Корсары Таврики Девиль Александра
— У тебя в мыслях, конечно, это было и есть. Но ты разумная девушка, и я надеюсь на твой здравый смысл.
И, более не возвращаясь к разговорам на щекотливую тему, Ринальдо повел Веру в дом, где ее ожидала втайне желанная встреча, которую девушка старалась приблизить, презрев все опасности и препятствия.
Дом Родриго крыльцом выходил в сад, и, когда Вера и Ринальдо ступили на садовую дорожку, на крыльце появился Родриго. Лучи солнца осветили его статную фигуру в малиновом камзоле, из-под которого выглядывал ворот тонкой белой рубашки.
Сбежав по ступенькам навстречу Вере, он приветствовал ее с радостной улыбкой, и девушка не могла не улыбнуться в ответ.
— Ваша племянница восхищает меня своей смелостью, — сказал испанец, обращаясь к Ринальдо. — Не каждый мужчина сейчас решается пускаться в плавание на одиночном корабле через Босфор, а она... — Родриго оглянулся на Веру, и от его горячего взгляда ее невольно бросило в дрожь. — Это удивительно, когда в столь прелестном женском облике таится такое мужественное сердце.
— Вы еще не обо всех ее подвигах наслышаны, — пробормотал Ринальдо. — Хотя, по-моему, Вероника уже достаточно проявила себя в роли корсара, пора ей взяться за другую роль.
— И я так думаю, а потому кое-что приготовил для сеньориты, — улыбнулся Родриго.
Заинтригованная его словами, Вера проследовала в дом. Сердце ее билось не менее учащенно, чем перед морским сражением.
В гостиной был богато накрытый стол со стеклянной и серебряной посудой. Вера опустила взгляд на свой просоленный волнами мужской костюм, на свои не слишком чистые и огрубевшие от корабельной жизни руки. Ее вид не соответствовал изысканной обстановке гостиной, и девушка это сознавала, а потому с невольной растерянностью оглянулась на Ринальдо, словно ища у него поддержки, на которую с детства привыкла рассчитывать. Однако сейчас Ринальдо хмурился и не смотрел в ее сторону. Зато Родриго, хлопнув в ладоши, объявил:
— Позвольте вам представить почтенную донью Эльвиру! Она служила дуэньей у моей кузины, пока та не вышла замуж. А теперь эта уважаемая дама следит за порядком в моем доме.
Вера оглянулась, удивившись, что не заметила появления в гостиной еще одного лица. Но, очевидно, представленная хозяином дама умела ходить плавной и неслышной походкой, какая была не присуща самой Вере.
Донья Эльвира оказалась пожилой сухопарой женщиной с некрасивым, но приятным лицом. Одета она была строго и скромно, но со вкусом. Присев в глубоком поклоне, дама поприветствовала гостей, а Родриго тут же пояснил:
— Донья Эльвира весьма опытна не только в хозяйственных делах, но и во всем, что касается одежды и манер знатных дам. Она поможет сеньорите Веронике привести себя в порядок после трудного пути.
Вера взглянула на Ринальдо, и он ей чуть заметно кивнул, словно давая согласие, после чего девушка проследовала за доньей Эльвирой в другую комнату.
Дама, казавшаяся весьма строгой с виду, повела себя приветливо и объяснила, что молодой сеньорите прежде всего следует помыться с дороги, а затем надеть женское платье и уложить волосы. Скоро рядом с пожилой дуэньей появилась молодая служанка, и они вдвоем захлопотали вокруг гостьи.
Для Веры была приготовлена ванна с теплой душистой водой, и, после того как девушка помылась и вытерлась мягкой тканью, донья Эльвира накинула на нее покрывало и повела в гардеробную, где гостью ожидало роскошное платье из красного шелка, украшенное кружевами и расшитое по лифу мелкими жемчужинками.
Вера с некоторым опасением надела непривычный наряд и, взглянув в круглое венецианское зеркало, не без смущения отметила, что глубокий вырез открывает ей даже ложбинку между грудей. Но донья Эльвира, не давая девушке опомниться, защебетала о том, что сеньорита от природы очень хороша, ей только надо больше следить за собой и не скрывать своих прелестей под грубой одеждой.
Вдвоем со служанкой дуэнья расчесала и красиво уложила еще немного влажные волосы Веры, прикрыв их легкой кружевной мантильей.
Наконец, внимательно оглядев «сеньориту» и, видимо, оставшись довольной результатом, донья Эльвира повела девушку в гостиную.
Здесь Вера сразу же убедилась, что опытная дуэнья не зря потрудилась над превращением необработанного алмаза в сверкающий бриллиант. Ринальдо, Родриго и присоединившийся к ним за это время Карло взглянули на девушку так, словно увидели перед собой ожившую статую. Ринальдо чуть не выронил кубок с вином, а Родриго, вскочив с места, опрокинул скамью.
Довольная произведенным впечатлением, Вера с улыбкой заметила:
— Донья Эльвира и впрямь разбирается в женских нарядах. Я вижу, вам понравилось это платье.
— Платье — только оправа для жемчужины, которая раньше скрывалась в раковине, а теперь засияла во всей красе, — заявил Родриго и, подойдя к девушке, подвел ее к столу и усадил в приготовленное для нее кресло. При этом, как ей показалось, он заглянул сверху в глубину ее выреза. Впрочем, Веру это не смутило, хотя она и бросила на него строгий взгляд через плечо. Он тут же сказал, словно объясняя свое нескромное любопытство:
— Какой у вас необычный медальон, сеньорита Вероника.
— Необычный? — переспросила она, слегка приподняв цепочку с украшением, к которому привыкла с детства и не разглядывала, поскольку почти всегда носила закрытую одежду, нередко мужскую.
— На нем, кажется, что-то написано, — заметил Родриго. — Наверное, ваше имя?
Впервые девушка обратила внимание на надпись с внутренней стороны медальона и медленно, по слогам, прочла:
— Примавера...
— Примавера? Весна? Должно быть, вас так называли в детстве? — спросил Родриго.
— Нет, это имя ее бабушки со стороны отца; она подарила Веронике медальон при рождении, — с некоторой поспешностью пояснил Ринальдо.
Карло бросил на него быстрый взгляд, а Вера с удивлением заметила:
— А ты никогда не рассказывал мне о моей бабушке, дядя.
— Что рассказывать? — пожал плечами Ринальдо. — У синьоры ди Торелло была такая же печальная судьба, как и у всей нашей семьи. Давайте говорить не о прошлом, а о будущем.
Карло тут же включился в разговор:
— Да, я бы хотел более подробно узнать о вашей поездке на Родос.
Но Вера почти не слушала разговоры мужчин, которые в другое время были бы ей весьма интересны, и мало притрагивалась к изысканным блюдам на столе, хотя еще совсем недавно ощущала голод. Все ее внимание было поглощено близким соседством Родриго, его восхищенными взглядами, звуком его бархатного голоса, в котором девушке чудился тайный призыв.
