Новогодний Дозор. Лучшая фантастика 2014 (сборник) Шушпанов Аркадий

* * *

В памяти недавнего рядового-срочника майор выглядел по-настоящему страшно. Опаленная жидким пламенем огнеметного дота туша, покрытая с ног до макушки жирной копотью сгоревшей плоти, увешанная разнокалиберным и абсолютно смертоносным оружием, орала на них, приникших к сырой от прошедшего дождя земле на окраине городка, который еще недавно был своим, а теперь сделался в одночасье форпостом вражеских сил. Пинками, матом и угрозой расправы майор поднимал из грязи растерявшихся бойцов и вел их на штурм под кинжальным огнем врага, засевшего в развалинах пятиэтажек.

Дима помнил, как падали в грязь и больше уже не поднимались его товарищи по казарме; как разлетались грязно-алыми ошметками те, кто угодил под разрывы мин и гранат; помнил, как сам он бежал вперед от укрытия к укрытию, ловя в прицел мелькавшие в оконных проемах неясные фигурки в разношерстном камуфляже; помнил, как плавно, словно на стрельбище, давил на спуск, снимая одного за другим тех, кто стрелял в него.

Потом он понял, что враг, которого он так старательно выцеливает в окне верхнего этажа, сам целится в этот момент в него. Испугаться он не успел – почувствовал, как плавно пошел спусковой крючок под пальцем, а потом мир в прицеле для него вдруг исчез. А рядовой Дмитрий Коростелев исчез для мира – но только на время, а не навсегда.

Когда полмесяца спустя он открыл уцелевший глаз в боксе регионального некроцентра, первой мыслью, мелькнувшей в застывшем после экстренной заморозки мозге, была такая: вот и дембель.

Глаз ему, конечно же, починили. Не восстановили, нет – процедура была не только очень уж дорогостоящей, но и в условиях стандартного некрологического блока попросту неосуществимой. Такие дефекты лечат потом уже, на гражданке, поработав как следует на благо Родины и подкопив достаточное количество трудобудней сверх положенного каждому гражданину соцминимума. Военные же медики ограничились тем, что сложили Димин череп из осколков кости и керамлитовых заплат, подлатали комками нервной наноплоти поврежденное полушарие мозга и вставили в собранную по кусочкам орбиту простейший биоэлектронный глаз.

Глаз был простой – позволял различать свет-тьму и видеть картинку с силуэтами предметов. Такими оснащаются в стандартной комплектации дворники-кибермехи или рабомодифицированные асоциалы из числа тех, которых когда-то просто сажали в лагеря и тюрьмы, а теперь используют во благо Родины с немалой для нее пользой. После того, как полвека назад к власти пришли – совершенно законным, демократическим путем, выиграв всенародные и всеобщие выборы – Отцы-благодетели из числа военных, основной ресурс Родины уже не растрачивался столь расточительно и попусту.

Для страны был важен каждый ее гражданин. Сознательность поощрялась бонусами трудобудней, несознательность исправлялась рабомодифицированием.

Пользу Родине приносили все, независимо от их желания. Впрочем, Дима так и не смог понять, как можно жить в стране и не желать всей душой для нее покоя и процветания. Но, возможно, тут сказывалось то, что он был молодым человеком из хорошей, абсолютно лояльной семьи, и служение Отечеству воспринимал как свой гражданский долг – пусть даже гражданином он становился, лишь отдав этот долг полностью.

А вернее, искупив собственной кровью антиобщественный проступок – грех своего несознательного, безмозглого, асоциального появления на свет.

Государству, равно как и самим Отцам-благодетелям, важен был каждый рожденный в Отчизне человек.

Но было одно «но». Право стать гражданином своей страны ее жители не получали по факту рождения. Его, вместе со всеми прилагающимися к нему правами, свободами и обязанностями, можно было заслужить, лишь показав и доказав свою готовность умереть за Родину.

Гражданами не рождались.

Ими умирали.

И воскресали вновь.

* * *

Знать, что никогда не покинешь срочную службу в армии живым – это одно. Когда тебя с детства готовят к этому, то бояться подобного исхода даже и не начинаешь. Таковы правила – и ты знаешь, что не выйдешь из игры иным путем. А вот реально дембельнуться «по состоянию здоровья» – совсем другое. Даже месяцы реабилитации в некропсихиатрическом санатории не смогли подготовить его к встрече с реальностью вот так, лицом к лицу. Тем более что лицо это было лицом любимой женщины.

Заведомая обреченность действует на воинский дух похлеще любого впитанного с материнским молоком заморского бусидо – укрепляет его так, что будь здоров. Сложно воевать с противником, армия которого состоит из потенциальных и подготовленных к этому смертников. Все соседи Отечества давно поняли это, а поскольку решиться на ядерный удар ни одна из современных демократий так и не рискнула, полностью осознавая самоубийственность подобного шага, то крупных конфликтов не случалось вот уже полстолетия.

