Истории, рассказанные у камина (сборник) Дойл Артур

Человек с часами

Многие еще помнят необычную историю, которая весной 1892 года под названием «Загадка Рагби» долго не сходила со страниц ежедневных газет. Это происшествие случилось в исключительно спокойное время всеобщего затишья и потому привлекло к себе намного больше внимания, чем заслуживало, но объясняется это тем, что публика увидела в нем то сочетание причудливого и трагического, которое больше всего волнует воображение обывателя. Впрочем, интерес к этому делу поутих, когда после нескольких недель не принесшего никаких результатов расследования стало понятно, что объяснения этих поразительных фактов в обозримом будущем не предвидится, и с того времени трагедия эта пополнила собой мрачный список необъяснимых преступлений, так и оставшихся нераскрытыми. Однако полученное недавно сообщение (достоверность которого не вызывает сомнения) пролило новый яркий свет на эту загадку. Прежде чем поведать о новом развитии событий, читателю, пожалуй, следует напомнить суть дела и помочь восстановить в памяти необыкновенные факты, на которых будет основываться рассказ. Вкратце факты таковы…

В пять часов вечера 18 марта указанного года с лондонского вокзала Юстон отошел поезд на Манчестер. День был дождливый и ветреный, ближе к вечеру непогода усилилась, так что среди пассажиров были только те, кого гнала в дорогу необходимость. На этом поезде обычно возвращались домой работающие в Лондоне манчестерцы. Поезд был для них удобен тем, что по пути делалось всего три остановки и на дорогу уходило в общей сложности всего четыре часа двадцать минут. Поэтому, несмотря на не подходящее для путешествий время, в тот вечер, о котором идет речь, в поезде почти не оставалось свободных мест. Кондуктором поезда был старый служащий железнодорожной компании, можно сказать, ветеран, который двадцать пять лет проработал на этом месте без единого замечания или жалобы. Звали его Джон Палмер.

Станционные часы вот-вот должны были пробить пять, кондуктор уже собирался подать сигнал к отправлению машинисту, но тут его внимание привлекли двое припозднившихся пассажиров, которые торопливо шагали по платформе. Один из них, человек необычайно высокого роста, был одет в длинное пальто с каракулевым воротником и манжетами. Как я уже говорил, вечер был неспокойный, и высокий теплый воротник рослого путешественника был поднят, чтобы защитить его горло от пронизывающего мартовского ветра. Насколько мог судить проводник после столь беглого осмотра, этому человеку было от пятидесяти до шестидесяти лет, но он не утратил юношеской подвижности и энергичности. В одной руке он нес коричневый кожаный саквояж. Рядом с ним шла леди, высокая и стройная, которая шагала так быстро, что спутнику ее приходилось то и дело ее нагонять. На ней был длинный горчичного цвета плащ, черная, плотно сидящая на голове шляпа без полей и темная вуаль, скрывавшая половину лица. Эта пара вполне могла сойти за отца с дочерью. Они быстро шли вдоль вагонов, заглядывая в окна, пока их не догнал кондуктор, Джон Палмер.

– Сэр, поторопитесь, поезд отправляется, – сказал он.

– Нам первый класс, – ответил мужчина.

Кондуктор повернул ручку ближайшей двери. В вагоне, который он открыл, сидел маленький человек с сигарой во рту. Его вид, должно быть, чем-то привлек к себе внимание кондуктора, поскольку впоследствии он смог описать его и был готов опознать. Это был мужчина лет тридцати четырех – тридцати пяти, в костюме из какой-то серой ткани, у него был острый нос, напряженный взгляд, красное обветренное лицо и короткая черная бородка. Мужчина взглянул на открывшуюся дверь. Высокий господин в пальто замер с одной ногой на ступеньке.

– Это купе для курящих. Леди не выносит табачного дыма, – сказал он, повернувшись к кондуктору.

– Хорошо, тогда прошу сюда, сэр! – сказал Джон Палмер. Он захлопнул дверь купе для курящих, открыл соседнее купе, в котором никого не было, и помог путешественникам побыстрее войти. В ту же секунду он дунул в свисток, и колеса поезда пришли в движение. Мужчина с сигарой что-то сказал медленно проплывающему за окном проводнику, но слова его потерялись в суете отправления. Палмер дождался своего вагона, запрыгнул на подножку и больше об этом эпизоде не думал.

Через двенадцать минут после отправления поезд достиг станции Виллзден-Джанкшн, где и совершил первую очень короткую остановку. Проверка билетов показала, что никто из пассажиров в это время не сошел и никто не сел в поезд. Кроме того, никто не видел, чтобы кто-нибудь выходил на платформу. В 5:14 экспресс снова тронулся и достиг станции Рагби в 6:50 с пятиминутным опозданием.

В Рагби обслуживающий персонал станции обратил внимание на то, что дверь одного из купе первого класса открыта. Осмотр этого и соседнего купе выявил удивительную картину.

Купе для курящих, которое занимал невысокий краснолицый бородач, оказалось пустым. Кроме выкуренной наполовину сигары, в нем не было никаких следов совсем недавно находившегося здесь пассажира. Дверь этого купе была закрыта. В соседнем купе, которое и привлекло к себе внимание, также не оказалось никого, ни джентльмена в пальто с каракулевым воротником, ни его спутницы. Все трое пассажиров исчезли. Но на полу второго купе, в котором ехали высокий господин и леди, лежал молодой человек элегантной наружности, одетый по последнему слову моды. Ноги его были согнуты, колени торчали вверх. Головой он упирался в противоположную дверь, а локти покоились на обоих сиденьях. Через его сердце прошла пуля, и умер он, скорее всего, мгновенно. Никто не видел, чтобы этот человек садился в поезд, и билета в его карманах обнаружено не было, так же как и никаких пометок на белье, документов или каких-либо других личных вещей, которые могли бы помочь установить его личность. Кто это был, каким образом он попал в вагон и как встретил свою смерть, оставалось такой же загадкой, как и судьба трех пассажиров, которые полтора часа назад выехали в этих двух купе из Виллздена.

Я упомянул, что никаких вещей, которые могли бы помочь опознать неизвестного, не было, но на самом деле этот молодой человек имел одну особенность, которая вызвала живое обсуждение в прессе. При нем было найдено ни много ни мало шесть дорогих золотых часов: трое в разных карманах его жилета, одни в маленьком кармашке бокового кармана, другие в нагрудном кармане и еще маленькие часы на кожаном ремешке красовались на его левом запястье. Первое приходящее на ум объяснение, что человек этот вор, а часы – его добыча, опровергается тем фактом, что все шесть часов были американского производства. В Англии такие часы встречаются очень редко. На трех было клеймо рочестерской часовой компании, одни были изготовлены в Элмайре{318} мастером по фамилии Мейсон, на одних вообще отсутствовали знаки, а самые маленькие, украшенные драгоценными камнями и узорами, были произведением нью-йоркской компании «Тиффани»{319}. Кроме часов в карманах убитого нашли следующие предметы: складной нож со штопором и рукояткой из слоновой кости, изготовленный фирмой «Роджерс» в Шеффилде{320}; маленькое круглое зеркальце диаметром в один дюйм; сезонный билет в театр «Лицеум»{321}; серебряный коробок, полный восковых спичек; портсигар коричневой кожи с двумя черутами{322}; а также два фунта четырнадцать шиллингов наличными. Следовательно, было очевидно, что, каковы ни были бы мотивы убийства, ограбление не входило в их число. Как уже говорилось, на новом белье убитого ярлычков не было, на его верхней одежде имя портного не значилось. По виду это был молодой человек, невысокий, гладко выбритый, с тонкими чертами лица. На одном из его передних зубов красовалась золотая пломба.

Как только стало известно о трагедии, сразу же проверили билеты всех пассажиров и пересчитали количество самих пассажиров. Обнаружилось три лишних билета, ровно по количеству пропавших путешественников. После этого экспрессу позволили продолжить путь, но с другим кондуктором, поскольку Джона Палмера задержали в Рагби для дачи свидетельских показаний. Вагон с двумя опустевшими купе был отцеплен и поставлен на запасной путь. После этого, когда прибыли инспектор Вейн из Скотленд-Ярда и мистер Хендерсон, детектив, обслуживающий железнодорожную компанию, все обстоятельства этого дела подверглись самому тщательному изучению.

То, что совершено убийство, не вызывало сомнения ни у кого. Пуля, судя по всему, была выпущена из небольшого пистолета или револьвера с некоторого расстояния, поскольку ткань одежды не обгорела. Оружие в купе не обнаружено (что окончательно опровергло версию о самоубийстве), не найден и коричневый кожаный саквояж, который кондуктор видел в руке высокого джентльмена. На полке лежал зонтик леди, но никаких других следов пропавших путешественников ни в одном из купе не оставалось. Помимо самого преступления вопрос о том, как и зачем три пассажира, из которых одна была женщиной, покинули поезд, а один, наоборот, проник в него во время безостановочного переезда между Виллзденом и Рагби, вызвал огромный интерес у широкой публики и породил массу всевозможных домыслов в лондонской прессе.