Вера не могла дождаться минуты, когда останется с испанцем наедине, чтобы можно было поговорить без свидетелей. А в том, что такой разговор состоится, она почти не сомневалась.
Наконец, через какое-то время в дом явился слуга купца Юлиана, сообщивший, что хозяин приглашает Ринальдо и Карло к себе для переговоров о торговой сделке.
Родриго передал Веру на попечение донье Эльвире, а сам вышел проводить гостей за порог. Уже у двери Ринальдо вдруг оглянулся и бросил на девушку пристально-тревожный взгляд, на который она ответила спокойной улыбкой, словно давая понять, что дядя зря волнуется за свою сильную и здравомыслящую племянницу.
Едва мужчины вышли, как донья Эльвира увела девушку во внутренние покои и показала отведенную для нее комнату с кроватью в алькове, застеленной роскошным покрывалом.
Вечерело, но до ночи было еще далеко, и Вера слегка удивилась, что дуэнья заранее привела ее в спальню, словно собиралась приготовить гостью ко сну. Решив, что так принято в здешних знатных домах, Вера ничего не сказала, лишь вопросительно взглянула на донью Эльвиру, ожидая ее пояснений. Но почтенная дама только поклонилась и с загадочной улыбкой выскользнула за дверь.
Вера пожала плечами и, оглядевшись вокруг, подошла к изящному столику, на котором стояла ваза с фруктами и кувшин с вином. Съев несколько виноградин, девушка рассеянно выглянула в полуоткрытое окно, из которого доносились пряные запахи южных цветов, и ей тут же захотелось погулять по саду.
Как всегда стремительная, она порывисто бросилась к двери и едва не столкнулась с вошедшим Родриго. Он придержал ее за плечи, заглядывая в глаза, а она, чуть отступив, спросила:
— Вы не ушли вместе с Ринальдо и Карло?
— Нет, я только проводил их до ворот. — Он слегка улыбнулся. — А вас нарочно оставил на попечение Эльвиры, чтобы Ринальдо и Карло были спокойны. Они ведь, наверное, все еще считают вас маленькой девочкой, которую нельзя оставлять наедине с молодым мужчиной.
— О нет, я вполне самостоятельна! — тряхнула головой Вера, и волосы ее, выбившись из-под заколки, рассыпались по плечам. — Я сама способна распоряжаться своей судьбой.
Лицо Родриго внезапно стало сосредоточенно-серьезным, во взгляде появился странный огонь, а в голосе прозвучали волнующие интонации затаенной страсти:
— Вероника, давай не будем играть в прятки, ведь мы не дети. За время нашей разлуки я понял, что люблю тебя. А сегодня, увидев, какая ты красавица в женском наряде, я окончательно потерял голову... Что ты мне на это скажешь?
Вера не смогла избежать ответа или слукавить и, облизнув пересохшие от волнения губы, тихо промолвила:
— Кажется, я тоже люблю тебя, Родриго.
В следующий миг он заключил девушку в объятия и поцеловал так страстно, что у нее перехватило дыхание. Ответив на его поцелуй, она тут же встрепенулась и невольно бросила взгляд на дверь, опасаясь появления каких-нибудь случайных свидетелей.
— Не бойся, сюда никто не войдет, — прошептал испанец, коснувшись губами ее уха. — Слуги в моем доме скромны и знают свое место, гостей я не жду. Что же касается твоего дяди и Карло, то, думаю, они пробудут у Юлиана допоздна, а потом еще могут засидеться в портовой таверне. Впрочем, если ты чего-то опасаешься, я запру дверь.
Он быстро метнулся к двери, запер ее, потом подошел к стоявшей посреди комнаты Вере и, подняв ее на руки, отнес в альков.
Она словно со стороны увидела себя лежащей на постели в объятиях Родриго и, вспомнив совет Ринальдо быть благоразумной, нашла в себе волю отстраниться от испанца и решительным голосом спросить:
— Кто я для тебя, Родриго? Может быть, случайная забава?
— Ты моя королева! Моя будущая жена! — ответил он пылко.
— Жена?.. — Вера затрепетала от радости. — А твои родители и родичи не станут возражать против брака с небогатой девушкой, сиротой, у которой нет никого, кроме дяди-корсара?
— Родители мои умерли, а родственники на меня не имеют влияния. Никто, кроме моего покойного дяди, Великого магистра Хуана Эредиа, не мог бы мне ничего приказать. Но он не стал бы возражать против племянницы благородного корсара, который действует с благословения ордена.
— Ты любил и почитал своего дядю Хуана Эредиа? — спросила Вера, вспомнив, что Родриго считают незаконным сыном великого магистра.
— Да. Он дал мне все, что я имею в этой жизни. Но перед смертью потребовал от меня клятвы верно служить ордену и в течение трех лет не заводить семью.
— Вот как?.. — Вера ощутила холодок неприятного удивления. — Значит, он не хотел, чтобы ты женился? Но почему?
— Не знаю. Может, надеялся, что я приму духовный сан. Но если в течение трех лет я на это не пойду — значит, мирская жизнь мне нужнее и я могу завести семью. Дядя так решил, и мне пришлось дать ему такой обет. Видишь, я честен с тобой и ничего не скрываю.
— Значит, мы три года не сможем пожениться? — опечалилась девушка.
— О, половина этот срока уже прошла, — улыбнулся Родриго, снова сжимая ее в объятиях.
— Осталось полтора... — прошептала Вера и невольно подумала о том, что такой страстный молодой мужчина, как Родриго, не сможет так долго обходиться без женщин.
Словно угадав ее мысли, Родриго вздохнул:
— Да, я не монах, и мне трудно будет выдержать это время без женской ласки. Особенно когда рядом буду видеть ту, которую желаю больше всех на свете... Что же мне делать?
— Ты называешь меня будущей женой и при этом собираешься спать с другими женщинами? — вскинулась Вера.
— Нет, совсем не так! Я хочу все свои желания утолять только с тобой! Мы обвенчаемся, когда закончится срок моей клятвы, а до этого... будем просто невенчанными супругами.
— То есть любовниками? — уточнила Вера.
— Тебя так пугает это слово? — Он наклонился, целуя ей грудь. — Или, может, тебя пугает близость с мужчиной? Ты еще невинна?
— Нет, — вздохнула Вера. — Несколько лет назад, когда я была беззащитной девчонкой, меня изнасиловали двое негодяев. И этот случай отвратил меня от мужчин, помешал стать настоящей женщиной...
Она замолчала, не решившись рассказать еще и о Луиджи. Родриго взял ее лицо в свои ладони и прошептал:
— Моя Грозовая Тучка... такая сильная и при этом уязвимая... Со мной ты забудешь о своем печальном опыте. Ты научишься брать и давать наслаждение. Что мешает нам стать близкими прямо сейчас? Ведь я люблю тебя, хочу!.. И ты меня хочешь... разве нет?