Хуже дело обстояло с периферийными сепаратистами и религиозными фанатиками – опять-таки из периферийных зон. Те с одержимостью сумасшедших продолжали грызть подбрющье великой державы, надеясь вырвать кусок побольше. Туда, в попыхивающее негасимым пламенем противоречий горнило вечной вялотекущей войны, и бросали недавних призывников – как положено, после полугода учебки.

Димин призыв ждала подобная же участь, с той лишь разницей, что усмирять им пришлось новопровозглашенную Булгарскую республику в самом сердце родной страны. Было странно, страшно и неприятно силой восстанавливать порядок, возвращая своим же соотечественникам их гражданские права, от которых они по неясным (для Димы, во всяком случае) причинам отказались.

Шутка ли – на ровном месте, после трех поколений преданного служения Родине, в головах жителей района вдруг откуда ни возьмись вспыхнула губительным огнем яростная ненависть к стране, вскормившей и воспитавшей их, стране, которая дала им образование и возможность стать ее полноправным гражданином! И подверженной этой заразе оказалась именно молодежь практически одного с Димой возраста – те, кто должен был со дня на день пойти под призыв… но не пошел, обманув доверие своего народа и Отцов, а также те, кто должен был дожидаться их возвращения.

Предыдущие три поколения остались лояльны Отчизне, по мере сил и возможностей содействовали подавлению мятежа и пуще всех жаждали справедливого наказания для своих нерадивых отпрысков.

Диме приходилось слышать, как мятежное население освобожденных армией сел и поселков – из тех, кто не раскаялся и не попадал под дарованное милостивыми Отцами прощение с последующими незамедлительной некротизацией и немедленным оживлением для женщин, срочной армейской службой для мужчин и обязательным получением гражданства для тех и других, а отправлялся на принудительную рабомодификацию с полным понижением в правах – поносило на чем свет стоит и страну, и управление ею, и самих Отцов. Последнее в глазах Димы было совершеннейшим кощунством.

«Граждане Отчизны – опора Отцов-благодетелей в их нелегком деле управления государством. Служение Родине – почетная обязанность каждого жителя страны и его почетный же долг. Только вместе мы сможем выстоять в это непростое для всех нас время. Год от года граждан становится все больше, и тем крепче устои нашей великой Родины. Наша стабильность зиждется на плечах вот уже четвертого поколения лояльных граждан. Граждане! Именно ваш выбор определяет, кому управлять нашим государством. Отцы-благодетели благодарят вас за поддержку. Вместе мы – сила!»

Это выступление по мультивизионной сети Дима запомнил почти наизусть еще в выпускном классе школы. Запомнил торжественно-суровые лица Отцов, запомнил ликование толп на избирательных участках, где вот уже на протяжении жизни, как минимум, двух поколений члены правительства избирались единогласно.

А разве может быть иначе?

Конечно же, нет.

* * *

Всю дорогу от трамваксной остановки до родного подъезда Дима шел, щуря уцелевший глаз на солнце и наслаждаясь тишиной. Несмотря на предвечерний час, на улицах было немноголюдно. Вернувшись с работы, граждане спешили к мультивизионным приемникам, собираясь вокруг них целыми семьями. Из приоткрытых окон доносились уверенные голоса дикторов, рапортующих трудовому народу, гражданам и кандидатам в граждане о новых достижениях во всех сферах жизни страны.

Майор молча вышагивал рядом, четко впечатывая подошвы силовых ботинок брони в асфальт тротуара. Дима же совсем не по-военному, не по уставу загребал носками кирзачей палые листья, пытаясь заодно вспомнить, как пахнет осенней прелью в парке. Запахов он не различал. Ни один гражданин не мог похвастать восстановлением этого таланта после процедуры.

«Жизнь после смерти бесконечна. Путь наш в посмертии долог, но что-то мы непременно теряем на этом пути», – говорил один из разработчиков процедуры ревитализации почти столетие назад. Диме с детства очень хорошо запомнилась эта фраза.

Что ж, всегда чем-то приходится жертвовать. К этому Дима, как и всякий сознательный гражданин, привык давным-давно.

Шаги майора гулко раскатились эхом в лестничном колодце. Замерев на мгновение у обитой дерматином двери с потускневшими от времени шляпками обойных гвоздей, майор критическим взглядом скользнул по вмиг подтянувшейся фигуре бывшего теперь уже подчиненного, от скрытой под кепи макушки до подошв начищенных до блеска кирзовых сапог.

Дима невольно прищелкнул каблуками, отставил локти и приподнял подбородок.

Майор одобрительно скрежетнул вокодером и утопил кнопку звонка в дверном косяке. Где-то внутри знакомо зазвенел колокольчик.

Дима попытался сглотнуть, но не смог. Слюнные железы не работали – процедура оживления, изрядно подешевев за столетие существования, существенно же и упростилась. Окруженное кольцом врагов государство не могло позволить себе роскоши полноценной ревитализации всех клеток и органов тел своих новоиспеченных граждан, ограничивая восстановление лишь жизненно необходимыми в посмертии системами.

