Новогодний Дозор. Лучшая фантастика 2014 (сборник) Шушпанов Аркадий

Анна Китаева

Белый танец

О, как она танцевала!

Парчовое платье на каркасе из китового уса шуршало, сверкало и покачивалось, как маленькая лодочка… Она плавно скользила по паркету. Медленный фокстрот – три тягучих шага, обход, вежливая рокировка танцующих пар… Пасодобль – гордость и страсть, чеканный поворот головы, четко выверенный шаг… Па-де-катр – да пожалуйста, сколько угодно, она отрепетировала все фигуры на кухне с метлой и шваброй, хотя об этом никому здесь знать не надо… Она плыла, музыка убыстряла темп, она летела в танце. Вальс – ах, вальс! Скольжение и кружение, безостановочное, как волшебный сон, и раз-два-три, раз-два-три, его рука уверенно лежит на ее тонкой талии, он ведет, можно забыть обо всем, еще поворот, мой принц, я ничуть не устала… Я хотела бы танцевать с тобой вечно… Хрустальные башмачки, чудо из чудес, нигде не жмут и при каждом шаге покалывают ступни сотнями иголочек, электризуют, наполняют энергией… И шепоток вокруг, восторженный и завистливый – кто она? откуда? какой страны принцесса? А-аххх… Никогда больше она так не танцевала. Никогда.

Даже на собственной свадьбе. Хотя бракосочетание было по высшему разряду, а как же, не какой-нибудь заштатный барон женится, а принц, наследник трона. Одних только устриц закупили пятнадцать ведер. Девяносто ящиков шампанского, а коньяк и красное сладкое вино король выставил из своих погребов – три бочки и пять бочек соответственно. Двух кабанов доставили егеря из королевских лесов, главный повар по своим каналам бог весть откуда выписал целого страуса, ну а мелкой дичи и домашней птицы было столько, что считали ее не головами и даже не на вес, а подводами – всего двадцать подвод. Это лишь некоторые цифры и только что касается кухни. А ведь были и другие статьи расходов по брачному пиру. Танцы? Ткани, услуги портных, собственно оплата наемным танцорам и музыкантам, суточные и столование. Гости? Дополнительные лакеи и горничные в услужение, аренда экипажей, разбитый фамильный хрусталь и украденное фамильное серебро, поломанная мебель и изгаженный королевский парк… Садовник чуть руки на себя не наложил, пришлось ему доплачивать за моральный ущерб, и так по каждой позиции, а позиций – тысячи. Принц не вникал, о нет, куда ему, не был обучен – а ей свекровь сразу сказала: привыкай. Хозяйство на тебе.

Она старалась, конечно. Ей все равно казалось, что попала в сказку. Мягкая перина, чистые простыни, теплая спальня, бланманже на завтрак, куропатки на обед – и никто больше, никто и никогда не посмеет ее отхлестать по щекам! Принц был сама нежность и сдержанная страсть. Дорогая, в западном розарии расцвела желтая роза, позволь тебя проводить полюбоваться. Еще поцелуй, еще… Ах, я не могу дождаться, когда мы принесем обеты супружества и останемся в алькове наедине. Завтра свадьба? О, прелестно, шарман…

Голова у нее гудела от хозяйственных забот, уставшие ноги не желали двигаться, она с трудом втиснула ступни в волшебные свои башмачки – без них никак, вещица брендовая, папарацци будут ловить в кадр ее ножки… все должно быть комильфо, ей нельзя оступиться, ни в переносном смысле, ни в прямом. И да, они с принцем отработали вечер на отлично, хоть в прямой эфир: танцевали бесподобно, сияли счастьем неподдельно. А что не было той внутренней невесомости, чувства полета, головокружения от любви… Ну, так зато она теперь не безродная замарашка, а жена благородного и состоятельного человека.

Брачная ночь ей, в общем-то, понравилась. Только очень хотелось спать, но она позволила себе уснуть не раньше, чем захрапел принц. Я буду тебе хорошей женой, мысленно пообещала она, вот увидишь – я сумею. С шипением выходили пузырьки из недопитого шампанского на антикварном прикроватном с гнутыми ножками столике.

Имя ее было Матильда. Правда, много лет ее никто не звал по имени. Мачеха с дочерьми, а за ними и все дворовые кликали позорной кличкой. Кличку она ненавидела. Никнеймы хороши только когда их сам себе выбираешь. Отец, который когда-то звал ее крошкой Тилли, в последние годы обращался «эй, дочка», да и то чаще звучало «эй» без «дочка». Так было – но теперь все изменилось. Госпожа Матильда, ваше высочество, молодая хозяйка. У ее высочества оказалась цепкая память, жесткая рука и более чем достаточно практической сметки.

С раннего утра до поздней ночи она крутилась по хозяйству, проверяла одно и другое. Выяснилось, что бюджет королевства изъеден кредиторами, как прабабкин салоп – молью. Приезжали оборотистые черноглазые ломбардцы с быстрыми ухватками, складывали циферку к циферке. Крах удалось отсрочить – но не более; нужно было делать заем, чтобы покрыть хотя бы проценты по долгу. Она кинулась к свекру, король ничего не понимал в счетоводстве, он был почти неграмотен, стучал кулаком по золотой тарелке – позор! Не царское это дело! Затравить торгашей собаками! Ломбардцы уехали, вежливо раскланявшись. Золотую тарелку они прихватили с собой. И хрустальные башмачки тоже.