Он стал целовать ее все более страстно и требовательно, а его руки тем временем расстегивали ей платье, обнажая плечи и грудь. И в какой-то момент Вера вдруг ощутила, что весь мир, с его заботами, тревогами, страхами и предрассудками померк перед желанием любви и счастья, которое мог ей дать только этот мужчина. Лишь где-то в глубине сознания вдруг шевельнулась мысль о Ринальдо, о том, как стыдно ей будет перед ним за свое безрассудство, и Вера глухим от волнения голосом произнесла:
— Погоди, остановись... ты порвешь мне платье, и все догадаются о нашей связи... а я не хочу, чтобы дядя узнал.
— Но ведь ты говорила, что вполне самостоятельна, — напомнил ей Родриго. — А впрочем, можно сделать так, что Ринальдо не узнает... по крайней мере не сразу. А после он привыкнет, что мы вместе, и смирится. Главное, чтобы ты мне верила.
Родриго на минуту выпустил девушку из объятий, и она, вскочив с постели, непослушными пальцами расстегнула и сняла платье, оставшись в одной тонкой нижней рубашке. Повернувшись к Родриго, Вера увидела его уже совершенно обнаженным, похожим на античного бога. Он подошел к ней и, сняв с нее последнюю невесомую преграду между их телами, заключил девушку в объятия и увлек на постель.
— А если... если я забеременею? — вдруг спросила Вера в последнем проблеске благоразумия.
— О, не волнуйся, я достаточно опытен в этих делах. Один ученый медик подсказал мне несколько способов, как избежать зачатия. Но, если даже такое случится, я сразу же признаю нашего ребенка. А потом мы ведь все равно обвенчаемся, моя дорогая... — горячо шептал он между поцелуями.
— Я верю тебе, любимый...
Дальше все для нее происходило в тумане страстного безумия, после которого девушка еще долго не могла прийти в себя, обуреваемая противоречивыми чувствами. Да, она познала любовь, но вместе с этим сладостным познанием пришла и горечь сомнений. Удивленный ее неподвижностью и молчанием, Родриго наклонился к ней и шепотом спросил:
— Ты довольна? Тебе хорошо было со мной?
— Да... — Вера посмотрела на любовника влажно блестевшими глазами и коснулась рукой его лица. — Жизнь так ненадежна, опасна, и я могла бы умереть, не познав любви. Но, слава Богу, ты пришел в мою судьбу и принес мне любовь... Вот только... а благословили ли бы нас наши родители?
— Не думай об этом.
— Не буду. Но не могу не думать о своем возвращении в Монкастро. Я жила там с детства. Что скажут соседи, тетушка Невена, священник, когда узнают, какую жизнь я веду сейчас?
— Что нам за дело до них? И зачем тебе вообще возвращаться в Монкастро? Теперь твой дом в Константинополе. Мы будем здесь жить зимой, а весной, когда начинается судоходство на Черном море, мы с Ринальдо отправимся в один из черноморских городов. Но не в Монкастро, поскольку его расположение не очень подходит для корсарских рейдов. Нам нужна гавань в центре таврийского побережья, и мы решили, что подойдут Джалита или Луста — эти городки расположены в удобных бухтах.
— Значит, в теплое время года мы будем находиться в Таврике? Это меня радует. Мне нравится таврийская земля. Она мне как будто родная. Ты построишь для нас дом в Джалите или Лусте?
— Построю или куплю готовое строение, если таковое найдется.
— Как хорошо! Зима в Константинополе, лето — в Таврике! И все это время рядом с тобой, любимый! Да, я буду рядом с тобой и в радости, и в беде, и на пиру, и в сражении! И даже не думай отговаривать меня от морских походов! Я ведь не изнеженная девица и не благочестивая матрона! Я Вероника Грозовая Туча! Если ты полюбил меня такой, то не пытайся переделать, я другой не стану!
С этими словами она бросилась его целовать, и Родриго, восхищенный внезапным пылом еще совсем недавно настороженной и неопытной девушки, тут же ощутил новый прилив страсти, завершившийся неистовым любовным поединком.
Наконец, ближе к полуночи, утомленные любовники уснули. Вера была счастлива даже во сне: теперь она знала, что может быть настоящей женщиной, что она желанна и любима — любима тем мужчиной, которого любит сама. Мысленно она поклялась, что не отдаст Родриго никому на свете.
Однако после ночи любви для молодых людей наступило беспокойное утро. Они проснулись от громкого стука в дверь и не менее громких окриков. Вскочив на ноги, Вера заметалась, пытаясь в темноте найти свою брошенную где-то рубашку. Родриго был более спокоен и, натянув штаны, подошел к дрожавшей от ударов двери и прислушался.
— Вероника! Вероника, ты спишь? Откликнись! — звучало из коридора.
Вера вздрогнула, узнав голоса Ринальдо и Карло.
— Я здесь, я сплю! — отозвалась она ломким от волнения голосом.
— Открой нам! — потребовал Ринальдо.
— Но зачем? Что вам надо? — растерялась Вера.
— Ты там не одна! — крикнул Ринальдо. — Открой или мы выломаем дверь!
Вера нашла наконец свою рубашку и, поспешно натянув ее на свое голое тело, шепотом спросила у Родриго:
— Что будем делать?
— Придется открыть, — пожал он плечами. — Глупо скрываться, если мы с тобой и дальше собираемся жить вместе.
С этими словами он отодвинул засов и впустил в спальню взволнованных и почти разъяренных мужчин. Ринальдо ворвался первым, за ним последовал Карло, державший в руке светильник. Вера почувствовала от них запах вина и поняла, что, как и предполагал Родриго, они побывали в портовой таверне.
— Что это значит? — спросил Ринальдо, окидывая гневным взглядом Веру и Родриго. — Вы заперлись, чтобы провести вместе ночь? Объяснитесь, дон Родриго! Ваше гостеприимство заключается в том, чтобы соблазнить неопытную девушку?
Испанец не успел ничего ответить, как Вера, кинувшись вперед, заслонила его и объявила Ринальдо:
— Дядя, он меня не соблазнял! Я сама согласилась стать его возлюбленной и невестой!
— Невестой? Он сделал тебе предложение? — Ринальдо обернулся к Родриго. — А как же ваш обет, данный покойному магистру?
— Очень хорошо, дядя, что ты знаешь про этот обет, — ответила за возлюбленного Вера. — Родриго не может его нарушить, а потому наше венчание придется отложить на некоторое время. Но мы с Родриго не хотим жить порознь — тем более что судьба корсара ненадежна, в ней нет уверенности в завтрашнем дне.
— Ты хочешь сказать, что вы собираетесь сожительствовать, как любовники? — уточнил Ринальдо.
— Как невенчанные супруги, — поправил его Родриго и, став рядом с Верой, обнял ее за талию. — Я с самого начала был честен с вашей племянницей и не стал от нее скрывать, что мы не сможем обвенчаться сразу. Но жить мы будем вместе с этого дня — таково наше обоюдное решение.