Дверь открыл отец. Майор грохотнул подковами бутс и отдал честь. Отец рефлекторно вытянулся по струнке и потянулся было рукой к непокрытой голове, но вовремя спохватился и ответил на железное рукопожатие офицера.

Потом запоздало пригласил их в квартиру.

Они ждали его возвращения в гостиной – все вместе. Вся большая семья из четырех поколений бессмертных. Прадед, дед, родной брат деда, трое сыновей у первого и двое – у второго, сыновья сыновей, его братья… Пятнадцать мужчин.

Молодых.

Всем – от восемнадцати до двадцати.

Навсегда.

Женщины, их жены. Женщин меньше. И каждая – куда старше своего мужчины. Жены прадеда и дедов давно умерли и похоронены с положенными почестями на городском кладбище. Они – матери граждан. Сами же гражданами стать не захотели, не успели… или не смогли.

Даже у матерей героев может взыграть в душе малодушие.

А может…

Может, из великой любви их мужья предпочли, чтобы их возлюбленные не получили гражданства вместе с вечной жизнью?

Бред. Нет, точно бред. У Димы это в голове не укладывалось. Раньше как-то не задумывался, а сейчас вот разом накатило. Он заставил себя перестать думать о запретном, сосредоточившись на радушных объятьях и поцелуях.

Майор обратился к семье с приличествующей случаю торжественной речью, поздравив всех с возвращением бойца и выразив благодарность от командования округа и правительства за правильное воспитание отпрыска.

Вручил Диме паспорт, пожал руку и, приложившись напоследок к поднесенной прадедом Тихоном лейденской мегабанке, козырнул и был таков. Только железное эхо прогрохотало по лестнице, разнеслось по двору и пропало в шорохе облетающих тополиных крон.

Накрыли стол, под завязку накачав Диму («Изголодался, поди, в своей казарме-то, а, сынок?») энергией из свежепротянутой – подарок мэрии семье ветерана! – выделенки-прямоточки, гнавшей чистейший, неразведенный по отводам поток с самой Новомосковской ГРЭС. Подкрепившись, повеселели и пустились в разговоры, по десятому разу пересказывая друг другу слышанные тысячу раз уже истории.

Дима осоловел, заскучал и отправился бродить по знакомым комнатам. Услышав звонок в дверь, пошел открывать.

На пороге стояла Юлька. Такая, какой он ее запомнил при прощании в военкомате год назад.

Очень красивая.

– Димочка, милый, – сказала Юлька. – Я хочу ребенка. Очень хочу. Ребенка. От тебя.

Дима опешил. К этому разговору он готовился давно – с того самого момента, когда попал в армию, оставив на гражданке любимую девушку, которая обещала дождаться его, как обещают своим возлюбленным все без исключения девушки на свете. Вот только дожидаются далеко не все – даже теперь, когда домой возвращаются все. Все без исключения.

Юлька дождалась.

Проблема была в том, что все его родственники по мужской линии успели зачать детей до… До получения гражданства.

Дима не успел.

Как известно, от брака оживленного с живым дети не родятся. Ну, не положены гражданам ВСЕ реабилитационные процедуры.

Но общего знаменателя достичь вполне возможно – единственно верным путем.

– Ты правда этого хочешь? – спросил Дима.

Юлька кивнула. Улыбнулась – и заплакала от радости и счастья. А потом кинулась ему на шею.

* * *

Свадьбу сыграли скоро, не откладывая – к чему ждать, когда чувства у молодых успокоятся? А вдруг передумают еще, и не получит Отчизна новых граждан своевременно…

Но не передумали, нет.

Сходили в некроклинику по месту жительства, сдали все положенные анализы, тесты и пробы прошли. Получили благословение от властей. Отцы-благодетели прислали с рабомодифицированным курьером из бывших преступников гарантийное письмо – и мать, и родившийся ребенок сразу получали гражданство. Жертва со стороны родителей сомнению не подлежала, и подобное чувство высокой гражданской ответственности следовало всячески поощрять – что власти и делали.

Отгуляли свадьбу. Чин-чинарем, как у людей. Живым – шампанское вино, оживленным – ватты с джоулями, но все в меру, без излишеств. Марку держать надо. Как-никак, а четыре поколения безупречного служения Родине.

В первую брачную ночь оставили молодых одних.

– Ты готова? – спросил Дима, когда Юлька – теперь жена! Жена! – переступила стройными ногами в белых чулочках через сброшенное платье.

– Конечно, любимый мой, – сказала Юлька, целуя его горячими губами. Глаза у нее горели рыжим огнем осени. Потом запрокинула голову, подставляя горло. Улыбнулась. Прикрыла веки.

Дима долгую минуту, припав ухом к упругой груди, слушал, как бьется, спокойно и ровно, Юлькино сердце, и как никогда отчетливо ощущал могильную пустоту в груди собственной.

Потом взял Юлькину лебединую шею в свои ладони.

Сдавил.

Держал до тех пор, пока не перестало вздрагивать роскошное тело.

Уложил на кровать.

Позвонил в некротложку.