Джон Палмер, кондуктор, смог предоставить следствию определенную информацию, которая пролила некоторый свет на это загадочное дело. Согласно его показаниям, на одном участке между Трингом и Чеддингтоном из-за ремонтных работ поезд на несколько минут замедлил движение до скорости не больше восьми-десяти миль в час. В этом месте мужчина или даже очень активная женщина могли бы покинуть поезд, не получив при этом серьезных травм. Действительно, в том месте работала бригада путевых рабочих, но они ничего не видели. Впрочем, как правило, когда мимо них проходит поезд, они становятся между путей, и, поскольку открытая дверь купе находилась от них с противоположной стороны вагона, вполне возможно, что кто-то мог из него выпрыгнуть и остаться при этом незамеченным, тем более, что в это время уже начинало темнеть. Отвесный склон сразу бы скрыл выпрыгнувшего из вагона от глаз рабочих.

Кроме того, кондуктор показал, что на платформе в Виллзден-Джанкшн было довольно оживленно, и, хоть он и был совершенно уверен в том, что никто не сошел там и не сел в поезд, вполне вероятно, что кто-то из пассажиров все же мог незаметно пересесть из одного купе в другое. Нет ничего необычного в том, чтобы джентльмен, выкурив сигару в купе для курящих, перешел в купе, где воздух почище. Если предположить, что чернобородый мужчина так и поступил в Виллздене (а недокуренная сигара на полу подтверждает это предположение), он наверняка пересел бы в ближайшее купе, то есть оказался бы в обществе двух других участников этого события. Таким образом, мы с более-менее высокой степенью вероятности можем судить о том, как разворачивались события первой стадии этой драмы. Но какой была вторая стадия и каким образом достигнут столь необычный финал, ни кондуктор, ни опытные детективы предположить не могли.

Внимательный осмотр участка пути между Виллзденом и Рагби закончился находкой, которая могла иметь, а могла и не иметь отношения к трагедии. Недалеко от Тринга, на том самом месте, где поезд сбавил скорость, под откосом обнаружили карманное издание Священного Писания. Эта старая потрепанная книжка, напечатанная Лондонским библейским обществом, имела на форзаце надпись: «Алисе от Джона. 1856, 13 янв.». Под этой надписью стояла другая: «Джеймс, 1859, 4 июля», а под ней еще одна: «Эдвард, 1869, 1 ноября». Все три пометки были сделаны одной рукой. Эта книга была единственным ключом (если ее вообще таковым можно было назвать), который попал в руки полиции, и вердикт коронера{323} «убийство, совершенное неизвестным лицом или лицами» стал завершением этого странного дела, так и не получившего удовлетворительного объяснения. Объявления в газетах, обещанное вознаграждение и дальнейшие поиски не принесли результата, не было обнаружено ничего, что могло бы стать основой для продуктивной следственной работы.

Однако неверно утверждать, что не было выдвинуто ни единой версии, которая основывалась бы на известных фактах. Напротив, газеты как в Англии, так и в Америке изобиловали всевозможными предположениями и догадками, большая часть которых представляла собой откровенную нелепость. Тот факт, что часы сделаны в Америке, и некоторые другие детали, связанные с золотой пломбой на его переднем зубе, похоже, указывали на то, что покойный был гражданином Соединенных Штатов, хотя его белье, одежда и ботинки, вне всякого сомнения, были британского производства. Кто-то высказывал предположение, что этот человек прятался под сиденьем и, после того как его обнаружили, по какой-то причине (возможно, из-за того, что он услышал некие не предназначенные для посторонних ушей разговоры) был убит теми, кто оказался с ним в одном купе. В сочетании с общими представлениями о жестокости и дьявольской хитрости анархистов и прочих тайных обществ эта версия казалась не менее правдоподобной, чем любая другая.

То, что он находился в поезде без билета, как будто подтверждает эту идею, кроме того, было общеизвестно, что женщины играли важную роль в деятельности нигилистов{324}. Но с другой стороны, из показаний кондуктора становится ясно, что он должен был спрятаться в купе еще до того, как туда вошли остальные. Нужно согласиться, что вероятность того, что заговорщики случайно заняли именно то купе, в котором уже прятался шпион, очень и очень мала! К тому же это объяснение обходит стороной мужчину из купе для курящих и никак не объясняет его одновременное с ними исчезновение. Полиции не составило труда доказать несостоятельность этого предположения, хотя из-за почти полного отсутствия улик выдвинуть какую-либо иную версию она не смогла.

В «Дейли газетт» было опубликовано письмо за подписью одного знаменитого сыщика, которое тут же вызвало самое живое обсуждение. Автор его, по крайней мере, предложил неожиданную версию, и лучше всего будет привести это письмо дословно.

«Какой бы ни была истина, – писал он, – она должна основываться на весьма необычном и редком стечении обстоятельств, поэтому мы вправе основывать наше объяснение именно на них. Ввиду отсутствия улик нам придется отказаться от аналитического или научного метода расследования и применить синтетический подход. Проще говоря, вместо того, чтобы, рассмотрев известные факты, сделать вывод о том, что произошло, мы должны выстроить то единственно приемлемое объяснение, которое соответствовало бы всем известным нам событиям.

Если всплывут свежие факты, с их помощью мы сможем проверять это объяснение. Если не обнаружится противоречий, это будет означать, что мы, скорее всего, находимся на правильном пути, и с каждым новым фактом вероятность эта будет расти в геометрической прогрессии, пока версия наша не станет окончательной и неопровержимой.

Итак, в этом деле есть одно важное обстоятельство, которое осталось без должного внимания. Через Харроу и Кингс-Лангли ходит пригородный поезд, расписание которого построено так, что экспресс должен был догнать его примерно в то время, когда из-за проводящихся на линии ремонтных работ снизил скорость до восьми миль в час. Получается, что на этом участке оба поезда с одинаковой скоростью параллельно двигались в одном направлении в одно и то же время. Все знают, что при таких обстоятельствах становится хорошо видно пассажиров, едущих в соседнем поезде. Лампы в экспрессе зажгли в Виллздене, поэтому каждое купе было ярко освещено изнутри, и любой человек со стороны мог прекрасно видеть, что в них происходит.

Итак, события в том виде, в котором я их восстановил, должны были разворачиваться в такой последовательности. Этот молодой человек с таким необычным количеством часов ехал в пригородном поезде и находился в своем купе один. Его билет, документы, перчатки и другие мелочи лежали, предположим, на сиденье рядом с ним. Возможно, он был американцем, возможно, не отличался силой интеллекта. Чрезмерная любовь к ношению драгоценных вещей является ранним симптомом той или иной формы мании.

Наблюдая за движущимися параллельно вагонами экспресса, который (из-за состояния путей) ехал с той же скоростью, что и его поезд, он внезапно заметил в нем знакомых ему людей. Наш метод дает нам право предположить, что это была женщина, которую он любил, и мужчина, которого он ненавидел и который ненавидел его. Молодой человек был особой вспыльчивой и легко возбудимой. Он открыл дверь своего вагона, перешагнул со ступеньки своего вагона на ступеньку вагона экспресса, открыл дверь и оказался рядом с этими двумя. Трюк этот (если наше предположение о том, что поезда ехали с одинаковой скоростью, верно) вовсе не так опасен, как может показаться.

Теперь, когда наш молодой человек оказался без билета в одном купе с мужчиной и девушкой, вовсе не трудно представить себе дикую сцену, которая могла последовать. Возможно, эти двое тоже была американцами, тем более, что мужчина имел при себе оружие, что для Англии необычно. Если наша догадка о начальной стадии мании у молодого человека верна, можно предположить, что он первым напал на мужчину. Стычка закончилась тем, что старший из мужчин застрелил незваного гостя, после чего покинул вагон вместе с юной леди.

Допустим, что все это произошло очень быстро, и поезд все еще ехал так медленно, что сделать это было несложно. Женщине под силу покинуть вагон, движущийся со скоростью восемь миль в час. Более того, нам точно известно, что она это сделала.