— А вы не понимаете, дон Родриго, что такое сожительство оскорбительно для честной девушки? — запальчиво спросил Ринальдо. — Или вы думаете, что если она сирота, то ее некому защитить?
— Дядя, не ссорься с моим будущим мужем! — воскликнула Вера. — И не надо меня защищать, я не маленькая девочка и сама отвечаю за свои поступки! Если я решила жить с Родриго — значит, так оно и будет!
Ринальдо тяжело дышал, и чувствовалось, что он усилием воли пытается смирить свой гнев. Карло тронул его за плечо и тихо сказал:
— Пойдем, пусть они сами во всем разберутся. Вероника не из тех, кто учится на чужом опыте. Ей придется Пройти через свой.
Ринальдо бросил на Веру тяжелый взгляд исподлобья и сквозь зубы проговорил:
— А я-то надеялся, что ты благоразумная девушка и умеешь себя ценить. Дай Бог, чтобы его чувства к тебе оказались серьезнее, чем я думаю. — И, обратившись к Родриго, добавил: — А с вами, сеньор, после такого вашего поступка я бы не стал иметь дела, если бы не наша совместная клятва, данная ордену.
— Простите, мессер Ринальдо, что я не сдержал своих чувств к Веронике! — со смиренным видом сказал испанец. — Клянусь, вы очень скоро убедитесь, что я честный человек, и мы с вами будем искренними друзьями!
Ринальдо только вздохнул и, махнув рукой, вышел из комнаты, а вслед за ним и Карло.
Вера тотчас прильнула к возлюбленному и прошептала:
— Слава Богу, кажется, дядя смягчился. Ты подружишься с ним и с Карло, я уверена! Да разве можно долго гневаться на такого обаятельного человека, как ты? Даже я не смогла относиться к тебе сердито, а уж как старалась!
Родриго засмеялся, поцеловал Веру и прошептал ей на ухо:
— Грозовая Туча пролилась на меня счастливым дождем.
Зато Ринальдо, в отличие от Веры и Родриго, был далеко не в радостном настроении. Выйдя в сад, он подставил свое разгоряченное лицо порывам прохладного ночного ветра и глухим голосом пробормотал:
— Не верю, что этот надменный идальго всерьез любит Веронику... И, уж тем более, что он когда-нибудь женится на ней...
Карло, шедший следом за ним, со вздохом заметил:
— Я всегда тебе говорил, что ложь порождает множество несчастий — причем иногда с самой неожиданной стороны. Может, все сложилось бы иначе, если бы Вера знала правду о своем происхождении и не считала бы себя генуэзской аристократкой и твоей племянницей.
Ринальдо резко повернулся к другу:
— Опять ты все о том же! Ты дал мне клятву, что не скажешь Веронике правды о ее происхождении! А теперь тем более такая правда никому не нужна! Если испанец узнает, что Вероника... или Примавера — найденыш неизвестного рода и племени, то будет ее презирать и тогда уж точно не женится на ней. А я не хочу, чтобы Вероника испытала такое горькое разочарование.
— Ничего не поделаешь, она сама сделала свой выбор. Ей нравилось быть племянницей корсара, а теперь нравится быть возлюбленной корсара.
— Ее ли это выбор? Просто ничего другого жизнь не могла ей предложить. И я тоже...
— Ринальдо, хватит метаться и корить себя! Время все расставит на свои места. — Карло подтолкнул друга к дому. — Иди проспись, а утром многое для тебя будет в другом свете.
Часть третья
Аврелия
Глава первая
Родители Аврелии не часто ссорились между собой, но, если такое случалось, она приходила в полную растерянность и ей начинало казаться, что мир вокруг рушится и рассыпается на куски. Когда Аврелия была маленькой, то в такие минуты со слезами бросалась умолять мать и отца не ругаться; это действовало на них, и они умолкали, а после старались не показывать своих разногласий в присутствии дочери.
Повзрослев, девочка поняла, что ссоры в любой семье неизбежны и нельзя воспринимать их так остро. Она видела, что в других домах, даже очень почтенных, бывают куда более бурные столкновения, чем допускали между собой Марина и Донато. И все же Аврелия оставалась довольно чувствительна к семейным разногласиям — может, именно потому, что понимала: ее родители по-настоящему любят друг друга, а всякая грубость оскорбляет и принижает любовь — чувство, которое девушка в глубине души считала священным, хотя сама его еще не испытала.
Вот и в этот весенний день, вбежав в дом с букетом полевых тюльпанов, собранных у холма, Аврелия сразу же помрачнела, услышав сердитые голоса Марины и Донато. Раньше она бы, наверное, без промедления кинулась бы в родительскую спальню, чтобы прервать разгоравшуюся ссору, но сейчас что-то заставило девушку остановиться и прислушаться.
— И ты собираешься уехать сейчас, когда у меня плохие предчувствия? — упрекала мужа Марина. — Значит, поручение консула для тебя важнее, чем благополучие семьи? Однажды ты уже покинул дом ради подобного поручения, хотя я тогда была на сносях. И именно во время твоего отсутствия пропала Примавера, а у меня случились тяжелые роды, и после Аврелии я уже не могла иметь детей. Теперь ты снова нас покидаешь, хотя консул мог бы найти и другого посланца! У тебя вообще нет необходимости нести службу, нам вполне хватит доходов от наших земельных владений и от торговых кораблей!
— Ты хочешь, чтобы я превратился в домоседа-помещика или заурядного купчишку? — Донато старался говорить примирительным тоном, и все же в его голосе прорывалось недовольство. — Пойми, жена: я мужчина, я еще не старик и не калека, а потому должен заниматься деятельностью и иметь какое-то влияние в городе, а не ограничивать свою жизнь стенами собственного дома. Если я сделаюсь простым скучным обывателем, то скоро и тебе не буду интересен, уж поверь. Да и можно ли прожить в таком неспокойном городе, как наш, отгородившись от гражданских дел? Если уж Кафа стала моей второй родиной, то я должен служить для ее благополучия. Разве ты забыла, как еще три года назад татары разорили наш город? Да, Кафа восстановилась, как и всегда после подобных испытаний. Но ведь лучше не допускать, чтобы ее снова и снова проверяли на прочность! Если в ближайшее время какой-нибудь Едигей или Тохтамыш снова нападет на Кафу, то, боюсь, нам и нашим детям не удастся отсидеться даже в Подере ди Романо. Беда настигнет везде, если не трудиться над ее предотвращением.
— Но чем ты можешь помочь в этом деле? — с нотками раздражения спросила Марина. — Ехать в такую даль, в Московское княжество, только потому, что туда отправил своего посла хан Шадибек?
— Да, консул опасается переговоров крымского хана с московским князем. Генуэзские владения в Таврике сейчас слишком уязвимы, и нам непременно нужно знать, о чем будут переговоры Шадибека с князем. А кому же, как не мне, ехать в Москву? Ведь я бывал в тех краях, я знаю славянский язык... наконец, я женат на славянке. — В голосе Донато при последних словах почувствовалась улыбка.