Проводил черный мешок на молнии, погруженный на каталку, до мобиля с черным крестом на борту.

До одури насосался электричества из выделенки. Никто и слова ему не сказал.

Наутро хлопнул дверью, коротко прогремел по лестнице сапогами и вышел в первый день своей настоящей взрослой жизни…

* * *

Год спустя пронзительно-голубое сентябрьское небо все так же отражалось в лужах на дорожках старого парка. Ветерок гнал желтые и алые кораблики опавших листьев среди утонувших в пруду облаков, шелестел листвой древних деревьев, развевал волосы спешивших по своим делам прохожих.

У Димы сегодня был выходной, и они гуляли всей семьей по аллеям парка, в четыре руки толкая перед собой коляску. Юлька по случаю наступления осени щеголяла в сверхизящном демисезонном пальто охряного цвета, которое удивительно ей шло, подчеркивая злато-карие глаза под каштановой челкой. Николай Дмитриевич, трех с половиной месяцев от роду, размахивал ручонками, стараясь дотянуться до гирлянды погремушек, дразняще раскачивавшихся перед самым его лицом. Наконец малышу это удалось, и, сорвав с пружинки одного из разноцветных клоунов, Коленька одним махом откусил ему голову и с аппетитом захрустел пластмассой.

– Ну вот опять! – всплеснула руками Юлька и полезла отнимать у «охотника» его добычу. – Опять все губы да десны поранит…

– Не переживай, – улыбнулся Дима. – Просто голодный он, кормить пора. А губы, десны… Как говорится, до свадьбы заживет. Видишь, крови же нет.

Юлька посмотрела на него как-то странно, потом тряхнула головой, словно гоня прочь наваждение.

– Да, верно, любимый, – сказала она. – Конечно же, заживет. И непременно – до свадьбы.

* * *

Чуть позже Юлька спросила:

– Что же мы будем делать?

– Жить, – ответил Дима.

– Жить, – эхом отозвалась Юлька. – Как все у тебя просто получается…

Губу она, разумеется, закусила, чтобы не расплакаться. Глаза у нее были совершенно сухие. Выцветшие и словно подернутые паутинкой, но все равно очень и очень красивые. Глаза любимой женщины. Самые красивые из всех, что доводилось видеть Диме.

– Так оно и есть, – сказал он, накрывая ладонь жены своей. – От нас самих в этой жизни зависит не так уж и много. Но если каждый будет заниматься своим делом, и делать это хорошо, то рано или поздно все изменится к лучшему. Мое дело – работать на комбинате, твое – растить нашего сына.

– Растить?

– Делать все, что положено, даже если на самом деле он и не растет, потому что…

Дима запнулся.

– Договаривай, чего уж, – невесело усмехнулась Юлька. – Потому что он неживой?

Дима удержался от того, чтобы досадливо поморщиться. Наоборот – улыбнулся в ответ, только открыто, искренне.

– Ну конечно же нет, милая. Я этого даже и в виду не имел. Мы – ты, я, Коленька – живые, независимо от того, бьется у нас в груди сердце или молчит, ожидая своего часа. Этот час непременно наступит – нам нужно только набраться терпения. Наука тоже не стоит на месте, и у нас нет повода сомневаться в добросовестности тех, кто двигает ее вперед. Они что-нибудь придумают. Все изменится, рано или поздно, так или иначе. Надо только ждать – и жить.

– Ты и правда в это веришь, – негромко, скорее для себя, чем для мужа, сказала Юлька.

– Конечно, – удивился Дима. – А разве может быть иначе? Верю, надеюсь и жду. Ведь самое плохое и страшное с нами уже случилось, и теперь все, что бы ни произошло в нашей жизни, будет менять ее только к лучшему. Разве не так?

– Наверное, так, – сказала Юлька. – Какой ты все-таки у меня… светлый.

Ответить Дима не успел – Николай Дмитриевич, он же Коленька, затряс коляску своими маленькими ручонками, отчего уцелевшие до поры погремушки загрохотали на все лады.

– Есть хочет, – сказала Юлька, наклоняясь над коляской. Малыш раскрывал и закрывал рот, как выброшенная на берег рыба. В бледном лице не было ни кровинки. Словно кукла, подумал Дима. Кукла, которая умеет открывать и закрывать рот и двигает руками и ногами. В каждом детмаге таких целые ряды. Таких же ненастоящих, как и его Коленька.

За время прогулки по парку им не раз попадались, встречно и попутно, молодые пары и мамочки с колясками – такие же неестественно бледные, как и они сами, с такими же тихими младенцами. Почти все мужчины – с увечьями. Дима обменивался с отцами семейств понимающими взглядами и сдержанными – кто знает, поймет – улыбками. Все они честно отдали свой долг Родине. Весь, до капли. Теперь с них уже не спросят – а вот они, став полноценными гражданами Отечества и сделав таковыми своих жен, спрашивать могут с кого угодно и что угодно.

«А что, и спросим с кого надо, – подумал Дима. – Да хоть с самих Отцов-благодетелей, если понадобится!»

