогда не интересничаю, – холодно ответила Марина, поправляя чулки. Тарасов расхохотался.

– Вы действительно меня не помните? Нет, правда?

– Что вы…

– Шестнадцатый год. Я был влюблен, я был вашим поклонником, вашим адептом, я рыдал по ночам над вашими стихами – вы были неплохой поэтессой, Марина. Но в вашем сердце – гниль и разложение… Вы открыли передо мной обаяние зла. Вы рассказали мне о счастье погружения в глубины кровавого ужаса, о сладости разрушения, о красоте тления, о счастье беспредельной свободы, что дает нам тьма… Вы упрекаете меня в том, что я служу большевикам! – Тарасов снова горько рассмеялся. – А я всего лишь слишком хорошо усвоил ваши уроки. Ведь это вы, вы толкнули меня в ряды заговорщиков!

– Вы тряпка и истерик, Тарасов.

– Да, я тряпка. Я ужаснулся тому, что увидел. Я ловлю воров, убийц и налетчиков, чтобы хоть как-то искупить то, что мы натворили в семнадцатом, хотя честнее было бы – изловить и поставить к стенке самого себя… А где вы были в это время, Марина? Отсиживались за границей? Состояли любовницей какого-нибудь комиссара? – женщина бросила быстрый взгляд на сумочку, и Тарасов хлопнул себя по лбу. – Ну конечно, профессор! Светило молодой советской науки! Усиленный паек, охрана, площадь… Кстати, почему вы убили его? И, главное, – как?

– Вы хотите меня арестовать? – улыбнулась Марина и достала пудреницу. Прошлась пуховкой по и без того бледным, матовым щекам. – Вы же любили меня!

– Я вожделел вас, – поправил Тарасов. – А арестовать я вас пока не могу, мне ордер не дадут.

– Ну и прекрасно, – усмехнулась Марина. – Наденьте штаны, Тарасов, за дверью толпятся пролетарии, вряд ли они станут деликатничать.

Она распахнула дверь и вышла. Тут же в квартиру просунулся толстяк с висячим носом, восторженно повел глазами:

– Да тут одна прихожая метров десять! А вы, товарищ, уже здесь проживаете? – встревожился он, заметив Тарасова.

Тот только плюнул и запрыгал на одной ноге, натягивая брюки.

Тарасов вышел на улицу, удивленно заморгал на весеннее солнце. В голове гудело. Он медленно размял папиросу и закурил, пытаясь собраться с мыслями. Итак, что он знает? Профессор либо убит, либо умер от сильного душевного потрясения. Его рабочие бумаги пропали, лаборатория уничтожена, помощник погиб – вот тут уже пахнет настоящим убийством. Панкевич знает больше, чем говорит; возможно, он тоже втянут в дело, скорее всего – напуган и пытается выкрутиться. Любовница профессора – женщина, про которую в мистических кругах Москвы ходили слухи, мрачные даже по самым декадентским меркам. Черт возьми, да он ввязался в это дело лишь потому, что узнал ее тогда, на бульваре! Что он хотел, на что надеялся, – наказать эту женщину, отомстить ей? Пожалуй, да… Но ведь для этого надо поймать ее за руку.

Судя по прочитанному отрывку письма, их с профессором связывали не только чувства. Марина что-то знает, возможно – знает все, но никаких улик против нее нет. Арест, допрос? Чтобы заставить ее говорить, понадобится время, а Тарасов чувствовал, что надо спешить. Он хмуро улыбнулся. Предчувствий у него не было с тех пор, как он оставил общество мистиков ради компании социалистов. И вот – снова. Сначала – Марина, потом – предвидения… Он затянулся табачным дымом и прикрыл глаза; пальцы еще хранили аромат гвоздики, которым были пропитаны письма. Огромный механический зверь, жадно пьющий топливо… ужас из глубин…

– И ходют, и ходют, – раздался под ухом дребезжащий голос. – Помер ужо, а они все ходют.

Тарасов с интересом уставился на дворника. Тот стоял, опираясь на метлу, и задумчиво кивал каким-то своим мыслям.

– Кто ходит? – спросил Тарасов.

– Да дамочка эта, – с готовностью ответил дворник. – Если хотите знать – это она профессора до ящика и довела.

– Как это?

– Да заездила насмерть! – дворник мечтательно пожевал губами. – Или вот цыгане.

– Цыгане?

– Приходили давеча цыгане к профессору, так он сразу после этого и помер, а здоровый человек был! Зуб даю – сглазили.

Дворник старательно сплюнул через плечо. Тарасов подобрался, не веря своей удаче.

– Да все вы врете, дядя, – сказал он.

– Зуб даю! Пришли двое, дед старый слепой, и с ним парень, под ручку того вел. Я их гнать со двора – а они мне: мы к профессору, о как! Я уже собрался милицию звать, да тут сам профессор в окошко выглянул – пропусти их, говорит, Матвей, это мои гости… Гости! Таких на порог пусти – греха не оберешься!

– А скоро ли он помер-то после того?

– Так почти сразу же ж; они и сглазили. Я вечером заглянул спросить, может, дровишек надо или еще что, а профессор-то уже мертвый лежит!

– Понятно, – проговорил Тарасов.

– Или вот эта дамочка…

– Да, я понял, – сказал Тарасов и бросился прочь со двора. Надо было срочно разыскать Панкевича; пусть он ни в чем не признается – только бы сказал, где искать табор…

– Как это вам – быть мертвым? – спросил старый цыган.

– Не знаю, – пожал плечами Ларин, вороша угли костра. – Странно. Легко.

– Свободно…

– Да.

– Я знаю. Я умер много лет назад, – Ларин бросил на старика быстрый взгляд. Тот сидел, обратив незрячие глаза на что-то, ведомое только ему; пергаментная кожа пахла табаком и сухими пряностями. – Мои соплеменники решили, что я слишком долго живу. Мне пришлось.

– Вы же не цыган, правда?

– Мое племя намного древнее. Мы знали богов, которые ныне спят, и храним их память…

В ангаре затрещали разряды. Цыган повернул голову на звук, прицокнул языком.

– Наука, – горько сказал он. – Машины. Эта женщина заигралась. Она думает, что знает, что делает. Она водит за нос этих аристократов-заговорщиков, она жаждет власти и считает, что сможет ее удержать с помощью электричества… Пусть ее. Я всего лишь служу пробуждению того, кем она надеется овладеть. Зря вы здесь, мой мальчик.

– Я ученый, и я любопытен, – сказал Ларин. – Профессор запаниковал, и мне жаль его, но я верю в электричество.

– Это ваш новый бог. Скоро появятся и другие, еще более ужасные и могучие… Мы долго ждали их, тех, кто поможет Спящему, кто даст ему достаточно пищи. Еще двадцать лет назад казалось, что наше ожидание безнадежно. Но вы, ученые, привели в мир новый Ужас. Я был на заводах Форда. Я заглядывал в долину Ипра. Мой правнук был уборщиком в лабораториях Кюри и рассказывал о том, что видел. Я жил в восемнадцатом году в Петрограде и видел, как… Я знаю – теперь тому, кому мы служим, есть чем кормиться.

Ларин пожал плечами и стал смотреть, как, грузно хромая, к ним приближается доктор Панкевич. Наконец он встал у костра, тяжело оперся на трость.

– Фффууу, – проговорил он. – В анатомическом театре хватились тела. Шуму было! Счастье, что в республике такой бардак, все привыкли – пропажу трупа списали на разруху.