Иногда Матильде хотелось забиться в теплый уголок за печкой, где ее никто не достанет, сесть на золу и плакать от бессилия. Тогда она упрямо сжимала губы и звала портних, модисток и ювелиров. И чем сильнее скребли кошки на душе, тем ослепительнее она улыбалась. В конце концов, у нее был принц.

Он был хороший парень, ее принц, веселый и не битый. Жаль, что единственно достойными занятиями для мужчины он почитал пирушки, охоту и войну. На войну он и ушел вместе с ватагой таких же веселых молодых обормотов. Не скучай, детка, я пришлю тебе открыточку из зоны боевых действий. И вообще, я скоро вернусь. На какую войну? Право же, она не уследила. В мире всегда достаточно войн. Англичане воюют с французами, русские с немцами… А если в Европе затишье, найдется кто-то на Ближнем Востоке, на кого неплохо бы сходить крестовым походом во имя веры или еще чего-нибудь. Молодая жена не выяснила у мужа подробностей, она была сама не своя – почему-то ей казалось, что принц не оставит ее в такой момент. Матильда была беременна.

Король и королева хотели внука, кто б сомневался. Ее тошнило по утрам, среди дня и к вечеру; талия расселась, как бочонок огурцов; лицо пошло пятнами… может, оно и к лучшему, что принц далеко. За месяц до родов живот сделался каменный, она боялась не доносить, боялась умереть, боялась родить мертвое дитя… Страхи оказались напрасны, ребенок родился в срок и здоровый – вот только это была девочка. Королева-бабка лишь разок соизволила взглянуть на внучку, поджала губы, процедила сквозь них слова, как супчик с мухами: может, в следующий раз сумеешь родить сына. Король не пришел ни разу. Малышку назвали в честь венценосной бабки – Жавотта.

Однажды Матильда проснулась среди ночи, дочка спала и кормилица тоже, она подошла к окну, отдернула тяжелую душную штору, вдохнула весенний запах сырой земли и поняла, что совсем не помнит принца.

Да и себя прежнюю она позабыла. Все, что составляло прежде ее жизнь, ушло, сгинуло, потерялось. Крылатые бабочки-мечты были засыпаны снегом прошедшей зимы, а оттаяв по весне, обернулись кучкой серого праха. Повседневные хлопоты съедали день за днем, дочка росла, королевство тощало. Явились банкиры с закладными и маленькой, но боеспособной армией, стрельнули из пушечки по воротам, снесли узорную решетку и добились королевской аудиенции. Свекор после их визита слег с инсультом, ишиасом и сенной лихорадкой, а большой лес с дичью отошел к соседнему королевству, и луга за лесом – тоже. Если бы принц был дома, ахала свекровь, он бы не допустил. От принца за все время не пришло ни весточки.

Он явился к Рождеству следующего года, грязный, завшивевший и злой, ничуть не похожий на прежнего галантного баловня. Принц потребовал от жены – вина, пожрать, интимных ласк прямо в ванне, куда она засунула его мыться, и снова вина. Автоматные очереди прошлись по его телу крест-накрест, оставив страшный след, и еще у него плохо двигалась левая нога. Прошел месяц, другой, а принц продолжал пить, и как-то раз Матильда поймала себя на ужасной мысли – лучше бы не было на нем в тот день бронежилета, тогда пули перечеркнули бы его жизнь, но не ее. Женский инстинкт толкал ее бежать, но поздно – она снова была беременна. Жизнь превратилась в кошмар. Король впал в слабоумие, королева позволяла сыну все, принц не просыхал, слуги сбежали, в бальной зале пьяные ветераны рубились на шпагах и непотребные девки плясали голыми.

Собутыльники мужа доели остатки королевства быстрее, чем терпеливые кровососы-кредиторы. Года не прошло с его возвращения, а от всех земель у королевской семьи остался в собственности лишь сад с дворцом и хозяйственный двор. Матильда доила корову, когда начались схватки. Она родила на сене, мычание и чавканье скотины мешалось с ее стонами, и ребенок снова оказался девочкой – хотя теперь это было неважно. Наследство истаяло, как призрак несбыточного счастья. Едва Матильда смогла ходить, она ушла из дворца. Младшая дочка висела у нее за плечами, старшая топала рядом, немного золота, украшений и облигации были зашиты в подол коричневого, не привлекающего взоров платья. В городе она наняла экипаж и уехала в другую страну – благо другие страны теперь начинались сразу за порогом.

Дворец сгорел в ту же ночь. Матильда узнала об этом из газет. Живых не нашли. Она подумала и надела вдовий чепец, так было правильно.

Три дороги открывались перед одинокой, но предприимчивой женщиной: содержать бордель, швейную мастерскую или аптеку с порошками и зельями. Ни один вариант не устраивал Матильду. Свою жизнь она считала сломанной, это произошло незаметно для нее где-то в промежутке между возвращением принца с войны и родами в хлеву, когда она звала, но никакая фея не явилась на помощь. Однако для дочерей Матильда упрямо хотела иной судьбы, они должны были расти знатными барышнями, в достатке и баловстве.