Встрепенувшись, он отогнал прочь недостойные мысли. Мы же люди, напомнил он себе. И должны вести себя как люди – даже если в этом и нет особой нужды.

Жена, в отличие от него, не забывала об этом ни на миг. Что тут взять – мать есть мать. Все на инстинктах… Юлька держала сына на руке, другой расстегивая пуговицы пальто. Пальто было надето на голое тело – дань приличиям, а не погоде.

«Черт, даже не знаю, сколько бы трудобудней отдал бы за то, чтобы почувствовать, как прохладен осенний воздух», – подумал вдруг Дима, наблюдая за тем, как жена дает малышу грудь. Коленька тут же беззубо впился в нее деснами и замер не шевелясь. Юлька гладила его по голове и негромко напевала в самое ухо колыбельную.

В правую грудь жены после удаления ненужной больше молочной железы была имплантирована вечная батарея, контакты которой пластические некрохирурги вывели в ареолу и сосок. Чистая энергия, потребная для почти нормальной работы остановленных в мгновение смерти клеток, текла сейчас в тело сына. Во время любовных ласк Дима и сам нередко припадал к прекрасному сосуду, насыщаясь силами, которые возвращал любимой сторицей. Это было прекрасно – во всех отношениях.

Его семья так естественно смотрелась здесь, посреди аллеи осеннего парка, что, залюбовавшись ими, запросто можно было позабыть обо всех проблемах, былых и будущих, – что Дима и не преминул сделать.

– Какие же вы у меня красивые! – сказал в восхищении Дима.

Сын, услышав звук его голоса, оторвался от пустой Юлькиной груди и уставился на отца страшноватыми бельмами глаз. Дима погладил его по безволосой голове, и малыш растянул в улыбке бескровные губы. Потом отчего-то без перехода, как это умеют делать дети, скуксился и захныкал без слез, а минутой позже уже выдавал настоящую младенческую истерику, отчаянно суча в воздухе ручками и ножками и с неожиданной для крошечного тельца силой стараясь вырваться из рук встревоженной матери.

Материнские инстинкты сильны даже в мертвом женском теле, и, даже зная наверняка, что падение на брусчатку тротуара ничем не повредит ребенку, Юлька бережно, но настойчиво удерживала разбушевавшегося малыша, не обращая внимания на то, что его ноготочки рвут в клочья сухую, словно пергамент, кожу ее плеч.

Рот малютка раскрывал в беззвучном крике, не издавая ни звука. По малолетству он еще не понял, что для того, чтобы тебя услышали, нужно заставить себя дышать.

«Ничего, – подумал Дима. – Научится. Всему свое время».

Чего-чего, а времени у них впереди было сколько угодно.

Дима заставил свою грудную клетку расправиться, делая вдох.

– Я люблю тебя, – сказал он жене.

Заставлять себя улыбнуться в ответ на ее счастливую улыбку ему не пришлось.

Беззвучно орал благим матом их мертворожденный сын.

Жизнь продолжалась.

3. Плоть от плоти

Посылку доставили вечером.

Чуть слышно звякнул колокольчик у входа, и настенный экран показал псоглавца, переминающегося с лапы на лапу перед дверью. Цветастая кепка службы доставки то и дело сползала с острых собачьих ушей, придавая посыльному залихватский и вместе с тем глуповатый вид.

Псоглавцы составляли мультиэтническое псевдобольшинство в гендемографической структуре населения старинного города Псовска, что стоял испокон веков на северо-западе Вольного Союза Российско-Скандинавских Территорий у слияния рек Великая и Псовка. Тадама, жившего в спальном пригороде Псовска и входившего, как и его жена, в одно из бесчисленных полирасовых псевдоменьшинств, происхождение названия приютившего его города никогда не удивляло. К засилью же во всех сферах жизни псоглавцев он относился совершенно спокойно. В наступившую эпоху всеобщей терпимости мирное сосуществование было совершенно естественным даже для кошек с собаками.

А что уж тогда говорить о существах разумных?

В длинных обезьяньих руках посыльный крепко держал весьма увесистую на первый взгляд коробку, сплошь заклеенную пестрыми марками и обильно покрытую разноцветными штемпелями.

– Лис! – взревел Тадам, едва взглянув на экран. – Лис! Это она! Ее доставили! Скорее, Лис!

Он бросился отпирать замок, слыша, как по дому перестуком острых копытец раскатывается частая дробь шагов спешащей на его зов жены. Его руки дрожали от волнения, и замок все не поддавался. Вибриссы дрожали в нетерпении, бакенбарды топорщились, круглые уши прижимались к лобастой голове, а утробный рык рвался из горла, разбиваясь о норовящие оскалиться клыки. Тадам чувствовал, как хлещет по ногам хвост, – несомненный признак сильнейшего возбуждения, охватившего все его существо. Черно-рыжая шерсть на руках поднялась дыбом, спутав рисунок полос.