Теперь нам предстоит включить в общую картину мужчину из купе для курящих. Если предположить, что пока что мы правильно восстанавливаем события этой трагедии, в этом человеке мы не найдем ничего такого, что могло бы заставить нас пересмотреть наши выводы. Согласно моей теории, этот мужчина увидел, как парень перебрался из одного поезда в другой, увидел, как он открыл дверь, услышал пистолетный выстрел, увидел двух беглецов, выпрыгнувших из поезда на ходу, понял, что произошло убийство, и бросился за ними в погоню. На вопрос, почему с тех пор о нем не было слышно – погиб ли он, преследуя преступников, или же, что более вероятно, убедился, что в этом деле его вмешательство не будет уместным, – мы пока что не можем дать ответ. Я понимаю, что у этой версии есть и свои слабые стороны. Во-первых, может показаться маловероятным, чтобы в таких обстоятельствах убийца, покидая место преступления, стал бы обременять себя лишним грузом, я имею в виду коричневый кожаный саквояж. Мой ответ таков: он понимал, что этот саквояж мог помочь установить его личность, поэтому для него было крайне необходимо забрать его с собой. Вся моя версия зависит от одного единственного обстоятельства, и я обратился в железнодорожную компанию с просьбой проверить, не было ли 18 марта найдено лишнего билета в пригородном поезде, следующем через Харроу и Кингс-Лангли. Если такой билет сыщется, мою версию можно считать доказанной. Если нет, мои выводы все равно могут быть верными, поскольку вполне допустимо, что он ехал без билета, или что его билет был потерян».

В ответ на эту досконально продуманную и правдоподобную версию полиция и железнодорожная компания дали следующий ответ. Во-первых, такой билет не найден. Во-вторых, медленно идущие поезда не ходят параллельно с экспрессом. И в-третьих, этот пригородный поезд стоял на станции Кингс-Лангли, когда экспресс, следуя со скоростью пятьдесят миль в час, промчался мимо него. Так рассыпалась единственная удовлетворительная версия, и прошло пять лет, прежде чем появилась новая. И вот теперь, наконец, мы имеем объяснение, которое охватывает все известные нам факты и, следовательно, может считаться истинным. Пришло оно в форме письма, которое получил из Нью-Йорка тот самый детектив, чью точку зрения мы рассматривали выше. Я привожу это письмо in extenso[26], за исключением двух вступительных абзацев, которые являются личным обращением и к делу отношения не имеют.

«Прошу меня извинить за то, что я не стану называть настоящих имен. Сейчас у меня на то еще меньше оснований, чем пять лет назад, когда еще была жива моя мать. Но я в любом случае предпочитаю не раскрывать наших следов. И все же я должен объяснить Вам, что произошло на самом деле, поскольку, если Ваша версия и не соответствовала действительности, она, тем не менее, была весьма изобретательной. Чтобы Вам было понятнее, мне придется заглянуть в недалекое прошлое.

Мои родители – англичане родом из Бэкинхемшира{325}. В начале пятидесятых они эмигрировали в Америку, где осели в Рочестере, что в штате Нью-Йорк. Там отец основал большой бакалейный магазин. В семье было только двое детей: я, зовут меня Джеймс, и мой брат Эдвард. Я был на десять лет старше брата и, как и подобает старшему брату, можно сказать, заменил ему отца, когда родитель наш умер. Он был жизнерадостным, бойким мальчишкой, к тому же просто сказочно красивым. Но у него имелся один недостаток, который, подобно плесени на сыре, разрастался, и ничего с этим нельзя было поделать – это его ужасный характер. Мать видела это так же ясно, как и я, и все равно продолжала портить его, и все потому, что он был из таких людей, которым просто невозможно отказать. Я делал все, что мог, чтобы сдерживать его, но за мои старания он только все больше ненавидел меня.

Наконец Эдвард совсем потерял голову, и его уже ничто не могло остановить. Он уехал в Нью-Йорк и там пустился во все тяжкие. Сначала он завел дружбу с подозрительными людьми, а потом превратился в настоящего преступника. Прошло каких-то пару лет, а он уже сделался одним из самых известных в городе бандитов. Он близко сошелся с Воробьем Маккоем, опытным шулером, фальшивомонетчиком и злодеем. Тот сделал его своим сообщником, и они вместе стали объезжать лучшие гостиницы Нью-Йорка, где промышляли шулерством. Брат мой был прекрасным актером, он мог бы снискать себе настоящую славу на этом поприще, если бы захотел. Он изображал из себя то молодого знатного англичанина, то простого парня с запада, то студента – в общем принимал любой облик, который требовался Воробью Маккою для очередного плана. Однажды он переоделся в девушку, и все прошло так успешно, что впоследствии это стало их излюбленным приемом. Вся полиция и власти были у них подкуплены, и ничто не могло остановить их, так как все это происходило во времена, когда еще не существовало Комиссии Лексоу{326}, и, если у вас были нужные знакомства и покровители, вы могли делать все, что хотели.

И они бы продолжали жить припеваючи, если бы оставались в Нью-Йорке и ограничились шулерством, но нет, им понадобилось приехать в Рочестер. Тут они подделали чек на крупную сумму. Это сделал мой брат, хотя все знали, что идея принадлежала Воробью Маккою. Я выкупил этот чек, хоть это и обошлось мне не дешево, пошел с ним к брату и пригрозил ему, что сдам его полиции, если он не уедет из страны. Сначала он просто рассмеялся. Если я сдам его полиции, сказал он, это разобьет сердце нашей матери, а ему было прекрасно известно, что я никогда не пойду на это. Но я дал ему понять, что сердце матери и так уже разбито и что я твердо намерен сдержать слово. Мне было бы спокойнее видеть его в рочестерской тюрьме, чем в очередной нью-йоркской гостинице. Наконец он сдался и дал мне честное слово, что больше не будет встречаться с Воробьем Маккоем, уедет в Европу и займется любым честным делом, которое я помогу ему подыскать. Я тут же отвел его к старому другу нашей семьи Джо Виллсону, который занимается экспортом американских часов, и упросил его сделать Эдварда своим торговым агентом в Лондоне с небольшим окладом и пятнадцатью процентами комиссионных от общей выручки. Внешностью и поведением Эдвард до того пришелся по душе старику, что уже через неделю он уехал в Лондон с целым чемоданом образцов.

Мне показалось, что это дело с чеком серьезно напугало брата и что теперь он успокоится и наконец займется честным делом. Мать тоже с ним поговорила, должно быть, и ее слова тронули его, потому что лучшей матери, чем наша, нет на всем свете, хотя он и причинил ей так много горя. Но я знал, что этот человек, Воробей Маккой, имеет очень большое влияние на Эдварда, и понимал: чтобы направить парня на путь истинный, в первую очередь нужно разорвать их связь. В полиции Нью-Йорка у меня был друг, он помогал мне следить за этим Маккоем. Когда через две недели после того, как брат отплыл в Европу, я узнал, что Маккой забронировал каюту на «Этрурии», я понял, что он хочет найти Эдварда и вернуть его в Америку, чтобы опять заниматься с ним своими грязными делишками. И тотчас я принял решение, что тоже отправлюсь в Англию и попытаюсь оградить брата от влияния этого человека. Я понимал, что это почти безнадежное дело, но посчитал, и мать в этом была со мной согласна, что это мой долг. Ночь перед отъездом мы провели вместе, молясь за успех, и мать отдала мне свое старое Писание, которой отец подарил ей в день свадьбы еще до переезда в Америку. Она хотела, чтобы я всегда носил его у сердца.

Я плыл на одном пароходе с Воробьем Маккоем и, по крайней мере, сумел испортить ему настроение на время плавания, чем доставил себе большое удовольствие. В первый же вечер я пошел в курительную и увидел его за карточным столом рядом с полудюжиной богатеньких юнцов, которые везли свои туго набитые кошельки и пустые головы в Европу. Он уже готовился приступить к игре и собрать богатый урожай, когда мое вмешательство расстроило его планы.

– Джентльмены, – сказал я, – вам известно, кто этот человек, с которым вы играете?

– А вам-то что? Займитесь-ка лучше своим делом! – сказал он и выругался.

– А кто он? – заинтересовался один из игроков.

– Это Воробей Маккой, самый известный в Штатах карточный шулер.

Он тут же вскочил и схватил со стола бутылку, но, видно, вспомнил, что плывет под флагом старой доброй Англии, где законы и порядок все еще что-то значат, и подкупами ничего не добьешься. Убийц и насильников здесь ждет виселица и тюрьма, а улизнуть через задний ход с океанского лайнера не удастся.

– Докажите свои слова, вы грязный …! – закричал он.

– Пожалуйста! – сказал я. – Достаточно будет попросить вас закатить правый рукав рубашки до локтя.