Марина несколько секунд молчала, потом со вздохом заметила:
— Но это еще не повод, чтобы посылать тебя на такие опасные переговоры. Там тебя могут посчитать врагом и князь Василий Дмитриевич, и татарский мирза. И пользы от твоего вмешательства никакой не будет, только вред.
— Но я ведь еду туда не в качестве консульского посланника, а просто как купец. Буду ко всему прислушиваться, заводить знакомства с влиятельными людьми.
— Еще лучше! — нервно воскликнула Марина. — Ты едешь не как посланник, защищенный, по крайней мере, охранной грамотой консула, а как лазутчик, шпион, которого в любую минуту могут схватить и бросить в застенки!
— Да успокойся, тут нет никакого риска! Ведь мы с Романом будем заниматься торговыми делами у всех на виду, никто не заподозрит...
— С Романом?.. — у Марины даже голос прервался от волнения. — Ты хочешь и сына взять с собой? Мало тебе Примаверы, так ты и его подвергаешь опасности?
— Не забывай, что Роману почти двадцать лет, он очень деятельный юноша, и ему не хочется сидеть дома, под матушкиной опекой. Он жаждет себя проявить, хотя тебе об этом и не говорит. Знаешь, что он надумал? Плыть к родосским рыцарям, чтобы помогать им защищать Смирну, которую уже двадцать лет осаждают турки. А теперь кто-то из восточных купцов распустил слух, будто Смирну хочет захватить этот железный хромец — Тамерлан. И наш сын тут же загорелся жаждой морского крестового похода. Посуди сама: разве не безопасней будет Роману ехать со своим отцом в Москву, чем с компанией отчаянных юнцов плыть в Смирну?
— О боже... каков отец, таков и сын... И почему вы не созданы для спокойной жизни?.. Уехать сейчас, когда Аврелия вступила в пору юности и так нуждается в защите... А у меня после смерти матери и нашего мудрого Симоне даже хороших советчиков не осталось... Вдруг за время твоего отсутствия опять что-нибудь случится? Ведь я никогда этого не прощу ни себе, ни тебе...
— Клянусь, Марина, мы с Романом возвратимся осенью живые и невредимые. А за Аврелию тебе нечего бояться. Она благоразумная девушка и послушная дочь.
— Но ей только шестнадцать лет, а в этом возрасте девушке способен вскружить голову какой-нибудь красивый или сладкоречивый проходимец. Ведь она может встретить такого в любую минуту! Я даже предстоящего праздника святого Георгия боюсь! Повторяю: предчувствие мне подсказывает, чтобы ты не уезжал!
— Но моя поездка — дело решенное. А что касается Аврелии, то у нее хватит здравого смысла, чтобы самой оценить любого поклонника. Ведь она же отвергла ухаживания этого Бальдасаре Гамацо, который так не понравился тебе, да и у меня не вызвал доверия. Хотя другая девушка, менее рассудительная, могла бы не послушаться родителей и настоять на своем просто из упрямства и сумасбродства. Будь на месте Аврелии Примавера, я бы, может, и волновался. Но за Аврелию можно быть спокойным: она тебя никогда не огорчит.
Однако похвала отца невольно огорчила саму Аврелию. Девушка даже рассыпала часть цветов из своего букета и, не слушая больше разговор родителей, ушла к себе в комнату. Она давно догадывалась, что пропавшая шестнадцать лет назад Примавера была любимицей Донато, и даже своенравность и упрямство старшей дочери ему по-своему нравились. А вот Аврелия была совсем другая — не из-за врожденных свойств натуры, а из-за того воспитания, которое с согласия отца дала ей мать. Марина после исчезновения Примаверы буквально тряслась над детьми, не позволяя им сделать ни одного неосторожного шага. Но если Роман, как мальчик, все же сумел выбиться из-под материнской опеки, то Аврелии это не удалось. Марина заботилась о ее воспитаний, образовании и хозяйственных навыках, но совершенно ограждала девочку от занятий, в которых видела какую-то опасность для нее. Она не разрешала Аврелии ездить верхом, взбираться на горы, плавать по морю даже в тихую погоду, не позволяла одной гулять за пределами поместья Подере ди Романо. А когда семья Латино пребывала, как этой весной, в своем кафинском доме, девушка почти не появлялась на улицах города без сопровождения. Марина стремилась все узнать о подругах дочери и редко отпускала ее к ним в гости.
Самой близкой подругой Аврелии — и единственной, которую по-настоящему одобряла Марина, была Кириена — девушка из греко-готской семьи Триволис, хорошо знакомой с семьей Латино. А когда стало заметно, что Кириена и Роман питают друг к другу симпатию, Марина уже готова была видеть в Кириене будущую невестку, а потому без опасений отпускала с ней Аврелию даже на городские праздники.
Зато другая девушка, упорно набивавшаяся в подруги Аврелии и Кириене, совсем не нравилась синьоре Латино. Это была Раиса, дочь корабельного мастера Ореста и Зои — бывшей злосчастной подруги Марины. Аврелия догадывалась, что мать не приемлет Раису именно из-за Зои: какие-то неприятные и тяжелые воспоминания отвращали синьору Латино от всего, что было связано с ее бывшей подругой. А год назад Зоя умерла от лихорадки, но перед смертью позвала к себе Марину и исповедалась в своем давнем тайном грехе. После этого Марина пришла домой бледная, как стена, долго молчала, а потом разразилась бурной истерикой. Пришлось позвать ее брата Георгия, ставшего священником, и он привел с собой монаха-целителя, который заговором и наложением рук успокоил безутешную женщину. Придя в себя, Марина передала слова Зои, открывшей тайну исчезновения Примаверы. Оказывается, Зоя всю жизнь мучилась угрызениями совести, но боялась признаться подруге, что помогла Нероне выкрасть ее дочь. К тому же Зою не отпускал страх перед новым появлением зловещего генуэзца, с которым она когда-то заключила роковую сделку. Но незадолго до своей смерти Зоя почему-то поняла, что Нероне уже нет в живых, а тайну нельзя уносить с собой в могилу, и во всем покаялась перед бывшей подругой.
«Я чувствовала, что девочка моя жива! — повторяла Марина сквозь слезы. -- Я никогда не могла смириться со смертью Примаверы. Но теперь не знаю, что было бы лучше для нее: утонуть в море или быть проданной в рабство». «Малышку Примаверу невозможно представить рабыней», — сказал тогда Донато, на которого вести из прошлого тоже произвели тяжелое впечатление.