Прежде, чем он сумел открыть дверь, Лис оказалась рядом. Он почувствовал жар ее учащенного дыхания на своей шее, а мгновение спустя его уха коснулся горячий и влажный язычок супруги.

Лис волновалась ничуть не меньше его самого.

Долгие месяцы ожидания подошли к концу.

Посыльный радостно оскалился им навстречу слюнявой пастью, приветственно вывалив язык и радостно помахивая хвостом.

– Чета Гойцовых? – приветливо спросил он. Получив утвердительный ответ, посыльный торжественно вручил Тадаму коробку. Она и впрямь оказалась тяжелой.

– Распишитесь, сударыня. – Из перекинутой через плечо сумки появился планшет со световым пером, и Лис дрожащей рукой вывела закорючку их фамилии в нужной графе.

Глаза ее блестели от едва сдерживаемых слез радости.

– Поздравляю вас с пополнением, – учтиво откозырял курьер, и Тадам смог лишь благодарно кивнуть ему в ответ. Дар речи на время оставил его, в горле пересохло, и он мог лишь глупо улыбаться, чувствуя, как черты лица посыльного подозрительно расплываются перед его взглядом.

Курьер улыбнулся напоследок, пустив длинную нитку слюны с вислых черных губ, вскочил на служебный скутер и укатил прочь, поднимая в воздух золотые вороха опавшей листвы.

И только тогда Тадам понял, что тоже плачет от счастья.

* * *

Коробка была полна противоперегрузочной пластипены. Ее спиральные завитки прыснули во все стороны, стоило вскрыть предохранительные печати, и в гостиной начался почти настоящий снегопад. Не дожидаясь его окончания, Тадам и Лис нетерпеливо склонились над коробкой.

Там, в уютном гнездышке из пены, лежал округлый серебристый контейнер.

– Какой маленький… – прошептала Лис над ухом у Тадама.

– Так и должно быть, – прошептал он в ответ.

Он никак не мог решиться прикоснуться к нему. Такое чудо…

Контейнер вздрогнул и шевельнулся на своем ложе. Тогда Тадам протянул руку и почувствовал открытой ладонью исходящее от шара тепло.

Жена обняла его сзади и тихо рассмеялась, уткнувшись в его широкую спину.

– Наш… – услышал он.

– Да, – отозвался он и взял контейнер в руки. Взял осторожно, словно хрупкую драгоценность.

Это и была самая большая драгоценность на свете.

Тадам стоял посреди гостиной в вихре кружащихся хлопьев ненастоящего снега, держа на руках упруго пульсирующий горячий шар. Лис накрыла его руки своими. Глаза ее сияли.

Тадам чувствовал, что счастлив.

* * *

Этой ночью они не занимались любовью. Просто лежали на супружеском ложе, завороженно глядя на пришедшее по почте чудо, которое жемчужно сияло в лучах заглянувшей в окно луны, покоясь на шелке простыней между ними.

По поверхности шара ритмично пробегали волны ряби, и, если прислушаться, можно было различить частые негромкие удары: тук-тук-тук-тук…

В тишине ночи в их доме билось новое крошечное сердце.

Затаив дыхание, супруги вслушивались в его стук.

* * *

Утро разбудило Тадама, коснувшись его щеки теплыми щупальцами лучей. Открыв глаза, он встретился взглядом с женой. Лис, нагая, склонялась над серебряным шаром, опираясь на локти и колени. Одна из пар ее сосцов касалась гладкой поверхности шара, скрываясь в ней без четкой границы между живой плотью и полупроницаемой мембраной скорлупы яйца. Шар издавал негромкие сосущие звуки. Глаза Лис возбужденно горели, розовый язычок то и дело облизывал пересохшие губы, а остававшиеся свободными пары сосцов потемнели и напряглись.

Нежно и осторожно Тадам взял ее сзади, держась за ветви рогов и подстраивая свои движения под первобытную дикость ритма кормления. Рыча и оставляя в страсти следы когтей на изогнувшейся в экстазе спине жены и ее покатых боках, он чувствовал себя неизмеримо более животным, чем когда-либо ранее за всю свою жизнь, и знал наверняка, что его любимая чувствует то же, что и он сам. Наконец их вздохи, стоны и возгласы слились в единую мелодию, подчиненную тактам удовольствия сосущего груди малыша, и они насытились друг другом одновременно – все трое.

Потом они долго лежали, обнимая друг друга, и каждый из них согревал теплом своего тела сонно урчащий плод их взаимной любви.

Начиналась новая жизнь.

* * *

В суете первых месяцев отцовства Тадам едва не пропустил день, когда треснула разбитая ударом изнутри скорлупа.

Неделя за неделей пролетали так быстро, что он не успевал замечать течение мимолетных дней. Работы прибавилось – хотя состав семьи увеличился формально лишь на треть, ее потребности возросли вдвое. Лис была всецело поглощена ребенком. Она не оставляла его одного ни на минуту и не сводила глаз с прочной оболочки яйца, словно силясь рассмотреть за ее матовой поверхностью родные черты.