Он побледнел и не сказал ни слова. Понимаете, я кое-что о нем знал, и мне было известно, что он, как и остальные шулеры, использует для своей работы резинку с зажимом у запястья, которую надевают на руку. Именно с помощью этого зажима они прячут те карты, которые им не подходят, а нужные достают из другого тайника. Я предположил, что он пользовался этим механизмом, и, как оказалось, не ошибся. Он снова выругался, выскользнул из салона и потом почти не выходил из своей каюты до конца плавания. Хоть в чем-то я поквитался с мистером Воробьем Маккоем.

Но скоро он мне отомстил. Когда дело касалось моего брата, его влияние всегда брало верх. Первые несколько недель в Лондоне Эдвард жил спокойно и занимался своими американскими часами, пока снова не встретился с этим мерзавцем. Я старался как мог, но моих усилий оказалось недостаточно. Уже очень скоро я услышал о скандале, случившемся в одной из гостиниц на Нортумберленд-авеню, где какого-то богатого путешественника обчистили на крупную сумму двое карточных шулеров. Дело попало в Скотленд-Ярд. Об этом я узнал из вечерней газеты, и сразу же понял, что мой брат и Маккой взялись за старое. Я тут же помчался домой к Эдварду. Там мне сказали, что он ушел с высоким джентльменом (не трудно было догадаться, что это Маккой) и забрал с собой свои вещи. Хозяйка дома сообщила, что слышала, как они рассказывали кебмену, куда их нужно будет везти, и в конце назвали вокзал Юстон. Кроме того, она случайно услышала, как высокий джентльмен в разговоре упоминал Манчестер. Она считала, что они направились именно туда.

Проверив расписание, я увидел, что самый удобный для них поезд отходит в пять, хотя был и еще один, в 4:35, на который они при желании могли успеть. Я же успевал только на пятичасовой, но ни на вокзале, ни в самом поезде их так и не нашел. Должно быть, они все-таки уехали предыдущим поездом, поэтому я намерился поехать за ними в Манчестер и искать их там по гостиницам. Даже сейчас я надеялся, что сумею спасти его, призвав вспомнить о матери. Нервы у меня были натянуты до предела, в купе я закурил сигару, чтобы успокоиться. И в этот самый миг, когда поезд тронулся, дверь распахнулась, и на платформе я увидел Маккоя и своего брата.

Они оба были в гриме, и на то у них имелись причины, поскольку они знали, что по их следу идет лондонская полиция. Маккой поднял большой каракулевый воротник на пальто, так что оставались видны только его глаза и нос, а брат мой был переодет женщиной, причем половину его лица скрывала черная вуаль. Меня это, конечно же, не могло обмануть. Я бы все равно узнал его, если бы даже мне не было известно, что он и раньше часто использовал этот наряд. От неожиданности я вздрогнул, и тут Маккой узнал меня. Он что-то сказал, кондуктор захлопнул дверь, и их посадили в соседнее купе. Я попытался остановить поезд, чтобы последовать за ними, но было уже слишком поздно.

Как только мы остановились в Виллздене, я сразу же пересел в соседнее купе. Мне кажется, этого никто из поезда не заметил, что и неудивительно, поскольку на станции было полно народу. Маккой, разумеется, ждал меня, и все время, пока мы ехали от Юстона до Виллздена, обрабатывал моего брата и настраивал его против меня. Я в этом почти не сомневаюсь, потому что мне еще никогда не было так трудно разговаривать с ним, как в тот день. Никакие доводы не могли его переубедить или заставить смягчиться. Уж что я только ни говорил, рассказывал, как ему будет житься в английской тюрьме, описывал горе матери, когда я вернусь к ней с такими новостями. Мне так и не удалось достучаться до его сердца. Все это время он сидел с презрительной ухмылкой на своем красивом лице, а Воробей Маккой то и дело бросал насмешки в мой адрес и призывал брата стоять на своем и не поддаваться на мои уговоры.

– Почему бы вам не пойти работать в воскресную школу, а? – говорил он мне и тут же на одном дыхании обращался к брату: – Он думает, что у тебя нет собственной силы воли. Считает тебя младшим братом, которому можно указывать, что делать. Он только сейчас начинает понимать, что ты уже взрослый мужчина, такой же, как он сам.

Именно после этих слов я и вскипел. Тогда мы уже выехали из Виллздена – на все эти разговоры ушло немало времени. Я уже не мог сдерживаться и в первый раз в жизни позволил себе проявить грубость при брате. Может быть, было бы лучше, если бы я это делал чаще.

– Мужчина? – воскликнул я. – О, я рад, что твой друг все же считает тебя мужчиной, потому что, глядя на тебя в виде выпускницы пансиона, этого никто не подумает. Посмотри, во что ты превратился! Посмотри на себя в этом кукольном передничке! Не думаю, что во всей этой стране найдется более жалкое зрелище.

Тут он вспыхнул, потому что всегда был человеком самолюбивым, и мой сарказм, видно, все же задел его за живое.

– Это всего лишь плащ, – сказал он и стянул его с себя. – Чтобы сбросить со следа фараонов, другого способа не было. – Он снял свою шляпу с вуалью и запихнул их вместе с плащом в коричневый саквояж. – Все равно мне это не понадобится, пока не придет кондуктор, – добавил он.

– И после тоже, – сказал я, схватил саквояж и со всей силы вышвырнул его в окно. – Все, пока я жив, ты больше не будешь носить женские тряпки! Если от тюрьмы тебя спасал только этот маскарад, значит, пойдешь в тюрьму.

Я понял, что именно так и нужно вести себя с ним. Я тут же почувствовал свое превосходство. Его мягкая, слабовольная натура поддавалась грубости куда быстрее, чем уговорам. Он вспыхнул от стыда, на глазах у него даже выступили слезы. Но Маккой тоже увидел, что я начинаю брать верх, и решил сделать все, чтобы помешать этому.

– Он мой друг, и я не позволю его запугивать! – закричал он.

– Он мой брат, и я не позволю его погубить, – сказал я. – Наверное, тюремный срок – лучший способ вас разлучить, и уж я постараюсь, чтобы вы его получили!

– Ах, так вы собрались нас сдать полиции? – прошипел Маккой и выхватил револьвер. Я ринулся было к нему, чтобы перехватить его руку, но увидел, что не успеваю, поэтому отскочил в сторону. В ту же секунду он выстрелил, и пуля, которая предназначалась мне, угодила в сердце моего несчастного брата.

Не издав ни звука, он рухнул на пол купе. Мы вместе с Маккоем в ужасе склонились с обеих сторон к нему в надежде увидеть какие-то признаки жизни. Маккой все еще держал в руке заряженный револьвер, но и его обращенная на меня злость, и мое обращенное на него негодование ушли на второй план перед лицом столь неожиданной трагедии. Первым опомнился мой противник. В ту минуту поезд почему-то шел очень медленно, и он понял, что это его шанс сбежать. Он резко раскрыл дверь, но и я времени терять не стал, прыгнул на него сзади. Мы вместе вывалились из вагона и, сцепившись, покатились вниз по отвесной насыпи. Внизу я сильно ударился головой о камень и, должно быть, на какое-то время потерял сознание, так как, что было дальше, не помню. Придя в себя, я увидел, что лежу в кустах недалеко от железнодорожного полотна, и кто-то вытирает мне голову мокрым платком. Это был Воробей Маккой.

– Я не смог бросить вас здесь. Не хочу, чтобы в один день на моей совести оказалась смерть вас обоих. Вы любили своего брата, я в этом не сомневаюсь, но я его любил не меньше, хотя вы и скажете, что моя любовь проявлялась довольно странно. Да только, когда его не стало, мир для меня опустел, и мне теперь наплевать, отправите вы меня на виселицу или нет.

Во время падения он подвернул ногу. Так мы и сидели с ним, он с онемевшей ногой, я с раскалывающейся головой, разговаривая, пока горечь моя не начала смягчаться и постепенно не превратилась в некое подобие сочувствия. Какой был смысл мстить за брата тому, кто был также сражен его смертью, как и я? И тут, когда в голове у меня стало проясняться, я начал понимать, что я ничего не могу сделать с Маккоем, ведь любое мое действие против него рикошетом отразится на моей матери, да и на мне самом. Если бы мы обвинили его, все бы узнали и о темных делишках моего брата, а это именно то, чего нам хотелось избежать больше всего. Мы не меньше, чем он, были заинтересованы в том, чтобы дело это осталось нераскрытым. Вот так я из человека, жаждущего отомстить за преступление, превратился в сообщника преступника. Место, где находились мы, оказалось одним из тех фазаньих угодий, которых так много в Англии. Пока мы по нему пробирались, я расспрашивал убийцу собственного брата о том, удастся ли нам выйти сухими из воды в этом деле.

Скоро из того, что говорил Маккой, я понял, что, если в карманах моего брата нет никаких документов, о которых ему ничего не известно, полиция никак не сможет установить его личность или понять, каким образом он там оказался. Билет его был у Маккоя, как и квитанция о сданном на вокзале багаже. Как и большинство американцев, он посчитал, что дешевле и удобнее купить новую одежду в Лондоне, чем везти ее из Нью-Йорка, поэтому его белье и костюм были новые, без меток. Саквояж с плащом, который я выбросил в окно, скорее всего упал где-нибудь в зарослях ежевики, где, должно быть, до сих пор и лежит, если его не нашел какой-нибудь бродяга. Впрочем, возможно, он попал в руки полиции, но там почему-то решили скрыть этот факт. Как бы то ни было, в лондонских газетах о нем не упоминали. Что касается часов, они были из той партии, которую он привез из Америки. Возможно, он вез их в Манчестер, чтобы наладить сбыт там, но… Сейчас уже все равно поздно думать об этом.

Я не виню полицию за то, что она так и не смогла раскрыть это дело, потому что не вижу, как бы им удалось это сделать. Хотя один ключик у них все же был. Маленький ключик. Я имею в виду то маленькое круглое зеркальце, которое нашли в кармане брата. Это не самая обычная вещь, которую носят с собой молодые люди, не так ли? Но любой опытный игрок мог бы рассказать, как такое зеркальце используют карточные шулеры. Если за игровым столом чуть-чуть отодвинуть стул и положить зеркальце себе на колени, можно видеть все карты, которые ты сдаешь противнику. Когда знаешь его карты так же хорошо, как свои, очень легко определить, когда будет лучше вскрываться, а когда поднимать ставки. Это такой же инструмент из шулерского арсенала, как и резинка с застежкой на руке Воробья Маккоя. Так что, сопоставив это с недавними скандалами в гостиницах, полиция все же могла ухватиться за кончик нити и распутать весь клубок.

Что еще объяснить? В тот вечер мы дошли до деревни Эмершем под видом двух джентльменов, совершающих пешее путешествие, потом спокойно вернулись в Лондон, откуда Маккой отправился в Каир, а я – домой в Рочестер. Мать умерла через полгода, и я рад, что до конца своих дней она так и не узнала, что произошло на самом деле. Все это время она считала, что Эдвард честно зарабатывает на жизнь в Лондоне, и я не нашел в себе силы рассказать ей правду. Писем от него не было, но он ведь и раньше никогда не писал, так что это ничего не меняло. Умерла она с его именем на устах.

Напоследок, в качестве благодарности за это объяснение, я хочу Вас, сэр, кое о чем попросить. Помните то Священное Писание, которое было найдено у железной дороги? Я всегда носил его с собой во внутреннем кармане, и оно, должно быть, выпало оттуда, когда мы катились по склону. Я очень дорожу им, поскольку это наша семейная реликвия, мой день рождения и день рождения брата записаны там в начале рукой нашего отца. Я был бы очень признателен Вам, если бы вы смогли обратиться куда следует и сделать так, чтобы его переслали мне. Ни для кого, кроме меня, оно не представляет никакой ценности. Если Вы вышлете его на имя Х на адрес библиотеки Бассано, Бродвей, Нью-Йорк, оно обязательно попадет ко мне в руки».

Черный доктор

Бишопс-Кроссинг – это деревушка, расположенная в десяти милях в юго-западном направлении от Ливерпуля. В самом начале семидесятых годов в ней жил врач по имени Алоишес Лана. Никто из местных обитателей не ведал, откуда был родом этот человек или что заставило его поселиться в этом ланкаширском{327} селе. Только две вещи были известны о нем наверняка: первое – это то, что он окончил (даже с отличием) какое-то медицинское учебное заведение в Глазго, и второе – это то, что он явно являлся потомком какой-то тропической расы. Доктор был до того темнокож, что предками его могли быть даже индийцы. Однако черты лица его были вполне европейскими, к тому же держался он с таким достоинством, а манеры его отличались таким благородством, что в его крови можно было заподозрить испанскую примесь. Смуглая кожа, волосы цвета воронова крыла и темные горящие глаза, глядящие из-под густых кустистых бровей, странно выделяли его среди рыжеватых и каштанововолосых обитателей английской глубинки, и вскоре новичок получил прозвище «черный доктор из Бишопс-Кроссинга». Поначалу его так называли в насмешку, как бы с упреком, но годы шли, и постепенно имя это превратилось в своего рода почетное звание, которое было известно всей округе и произносилось не только в самой деревне, но и далеко за ее пределами не иначе как с уважением. А объяснялось это тем, что приезжий врач оказался действительно неплохим хирургом и прекрасным терапевтом. В этих местах держал практику Эдвард Роу, сын сэра Вильяма Роу, известного ливерпульского врача-консультанта, но он не унаследовал таланта своего родителя, поэтому доктору Лана, имевшему в своем арсенале такое мощное оружие, как яркая внешность и прекрасные манеры, ничего не стоило выбить его с позиций. Доктор Лана как человек покорил сердца сельчан так же быстро, как и завоевал их доверие своими успехами в медицине. Идеально проведенная операция достопочтенного Джеймса Лоури, второго сына лорда Бэлтона, открыла ему дверь в местное высшее общество, где обаятельная манера вести разговор и изысканная обходительность также помогли ему снискать популярность. Отсутствие прошлого и родственников для успеха в обществе порой является преимуществом, а не недостатком, и яркая и необычная личность авантажного{328} доктора стали ему лучшими рекомендациями.

Пациенты его находили в нем лишь один недостаток: похоже, он был убежденным холостяком. Это казалось тем более удивительным, что занимал он довольно большой дом, и всем было известно, что профессиональные успехи помогли ему заработать неплохое состояние. На первых порах местные сводники пророчили ему союз с той или иной достойной леди, но, когда прошло несколько лет, а доктор Лана так и не женился, стало понятно, что какие-то причины заставляют его оставаться холостяком. Кое-кто даже высказал предположение, что он уже женат и что в такую глушь, как Бишопс-Кроссинг, его загнало желание избежать последствий раннего мезальянса{329}. Однако, как только сводники сложили оружие, по округе разнеслась весть о его помолвке с мисс Фрэнсис Мортон из Ли-холла.

Мисс Мортон хорошо знали в древне. Ее отец, Джеймс Халдэйн Мортон, был главным землевладельцем в Бишопс-Кроссинге. Но и отец, и мать ее уже умерли, и теперь жила она с единственным братом, Артуром Мортоном, который и унаследовал фамильное имение. Выглядевшая юной девушкой, мисс Мортон отличалась высоким ростом и изумительной фигурой. Будучи натурой живой и порывистой, она обладала удивительно сильным характером. С доктором Лана она познакомилась во время приема, устраивавшегося для гостей в саду, они подружились, и вскоре их чувства переросли в любовь. Их взаимная привязанность не знала себе равных. Существовала, правда, некоторая разница в возрасте, ему было тридцать семь, а ей двадцать четыре, но кроме этого ничто не могло помешать этому союзу. Помолвка состоялась в феврале, а свадьбу назначили на август.

Третьего июня доктор Лана получил письмо из-за границы. В небольшой деревне начальник почтового отделения обычно является еще и главным поставщиком слухов, и мистеру Бэнкли, почмейстеру из Бишопс-Кроссинга, были известны многие тайны его соседей. Об этом письме он мог сказать лишь, что оно запечатано в необычный конверт, что адрес написан мужским почерком и что на нем марка республики Аргентины и печать Буэнос-Айреса. Насколько было известно мистеру Бэнкли, до этого доктор Лана посланий из-за границы не получал, и именно поэтому он обратил на письмо особое внимание, перед тем как передать его местному почтальону. В тот же день оно было доставлено адресату с вечерней почтой.

На следующее утро, то есть четвертого июня, доктор Лана навестил мисс Мортон и долго с ней о чем-то беседовал. Тот факт, что из ее дома он вышел сильно взволнованным, не остался без внимания сельчан. Весь тот день мисс Мортон провела в своей комнате, и ее служанка несколько раз заставала свою хозяйку в слезах. Не прошло и недели, как вся деревня уже знала, что помолвка расторгнута, что доктор Лана повел себя бестактно с юной леди и что Артур Мортон, ее брат, подумывает хорошенько проучить его при помощи кнута. В чем именно заключалась бестактность доктора, никто не знал, кто-то говорил одно, кто-то другое, но было замечено и воспринято как верный знак, что он стал обходить Ли-холл десятой дорогой и перестал появляться на воскресных утренних службах, где мог бы столкнуться с молодой леди. Кроме того, чей-то внимательный глаз в «Ланцете»{330} нашел объявление о продаже практики, в котором не указывалось названий, и некоторые посчитали, что речь идет о Бишопс-Кроссинге, и сделали вывод, что доктор Лана собирается покинуть место своего успеха. Таково было общее положение дел, когда вечером двадцать первого июня дело получило неожиданное продолжение, которое заурядный деревенский скандал превратило в трагедию, привлекшую к себе внимание всей страны. Чтобы некоторые подробности того вечера были поняты в их полном значении, необходимо дать определенные пояснения.