Когда Аврелия узнала всю правду об исчезновении своей старшей сестры, ей многое стало ясно. Конечно, она разделяла грусть родителей, но вместе с тем девушке было обидно и за себя; ей казалось, что родители, особенно отец, невольно сравнивают ее с Примаверой, которая, судя по всему, была бойкой и своенравной непоседой. Может, тем она их и умиляла, но младшей дочери они не позволили стать такой. Аврелию с детства приучили к мысли, что родителей, особенно мать, нельзя огорчать и тревожить капризами, плохим поведением, дерзкими и неосторожными поступками. Девочка любила родителей больше себя, а потому согласилась ради спокойствия матери смирять свой нрав и порой поступаться своими желаниями. Ее хвалили, но в то же время Аврелия чувствовала, что, если бы старшая дочь не исчезла, то, конечно, сейчас она бы первенствовала в семье.
Зато у бабушки Таисии, умершей два года назад, Аврелия была любимицей — может, потому, что внешностью очень напоминала Марину. «Наша кровь, славянская, — иногда шептала Таисия, прижимая девочку к себе. — Роман и Примавера в отца пошли, а ты вся в мать — и лицом, и статью. Разве что глаза отцовские, южные».
Подрастая, Аврелия все чаще смотрела на себя в зеркало и тоже отмечала свое большое сходство с матерью: те же миловидно-округлые черты лица, тонкий гибкий стан, золотистые волосы. И на этом нежном лице, белую кожу которого чуть оттенял легкий румянец, выделялись жгучие черные глаза, обрамленные густыми темными ресницами. Ей говорили, что она красива, и это не могло не льстить юной девушке. Но слышала она и о том, что Примавера тоже была хорошенькой и могла бы вырасти настоящей красавицей, только похожей скорее на отца, чем на мать. «Наверное, у моей сестры лицо было бы правильным, как у римской статуи, а у меня вздернутый нос и пухлые губы», — думала Аврелия, разглядывая себя в зеркало. Впрочем, она не огорчалась из-за «неправильности» своих черт, так как уже понимала, что тоже хороша и привлекательна.
Едва у Аврелии начали появляться поклонники, как Марина еще строже стала следить за девушкой. Она решила, что рядом с ее дочерью должен быть только очень умный, надежный и состоятельный человек — такой, который защитит Аврелию даже в самые трудные времена и в самых жестоких испытаниях. Аврелия же еще не загадывала так далеко и ни в кого всерьез не влюблялась, а потому не спорила с матерью.
Когда пару месяцев назад девушке начал уделять повышенное внимание некий приезжий генуэзец Бальдасаре Гамацо, Марина отнеслась к нему с подозрением, да и Донато он почему-то не понравился. Что же касается самой Аврелии, то она была невольно польщена ухаживаниями Бальдасаре — молодого красавца, который сам себя называл богатым наследником знатного генуэзского рода. Но Донато сомневался в его происхождении и говорил: «Если он и вправду богат и знатен, то зачем поехал искать счастья в отдаленных генуэзских колониях? В Кафу обычно едут либо люди, обделенные судьбой, либо отъявленные авантюристы». Марина, подтверждая слова мужа, отмечала, что никому из соседей в точности не известно, кто таков, откуда родом и чем торгует этот самый Бальдасаре Гамацо. Аврелия не стала спорить с родителями, когда они дали понять Бальдасаре, что он нежелательный гость в их доме. Может, девушка и не согласилась бы с ними так легко, если бы красивый генуэзец затронул ее сердце. Но кроме обычного женского тщеславия, этот поклонник никаких чувств в ней не пробудил. Причем Аврелию, в отличие от родителей, не отпугивала сомнительность его происхождения; ей не нравилось в нем другое — слишком наглый раздевающий взгляд и вульгарные замашки, которые пробивались сквозь показную почтительность генуэзца. Ей казалось, что Бальдасаре смотрит на нее, да и на других девушек, как-то слишком уж оценивающе, и это ее настораживало. «Он похож на лошадника, выбирающего породистую кобылу, а не на благородного нобиля», — сказала она однажды Кириене.
Генуэзец, отвергнутый семьей Латино, на какое-то время исчез, а сейчас, перед праздником святого Георгия, вновь появился в городе и, встретив на улице Аврелию с Кириеной и увязавшуюся за ними Раису, преградил девушкам дорогу и с нахальной улыбкой воскликнул:
— Приветствую первых красавиц Кафы!
Слова его соответствовали действительности, поскольку и стройная золотоволосая Аврелия, и Кириена, с ее ладной фигурой и красивым, ярким лицом в обрамлении темно-русых волос, были очень хороши и вполне могли считаться первыми красавицами Кафы. Но тон и ужимки Бальдасаре так покоробили девушек, что они едва удостоили его взглядами, а отойдя на некоторое расстояние, еще и высмеяли плебейские манеры генуэзца. Зато Раиса нашла Бальдасаре весьма привлекательным мужчиной и даже несколько раз оглянулась ему вслед. Дочь покойной Зои была младше Аврелии и Кириены на год, но, несмотря на свой юный возраст, проявляла заметный интерес к мужскому полу и, кажется, уже имела некоторый любовный опыт. Природа не наделила Раису ни красивым лицом, ни стройной фигурой, но девушка старалась восполнять недостатки своей внешности модной одеждой и кокетливыми манерами. Так, она одной из первых в Кафе стала носить высокий остроконечный чепец — эннин, похожий на сахарную голову. Этот головной убор, недавно введенный в моду французской королевой Изабеллой Баварской, Аврелия находила смешным, похожим на шутовской колпак, зато Раиса, которая была маленького роста, в таком «колпаке» казалась выше. Корабельный мастер Орест, отец Раисы, овдовев, потакал многим прихотям дочери, позволял ей одеваться на свой вкус и, наверное, не стал бы противиться, если бы она самолично выбрала себе жениха. Подумав об этом, Аврелия со смехом сказала Раисе:
— Если красавчик Бальдасаре пришелся тебе по нраву, то постарайся потанцевать с ним на празднике святого Георгия! Кажется, он не прочь найти себе в Кафе жену.
Аврелия понимающе переглянулась с Кириеной. Они обе замечали, что Раиса давно поглядывала на Романа, хотя он никогда не воспринимал ее всерьез. А накануне отъезда Донато с сыном в Москву было объявлено о помолвке Романа и Кириены, после чего Раиса уже не могла питать каких-либо надежд сблизиться с семьей Латино. И все-таки она не перестала навязываться в подруги Аврелии и Кириене, очевидно, считая, что дружба с одними из красивейших девушек Кафы сделает и ее более заметной в городе.
Когда отец и брат уехали, мать повела Аврелию в церковь Святого Стефана, где они долго молились о благополучной дороге и счастливом возвращении своих близких. И, хотя в семье Латино дети исповедовали католическую веру, а церковь Святого Стефана была православной, Марина все же иногда приводила сюда дочь, объясняя, что иконы и фрески в этой церкви имеют чудодейственную силу, так как написаны великим художником Феофаном. Бывала Аврелия и в армянской церкви Святого Саркиса, где правил службу Георгий, брат Марины по матери. Аврелию особенно привлекал скрипторий, которым славился храм Святого Саркиса. Здесь монахи не только переписывали книги, но и создавали искусные миниатюры и гравюры. Дядя Георгий, поощрявший тягу племянницы к книгам, позволял ей приходить в скрипторий и обучаться каллиграфии и рисованию.