– Как ты думаешь, любимый. На кого из нас он будет похож больше? – спрашивала она мужа по десятку раз за день.

– На тебя, – отвечал Тадам, видя, как лицо жены освещается счастьем после каждого такого ответа. Он знал, что это не может быть правдой, но любил делать свою женщину счастливее. Иногда для этого было достаточно совсем немногого – как и на этот раз.

Они нечасто появлялись теперь вместе на людях – гораздо реже, чем обычно, и даже реже, чем в период беременности Лис, которая ужасно стеснялась своей погрузневшей фигуры и практически перестала покидать дом до того момента, когда пришел наконец ее срок. Лис боялась простудить малыша, и все попытки объяснить ей, что внутри сверхпрочной оболочки их дитя находится в совершеннейшей безопасности до той самой поры, пока не окрепнет достаточно для того, чтобы от нее освободиться, натыкались на категорическое «нет» с ее стороны.

– Всему свое время, – строго говорила она, и взгляд ее оленьих глаз был полон укора. В конце концов Тадам смирился. Однако ему постоянно приходилось пресекать попытки жены сломя голову – сейчас же, немедленно! – в лучших традициях чисто женской логики кинуться за одеждами для их чада в ближайший магазин товаров для новорожденных. Доходило до ссор, основным – и единственным работающим наверняка – аргументом со стороны Тадама было то, что не стоит приобретать одежду для малыша хотя бы до той поры, пока его пол не будет точно определен.

А какой может быть пол у биокерамического яйца, скорлупа которого прочнее камня?

Супруге же, поглощенной заботой об их совместном ребенке, совершенно ни к чему знать правду об их действительном финансовом положении.

Тадам считал себя хорошим мужем, свято оберегающим свою женщину от всех опасностей жизни – включая опасность разочарования в нем самом.

Он надеялся также, что станет не менее образцовым отцом, – ведь беречь покой ребенка должно оказаться гораздо более простым делом, чем утаивать часть правды от его матери. Не так ли?

А что может быть проще, чем обмануть ребенка, если уж научился обманывать его мать?

Все эти перспективы казались сейчас весьма отдаленными, и Тадам постепенно втянулся в ритм новой жизни, зарабатывая свои невеликие деньги, целуя жену по возвращении домой и выслушивая от нее очередное предположение относительно пола их драгоценного отпрыска.

Жизнь шла своим чередом, не оставляя времени на созерцание ее стремительного течения.

Однако сегодня все изменилось – вновь.

– Милый, милый! – встретил его на пороге задыхающийся крик жены. Ворвавшись в детскую комнату – с обоями в паровозиках, плюшевых медведях и мультипликационных мышатах, а как иначе? – Тадам понял, что она плачет от счастья.

Лис в последнее время часто плакала, по причине и без, и по тональности и громкости ее рыданий Тадам давно научился различать уровни депрессии, в которую она погружалась под гнетом забот.

Она протянула ему навстречу сложенные лодочкой ладони, в которых покоилось яйцо.

– Видишь? Ты видишь?..

По гладкому боку яйца змеилась трещина. В следующий миг новый удар изнутри сделал ее шире.

Потом следовали еще удары. Один за одним.

* * *

– Что ты видишь, любовь моя? – спросила его шепотом Лис.

– Я думаю, то же, что и ты, ангел мой, – шепотом ответил Тадам.

– По-моему, это ухо, – сказала Лис после минуты, потраченной на тщательное разглядывание того, что лежало сейчас в половинке расколотой сферы, которую она держала в руках.

– Определенно ухо, – согласился с ней муж.

– Как ты думаешь, оно нас слышит? – спросила Лис, разглядывая содержимое яйца со всех сторон.

– Надеюсь, что да, – ответил Тадам. – Если ты – только ухо, то со стороны судьбы крайне цинично лишить тебя еще и слуха.

– Э-эй! – Лис помахала уху, а потом рассмеялась и расплакалась одновременно. – Мы любим тебя, малыш!

Глядя на нее, Тадам тоже помахал уху рукой.

– Кстати, козелок у него точно твой! – сказал он жене и улыбнулся в ответ вспыхнувшему в ее глазах счастью.

Тут ухо заплакало, и его пришлось кормить грудью, чтобы оно успокоилось.

* * *

– И ничего страшного в этом нет, – говорила ему Лис месяц спустя. – Нет причин впадать в панику и поддаваться тоске. У Салкиных, которые живут ниже по улице, малыш в первый год больше всего был похож на шмеля, весь такой толстый, мохнатый и в черно-желтую полоску. А Герепановы из дома напротив так и вовсе родили ногу… правую, если мне память не изменяет. И ничего ведь, вышли из положения! Пусть не сразу, пусть постепенно – но они ведь купили все, чего недоставало при рождении, и скорректировали облик детишек. На то Центры и нужны. Иначе выходило бы, что взносы мы им платим совершенно впустую!

Тадам угрюмо кивал, проклиная про себя тот день, когда легкомысленно отказался учиться на эмбриомеханика, избрав для себя более перспективную, как казалось в юности, стезю мультифунк-ционалиста-универсала… что на деле оказалось лишь более куртуазным наименованием простого разнорабочего.