В доме врача жили экономка, весьма почтенная престарелая дама по имени Марта Вудс, и молодая служанка Мэри Пиллинг. Конюх и мальчик, ассистировавший при операциях, спали в пристройке. Доктор имел привычку допоздна засиживаться в своем кабинете, расположенном рядом с приемной в самом дальнем от комнат прислуги крыле здания. С этой стороны имелся и отдельный вход в дом, предназначенный для удобства пациентов, поэтому доктор мог принимать у себя гостей, не тревожа других обитателей дома. Более того, когда к нему заходили поздние пациенты, чаще всего он впускал и выпускал их именно через эту дверь, поскольку и экономка, и служанка ложились спать довольно рано.

В тот вечер Марта Вудс вошла в кабинет врача в половине десятого и увидела, что он сидит за столом и что-то пишет. Она пожелала ему спокойной ночи, после чего отправила служанку спать, а сама до без четверти одиннадцать занималась кое-какими делами по хозяйству. В свою комнату она вошла, когда часы в прихожей пробили одиннадцать. Пробыв там минут пятнадцать-двадцать, она услышала крик или призыв, который раздался в какой-то из комнат. Экономка какое-то время прислушивалась, но крик не повторился. В сильном волнении (крик этот был громким и отчаянным) она накинула пеньюар и со всех ног бросилась к кабинету врача.

– Кто там? – раздался голос, когда она постучала в дверь.

– Это я, сэр… Миссис Вудс.

– Оставьте меня в покое. Возвращайтесь в свою комнату, немедленно! – прокричал голос, который, в чем у нее не возникло сомнений, принадлежал доктору. Однако сказано это было столь грубым тоном, до того несвойственным ее хозяину, что она удивилась и даже обиделась.

– Мне показалось, вы звали, сэр, – крикнула она через дверь, но ответа не последовало. Вернувшись в свою комнату, миссис Вудс посмотрела на часы. Была половина двенадцатого.

Где-то между одиннадцатью и двенадцатью (назвать время точнее она не смогла) к доктору пришел пациент, но так и не дождался ответа. Этим поздним пациентом была миссис Мэддинг, жена деревенского бакалейщика, болевшего брюшным тифом в тяжелой форме. Доктор накануне попросил ее зайти к нему вечером рассказать о состоянии ее мужа. Она увидела, что в кабинете горит свет, несколько раз постучала в дверь приемной, но когда на ее стук никто не ответил, решила, что доктор, должно быть, уехал по вызову, и вернулась домой.

От дома к дороге ведет недлинная слегка изогнутая аллея с фонарем в конце. Когда мисс Мэддинг вышла за калитку, она увидела идущего по дороге человека. Решив, что это возвращается с вызова доктор Лана, она дождалась его, но, к удивлению своему, узнала в нем мистера Артура Мортона, юного сквайра. В свете фонаря она заметила, что он был взволнован и что в руке его зажат тяжелый охотничий хлыст.

Он направился к калитке, когда она окликнула его.

– Доктора нет дома, сэр, – сказала она.

– Откуда вы знаете? – спросил он довольно резко.

– Я подходила к двери в приемной, сэр.

– Но я вижу, у него горит свет, – сказал молодой сквайр, всматриваясь в дальний конец аллеи. – Кажется, это в его кабинете, да?

– Да, сэр, но я уверена, что его нет дома.

– Но он же должен когда-нибудь вернуться, – бросил Мортон и прошел через калитку, а миссис Мэддинг направилась домой.

В три часа утра у ее мужа случился сильный приступ, и ее это настолько встревожило, что она решила немедленно бежать за доктором. Открывая калитку, она удивилась, заметив какую-то фигуру, как будто прячущуюся в кустах лавра. Это был мужчина, насколько она могла судить, мистер Артур Мортон. Однако, поглощенная своими заботами, она не стала задумываться об этом и поспешила по своим делам.

Подойдя к дому, она с удивлением отметила, что свет в кабинете врача все еще горит. Она постучала в дверь. Ответа не последовало. Тогда она постучала еще несколько раз с тем же результатом. Женщине показалось маловероятным, чтобы доктор пошел спать или отправился по вызову к больному, оставив такой яркий свет, поэтому ей пришло в голову, что он, должно быть, заснул, сидя в своем кресле. Тогда она постучала в окно кабинета, но ответа снова не последовало. Заметив, что между занавеской и деревянной рамой есть просвет, она заглянула внутрь.

Небольшая комната ярко освещалась большой лампой на столе, заваленном книгами и медицинскими инструментами. В кабинете никого не было. Ничего необычного она также не заметила. Ее внимание привлекла разве что грязная белая перчатка, которая валялась на ковре в дальнем конце тени стола. И тут, когда ее глаза привыкли к свету, у другого края тени она различила подошву туфли и с ужасом осознала, что принятое ею за перчатку на самом деле было рукой человека, который лежал, распростершись на полу. Понимая, что произошло что-то ужасное, она позвонила в парадную дверь, разбудила миссис Вудс, экономку, и женщины вместе устремились к кабинету, предварительно послав служанку за полицией.

Рядом со столом, с противоположной от окна стороны, навзничь лежал доктор Лана. Он был мертв. Сомнений в том, что он стал жертвой насилия, не возникло, поскольку один его глаз заплыл, а на лице и шее имелось множество кровоподтеков. Черты его лица, искаженные и слегка увеличенные в размерах, указывали на то, что причиной смерти, скорее всего, стало удушение. Одет он был в обычный рабочий костюм, только на ногах у него были домашние матерчатые тапочки с совершенно чистыми подошвами. Весь ковер, особенно рядом с дверью, покрывали следы грязных ботинок, судя по всему, оставленные убийцей. Очевидно, кто-то вошел в кабинет через дверь приемной, убил доктора, после чего незаметно скрылся. Размер грязных следов и характер ран однозначно указывали на то, что нападавший был мужчиной. Однако дальше этого полиции продвинуться не удалось.

Признаков ограбления не было. Золотые часы доктора лежали у него в кармане. В кабинете стоял тяжелый сейф, закрытый, но пустой. Миссис Вудс полагала, что обычно там хранилась крупная сумма денег, но как раз в тот день доктор оплатил большой счет за зерно, и полиция пришла к заключению, что именно поэтому, а не в результате ограбления сейф и оказался пуст. Из комнаты исчезла лишь одна небольшая вещь, но эта деталь говорила о многом. На маленьком столике у стены всегда стоял портрет мисс Мортон. Убийца вынул его из рамки и унес с собой. В тот вечер миссис Вудс видела его, когда дожидалась в кабинете своего хозяина, но теперь его не было. С другой стороны на полу кабинета была найдена зеленая глазная повязка, которую экономка никогда раньше не видела. Но повязка эта вполне могла принадлежать самому доктору, и ничто не указывало на ее связь с преступлением.

Подозрение могло пасть только на одного человека, и Артура Мортона, молодого сквайра, немедленно арестовали. Улики, указывающие на него, были косвенными, но убийственными. Он души не чаял в своей сестре, и имелось множество свидетелей, которые слышали, как после ее разрыва с доктором Лана он неоднократно самым угрожающим образом высказывался в адрес ее бывшего жениха. Как уже говорилось, около одиннадцати часов его видели направляющимся с охотничьим хлыстом к дому доктора. Пришли к выводу, что он напал на доктора, и тот вскрикнул от страха или гнева, чем привлек внимание экономки. Когда миссис Вудс спустилась, он решил, что сумеет уладить конфликт со своим посетителем, и отослал ее обратно. Разговор их продлился довольно долгое время, однако постепенно страсти накалялись, и закончилось это дракой, в результате которой доктор расстался с жизнью. Как показало вскрытие, у жертвы было очень больное сердце (о чем при жизни доктора никто не догадывался), что дало повод предположить, что в его случае смерть была вызвана травмами, которые для здорового человека не были бы смертельными. Потом Артур Мортон достал из рамки фотографию сестры и направился домой, сойдя с дороги в лавровые кусты, чтобы избежать встречи с показавшейся у калитки мисс Мэддинг. Так выглядела версия следствия, и улики были весьма вескими.