Матильда стала ростовщицей. Сердце ее было закрыто для жалости, и капитал рос быстро. Когда денег стало достаточно, она отдала девочек в пансион, заказала у портнихи множество отличных нарядов, а жемчуга и брильянты, фальшивые, взяла напрокат и отправилась в морской круиз на лайнере.

По вечерам на пассажирской палубе были танцы. Влажный ветерок овевал разгоряченные тела. Оркестр играл сначала быстрый танец, затем медленный, затем снова быстрый. Начищенные трубы полыхали в золоте заката. Покрытые каплями пота лица музыкантов были серьезны и торжественны, как будто не было на свете важнее дела, чем раз-два-три, и раз-два-три, венский вальс, вальс-бостон… а на смену приходил неровный ритм босановы, сердце пропускало такт, кто вообще открыл эту Бразилию и зачем, мало ему было польки и фокстрота? Самба, румба, ламбада… Душа рвалась на части, ноги продолжали движение. В выписанных из Парижа модельных туфельках не было ни на сантим волшебства, но танцевать Матильда не разучилась, осанку держала гордо, а морщинки на лице были незаметны в вечерних порхающих тенях. Ее приглашали наперебой. В перерывах между танцами кавалеры поили ее мохито и маргаритой, говорили комплименты – кто вдохновенно, кто с натугой. Матильда словно веером отгораживалась загадочным молчанием, прятала за ним серьезность своих намерений. Сравнивала, выжидала, как охотник с одним патроном в стволе – нужно попасть в цель с первого выстрела, второго не будет.

Банкир из сумрачного Лондона предложил ей крепкую руку и толстый бумажник, его основательность подкупала, единственное условие было – никогда, слышите, никогда не заглядывать в его счета. Держитесь подальше от конфиденциальной информации. В глубине глаз финансиста мерцал опасный огонек. За вечер он дважды отлучался побриться, синеватая щетина проступала на щеках мгновенно. Матильда отказала. Ей не понравилось то, как банкир отзывался о своих покойных женах.

Русский граф был трогательно молод, говорил с варварским акцентом, просил – поправляйте меня, я буду делать, как вы скажете. Научите меня… Чему? Всему. Девичий румянец цвел на его щеках, губы нежно скользнули вверх по руке Матильды, взгляд васильковых глаз под пушистыми ресницами был ленивым и наглым. Ах, милый друг, не вас ли ищет мамочка? Какая мамочка? Да вон хотя бы та, в желтом. Миль пардон, мадам, тысяча извинений, сударыня, мы слишком хорошо поняли друг друга.

Барон… он представился, Матильда тотчас забыла его фамилию, это было что-то восхитительно немецкое, с тройной надежностью… неважно, пусть будет Мюллер – так вот, барон фон Мюллер первым делом выказал восхищение ее умом, и только потом – красотой. После каждого комплимента он заказывал новый коктейль, вскоре она отказалась пить, он продолжил. Призрак покойного принца встал между ними, ухмыльнулся нетрезво, зашатался и растаял. На очередном описании своего подвига барон запнулся и простер к Матильде руки: выходите за меня, вы само совершенство, я без вас пропаду. Она сбежала в дамскую комнату, умылась холодной водой, задержала у висков ледяные пальцы. Никогда больше, о нет, она не будет женой пьяницы. Дочери, у нее две дочери, нужно думать о них – не о ком-то другом и не о себе.

Но выйдя из туалета, Матильда едва не попалась. Мужчина стоял в коридоре, черный взгляд его ожег женщину, как хлыст. Он повернулся вполоборота, его надменный профиль ранил ее сердце. Матильда судорожно хватала воздух – чуяла, что пропала, погибла, и гибель будет сладкой, но окончательной… Толчок дверью привел ее в чувство. Из каюты за ее спиной стремительно выскочила молодая женщина в слишком откровенном платье и дурацкой красной шляпке, с победным визгом бросилась черноглазому красавцу на шею. Обнимая ее, он подмигнул Матильде над плечом своей жертвы. В его взоре горело адское, волчье веселье.

Твердым шагом Матильда спустилась в бар и взяла бурбон со льдом.

Круиз длился неделю и состоял не только из танцев. На третий день она познакомилась на верхней палубе с очень приятным собеседником и воспитанным человеком. Худоба его отчасти скрадывалась ростом. Он не танцевал, потому что, знаете ли, болят ноги, да и спина не позволяет – не мальчик уже. Увы, он не умеет следить за своим здоровьем и вообще заботиться о себе. Этим занималась покойная жена… А, так вы вдовец? Да, а вы? И я вдова. Как это удачно, то есть, разумеется, как печально…

Матильда пересела к нему за столик, чтобы следить за его питанием. Она самую малость опоздала – вчера Шарлю подали лимон к рыбе, он съел, обострилась язва. Три дня Матильда сидела с ним, сначала в каюте, затем на палубе – рядышком, в шезлонгах, закутанные пледами, они смотрелись супругами. Ну вот, мальчики и девочки, а вы говорите – танцы.

На берегу их ждала карета, заказанная по телеграфу. Сначала Матильда и Шарль заехали в местную церковь, где их обвенчал низенький священник в коричневой рясе, затем уже двинулись домой. Домой к Шарлю, разумеется. Да, еще по дороге завернули к нотариусу, чтобы переписать собственность на Матильду – пусть Шарль не волнуется, что в случае его смерти она останется на улице с двумя крошками.

Дом – не дворец, конечно. Зато он и не растает, как колдовской морок. И все же… Что такое дом для женщины, которая привыкла жить во дворце? И для ее дочерей, урожденных принцесс? Конура, жалкая конура.

Ладно, ладно, ради бестолкового, но преданного ей Шарля она согласна жить в конуре. Если он будет по-настоящему ценить ее согласие. Что? Да-да, заносите ковры на второй этаж, вот эти два – в гостиную, и по одному в каждую из спален. Синий?! Почему синий?! Да как вы посмели! Розовый, она ясно сказала – розовый с цветочным орнаментом, и пусть хозяин поганой лавчонки не сомневается, все в округе будут знать, как он жульничает! Обманывает почтенных покупателей! Ах, извинения… Этот отвратительный синий ковер в качестве извинения? Да вы с ума сошли, он ей совершенно ни к чему, разве что в угольном чулане на пол бросить… Настоящий персидский? Ага, как же. Ладно, оставляйте. И если розовый не будет доставлен завтра утром, пеняйте на себя!

Хозяйство – это кошмар. Ну что ты стоишь столбом, Шарль, почему это я должна на них орать? Кто из нас мужчина?.. И, кстати, опять нужны деньги. Завтра придет учитель танцев, девочек пора научить танцевать, иначе как они будут блистать в обществе? Прекрасно, Шарль, очень мило с твоей стороны… почему три? Кто третья? Кто-кто?! Ты рехнулся, дорогой? Она же дикарка, она сморкается в подол, у нее дефекты развития, не надо пытаться насильно вытащить ее в свет, детская травма психики… ведь ее мать была не в ладах с реальностью?..

Сердце схватило? Выпей водички, Шарль, присядь, и не спорь со мной. Никогда не спорь со мной.

Полночь мерила мир железным аршином. Часы отбивали похоронный бой на кладбище иллюзий, и ущербная луна казалась небрежно приклеенной на черном небе – криво, за один рог, вот-вот сорвется. Матильда просыпалась и ворочалась в супружеской постели без сна, вставала, ждала у окна непонятно чего, ложилась снова. Шарль громко храпел; шлейка от ночного колпака, долженствовавшая поддерживать подбородок, нисколько ему не мешала. С годами Шарль стал сильно похож на ее покойного отца, каким она его помнила… неужто отец тоже храпел в кровати, досаждая мачехе? Матильда вдруг остро ощутила собственный вес и возраст. Почтенная матрона в уродливом чепце и фланелевой рубашке до пят – что она высматривает в окошке, что или кого? Тикали дряхлые ходики, минуты летели в вечность. Ничто в мире не повторяется – странно, почему ей до боли кажется, что этот миг уже был?

Что-то яркое и разноцветное мелькнуло за окном, и в ушах Матильды эхом осыпался вихрь хихикающих звезд. Ей показалось, что она вот-вот поймет или вспомнит. Утром она убедила себя, что все было сном.

Старшей доченьке, Жавотте, исполнилось шестнадцать, младшенькой – четырнадцать. Пора искать женихов, вот новая забота. Это долгая история – быть матерью двух принцесс. Кажется, когда-то давно она была кем-то другим, но позабыла. Ангины, скарлатины, брекет-системы на неровные зубы, отиты, бронхиты и тонзиллиты, очки с заклеенным стеклом, чтобы справиться с косоглазием… папочка-принц оставил им отвратительную наследственность… Гувернантки, учителя, портнихи, модистки… зато у девочек отменный вкус, они любят золото и серебро, парчу и кружева. Шарль так и не стал им настоящим отцом, ну что же, она не настаивала. Довольно того, что он был порядочным мужем и безропотно платил по счетам. Взамен Матильда не пыталась воспитывать его дочь от первого брака, не навязывалась ей в матери и вообще никак не мешалась в отношения дочери с отцом – ну разве что следила, чтобы бесхарактерный Шарль не навредил ей, балуя сверх меры.

Девчонка была тот еще подарочек. Ленивая, своенравная, неблагодарная. Мать рано оставила ее сиротой, не успев преподать главную добродетель дурнушек: работай и не высовывайся. Всяк сверчок знай свой шесток.

Работать-то она работала, но то в окно заглядывалась, то гулять просилась. Гулять! На рынок, с поручением, даже крестную навестить, это еще ладно, но гулять? Скажите прямо – на улицу! Алкоголь, наркотики, подростковый секс? Никаких прогулок! Получив отказ, падчерица забивалась в угол за печкой, садилась прямо на ящик с углем – нет бы платье поберечь, хоть оно и старое, – и сидела там, что-то мурлыкала себе под нос, ногой отбивала такт. То ли аутизм у девчонки, то ли она просто глупа, разбираться в подробностях Матильде было недосуг. Она лишь требовала, чтобы падчерица выполняла определенную работу, и пусть потом делает, что хочет. Сидит в углу? Ну и пусть сидит, меньше шансов, что в подоле принесет.

Город готовился к ежегодному балу. В этом году король и королева объявили, что хозяином бала будет молодой принц, наследник. Мероприятие загодя прозвали ярмаркой невест. Ну-с, как испокон веков говорили свахи, у нас товар, у вас купец, извольте взглянуть.

Мерчандайзеры знают, как важна для успеха продаж упаковка. Дом Матильды превратился в портняжный ад. Ворохи кружев и отрезы тканей валялись повсюду, буквально негде было присесть – да и некогда. Обе дочери в голос ревели перед зеркалами, затягивая талии шнурками. Шнурки рвались, девицы отказывались от обедов и ужинов. Накануне бала срочный курьер доставил последние модные журналы, это была катастрофа. Мантильи не в моде! Чепчики с двойными плоеными оборками не в моде! Цвета сезона – вовсе не красный и желтый, а зеленый и фиолетовый! Кое-как Матильда отговорила дочерей от немедленного самоубийства, чепчики заменили шляпками, прочее оставили как было, только решили добавить побольше золота и драгоценностей. Блеск бижутерии скроет немодный фасон.

Завтра! Завтра они будут представлены принцу… Мама, скажи, мы ему понравимся? Разумеется, ведь вы принцессы. Обе? Конечно, обе. Тогда кого из нас он выберет, а? Меня! Нет, меня! Мама, ну чего она всегда? А она чего первая лезет? Тише, дочки, тише. Незачем ссориться. Ни к чему волноваться. Все будет так, как не может не быть.

Ее мучила бессонница. Ныло сердце, храпел муж, тикали часы, в спальне пахло валерьянкой. Матильда накинула халат, вышла в коридор, прислушалась. Ночью становилось слышно, как потрескивает и покряхтывает старый дом, тихо жалуется на свою незавидную судьбу. Он хотел быть летающей крепостью или шагающим замком, хотел повидать мир, но прожил жизнь на одном месте, какая несправедливость.

Это сумасшествие, подумала Матильда. Кто не спит по ночам, попадает в изнаночный мир, где иные правила. Что-то зашуршало в углу. Крыса? Она ничего не боялась. Она никогда ничего не боялась, когда речь шла о ней – и только за девочек ей всегда было страшно.

Матильда спустилась в кухню. Все было так, как она помнила. Луна светила в окно, тень оконной рамы лежала на полу перекрестьем прицела. Большая метла была прислонена в углу черенком вниз. Матильда шагнула к ней, протянула руку – белый танец, дамы приглашают кавалеров. И-раз-два-три, раз-два-три, они закружились в вальсе. Пульс стучал у нее в висках, отбивая ритм. Вся ее жизнь – это белый танец, она всегда решала сама и выбирала сама, и вот она здесь, вальсирует между неизвестностью и неизбежностью. Музыка есть магия, танец – это колдовство, а она не виновата, она всего лишь любила танцевать.

«Прости меня, крестная, я запуталась в своей жизни. Где-то когда-то я сбилась со счета…»

– Крестная? – удивилась Матильда вслух.

– Да, Тилли, – мягко сказала фея и положила прохладную руку ей на лоб. Рука пахла яблоками. – Ты позвала, и я пришла.

– Но почему столько раз…

– Тсс, – крестная приложила палец к губам. – Подумай, прежде чем спрашивать – то ли это, что ты хочешь узнать?

Матильда подумала. Ночь ждала, дыша ландышами, и насмешливые звезды молчали, став серьезными на минуту. Разноцветные тени повисли под потолком, как воздушные шарики, сбежавшие с карнавала.

– Я хочу узнать, почему все так обернулось, – грустно сказала она. – Ну… так.

И обвела рукой кухню.

– Волшебство, как тебе должно быть известно, – сухо ответила фея, – основано на равновесии. За все нужно платить. Я предупреждала, что платить будешь ты сама. Мы уже говорили об этом, ты разве не помнишь? И не единожды. Может, ты задашь вопрос по существу? Пошевели мозгами, милое дитя.

– А принц… – начала Матильда, но крестная прервала ее.

– Если бы ты покинула бал вовремя, ты бы не потеряла туфельку. Если бы ты не потеряла туфельку, принц не разыскал бы тебя. Все очень просто. В мире полно причинно-следственных связей – ну же, взгляни, глупышка, это как бельевые веревки с развешанными событиями. Хотя веревки могут запутаться… но мы не о том. Итак, если бы ты не вышла за принца…

– Что будет с моими дочерьми? – перебила ее Матильда. – Если я уйду до полуночи и принц не разыщет меня, что будет с ними?

– С какими еще дочерьми? – сбилась с лекции фея. – Ах, с этими… Жавотта и… как бишь ее?.. Хм… А что с ними было в прошлый раз, ты помнишь?

– Я вроде пристроила сестер замуж, – неуверенно сказала Матильда. – То есть, теперь она… Нет, не она… Я! Конечно, я. Да, выдала замуж. Одну за почтмейстера, другую за начальника суда. Почтенные, скучные люди… Или нет, одну за полковника в отставке, другую за содержателя мюзик-холла? Я позабыла. Ах, крестная, это было так давно!

– Принц все равно на них не женится, – пожала плечами крестная. – Скажем так: это совсем, совсем другая сказка. Даже если ты не явишься на бал и не затмишь там всех, на них он и не взглянет.

– Значит, я могу уйти до полуночи, – пробормотала Матильда, – а могу задержаться?

Фея рассерженно топнула каблучком – да так, что подпрыгнул даже большой казан на печи, а прочая утварь задребезжала в испуге.

– Матильда! – рявкнула она. – Не будь глупее, чем ты есть! Это твоя жизнь и твой выбор, и платить тоже тебе. Да, ты можешь уйти вовремя, можешь сбежать с лесником, можешь чихнуть королю в портвейн – и тебя выведут вон. Ты можешь вообще не пойти на бал!

Юная Тилли рассмеялась. Ее смех звенел озорными колокольчиками. Она так давно не смеялась, что почти забыла, как смешинки щекочут горло.

– При всем уважении, сударыня, – сказала она с улыбкой, – совсем не пойти я не могу. Потому что тогда это буду не я. Бал – значит, танцы. Падеграс, мазурка, танго, вальс… Ах, вальс! Я пойду непременно, и будь что будет. Ты же знаешь, мама, я слишком люблю танцевать.

Ольга Онойко

Некромантисса

пока эту землю поют, она существует.

пока в это пламя шагают, оно горит.

in_sе

Придет май, наступит условленный день, и он снова будет ждать на опушке леса. Весть о нем передадут звери и птицы. Помчится над зелеными кронами, обгоняя весенний ветерок: «Лореаса!»

Он снова ждет.

Порхнет сойка и прошепчет весть рыжей белке, а белка настрекочет с ветвей серому волку. Поднимется серый, глянет янтарным глазом, поскребет лапой трухлявый пень – и вот уж хлопочет вдовая лешачиха, посылая сына за гиблый бор, за овраг, в край болотный: «Зовут, зовут тебя, Лореаса». Хваткий, бедовый лешачонок поскачет зайцем, полетит тетеревом, поползет ужом – сквозь лес, сырой и дремучий, через ледяные ручьи и страшные топи – дальше, дальше. Замрет маленький вестник на седой кочке, покличет иволгой, покличет враном, и пробудится древний холодный дом на краю болота, черный дом, крытый замшелой дранкой. На крыше поверх дранки белеют кости, а под углами сруба стынут могилы, давно стынут, так давно, что если отворятся и выпустят своих мертвецов, подивится на них даже народ лесной, всего навидавшийся. Ибо не людские это кости и не звериные, и не помнит уже никто из живущих такого племени, и спроси хоть саму Деву Сновидений – не узнает она этого сна.

Поминая Деву Сновидений к добру или к худу, выйдет на свет Лореаса. Завидит ее неулыбчивое лицо маленький лешачонок и запрыгает лягушкой, вновь и вновь повторяя: зовут тебя! Снова пришел к нам твой храбрый молодчик, шугает птиц, топчет травы, и от коня его пахнет сталью и дымом. Вот уже много лет ты не можешь прогнать его – ни весенней грозой, ни волками, ни призраками темных болот, ни даже нахмуренной бровью. Поздно гнать, Лореаса!

Подпрыгнет в последний раз лешачонок, переливчато засмеется и нырнет в черную пахучую воду под ковром ряски – уплывет туда, где сердце и утроба болота, где гниют поваленные деревья и забытые утопленники.

А вслед за Лореасой из черного дома выбегут две девочки в платьишках из болотного мха. Посмотрит на них Лореаса, опустит глаза и не проронит ни слова. А дочери ее, красавицы беззаботные, голосистые, примутся играть и смеяться: близнецы, наполовину люди – Лореана и Лореада.

Было время, когда Лореаса ходила через лес – ступала по сухому суглинку и моховым коврам, вброд переходила ручьи, пробегала над оврагами по наклонным стволам и толстым веткам. В ту пору она заранее перебиралась поближе к условленному месту, ночевала там в теплом березняке, с раннего утра считала вздохи – когда же придет Кодор? Каждый год боялась, что он не придет. Каждый год ее сердце вздрагивало и замирало, как мышь, пронзенная рысьим зубом, стоило только услышать вдалеке топот подкованного коня, а потом и громкие человечьи шаги… Подув на травы, Лореаса поднимала туман и пряталась в нем, долго-долго слушала голос гостя и улыбалась.

Это было до рождения дочерей.

– Лореаса!

Теперь Лореаса веет с холодным ветром, течет с водой, змеится в земле тонким корнем. Она больше не прячется и не ждет. Она возникает перед Кодором как волшебное дерево, в один миг прорастающее из семечка: только что дремала под солнцем поляна, пустое, тихое место, и вот поднялась и стоит Госпожа Леса – роса на серебряных косах, пояс из живых ящериц.

Изумленно вздохнув, Кодор отступает на шаг.

– Поздно гнать его, Лореаса! – светло и радостно поют птицы в кронах. – Вот уже двадцать лет!..

«Вот уже двадцать лет», – мысленно повторяет она и складывает руки в замок, а Кодор смотрит тревожно, узнавая горькую складку в углах ее губ. Он не пугается колдовства, никогда его не боялся. Сызмала он воспитывался как Королевский Лесничий, четырнадцати лет отроду поступил на великую службу. Но Кодору больно думать, что он не может позаботиться о Лореасе, согреть ее, как людской мужчина людскую женщину – и это она читает в его глазах.

Двадцать лет минуло с их первой встречи. Уже их дочери вступили в возраст учебы. Лореаса думает, что они будут учиться долго, упорно и прилежно, а потом попытают счастья – так же, как их бабка и прабабка, Лориола и Лоревина, и вплоть до самой родоначальницы Лорелеи… И так же, как все былые некромантиссы, девочки потерпят неудачу и поселятся в черном доме с могилами под каждым углом.

А Кодор стал старым.

Лореаса смотрит на него и видит все пролетевшие годы в едином миге, видит время сразу текущим и застывшим.

…Сейчас, в это мгновение Кодор юн и красив, плечист, и бесстрашен, глаза его лучатся весенней зеленью, точно были некромантиссы в его роду. Он пробирается через чащу, погнавшись за ланью, блуждает неделю и выходит к болоту – к порогу черного дома.

В это же самое время он изможден, полусед, щеки его ввалились, а в улыбке не хватает пары зубов, но глаза горят ярче прежнего. Рана на подбородке уже затянулась, рука все еще на перевязи.

– Мы отстояли наш город, Лореаса, – говорит он, и всхрапывает за его плечом боевой конь, конь Лесничего, не боящийся колдовства. – Мы сражались доблестно, хотя враг вдесятеро превосходил нас числом. Не взвидеть бы нам света, если бы половину вражеского войска не унесла холера… Спасибо тебе, Лореаса.

Она молчит.

Идут годы. Кодор лысеет, толстеет, растет в землю, обзаводится парчовым камзолом, орденом, золотой цепью. Но он приезжает снова и снова, один, как было условлено десятилетия тому назад, и зовет ее. Порой – чтобы только увидеть, порой – с иными мольбами.

– Лореаса!..

– Если ничего не предпринять, – отвечает она, – в город придет чума.

– Что делать?

– Изведите всех крыс, – говорит она. – Всех до единой, в особенности – в бедных кварталах и дешевых публичных домах.

И в тот же миг Лореаса видит единственное свидание, которого Кодор не мог дожидаться условленный год. Минул всего месяц, оставалось еще одиннадцать. Но она смилостивилась, вышла на отчаянный зов, позволила смолкнуть вечно поющимся клятвам. И как кричала она тогда на Кодора, трясущегося и бледного!

– Кто же виноват, что вы решили вызвать демона-дудочника, да еще и не заплатить ему! Ты знаешь, чего будет стоить вернуть ваших детей?..

…А две встречи спустя, она говорит ему:

– Кодор, тебе пора жениться и продолжить род.

– У меня есть дети, – тотчас отвечает он и улыбается: – Я хочу увидеть своих дочерей, Лореаса! Я даже не знаю, как они выглядят.

– Забудь о них.

– Я не из тех мужчин, которые забывают своих детей, – говорит он со сдержанной гордостью.

– Это хорошо. Ты сделаешь счастливой хорошую женщину.

…Дочери льнут к ее коленям и тихо воркуют, когда она плачет и жалуется мертвецам под углами черного дома, – плачет, зная, что Кодор послушался. Но год спустя Лесничий вновь на условленном месте и зовет ее, а она выходит навстречу.

Кодор ни словом не упоминает о своей жене.

Все еще затерянная во времени памяти, она произносит:

– Здравствуй.

Кодор подходит вплотную, обнимает ее так же крепко, как бывало; и Лореаса возвращается. Она целует его в щеку губами холодными, словно лесные ручьи. Но ящерки с ее пояса разбегаются игриво, и одна уже сидит на его плече, поглядывая по сторонам, а другая пытается влезть на лысую голову. Кодор добродушно посмеивается. Ответная улыбка загорается в зеленых глазах Лореасы, вот уже все лицо освещено ею… Теплеет сердце колдуньи. Душа ее оживает, точно ствол дерева, по которому побежали весной пробудившиеся соки.

Поздно прогонять гостя. Всегда было поздно.

– Здравствуй, Лореаса.

– Ты настойчив, – говорит она, глядя лукаво. – Не утомился еще?

– И не жди. Я упорней барана.

Лореаса смеется. Кодор смотрит в ее лицо, любуясь, и сжимает ее руки, пока они не становятся теплыми, как руки людских женщин; и тогда он отпускает Лореасу. Он отступает со светлым вздохом, склоняет голову, теребит золотую цепочку часов.

– Сегодня я с известием, – говорит он, – и с просьбой.

К этому она давно привычна. Но сейчас Кодор хмурится. Лореаса видит, что кустистые брови его поседели, как болотный мох. Она приподнимает руку, хочет дотронуться до его лица, но сдерживает себя. Кодор мнется. Это так на него не похоже. Что случилось? Снова война, чума, разорение? Дева Сновидений покинула город своей милостью? Злые твари пробираются с изнанки мира, изгрызая души, словно жучки древесину? Демон-крысолов вернулся за детьми горожан?.. Уже сама Лореаса хмурится и отводит глаза. Она как будто отражает Кодора в колдовском зеркале: так же складывает руки, так же неглубоко дышит, принуждает свое спокойное сердце перенять учащенный ритм биений, а холодную кровь – прилить к щекам. Что пугает Кодора, лихого охотника и бесстрашного воина? Пугает Лесничего, не страшащегося ни старости, ни увечья, ни колдовства?

– Лореаса, – говорит наконец Кодор, – моя жена умерла.

«Загублена? Испорчена ведьмой?» – быстро предполагает Лореаса. Не иначе так; отчего же еще нужно нести эти вести некромантиссе? Кодор поднимает глаза, в них печаль и надежда. Лореаса скорбно складывает губы. В ее душе нет и никогда не было добра для его жены – но нет и ни капли зла. Если та людская женщина была хорошей женой, если ее извели невинную и Кодор искренне хочет отомстить за ее смерть, Лореаса сделает это для него.

– Что с ней случилось?

– Умерла в родах. И ребенка… не сберегли.

Лореаса опускает веки. Теперь она, пожалуй, жалеет ту женщину. Не позавидуешь ей. Смерть в родах – людское горе, его не знают некромантиссы, рожающие легко и быстро, как кошки. Но ведьмы не проклинают женщин смертью в родах: слишком тяжко проклятие, слишком велик риск, что оно обернется против самой ведьмы. Есть на выбор много других смертей.

Чего же боится Кодор?

– Это плохо, – говорит Лореаса. – Мне жаль ее. Но о чем ты хотел меня просить?

Закусив губу, Кодор смотрит на нее и молчит. Молчит и молчит, переминаясь с ноги на ногу. Лицо его делается почти детским. Он застенчиво моргает. Выглядит нелепо. Лореаса недоуменно склоняет голову.

И тогда он просит:

– Выходи за меня замуж.

Глаза ее распахиваются.

– Что?!

– Лореаса, я хочу взять тебя в жены.

– Ты безумен!

– Всегда был безумен! – восклицает он. – И двадцать лет назад был безумен тоже. Ужели ты не знала? Ведь это я.

– Уходи сейчас же.

– Подожди. Подожди чуть-чуть, послушай меня… – Кодор заискивающе улыбается. Он тянется к ней, пытается вновь обнять ее пальцы своими теплыми, мозолистыми, людскими ладонями.

Лореаса в бешенстве вырывает руки.

Испуганно крича, поднимаются в воздух птицы опушки, стремглав летят прочь. Разбегаются мыши и ящерицы. Даже насекомые спешат скрыться. Некромантисса в гневе! Страшна ярость хозяйки черного дома!..

Лореаса может исчезнуть сей же час: раствориться туманом, улететь с ветром, нырнуть в землю, как рыба в воду – но не делает этого. Она сама не понимает, почему, но она ждет.

– Один раз я послушался тебя, – торопливо говорит Кодор. – Я взял в жены хорошую женщину и любил ее, но все это время я любил тебя больше. И вот что скажу: с меня хватит. Может, сейчас я не так красив, как в юности, но теперь-то уж я точно знаю, чего хочу!

Изумление, как ураганный ветер, чуть не сбивает ее с ног. Едва опомнившись, Лореаса сдвигает брови и смотрит на него с гневом куда большим, чем в действительности испытывает.

– А чего, по-твоему, хочу я?!

– Я могу только догадываться, – честно отвечает Кодор. – Ты двадцать лет подряд приходишь сюда в условленный день. Так же, как и я. И поэтому я решил, что мы хотим одного и того же.

Что тут ответишь?..

Плечи Лореасы опускаются. Встряхнувшись по-звериному, обеими руками взявшись за собственные косы, она садится в траву и смотрит прямо перед собой. Взгляд ее застывает, в глазах отражаются высокие злаки. Земля ходит ходуном, словно кочки на болоте, но не проваливается, а поднимается всхолмьями – двумя небольшими крутыми гривками, чтобы им с Кодором было удобней сидеть. Но Кодор, стремясь быть ближе, опускается на колени рядом с Лореасой и обхватывает ее за плечи.

– Пугай меня, как угодно, – говорит он тихонько, – я не боюсь. Я знаю, что состарюсь и умру, пока ты будешь молода. Я знаю, что ты наполнишь дом колдовством и многие будут тебя бояться. Что мне до них! Я не из тех, кто мечтает только быть как все и избегать пересудов. Я Королевский Лесничий. И я хочу жить с тобой, Лореаса.

– А как же горожане? – спрашивает она. – Священница? Бургомистр? Разве они обрадуются некромантиссе?

Кодор улыбается.

– Ты всегда поддерживала нас, и советом, и делом. Мы не всегда умели следовать твоим советам, но это уже не твоя вина. Городское собрание решило, что преподнесет тебе ленту почетной горожанки, если ты согласишься покинуть лес.

Лореаса выгибает бровь.

– Это ты придумал?

Кодор весело смеется. На его лице становится заметен след от раны, нанесенной вражеским мечом: старый шрам. Двух зубов у него не хватает, хотя остальные крепки, как у молодого.

– Я не настаивал, но они согласились.

Покачав головой, Лореаса замечает:

– Они думают, что я буду оберегать город, живя в нем. Пожалуй, они правы. Но у нас две дочери, Кодор.

Кодор разводит руками.

– Я столько лет мечтал их увидеть.

– Они в самом дрянном возрасте. Долг обязывает их постигать науку, а изменяющиеся тела уродуют их и портят характеры. А характеры у наших дочерей и без того не сахар.

– Все это естественно, Лореаса. И… я должен сказать тебе еще кое-что.

Лореаса пристально смотрит на него из-под ресниц.

– У меня есть еще одна дочь, – просто говорит Кодор. – Ей всего пять лет. Ее зовут Геллена. Надеюсь, они подружатся.

Лореаса долго молчит. Потом усмехается:

– Ты забыл сказать: «Девочке нужна мать».

– Девочке нужна мать, – соглашается Кодор.

Лореаса кусает губы.

– Ты не мог сделать худший выбор, – с сердцем говорит она наконец.

– Нет, – уверенно возражает он. – Я не мог сделать лучший.

– Гелле!

– Я сейчас!

– Иди к нам, скорее!