Эх! Вернуться бы на пару десятков лет назад… И доход был бы иным, и собственное умение должным образом программировать модификации развивающегося организма сейчас бы очень пригодилось. На одних только взносах бы экономили круглую сумму. Это ж не тот случай, когда сапожник без сапог… Это ведь – эмбриомеханик!

Самая ценная и востребованная специальность в эпоху торжества генной инженерии, эмбриотехники и трансплантологии…

Кто ж знал-то еще пару десятилетий назад, что все так обернется?

* * *

Победа над зловещим призраком реакции отторжения пересаженных органов и тканей организмом-реципиентом привела к бурному всплеску интереса к изменению человеческого тела. Движение модификаторов захватило весь мир, не оставив равнодушным никого.

Человечество менялось и видоизменялось, используя для большей приспособленности к условиям жизни, среды обитания и профессиональной деятельности весь необъятный арсенал биосферы Земли, накопленный за миллионы лет эволюции. Пересаживалось все, всем и ото всех – для достижения большей функциональности индивидуумов и просто для красоты.

Вскоре неизмененные человеческие тела стали редким явлением среди полчищ модификантов. Женщины-кошки, люди-пауки, кентавры и минотавры, русалки, грифоны и горгульи… Шагнув из глубин безудержной человеческой фантазии в реальный мир, совсем скоро они заполонили его, перестав удивлять друг друга и удивляться чему-либо вообще. Приспосабливаясь к любому местообитанию, любой деятельности и любым нормам общественной морали простой заменой органов, частей тел и изменением внешнего вида, человечество быстро заняло все возможные экологические ниши, вытеснив из них большую часть их естественных обитателей.

Под давлением все возрастающего спроса на органы и ткани вымерла или была истреблена большая часть крупных представителей животного царства планеты. Функцию доноров взяли на себя банки органов, предлагавшие все бесконечное многообразие экосферы планеты, клонированное из бережно собранных коллекций образцов и размноженное в чанах биофабрик.

Генные инженеры предлагали широчайший выбор выведенных в лабораториях химер – оптом и в розницу, целиком и частями тел.

Само понятие моды претерпело радикальные изменения, раз в несколько месяцев полностью – в прямом смысле слова – меняя облик следующей за ней части обновленного человечества.

Исчезли понятия народов, культурных групп, землячеств и рас. Секс быстро приобрел статус межвидовых отношений, что совершенно естественно было воспринято в качестве новой нормы поведения. Охваченное исследовательским пылом и врожденной тягой к поиску разнообразия, человечество активно экспериментировало в постели. Люди-быки крыли ундин и василисков, ангелы отдавались сколопендрам, нагайны обвивали своими гибкими телами морщинистые туши слонопотамов… Это происходило везде, со всеми и ко всеобщему удовольствию.

И помилуйте, о каких границах – государственных ли, здравого смысла ли – могла идти речь здесь и теперь, в новом мире, в котором возможно все?! Государств не стало – обновленное человечество не нуждалось более в централизованном управлении своими искусственно выделенными частями, превратившись в конгломерат относительно стабильных анархий.

Так продолжалось до тех пор, пока на свет не начали появляться результаты этих странных союзов.

Плоды межвидовой любви поначалу ужаснули даже самых раскрепощенных и терпимых представителей бесконечно многоликой теперь человеческой расы.

В ходе акций за чистоту человеческого генотипа, проводившихся молниеносно возникшими партиями неосоциалдарвинистов, быстро выяснилось, что в природе человеческий генотип как явление более не существует. Падение барьеров тканевой совместимости, помноженное на многие годы успешных аллотрансплантаций, привело к взаимопроникновению геномов донорских организмов и пересаженных органов и тканей. Оставаясь стабильными в границах одного отдельно взятого организма, при половом размножении получившиеся в результате кроссовера мультигены рекомбинировали настолько непредсказуемым образом, что развившиеся по заключенным в них паттернам организмы оказывались нежизнеспособными, по сути своей организмами уже и не являясь.

Для того, чтобы через пару поколений не исчезнуть с лица земли, явно утомленной всей этой искусственно стимулированной эволюцией, человечеству пришлось спешно учиться размножаться вегетативно, клонироваться, почковаться и делиться надвое.

Страницы: «« ... 56789101112 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Повесть «Турецкий суд» относится к так называемым «восточным повестям», где под условным «восточным»...
«Москва, Москва! Она близко – только одна станция отделяет меня от Москвы, милой, прекрасной, родной...
«Одного из них звали Пляши-нога, а другого – Уповающий; оба они были воры.Жили они на окраине города...
«Купеческий клуб. Солидно обставленная гостиная, против зрителя портрет Александра Третьего во весь ...
Отношения Ф.В.Булгарина с III отделением всегда привлекали интерес литераторов и исследователей....
У поэта особое видение мира. Поэт находит особые слова, чтобы его выразить. Поэт облекает свои мысли...