С другой стороны, существовали достаточно веские доводы и в защиту сквайра. Мортон, как и его сестра, обладал живым, горячим темпераментом, но пользовался всеобщим уважением и любовью. Ни у кого не укладывалось в голове, что этот честный, открытый человек способен на подобное преступление. Сам он рассказал, что намеревался поговорить с доктором Лана о неотложных семейных делах (с самого начала и до конца он отказывался даже упоминать имя сестры). Он не пытался отрицать, что разговор их мог оказаться не из приятных. По дороге к нему он узнал, что доктора нет дома, поэтому решил дождаться его. Прождав до трех часов ночи и так и не дождавшись, он вернулся домой. Что касается смерти доктора, то ему о ней было известно не больше, чем констеблю, который его арестовал. Раньше он водил тесную дружбу с покойным, но определенные обстоятельства, о которых он бы не хотел говорить, привели к тому, что отношения между ними изменились.

Имелось несколько доказательств его невиновности. Точно знали, что доктор Лана был жив и находился в своем кабинете в половине двенадцатого. Миссис Вудс готова была под присягой подтвердить, что в это время слышала его голос. И друзья заключенного настаивали на том, что в это время доктор Лана находился не один. На это указывали звук, который привлек внимание экономки, и непривычная для ее хозяина раздражительность, когда он велел ей оставить его в покое. Если это действительно так, то вполне вероятно, что смерть настигла его после того, как экономка услышала его крик, но до того времени, когда миссис Мэддинг первый раз пришла к нему и так и не смогла привлечь его внимания. Если он умер именно в этот промежуток времени, следовательно, мистер Артур Мортон никак не мог быть убийцей, потому что она встретила юного сквайра у калитки после этого.

Если это предположение соответствует действительности, и кто-то находился с доктором Лана в его кабинете до того, как миссис Мэддинг повстречала мистера Артура Мортона, то кто это мог быть и какие мотивы этот человек мог иметь для ссоры с доктором? Все понимали, что, если бы друзья обвиняемого могли пролить свет на это дело, они бы сделали все, чтобы доказать его невиновность. Однако пока публике было известно лишь то, что не существует никаких доказательств того, что у дома доктора вообще побывал кто-либо, кроме молодого сквайра, но доказательств того, что он имел очень сильные мотивы желать ему зла, было хоть отбавляй. Когда пришла миссис Мэддинг, доктор, возможно, уже ушел в свою комнату, или, как она тогда посчитала, отправился к кому-то из своих пациентов и, вернувшись позже, встретился с дожидающимся его мистером Артуром Мортоном. Некоторые из сторонников обвиняемого особо заостряли внимание на том факте, что фотографию его сестры Фрэнсис так и не удалось отыскать среди вещей ее брата. Но это соображение, в общем-то, мало что значило, поскольку у него было достаточно времени на то, чтобы сжечь или как-то иначе уничтожить ее до ареста. Что касается единственного вещественного доказательства в этом деле, грязных следов, то поскольку ковер в кабинете доктора был очень мягким, они расплылись, и делать какие-либо выводы на их основании решительно не представлялось возможным. Самое большее, что можно было сказать, это то, что их вид не отрицал того, что они могли быть оставлены обвиняемым, и, как выяснилось, его ботинки в ту ночь действительно оказались очень грязными. В тот день прошел ливень, так что, пожалуй, все ботинки в деревне пребывали в таком же состоянии.

Такова вся правда о тех удивительных и, надо сказать, романтических событиях, которые привлекли общественное внимание к этой ланкаширской трагедии. То, что ничего не было известно о прошлом доктора, его необычные личные качества, положение человека, которого подозревали в убийстве, и амурная история, предшествовавшая преступлению, – все это превратило это дело в одну из тех драм, которые заставляют всю страну с замиранием сердца ждать развязки. Во всех трех королевствах{331} люди обсуждали подробности дела Черного Доктора из Бишопс-Кроссинга, выдвигалось множество самых разных версий, но можно смело утверждать, что ни одна из них не могла бы подготовить умы публики к тому ошеломительному повороту событий, который наделал столько шума в первый день суда и достиг точки кипения во второй. Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мной лежит подшивка газеты «Ланкастер викли» с подробными отчетами об этом деле, но мне придется ограничиться лишь кратким описанием событий первого дня суда до того момента, когда показания мисс Фрэнсис Мортон пролили новый неожиданный свет на это загадочное происшествие.

По мере того как мистер Порлок Карр, обвинитель, с обычной сноровкой сплетал известные факты в единое полотно, все больше и больше становилось понятным, какая нелегкая задача предстоит мистеру Хамфри, адвокату. Несколько свидетелей под присягой подтвердили, что слышали несдержанные выражения, которые молодой сквайр бросал в адрес доктора, и стали свидетелями того, какое негодование у него вызывало предполагаемое дурное обращение с его сестрой. Миссис Мэддинг повторила рассказ о позднем визите подозреваемого к покойному, а другой свидетель подтвердил, что заключенному было известно о том, что доктор имел привычку задерживаться в одиночестве допоздна в этом удаленном крыле здания и что он для визита выбрал именно этот поздний час, зная, что в это время жертва окажется в его власти. Как подтвердил слуга из дома сквайра, он слышал, когда вернулся его хозяин, – около трех часов ночи, что согласуется с утверждением миссис Мэддинг о том, что она во время своего второго визита видела его в зарослях лавра рядом с калиткой. Суду были представлены и грязные ботинки обвиняемого, указано также было на их примерное сходство с грязными следами на ковре. Когда сторона обвинения выдвинула все свои аргументы, почти ни у кого не осталось сомнений в том, что какими бы косвенными ни были улики, они складывались в такую законченную и убедительную картину, которая практически определяла судьбу обвиняемого, если, конечно же, защита не представит что-либо совершенно неожиданное. Выступление обвинителя закончилось в три часа. В половине пятого, когда судебная сессия окончилась, новое и непредвиденное обстоятельство уже полностью изменило ход дела. Описание того, что произошло, вернее, часть его, я возьму из газеты, о которой уже упоминал, опущу лишь вступление.

«Настоящая сенсация произошла в переполненном зале суда, когда защита в качестве первого свидетеля вызвала мисс Фрэнсис Мортон, сестру обвиняемого. Наши читатели помнят, что она была помолвлена с доктором Лана, и именно гнев, вызванный разрывом этой помолвки, подтолкнул ее брата к совершению данного преступления. Однако до сих пор никто напрямую не связывал мисс Мортон с этим делом ни на стадии дознания, ни в ходе полицейского расследования, поэтому ее появление в качестве основного свидетеля защиты оказалось совершенно неожиданным.

Мисс Фрэнсис Мортон, высокая красивая брюнетка, давала показания тихим, но уверенным голосом, правда, заметно волнуясь. Она упомянула о помолвке с доктором, коротко коснулась их разрыва, причиной которого, по ее словам, стали его личные семейные обстоятельства, после чего удивила суд заявлением о том, что всегда считала негодование ее брата необоснованным и излишним. В ответ на прямой вопрос адвоката она сказала, что не питала обиды на доктора Лана и что он вел себя самым достойным образом. Ее брат, поскольку не знал всех подробностей, придерживался другой точки зрения, и ей пришлось подтвердить, что, несмотря на ее мольбы, он действительно произносил вслух угрозы в адрес доктора, и в тот вечер, когда случилась трагедия, высказал намерение «разобраться с ним». Она сделала все возможное, чтобы успокоить его, но когда дело касалось его чувств или предубеждений, он был очень упрям.

До этого места показания молодой леди, похоже, говорили против подозреваемого, а не в его защиту. Однако вопросы адвоката вскоре совершенно изменили ход дела и раскрыли новую, неожиданную линию защиты.

Мистер Хамфри:

– Вы верите в то, что ваш брат виновен в этом преступлении?

Судья:

– Я отклоняю этот вопрос, мистер Хамфри. Мы тут должны принимать решения, основанные на фактах, а не на том, кто во что верит.

Мистер Хамфри:

– Вы точно знаете, что ваш брат не виновен в смерти доктора Лана?

Мисс Мортон:

– Да.

Мистер Хамфри:

– Почему вы так считаете?

Мисс Мортон:

– Потому что доктор Лана жив.

Шум в зале суда на время прервал допрос свидетеля.

Мистер Хамфри:

– И что заставляет вас считать, что доктор Лана жив?

Мисс Мортон:

– Я получила от него письмо после того, как он был объявлен мертвым.

Мистер Хамфри:

– Вы сохранили это письмо?

Мисс Мортон:

– Да, но я бы предпочла не показывать его.

Мистер Хамфри:

– А конверт от него сохранился?

Мисс Мортон:

– Да, он со мной.

Мистер Хамфри:

– Какой город указан на печати?

Мисс Мортон:

– Ливерпуль.

Мистер Хамфри:

– А дата?

Мисс Мортон:

– Двадцать второе июня.

Мистер Хамфри:

– То есть после даты его предполагаемой смерти. Мисс Мортон, вы готовы поклясться на Библии, что письмо написано его почерком?

Мисс Мортон:

– Конечно.

Мистер Хамфри:

– Милорд, я готов вызвать еще шестерых свидетелей, чтобы подтвердить, что это письмо написано рукой доктора Лана.

Судья:

– Их показания мы выслушаем завтра.

Мистер Порлок Карр (обвинитель): Тем временем, милорд, мы требуем предоставить суду этот документ, чтобы экспертиза могла проверить, не является ли почерк человека, которого мы имеем все основания считать мертвым, поддельным. Мне не нужно объяснять, что эта столь неожиданная версия может оказаться попыткой друзей подсудимого ввести суд в заблуждение. Я бы хотел привлечь ваше внимание к тому факту, что эта молодая леди, судя по ее же заявлению, обладала этим письмом во время дознания и работы полицейского суда. Она хочет, чтобы мы поверили, что она не стала вмешиваться в их ход, хотя у нее в кармане лежало доказательство, которое могло в любую секунду положить конец всем обвинениям.

Мистер Хамфри:

– Вы можете это объяснить, мисс Мортон?

Мисс Мортон:

– Доктор Лана не хочет, чтобы его тайна была раскрыта.

Мистер Порлок Карр:

– Тогда почему же вы заявляете об этом публично?

Мисс Мортон:

– Чтобы спасти своего брата.

По залу суда прошел одобрительный гул, тут же пресеченный судьей.

Судья:

– Поскольку ваша линия защиты, мистер Хамфри, строится именно на этом, объясните нам, кто же этот человек, чье тело все друзья и пациенты доктора Лана опознали как самого доктора?

Присяжный:

– Кто-нибудь высказывал сомнения на этот счет до сих пор?

Мистер Порлок Карр:

– Насколько мне известно, нет.

Мистер Хамфри:

– Мы надеемся это выяснить.

Судья:

– В таком случае суд объявляет перерыв до завтра.

Новый поворот в этом деле вызвал громадный интерес у публики. Пресса вынуждена была воздерживаться от комментариев, поскольку суд еще не принял окончательного решения, однако повсюду обсуждался вопрос, можно ли считать заявление мисс Мортон правдивым или это всего лишь отчаянная попытка спасти брата. Очевидно, что положение пропавшего доктора было крайне двусмысленно. Если каким-то чудом действительно окажется, что он жив, то именно он должен нести ответственность за смерть неизвестного человека, который как две капли воды похож на него и чей труп был обнаружен в его кабинете. В письме, которое мисс Мортон отказалась представить суду, могло содержаться признание вины, что ставило ее в ужасное положение: спасти брата от виселицы она могла, только принеся в жертву бывшего возлюбленного. На следующее утро в зале суда яблоку негде было упасть от представителей прессы и просто любопытствующих. Взволнованный шум прокатился по рядам, когда мистер Хамфри вошел в таком возбужденном состоянии, которое не могли скрыть даже его закаленные нервы, и подошел к обвинителю. Они обменялись несколькими короткими фразами (на лице мистера Порлока Карра при этом отразилось крайнее удивление), после чего адвокат защиты, обращаясь к судье, объявил, что, с согласия обвинения, молодая леди, которая давала показания на предыдущем заседании суда, сегодня вызываться не будет.

Судья:

– Мистер Хамфри, вы ставите суд в крайне неловкое положение.

Мистер Хамфри:

– Возможно, милорд, мой следующий свидетель поможет нам разобраться во всем.

Судья:

– Что же, тогда вызывайте следующего свидетеля.

Мистер Хамфри:

– Я вызываю доктора Алоишеса Лана.

Мастистый адвокат за свою карьеру сделал немало эффектных заявлений, но вряд ли когда-либо ему удавалось производить подобную сенсацию столь коротким предложением. Все присутствовавшие в зале суда ошеломленно замерли, когда свидетельскую трибуну собственной персоной занял тот, чья судьба вызвала столько разногласий. Те из зрителей, которые знали доктора по Бишопс-Кроссингу, не могли не узнать его в этом сухопаром, осунувшемся человеке, по лицу которого пролегли глубокие морщины, свидетельствующие о крайней степени озабоченности. Однако, несмотря на его угнетенный вид и отстраненное выражение лица, мало кто в зале мог сказать, что когда-либо раньше видел мужчину более яркой внешности. Поклонившись судье, он спросил разрешения сделать заявление, и, после того как его проинформировали о том, что любые его слова могут быть использованы против него, он снова поклонился и приступил к рассказу:

– Я хочу, – заявил он, – ничего не скрывая, рассказать всю правду о том, что произошло вечером двадцать первого июня. Если бы я знал, что из-за меня пострадает невинный человек и что это причинит столько хлопот тем, кого я люблю больше всего на свете, я бы давно вышел из тени. Но были причины, по которым я об этом узнал лишь недавно. Да, я хотел, чтобы несчастный человек покинул мир, который его знал, но я не предполагал, что мои действия затронут судьбы других людей. Позвольте мне попытаться исправить то зло, которое я причинил.

Любому, кто знаком с историей Аргентинской республики, имя Лана хорошо знакомо. Мой отец – потомок одного из знатнейших испанских родов – занимал самые высокие должности в правительственных кабинетах и наверняка стал бы президентом, если бы не погиб во время мятежа в Сан-Хуане{332}. Меня и моего брата-близнеца Эрнеста ждала блестящая карьера, если бы не убытки, которые мы понесли и которые заставили нас думать в первую очередь о том, чем заработать на пропитание. Я прошу прощения, сэр, если трачу время на подробности, не имеющие прямого отношения к делу, но это необходимое вступление к тому, что последует дальше.

Как я уже сказал, у меня был брат-близнец, Эрнест. Мы были с ним так похожи, что, даже когда мы стояли рядом, люди не могли различить нас. Мы были точной копией друг друга. Когда мы подросли, это сходство уменьшилось, поскольку у нас появилось различие в выражении глаз, но, когда мы были спокойны, разница почти не замечалась.

Не пристало говорить слишком много о мертвых, тем более, что это мой единственный брат. О том, каким он был человеком, пусть лучше расскажут те, кто его знал. Я лишь скажу (я должен это сказать), что в юности я испытывал перед ним ужас, и для того отвращения, которое он вселял в меня, имелись веские причины. Дело в том, что мое доброе имя пострадало из-за его действий, и виной тому наше сходство. Очень часто в его поступках обвиняли меня. И вот после очередного отвратительного поступка он специально сделал так, чтобы позор пал на меня, и в результате я был вынужден навсегда покинуть Аргентину и уехать искать счастья в Европу. Горечь расставания с родиной скрасила лишь мысль о том, что мне больше не придется мириться с его присутствием. Денег мне хватило на то, чтобы оплатить медицинское образование в Глазго, после я занялся практикой в Бишопс-Кроссинге, в надежде, что в этой деревушке я больше о нем никогда не услышу.

Несколько лет мои надежды оправдывались, но потом он нашел меня. Какой-то ливерпулец, побывавший в Буэнос-Айресе, направил его на мой след. К этому времени он лишился всех своих денег и теперь собирался приехать сюда и прибрать к рукам часть моих сбережений. Зная, какие я к нему питаю чувства, он посчитал (и совершенно справедливо), что я предпочту откупиться от него. Я получил от него письмо, в котором он сообщал, что уже едет. В моей жизни как раз в это время происходили очень важные для меня события, и его приезд мог стать настоящим бедствием для тех, кого я особенно хотел защитить от любых неприятностей, могла даже пострадать их честь. Поэтому я сделал все, чтобы любое зло, которое он мог привезти с собой, коснулось только меня одного, и именно это, – тут он повернулся и посмотрел на подсудимого, – стало причиной моего поведения, которое осудили столь строго. Единственная моя цель заключалась в том, чтобы дорогие мне люди не оказались втянутыми в какой-нибудь скандал или неприятную историю, а я нисколько не сомневался в том, что брат мой ни капли не изменился.

И брат не заставил себя долго ждать. Как-то вечером я сидел в своем кабинете, когда слуги уже легли спать, и неожиданно услышал хруст гравия за окном. В следующую секунду я увидел его. Он смотрел на меня через стекло. Он так же, как я, не носил ни бороды, ни усов, и сходство между нами было все еще таким сильным, что мне даже показалось, что я вижу собственное отражение. Один его глаз закрывала темная повязка, но в остальном лица наши были совершенно одинаковыми. Потом он криво улыбнулся, у него была такая привычка еще с детства, и я понял, что передо мной тот самый человек, из-за которого мне пришлось покинуть родину и который покрыл позором некогда достойное имя. Я открыл дверь и впустил его. Было это примерно в десять часов вечера.