Именно потому, что в Кафе были церкви разных конфессий и Аврелии разрешалось их посещать, девушка выросла не только любознательной, но и убежденной в том, что любовь к Богу как к истине гораздо важнее различий в религиозных обрядах и подчиненности. Веротерпимость ее католическо- православной семьи естественным образом сочеталась с веротерпимостью Кафы.
И предстоящий праздник святого Георгия — героя и мученика, равно чтимого христианами западного и восточного обрядов, был убедительным тому подтверждением. К этому дню готовились, его радостно отмечали все, кто населял многоликий город: греки, армяне, готы, татары, грузины, славяне, черкесы, евреи, венгры. И, разумеется, итальянцы, главным образом генуэзцы, правившие колонией. К началу пятнадцатого века они уже находились здесь в меньшинстве по сравнению с другими народами, и все же власть в Кафе принадлежала генуэзскому консулу, в его распоряжении была казна, солдаты, полицейские, стражники, чиновники, а также цитадель с ее неприступными стенами и запасами оружия. И жизнь города уже не один век подчинялась строгому распорядку, который определялся Уставом Кафы и постановлениями Генуи. Поэтому немногочисленные латиняне были в городе наиболее заметны, поскольку либо занимали влиятельные должности, либо были богатыми купцами и землевладельцами.
Аврелия гордилась тем, что по отцу принадлежит к итальянскому нобилитету, а по матери — к славянскому княжескому роду. И Хотя девушке не свойственны были сословные предрассудки, все же фамильная гордость, внушенная ей с детства, проявлялась в ее манере держаться, вскидывать голову и с презрением смотреть на людей грубых и наглых, которых она называла плебеями. Может, и красавчик Бальдасаре не очаровал ее именно потому, что она причислила его к плебеям.
Впрочем, отвергнув Бальдасаре, Аврелия не могла не думать о других возможных женихах, что было естественно для шестнадцатилетней девушки.
А праздник святого Георгия, с его музыкой, танцами и увеселениями, как раз предоставлял возможность молодым людям и девушкам познакомиться и приглядеться друг к другу.
Конечно, под бдительным надзором матери Аврелии это сделать было бы непросто, но после отъезда мужа и сына Марина немного приболела и на празднество не пошла, отпустив дочь с Кириеной. Разумеется, она была уверена в благоразумии дочери и ее подруги, ставшей к тому же невестой Романа, только боялась, что во время праздничных гуляний девушки могут натолкнуться на лихих людей, действующих под благообразной личиной мирных купцов и христиан.
Среди таких людей, конечно, подразумевались и генуэзские корсары, способные ради выгоды на любой безбожный поступок вплоть до похищения девушек и продажи их туркам. Аврелия помнила строгие наставления духовника своей матери, ныне уже покойного греческого священника отца Панкратия, который осуждал даже благородных по-своему корсаров-иоаннитов, уважаемых в христианском мире.
В последнее время по городу ходили слухи об отважных рейдах неких родосских рыцарей против турецких пиратов, хозяйничавших в Черном море. Эти рыцари-корсары не трогали христианские корабли, потому кафинские судовладельцы могли их не опасаться.
Зато другие слухи были довольно зловещими: поговаривали о какой-то женщине — предводительнице корсаров до имени Вероника Грозовая Туча. Нашлись купцы и моряки, уверявшие, что видели эту пиратку собственными глазами и были свидетелями того, как она грабит все корабли подряд — и мусульманские и христианские, да еще и забирает в плен молодых и красивых мужчин.
Аврелия не верила этим слухам, считая их досужими домыслами, но нашлось немало людей, которые вполне серьезно толковали о таинственной морской ведьме с волосами горгоны Медузы.
Отношение к корсарам у Аврелии вообще было двойственное как и у многих кафинцев. В городе, богатевшем в основном за счет морской торговли, купцы нередко совмещали коммерческие экспедиции с корсарскими рейдами, а купеческие суда при необходимости быстро переоснащались для военных нужд. В дальних морских походах любой купец поневоле становился воином и держал при себе на случай нападения группу хорошо подготовленных и вооруженных людей. На море часты были стычки генуэзцев не только с турками, но также с венецианцами и греками, а иногда вспыхивали настоящие морские войны между кланами генуэзских нобилей. Аврелия запомнила, как однажды отец сказал матери: «Корсары не хуже и не лучше всех других охотников за богатством: они выберут войну, если она сулит им доходы более высокие, чем те, что могут быть получены в мирных условиях».
Девушка была наслышана о подвигах генуэзских капитанов, не раз отстаивавших Кафу и ее торговые пути. Еще живы были моряки, помнившие знаменитый поход старого морского волка Симоне ди Кварто, который, вооружив семь торговых галер, разгромил отряд пиратов Синопа, состоявший из двенадцати галер и нескольких других кораблей. Тот рейд был предпринят в ответ на действия синопского эмира, предательски захватившего несколько генуэзских галер и вырезавшего их экипажи. А через двадцать лет после подвига Симоне ди Кварто, когда пиратский флот Синопа восстановился и совершил новое нападение на Кафу, генуэзцы снарядили в Кафе и Галате боевые галеры и, настигнув синопскую эскадру, нанесли ей сокрушительное поражение. Но воевали они не только с мусульманами, а и с христианами за владение Босфором, через который шла черноморская торговля.
Разумеется, отвага этих полукупцов-полукорсаров объяснялась прежде всего их корыстными интересами, но, рискуя в сражениях ради собственной выгоды, они одновременно приносили пользу Кафе. Да и трудно было, живя в морском торговом городе, разобраться, чем отличаются корсары от авантюристов-удальцов, искателей удачи, которых итальянцы называли словом, заимствованным у татар — казаки. В семье Латино не раз вспоминали подобного удальца по имени Лукино Тариго, прошедшего некогда на своей фусте через Керченский пролив, Азовское море, реки Дон и Волгу в Каспийское море и грабившего все встречные корабли. И, хотя благонравием и бескорыстием этот пират не отличался, все же родители Аврелии отзывались о нем с теплотой, поскольку в их судьбе он сыграл совсем не плохую роль.
А еще девушка знала, что ее отцу в молодости пришлось побывать и корсаром, и наемным воином, чего он не скрывал, хотя старался не говорить об этом с дочерью.
Таким образом, Аврелия, как истинное дитя своего города и своей семьи, не относилась ко всем корсарам одинаково, а делила их на «честных» и «безбожных».
И сейчас, готовясь к празднику, она, вопреки предостережениям матери, даже хотела познакомиться с кем-нибудь из этих ловцов удачи — разумеется, с теми, кого можно было отнести к разряду «честных». Люди, проводившие жизнь в путешествиях и приключениях, вообще были интересны девушке, выросшей под крылом родителей, ограждавших ее от всего беспокойного и опасного.
Любопытство Аврелии подогревалось еще и слухами о том, что на днях консул принял у себя капитанов, имевших корсарское свидетельство от ордена иоаннитов. Впрочем, как говорили соседи по кварталу, вряд ли представители родосских рыцарей захотят посетить городской праздник; скорей всего, они уже отплыли из Кафы в свою корсарскую гавань, которая, по слухам, располагалась где-то близ Горзувиума.
Весенний день святого Георгия выдался, на радость горожанам, солнечным и ясным, но при этом не знойным. С утра толпы кафинцев спешили в храмы на торжественные богослужения, а затем — к Кайгадорским воротам, откуда начиналась праздничная церемония, возглавляемая консулом. Аврелия и Кириена в сопровождении двоих слуг тоже отправились посмотреть на важное шествие, хотя их больше интересовали увеселения и турниры, которые должны были начаться после полудня. За девушками тут же увязалась Раиса, одетая в ярко-оранжевое платье со смелым вырезом на груди и складчатым шлейфом, который девушке приходилось придерживать рукой, чуть открывая при этом ноги в остроносых башмачках.
Аврелии ради праздника тоже было позволено модно и даже кокетливо одеться, и она заранее позаботилась о своем наряде. Шелковое платье малинового цвета поверх голубоватой камизы было перехвачено чуть выше талии широким темносиним поясом с серебряной пряжкой и подчеркивало стройные линии девичьей фигуры. К пряжке мысом спускался от плеч воротник, расшитый серебряной нитью, такая же вышивка была и на пышных манжетах, которыми заканчивались узкие рукава. Свои светлые волосы, заплетенные в свободную косу, Аврелия не стала украшать чепцом или сеткой, а лишь надела на них серебристый обруч, из-под которого на виски и уши ниспадали легкие игривые локоны, подчеркивавшие девическую нежность лица. Ее декольте в форме трапеции, суживающейся книзу, было не столь глубоким, как у Раисы, поэтому фамильный медальон на цепочке прятался под платьем, зато на виду сияло жемчужное ожерелье, которое изящным кольцом охватывало высокую шею девушки и сочеталось с жемчужными подвесками серег.
Кириена тоже оделась богато, но более строго: ведь она теперь была невестой уехавшего в далекие земли купца-воина, и на празднике, в отличие от Аврелии, хотела лишь наблюдать за веселыми торжествами, но не привлекать внимания молодых горожан. Она сразу же заявила подруге, что не будет принимать участия в танцах, но Аврелия ей ответила, что это излишняя строгость, и даже самый ревнивый жених не имеет права осуждать девушку за веселье на главном городском празднике. Впрочем, Кириена грустила без Романа не по обязанности, а по велению сердца, и это еще больше располагало Аврелию к ее лучшей подруге.
Пока длились шествия, конные скачки и торжества возле Дворца Коммуны, слуги неотступно следовали за девушками, но потом, когда на улицах появились виночерпии с бочками вина, стали заметно отставать. Вино и угощение на празднике оплачивалось из городской казны, и это не могло не привлекать простых горожан. Скоро изрядно охмелевшие слуги Аврелии и Кириены уже распевали песни в толпе, окружившей уличных фигляров. Девушки были только довольны тем, что избавились от надзора, и, хихикнув, побежали на площадь перед фонтаном, где начинались танцы.
Здесь все уже было украшено гирляндами и цветными флажками, на помосте расположились музыканты с трубами, флейтами, лютнями, виолами и тамбуринами. По другую сторону от фонтана была отгорожена площадка для игрищ: горожане там соревновались в беге с перепрыгиванием через сложенные на земле палицы, в метании маленьких дротиков в круглые мишени, в драке на деревянных мечах. Это были шуточные состязания простонародья, а настоящий турнир, в котором принимали участие солдаты и конные стражники из свиты консула, должен был начаться немного позднее и в другом месте.
Подруги появились на площади, когда уже заиграла музыка и начался первый или второй танец. К Аврелии сразу же подбежал Филипп — сын купца из квартала Айоц Берд, живший рядом с домом Таги. Этого юношу Аврелия знала с детства, а потому танцевала с ним, не опасаясь ни сплетен, ни подвохов. Она догадывалась, что нравится Филиппу, но сама не испытывала к нему никаких чувств, кроме шутливо-дружеских.
Кириена, как и обещала, остановилась в стороне, не принимая участия в танцах. Рядом с ней крутилась Раиса, высматривая, очевидно, Бальдасаре.
Потом Аврелия потеряла из виду подругу, а Филиппа окликнул кто-то из его приятелей. И как раз в этот момент к Аврелии направился человек, встречи с которым она хотела бы избежать. Это был некто Ошин — сын купца Варадата Хаспека, когда-то пытавшегося стать женихом Марины. Теперь сын, словно переняв эстафету у отца, принялся так же преследовать Аврелию, как некогда Варадат преследовал ее мать. Внешность и повадки Ошина были Аврелии до крайности неприятны, и она пожалела, что, подобно некоторым горожанам, не пришла на праздничное гулянье в маске — это помогло бы ей скрыться от назойливого поклонника. Теперь же оставалось только спасаться бегством сквозь толпу.
И вдруг, кинувшись в сторону от Ошина, Аврелия лицом к лицу столкнулась с незнакомцем, заставившим ее на какой-то миг забыть обо всем на свете. Он показался девушке воплощением той благородно-мужественной красоты, которая порою грезилась ей по ночам, когда в девичьи сновидения являлся молодой и прекрасный бог, открывавший ей таинство объятий и поцелуев. Аврелия знала, что это грешные сны и тот бог был языческим, античным, но отделаться от очарования ночных грез не могла. И вот теперь герой ее сновидений стоял перед ней, и она замерла на бегу, глядя в его сверкающие глаза. Впрочем, через несколько мгновений она все-таки опомнилась и осознала, что на нее смотрит вполне земной человек, молодой мужчина, по виду приезжий. В одежде и во всем его облике угадывался некий аристократизм, не свойственный большинству местных купцов. Синий камзол ладно облегал его стройную фигуру с широкими плечами и узкой талией, белый воротник подчеркивал загорелую кожу лица и шеи. Незнакомец был без шапки, и густые черные волосы, кольцами падавшие на лоб, только усиливали его сходство с романтическими героями эллинских и латинских мифов.
Аврелия уже начала чувствовать себя неловкой и растерянной девчонкой, как вдруг молодой человек поклонился и спросил:
— Сеньорита, не соблаговолите ли подарить мне танец?
Незнакомец говорил с легким испанским акцентом, и девушка убедилась, что он приезжий. Она уже хотела протянуть ему руку и войти с ним в круг танцоров, как вдруг сбоку на нее налетел Ошин и громогласно заявил:
— Я первый решил пригласить эту девушку на танец!
Аврелия с досадой взглянула на него и пожала плечами:
— Это ты решил, но я не давала тебе согласия!
Ошин растерялся, но лишь на миг, а в следующую секунду уже кричал, привлекая внимание толпы:
Читать бесплатно другие книги:
