Истории, рассказанные у камина (сборник) Дойл Артур
Когда он вышел на свет лампы, я понял, что дела у него совсем плохи. Из Ливерпуля он пришел пешком и смертельно устал. К тому же он был болен. Меня поразило выражение его лица. Мой медицинский опыт подсказал мне, что у него какое-то очень серьезное внутреннее заболевание. Кроме того, он пил, и все лицо у него было в синяках, он подрался с какими-то моряками. Повязку на лице он носил, чтобы прикрыть поврежденный глаз, правда, войдя в кабинет, он снял ее. Да и сам он был в бушлате и фланелевой рубашке, в ботинках с такими дырами, что через них выглядывали пальцы ног. Однако крайняя бедность лишь усилила его неприязнь ко мне, словно я был виновником его страданий. Эта ненависть превратилась для него в настоящую манию. Эдвард решил, что, пока он умирает от голода в Южной Америке, я в Англии загребаю деньги лопатой. Я не могу передать вам, какие угрозы услышал от него я и какие проклятия обрушились на мою голову. У меня создалось впечатление, что жизненные невзгоды и распутство повредили его рассудок. Он стал метаться по комнате, как дикий зверь, требовать выпивки, денег, и все это в самых непристойных выражениях. Я сам человек вспыльчивый, но, слава Богу, сумел удержать себя в руках и не бросился на него с кулаками. Однако мое спокойствие только раздражало его все больше и больше. Он бесновался, проклинал меня, потрясал передо мной кулаками, но тут неожиданно лицо его жутко исказилось, он схватился рукой за грудь и, издав громкий крик, повалился к моим ногам. Я поднял его и уложил на диван, но на мои призывы он не отвечал, а его рука, которую я сжимал в своей ладони, была холодной и липкой. Больное сердце брата не выдержало. Его убила собственная ярость.
Я долго просидел, словно в забытьи, глядя на тело брата. Очнуться меня заставил стук в дверь, это была миссис Вудс, которая услышала его предсмертный крик. Я отослал ее. Вскоре после нее в дверь приемной постучал пациент, но я не стал открывать, поэтому он (или она) ушел. Пока я сидел в кабинете, в голове у меня медленно и постепенно начал складываться план. Я специально об этом не задумывался, он возник сам по себе, как обычно и возникают все планы. Когда я встал с кресла, я уже точно знал, что мне нужно делать, хотя в моем сознании не отложились воспоминания о том, чтобы я над этим специально задумывался. Очевидно, это какой-то врожденный инстинкт подтолкнул меня к определенным действиям.
После тех важных для меня событий, о которых я упоминал выше, Бишопс-Кроссинг стал для меня ненавистен. Все мои планы рухнули, я натолкнулся на злость и поспешные выводы там, где рассчитывал встретить сочувствие и понимание. Да, опасность скандала умерла вместе с моим братом, но меня продолжали терзать мучительные мысли о прошлом, и я чувствовал, что все уже не может продолжаться, как раньше. Может быть, дело в том, что я слишком восприимчив и считаю всех вокруг такими же, но тогда я был именно в таком состоянии. Больше всего мне тогда хотелось покинуть Бишопс-Кроссинг и никогда больше не видеть его обитателей. И мне представился такой шанс, о котором я не мог даже мечтать, шанс, который давал мне возможность навсегда порвать с прошлым.
Передо мной на диване лежал мертвый человек, похожий на меня, как две капли воды. Кроме того, что он был чуть-чуть грузнее меня и лицо у него было немного грубее, нас невозможно было различить. Никто не видел, как он пришел, и никто не станет его искать. Мы оба бриты, волосы у него были примерно той же длины, что и у меня. Если бы я поменялся с ним одеждой, то доктора Алоишеса Лану нашли бы мертвым у него в кабинете, и на этом пришел бы конец несчастному человеку с исковерканной судьбой. В сейфе у меня лежало много денег наличными, и я мог забрать их с собой, чтобы начать новую жизнь на новом месте. В одежде своего брата я мог бы за ночь дойти никем не замеченным до Ливерпуля, а в этом огромном портовом городе я уж нашел бы способ покинуть эту страну. После того как надежды мои пошли прахом, мне скромная жизнь в каком-нибудь тихом месте, где меня никто бы не знал, казалась намного желаннее, чем практика в Бишопс-Кроссинге, какой бы успешной она ни была, и где в любую минуту я мог повстречаться с теми, кого мне хотелось забыть, если такое вообще возможно. И я решил действовать.
Я не стану вдаваться в подробности, поскольку воспоминания об этом для меня очень болезненны, но уже через час я переодел брата в свою одежду, а сам выскользнул через дверь приемной и вышел через задний двор на дорогу, которая шла через поля. Я направился в Ливерпуль и дошел до него той же ночью. Сумка с деньгами и одна фотография – вот все, что я взял с собой из дома. Второпях я забыл про повязку, которой брат прикрывал поврежденный глаз, но все остальное, что было при нем, я забрал с собой.
Даю слово, сэр, мне ни разу не пришла в голову мысль, что люди могут подумать, будто я убит и мои планы на новую жизнь для кого-то могут обернуться серьезной угрозой. Наоборот, я считал, что, когда меня не станет, все вздохнут свободнее, и для меня именно это и было самым важным. В тот самый день из Ливерпуля до Ла-Коруньи{333} уходил парусник, и я решил плыть на нем, подумав, что за время путешествия смогу собраться с мыслями и обдумать будущее. Но еще до отхода судна решимости у меня поубавилось. Я вдруг подумал, что в том мире, который я решил оставить, есть один человек, которого я не хочу заставить испытать горе, пусть даже минутное. Она ведь все равно в душе будет оплакивать меня, каким бы неприязненным ни было отношение ко мне ее родственников. Она знала и понимала причины, подтолкнувшие меня к моим действиям, и если вся ее семья проклинала меня, она, по крайней мере, не забудет меня. Поэтому, чтобы уберечь ее от напрасной печали, я послал ей записку, в которой, правда, просил сохранить это послание в тайне. Если обстоятельства все же заставили ее рассказать о моем письме, я не держу на нее зла и прощаю.
В Англию я вернулся лишь вчера вечером, и все это время я ничего не слышал ни о том, какая здесь поднялась буря из-за моей предполагаемой смерти, ни о том, что в ней обвинили мистера Артура Мортона. О вчерашнем заседании суда я прочитал в вечерней газете, поэтому сразу же сел на курьерский поезд, чтобы как можно скорее внести ясность.
Таким было удивительное заявление доктора Алоишеса Лана, после которого судебное разбирательство объявили закрытым. Последовавшая проверка полностью подтвердила его рассказ. Было найдено даже судно, на котором его брат Эрнест Лана прибыл из Южной Америки. Судовой врач указал на то, что за время плавания он жаловался на боли в сердце и что его симптомы соответствовали той смерти, которая была описана.
Что касается доктора Алоишеса Лана, он вернулся в деревню, которую покинул при столь драматических обстоятельствах, и между ним и молодым сквайром состоялось полное примирение. Артур Мортон признал, что совершенно неверно истолковал причины, побудившие доктора разорвать помолвку с его сестрой. О том, что произошло еще одно примирение, можно судить по следующей заметке, появившейся на страницах «Морнинг пост»{334}: «19 сентября преподобным Стивеном Джонсоном в приходской церкви Бишопс-Кроссинга была проведена церемония венчания Алоишеса Ксавиера Лана, сына дона Альфредо Лана, бывшего министра иностранных дел Аргентинской республики, и Фрэнсис Мортон, единственной дочери покойного мирового судьи Джеймса Мортона, проживающей в Ли-холле, Бишопс-Кроссинг, графство Ланкашир».
Иудейский наперсник
Мой близкий друг Ворд Мортимер был одним из лучших знатоков восточной археологии своего времени. Он написал множество работ на эту тему, прожил два года в какой-то древней могиле в Фивах{335}, когда проводил раскопки в Долине Царей{336}, и наконец наделал много шума, когда нашел предполагаемую мумию Клеопатры{337} в одном из внутренних залов храма Гора на острове Филе{338}. С таким послужным списком в возрасте тридцати одного года можно было не сомневаться, что его ожидает прекрасная карьера, и никто не удивился, когда его избрали хранителем музея на Белмор-стрит. Эта должность подразумевает чтение лекций в Колледже ориенталистики{339} и приносит доход, который с общим ухудшением положения в стране несколько уменьшился, но по-прежнему приносит именно ту идеальную сумму, которая достаточно велика, чтобы быть стимулом для исследователя, но не достаточно велика, чтобы позволить ему расслабиться.
Лишь одно обстоятельство немного смущало Ворда Мортимера на его новой должности, а именно, чрезвычайно высокое положение, которое в научном мире занимал его предшественник. Профессор Андреас был выдающимся ученым, человеком с европейской репутацией. На его лекции съезжались студенты со всех уголков мира, а тот безупречный порядок, в котором он содержал доверенную ему коллекцию музея на Белмор-стрит, считался образцом для подражания во всех научных сообществах. Поэтому большое удивление вызвало известие о том, что в пятидесятипятилетнем возрасте он неожиданно подал в отставку и оставил те обязанности, которые были для него и источником дохода, и любимым занятием. Он оставил удобную квартиру при музее, в которой жил с дочерью, и ее занял мой неженатый друг Мортимер.
Узнав о назначении Мортимера, профессор Андреас написал ему письмо, в котором тепло поздравил его и очень одобрительно отозвался о его научных достижениях. Я присутствовал при их первой встрече, и вместе с Мортимером обошел музей, когда профессор показывал нам восхитительную коллекцию, которую он лелеял долгие годы. Кроме нас, при этом осмотре присутствовали прекрасная дочь профессора и молодой капитан Вилсон, который, насколько я понял, в скором времени должен был стать ее мужем. Всего мы побывали в пятнадцати залах, но вавилонский{340}, сирийский и центральный зал, в котором хранились иудейская и египетская коллекции, вызвали у нас наибольшее восхищение. Профессор Андреас выглядел спокойным суховатым, уже немолодым мужчиной. Лицо у него было чисто выбрито, держался он бесстрастно, но темные глаза его вспыхивали, а лицо словно оживало, когда он указывал нам на редкость и красоту какого-либо из своих экспонатов. По тому, как он обводил их рукой, можно было видеть, насколько он гордится своей коллекцией и как больно ему осознавать, что теперь о ней будет заботиться кто-то другой.
Он по очереди показал нам мумии, папирусы, собрание редких скарабеев{341}, письмена, затем иудейские реликвии и копию знаменитого семисвечника из Иерусалимского Храма, который был привезен в Рим императором Титом{342}, и сейчас, как считают некоторые исследователи, покоится на дне Тибра. Потом он подошел к витрине, которая стояла в самом центре зала, и, всем своим видом выражая почтительность, посмотрел через стекло на находящийся внутри экспонат.
– Такого знатока, как вы, мистер Мортимер, этим не удивишь, – сказал он, – но, я думаю, что вашему другу, мистеру Джексону, будет любопытно на это взглянуть.
Склонившись над витриной, я увидел квадратный предмет, примерно пять на пять дюймов, который состоял из двенадцати драгоценных камней в золотом обрамлении и с золотыми крючками на двух углах. Камни были разные, они различались по цвету, но все одного размера. Их размер, расположение и последовательность тонов напомнили мне коробку акварельных красок. На каждом из камней были выгравированы какие-то непонятные письмена.
– Вы знаете, что такое урим и туммим, мистер Джексон?
Я слышал эти названия, но мое представление об их предназначении было весьма размыто.
– Урим и туммим{343} – это название наперсника с драгоценными камнями, который носили иудейские первосвященники. Древние иудеи очень высоко почитали его… Примерно так же, как древние римляне могли почитать Сивиллины книги на Капитолии{344}. Как видите, здесь двенадцать изумительных камней с мистическими надписями. Начиная с камня в левом верхнем углу, это рубин, топаз, изумруд, карбункул, сапфир, алмаз, яхонт, агат, аметист, хризолит, оникс и яшма.
Разнообразие и красота камней меня потрясла.
– Известна ли история этого наперсника? – спросил я.
– Это очень древняя вещь, стоимость его огромна, – ответил профессор Андреас. – Мы не можем этого утверждать окончательно, но у нас есть основания полагать, что это тот самый урим и туммим из храма Соломона{345}. Ни в одном европейском собрании нет ничего подобного. Мой друг капитан Вилсон – настоящий эксперт по драгоценным камням, он может рассказать вам об их истинной ценности.
Капитан Вилсон, мужчина с загорелым, резко очерченным лицом, стоял рядом со своей невестой с противоположной стороны витрины.
– Да, – сухо промолвил он, – никогда не видел таких прекрасных камней.
– А посмотрите на золотую оправу. В старину мастера чрезвычайно искусно… – наверное, он собирался обратить наше внимание на отделку камней, когда капитан Вилсон прервал его.
– Этот подсвечник – еще более яркий образец их ювелирного искусства, – сказал капитан, поворачиваясь к другому столику. Мы перешли к нему и восхитились стволом, покрытым орнаментом, и богато украшенными ветвями подсвечника.
Слушать рассказ такого специалиста о столь редкостных предметах было чрезвычайно интересно, и, когда профессор Андреас наконец завершил осмотр формальной передачей драгоценной коллекции заботам моего друга, я не мог не почувствовать жалость к нему и зависть к его преемнику, которому предстояло провести жизнь, занимаясь столь приятными обязанностями. В течение недели Ворд Мортимер окончательно переселился в новую квартиру и стал единовластным хозяином музея на Белмор-стрит.
А примерно через две недели мой друг пригласил к себе на обед с полдюжины друзей-холостяков, чтобы отпраздновать свое новое назначение. Когда друзья начали расходиться, он потянул меня за рукав и жестом попросил меня остаться.
– Вам идти-то всего несколько сот ярдов, – сказал он (я жил тогда в квартире в доме Олбани), – так что можете и задержаться. Давайте выкурим по сигаре. Я бы очень хотел услышать ваш совет.
Я вернулся в кресло и закурил одну из его великолепных «матрон». Выпроводив последнего гостя, он вытащил из кармана пиджака письмо и сел напротив меня, держа его в руках.
– Это анонимное письмо я получил сегодня утром, – объяснил он. – Я хочу прочитать его вам и послушать, что вы на это скажете.
– Пожалуйста, я готов выслушать. Чем смогу помогу.
– В записке говорится: «Сэр, я настоятельно советую вам очень внимательно следить за всеми бесценными вещами, которые поручены вашим заботам. Мне кажется, что нынешняя система охраны коллекции одним человеком недостаточно надежна. Будьте начеку, иначе может произойти непоправимое».
– Это все?
– Да, это все.
– Что ж, – сказал я, – по крайней мере, очевидно, что письмо это написано кем-то из тех немногих, кто знает, что в музее по ночам дежурит только один охранник.
Ворд Мортимер протянул мне записку.
– Вы разбираетесь в почерках? – с многозначительной улыбкой спросил он. – Теперь посмотрите на это! – Он положил передо мной еще одно письмо. Сравните, как написана буква «а» в словах «поздравляю» и «непоправимое». Посмотрите на прописные «М». А тире вместо точки!
– Нет никакого сомнения, что это писал один человек… Хотя в первом письме он и пытался изменить почерк.
– Второе, поздравительное письмо было написано мне профессором Андреасом, когда я получил назначение.
От удивления я какое-то время молча смотрел на своего друга, потом повернул письмо и на обороте увидел подпись: «Мартин Андреас». Для любого, кто хоть что-то смыслит в графологии{346}, не могло быть никаких сомнений в том, что это именно профессор написал своему преемнику анонимное письмо, в котором предостерегал его от воров. Это было необъяснимо, но очевидно.
– Зачем он это сделал? – недоумевал я.
– Именно этот вопрос я собирался задать вам. Если у него есть какие-то подозрения, почему он не пришел и не сказал мне о них напрямую?
– Вы поговорите с ним об этом?
– Даже не знаю. Он может отрицать, что это он его написал.
– Во всяком случае, – высказал я свое мнение, – это предупреждение сделано с благими намерениями, и я на вашем месте прислушался бы к нему. А что, сейчас вы достаточно надежно защищены от ограбления?
– Как будто да. Посетителей пускают только с десяти до пяти, на каждые два зала приходится по охраннику, который стоит у двери между ними и поэтому видит все, что происходит в каждом из них.
– А ночью?
– Когда посетители уходят, мы сразу же закрываем большие железные ставни, которые совершенно не поддаются взлому. Охранник – человек надежный. Он сидит в фойе, но каждые три часа обходит все здание. Всю ночь в каждом из залов горит электрическая лампа.
– Даже не знаю, что можно еще придумать… Разве что оставлять на ночь охранников, которые дежурят днем?
– Мы не можем себе этого позволить.
– Я мог бы связаться с полицией и договориться, чтобы на Белмор-стрит рядом с музеем дежурил констебль, – предложил я. – А что касается письма, если его автор предпочитает не называть своего имени, думаю, он имеет на это право. Будущее покажет, насколько серьезны его опасения.
После этого мы заговорили на другую тему, но в тот вечер, вернувшись домой, я еще долго пытался понять, зачем понадобилось профессору Андреасу писать анонимное письмо своему преемнику. В том, что именно он являлся автором этого письма, я был так же уверен, как если бы видел своими глазами, как он его писал. Он считал, что коллекции угрожает какая-то опасность. Неужели именно из-за этого он оставил пост хранителя музея? Но если так, почему он не решился предупредить Мортимера от своего имени? Лежа в кровати, я размышлял над этими вопросами, пока наконец не забылся беспокойным сном.
На следующее утро я проснулся позже обычного. И разбужен я был довольно необычным, но действенным образом. Примерно в девять часов в мою спальню ворвался Мортимер с перекошенным от ужаса лицом. Мой друг был одним из аккуратнейших людей, которых я знал, но сейчас воротничок его был расстегнут, узел на галстуке распущен, а цилиндр съехал на затылок. Мне достаточно было взглянуть в его безумные глаза, чтобы понять, что произошло.
– Музей ограбили! – закричал я, вскакивая с кровати.
– Боюсь, что да! Камни! Камни урим и туммим! – задыхаясь, выпалил он, поскольку едва переводил дух от быстрого бега. – Я в полицию, а вы, Джексон, бегите скорее в музей! До встречи!
В полном смятении он бросился вон из комнаты, и с лестницы донеслась торопливая дробь его шагов на лестнице.
Я поспешил выполнить его указание, но, когда пришел в музей, он уже был там с полицейским инспектором и еще одним престарелым джентльменом, который оказался мистером Первисом, одним из партнеров знаменитой торгующей алмазами фирмы «Морсон и Ко». Как эксперт по драгоценным камням он был готов в любую минуту оказать помощь полиции. Все они сгрудились вокруг витрины, в которой был выставлен нагрудник иудейских первосвященников. Украшение достали из ящика и положили на стеклянную крышку. Над ним склонилось три головы.
– Кто-то явно приложил к нему руку, – сказал Мортимер. – Я сразу это заметил, когда сегодня утром проходил по залу. Вчера вечером я его осматривал, поэтому понятно, что это случилось ночью.
И действительно, сомнений быть не могло, кто-то явно с ним поработал. Крепление верхнего ряда камней – рубина, топаза, изумруда и карбункула – были исцарапаны и испещрены зазубринами, как будто кто-то скоблил по ним острым предметом. Камни остались на месте, но прекрасная золотая оправа, которой мы любовались всего несколько дней назад, была безжалостно повреждена.
– Мне кажется, – сказал полицейский инспектор, – кто-то пытался достать камни.
– Я боюсь, что не только пытался, но и достал их, – заметил Мортимер. – Я думаю, что эти четыре камня – искусные подделки, которые вставили на место оригиналов.
То же подозрение, похоже, возникло и у эксперта, поскольку он очень внимательно осматривал камни через лупу. Наконец, подвергнув их еще кое-какой проверке, он с радостным видом повернулся к Мортимеру.
– Поздравляю вас, сэр, – искренне произнес он. – Я ручаюсь своей репутацией, что все четыре камня подлинные. И кроме того, камней такой чистоты мне еще не доводилось видеть.
Бледности в испуганном лице моего несчастного друга поубавилось, он облегченно вздохнул.
– Слава Богу! – воскликнул он. – Но тогда чего хотел вор?
– Может, он хотел их забрать, но ему помешали?
– Тогда он доставал бы их один за другим, а тут все четыре крепления ослаблены, а камни на месте.
– Действительно, все это очень странно, – произнес инспектор. – Никогда не видел ничего подобного. Давайте поговорим со сторожем.
Вызвали сторожа, мужчину армейской выправки с честным, открытым лицом, которого, казалось, происшествие это взволновало не меньше, чем Ворда Мортимера.
– Нет, сэр, я ничего не слышал, – ответил он на вопрос инспектора. – Я, как обычно, обошел все залы четыре раза, но ничего подозрительного не заметил. Я работаю здесь уже десять лет, но раньше ничего подобного никогда не случалось.
– Вор не мог забраться через окно?
– Это невозможно, сэр.
– Или зайти через дверь незаметно для вас?
– Нет, сэр, я покидаю пост, только когда иду на обход.
– В музее есть другие входы?
– Есть дверь в личные комнаты мистера Ворда Мортимера.
– На ночь она запирается, – пояснил мой друг, – к тому же, чтобы до нее добраться с улицы, понадобилось бы открыть еще и внешнюю дверь.
– А ваши слуги?
– Их комнаты находятся отдельно.
– Так-так, – покачал головой инспектор, – дело очень странное. Хотя, как утверждает мистер Первис, никакого вреда причинено не было.
– Я голову даю на отсечение, что эти камни подлинные.
– Значит, мы имеем дело всего лишь с умышленным причинением вреда. Впрочем, я все равно хотел бы осмотреть здесь все хорошенько. Если ваш ночной гость оставил следы, попробуем выяснить, что это за птица.
Осмотр, проведенный инспектором, был вполне профессиональным, но не принес никаких результатов. Он выяснил, что существовало еще два способа проникнуть в музей, о которых мы не подумали. Первый – из подвалов через люк в одном из коридоров, второй – через чулан наверху, в котором имелось световое окно, ведущее прямо в тот зал, где побывал незваный гость. Но, поскольку как в подвал, так и в чулан вор мог попасть только в том случае, если находился внутри помещения после его закрытия, это открытие не показалось важным, да и не потревоженная пыль на полу в подвале и в чулане лишний раз подтвердила, что через них никто не проходил. В общем, закончили мы тем, с чего начали, у нас не возникло ни малейшего представления о том как, с какой целью и кем были повреждены оправы четырех драгоценных камней.
У Мортимера оставался лишь один способ разобраться в том, что произошло, и он им воспользовался. Предоставив полиции продолжать бесплодные поиски, он пригласил меня пойти с ним к профессору Андреасу. Прихватив с собой оба письма, он намеревался напрямую потребовать у своего предшественника объяснения, с какой целью тот написал анонимное предупреждение и каким образом сумел предсказать то, что произошло в действительности. Профессор жил в небольшой вилле в Аппер-Норвуде{347}, но, как сообщила нам его служанка, хозяина не оказалось дома. Увидев, что нас это сильно расстроило, она спросила, не хотим ли мы поговорить с мисс Андреас, и провела нас в скромную гостиную.
Я, кажется, упоминал мимоходом, что дочь профессора отличалась необыкновенной красотой. Она была высокой и стройной, со светлыми волосами и кожей того оттенка, который французы называют «mat»[27], цвета старой слоновой кости или самых светлых лепестков чайной розы. Однако, когда она вошла в комнату, меня поразили перемены, которые произошли с ней за последние две недели. Юное лицо красавицы посерело, в глазах читалась тревога.
– Отец в Шотландии, – сказала она. – Он сильно переживал и, похоже, очень устал. Он только вчера уехал.
– У вас тоже усталый вид, мисс Андреас, – заметил мой друг.
– Я очень волнуюсь из-за отца.
– Вы можете назвать нам его адрес в Шотландии?
– Да, он поехал к брату, преподобному Дэвиду Андреасу, в Ардроссан, Арран-виллас, дом 1.
Ворд Мортимер записал адрес, и мы, не объясняя причин своего визита, ушли. Вечером, вернувшись на Белмор-стрит, мы поняли, что с утра не продвинулись ни на йоту. Единственной зацепкой было письмо профессора, поэтому мой друг решил завтра же ехать в Ардроссан и разобраться с этим анонимным письмом, однако неожиданное происшествие изменило наши планы.
На следующее утро чуть свет меня разбудил стук в дверь спальни. Это был посыльный с запиской от Мортимера.
«Прошу вас, приходите поскорее, – говорилось в ней. – Дело становится все более и более странным».
Примчавшись на его зов, я увидел, что мой друг нервно меряет шагами центральный зал, а старый солдат-охранник музея стоит, вытянувшись по-военному, в углу.
– Дорогой Джексон, – вскричал Мортимер, – как я рад, что вы пришли! Творится что-то необъяснимое.
– Что случилось?
Он махнул рукой в сторону витрины, в которой хранился наперсник.
– Посмотрите сами.
Я так и сделал и не смог сдержать возгласа удивления. Обрамления второго ряда драгоценных камней были изувечены точно так же, как верхние. Кто-то осквернил уже восемь камней из двенадцати. Крепления нижних четырех были гладкими и аккуратными, остальные – погнутыми и исцарапанными.
– Камни не подменили? – тут же спросил я.
– Нет, я уверен, что эти верхние – те же камни, которые эксперт назвал подлинными. Я вчера заметил в углу изумруда легкое светлое пятнышко. Раз они не тронули верхний ряд, нет оснований думать, что они подменили средний. Так вы говорите, что ничего не слышали, Симпсон?
– Да, сэр, – откликнулся сторож. – Но когда я на рассвете обходил залы, я специально подошел проверить эти камни и сразу же увидел, что кто-то с ними поработал. Я тут же сообщил вам, сэр, и все рассказал. Я всю ночь ходил по залам, но не видел ни души и не слышал ни звука.
– Пойдемте со мной, позавтракаем вместе, – сказал Мортимер и повел меня в свою квартиру. – Итак, что вы об этом думаете, Джексон? – спросил он.
– Совершенно бессмысленная, бесполезная, идиотская выходка. Только маньяк способен на такое.
– Вы можете представить, как это произошло?
И тут мне в голову пришла интересная мысль.
– Эта реликвия – вещь старинная, для древних иудеев она была святыней, – сказал я. – А что, если все это дело рук антисемитов? Ведь можно предположить, что какой-нибудь фанатик из этого движения решил, осквернив…
– Нет, нет, нет! – отмахнулся Мортимер. – Не может быть. Такой безумец уничтожил бы всю реликвию целиком, а не стал бы возиться с каждым камнем в отдельности, да еще делать это настолько тщательно, чтобы успевать обрабатывать лишь четыре камня за ночь. Зачем ему это? Нужно придумать лучшее объяснение, и нам придется делать это самим, поскольку я сомневаюсь, что наш инспектор сможет помочь нам. Во-первых, что вы думаете о Симпсоне, стороже?
– А что, у вас есть причины его подозревать?
– Только одна – он единственный человек, который находится в музее ночью.
– Но зачем ему это бессмысленное кощунство? Ничего ведь не пропало. Нет мотива.
– Мания?
– Нет, я готов поклясться, что он совершенно нормальный человек.
– Другие версии у вас есть?
– Э-э-э… Вы сами, к примеру. Вы, случайно, не лунатик?
– Уверяю вас, что нет.
– В таком случае я сдаюсь.
– А я нет! И у меня есть план, как нам во всем этом разобраться.
– Поехать к профессору Андреасу?
– Нет, для этого нам не придется ехать в Шотландию. Вот послушайте. Помните то световое окно над центральным залом? Мы с вами оставим в зале свет, а сами спрячемся в чулане наверху и раскроем загадку. Если наш загадочный злоумышленник обрабатывает по четыре камня за ночь, у него осталось еще четыре, и есть все основания полагать, что он придет закончить работу сегодня ночью.
– Превосходный план! – воскликнул я.
– Только нужно сделать так, чтобы никто об этом не узнал. Мы ничего не скажем ни полиции, ни Симпсону. Вы пойдете со мной?
– С превеликим удовольствием! – сказал я. На том и порешили.
В десять часов вечера я вернулся в музей на Белмор-стрит. Было видно, что Мортимер охвачен сильным волнением, но изо всех сил старается его подавить. Однако занимать наш пост было еще рано, поэтому мы еще час или около того просидели в его комнате, обсуждая ту странную загадку, которую нам предстояло разгадать. Наконец грохот кебов, торопливое шарканье ног и прочий городской шум стали стихать, запоздалые любители развлечений расходились по домам и станциям общественного транспорта. В двенадцать часов мы с Мортимером вышли из его комнаты и направились в чулан, из которого был виден центральный зал музея.
Днем Мортимер уже наведался туда и расстелил на полу пару мешков, поэтому теперь могли спокойно лежать и наблюдать за тем, что происходит в зале под нами. В световом окне стояло обычное, не матовое стекло, но покрытое таким слоем пыли, что если бы находящийся внизу человек даже и посмотрел на него, он бы все равно не смог увидеть, что за ним наблюдают. Мы расчистили стекло от пыли по углам, что дало нам возможность просматривать весь зал. Холодный белесый свет электрических ламп отчетливо и резко обрисовывал каждую деталь всего, что находилось под нами, и я без труда мог рассмотреть все экспонаты, заключенные в разнокалиберные застекленные коробки.
Подобное ночное дежурство – занятие очень познавательное, поскольку у тебя не остается другого выбора, кроме как рассматривать те экспонаты, которые обычно удостаиваешь лишь беглым взглядом. Я, приникнув к своему маленькому смотровому отверстию, часы бдения посвятил изучению предметов, находящихся прямо под нами: от огромного саркофага, прислоненного к стене, до того самого поблескивающего и сверкающего драгоценными каменьями наперсника, который привел нас сюда. В других витринах хранилось немало других изделий из золота и самоцветов, но та удивительная дюжина, которая составляла урим и туммим, испускала такое сияние, которое блеском своим намного превосходило остальные. Я по очереди рассматривал надгробные изображения из Сикара{348}, карнакские{349} фризы{350}, статуи из Мемфиса{351} и надписи из Фив, но взор мой неизменно возвращался к чудесной иудейской реликвии, а мысли – к той поразительной загадке, которая окружала его. Я в очередной раз задумался над ней, когда мой друг неожиданно громко вздохнул и сильно сжал мою руку. В ту же секунду я увидел то, что его взволновало.
Я уже говорил, что у стены, с правой стороны от двери (с правой стороны для нас, а для входящих – с левой), стоял большой саркофаг. К нашему неописуемому изумлению, он начал медленно раскрываться. Очень медленно его крышка поползла в сторону, появившаяся черная щель становилась все шире и шире. Движение это было настолько осторожным, что его почти невозможно было заметить. Пока мы, затаив дыхание, наблюдали за перемещением крышки, из щели появилась бледная худая рука и стала подталкивать раскрашенную крышку. Потом показалась вторая рука, а за ней и лицо… Лицо, которое было знакомо нам обоим, – лицо профессора Андреаса. Он крадучись вышел из саркофага, как лис, выползающий из норы. Сделав первый бесшумный шаг, быстро осмотрелся, потом сделал второй шаг и снова покрутил головой, живое воплощение коварства и осторожности. Потом какой-то звук, донесшийся с улицы, заставил его замереть. Какое-то время он постоял, прислушиваясь, готовый метнуться обратно в свой тайник. Потом снова двинулся вперед на цыпочках, очень-очень осторожно и медленно, пока не оказался рядом с витриной в центре зала. Тут он остановился, достал из кармана связку ключей, открыл ящик, извлек из него иудейский наперсник, положил его перед собой на стекло и принялся ковырять его каким-то небольшим блестящим инструментом. Он находился прямо под нами, и его склоненная голова не давала нам рассмотреть, чем он занимается, но по движению его рук было понятно, что он заканчивает свое странное дело: портит золотые оправы оставшихся четырех камней.
По тяжелому дыханию моего друга и по тому, как подрагивала его ладонь, все еще сжимавшая мое запястье, я чувствовал, какое возмущение наполнило его сердце, когда он увидел, что вандализм этот является делом рук человека, от которого он этого меньше всего ожидал. Это он, тот самый ученый, который каких-нибудь две недели назад благоговейно склонялся над этой бесценной реликвией и рассказывал нам о древности и святости наперсника, сейчас занимался его осквернением самым возмутительным образом. Это было немыслимо, невообразимо! Но ошибки быть не могло, прямо под собой в холодном свете электрических ламп мы видели темную склоненную седовласую фигуру и дергающийся локоть. Какое бесчеловечное лицемерие, какие темные глубины ненависти к своему преемнику могли лежать в основе этих зловещих ночных трудов? Думать об этом было неприятно, еще страшнее было наблюдать. Даже мне, человеку, не наделенному остротой чувств истинного знатока, было тяжело видеть намеренное повреждение столь древней и ценной реликвии. Я почувствовал облегчение, когда мой друг дернул меня за рукав, давая понять, чтобы я следовал за ним. Стараясь ступать как можно тише, мы направились к выходу. Только когда мы оказались в его комнате, он заговорил, и тогда по его взволнованному лицу я увидел, насколько глубоки его чувства.
– Гнусный варвар! – вскричал он. – Нет, вы это видели!
– Это чудовищно!
– Он просто злодей или сумасшедший! Одно из двух… Ну ничего, скоро мы узнаем, кто именно. Идемте, Джексон, настало время разобраться в этой темной истории.
В проходе, ведущем из его комнат в коридор, имелась дверь. Он очень аккуратно открыл ее свои ключом, предварительно сбросив туфли (я последовал его примеру). Мы бесшумно миновали несколько помещений, пока не подошли к большому залу. Темная фигура все еще, склонившись, колдовала над центральной витриной. Не уступая в осторожности самому профессору, мы стали подкрадываться к нему со спины, однако, как тихо мы ни ступали, нам не удалось приблизиться к нему вплотную незамеченными. До него оставалось еще ярдов десять, когда он вздрогнул и обернулся. Вскрикнув сиплым голосом, он в страхе бросился бежать.
– Симпсон! Симпсон! – что было сил закричал Мортимер, и в конце анфилады освещенных электрическим светом залов возникла фигура старого солдата. Увидев его, профессор Андреас остановился и в отчаянии всплеснул руками. В ту же секунду мы схватили его за плечи.
– Хорошо, хорошо, джентльмены, – задыхаясь, заговорил он. – Я пойду с вами. Давайте поговорим в вашей комнате, мистер Ворд Мортимер. Я, чувствую, что должен вам кое-что объяснить.
Я видел, что негодование моего друга было столь велико, что он даже не нашелся, что ответить. Мы двинулись обратно. Старый профессор шел между нами, удивленный сторож замыкал шествие. Подойдя к вскрытой витрине, Мортимер остановился и осмотрел наперсник. Крепление одного из камней в нижнем ряду уже было отогнуто, так же, как у остальных. Мой друг коснулся реликвии и гневно посмотрел на пленника.
– Как вы могли! – вскричал он. – Как вы могли!
– Это ужасно… Ужасно! – пробормотал профессор. – Я понимаю, что вы сейчас должны чувствовать. Отведите меня в свою комнату.
– Но его нельзя так оставлять! – воскликнул Мортимер. Он взял наперсник в руки и бережно понес перед собой. Я следовал за профессором, как полицейский за преступником. Оставив старого сторожа теряться в догадках, мы вошли в апартаменты Мортимера. Профессор опустился в кресло, и лицо его сделалось таким бледным, что на миг наше негодование сменилось беспокойством, но полный стакан бренди вернул его к жизни.
– Спасибо, мне уже лучше! – сказал он. – Последние несколько дней были для меня слишком тяжелыми. Больше бы я наверняка не выдержал. Какой ужас… Кошмар! Чтобы меня арестовали как грабителя в собственном музее, который столько лет принадлежал мне! Но я не виню вас. Вы не могли поступить иначе. Я все это время надеялся, что мне удастся закончить со всем этим, прежде чем меня разоблачат. Сегодняшняя ночь должна была стать последней.
– Как вы туда проникли? – спросил Мортимер.
– Позволил себе воспользоваться вашим личным ходом. Но цель оправдывала средства. Цель оправдывала все. Когда я вам все расскажу, вы не будете сердиться… По крайней мере, на меня. У меня были запасные ключи от вашего черного хода и от двери в музей. Я не сдал их, когда съезжал. Как видите, для меня попасть в музей было не так уж сложно. Я приходил рано, когда на улицах было еще полно людей, и прятался в саркофаг. Я возвращался туда всякий раз, когда появлялся Симпсон, благо его шаги были слышны издалека. Уходил я той же дорогой.
– Это было рискованно.
– У меня не было другого выхода.
– Но зачем? Зачем, черт возьми, вам это понадобилось? Что могло заставить вас сделать такое? – Мортимер укоризненно указал на наперсник, который лежал перед ним на столе.
– Другого способа я не придумал. Я долго, очень долго думал, но это был единственный способ избежать ужасного общественного скандала и внутренних мук, которые омрачили бы наши жизни до конца дней. Я действовал из лучших побуждений, хоть это и покажется вам невероятным. Но я прошу вас выслушать меня до конца, чтобы я мог доказать это.
– Прежде чем что-либо предпринять, я вас выслушаю, – мрачно произнес Мортимер.
– Я не стану ничего скрывать и посвящу вас обоих в свои тайны. И пусть благородство ваше подскажет вам, как поступить, когда вы узнаете факты.
– Основные факты мы и так знаем.
– Да, только вы ничего не понимаете. Позвольте мне начать с того, что происходило несколько недель назад, и вам все станет ясно. Поверьте, все, что я говорю, – истинная правда. Вы встречались с человеком, который называет себя капитаном Вилсоном. Я говорю «называет себя», потому что сейчас у меня есть основания полагать, что это его не настоящее имя. Подробно объяснять, каким образом ему удалось познакомиться со мной, как он обхаживал меня, чтобы добиться моей дружбы и благосклонности моей дочери, отнимет слишком много времени. Он привез письма от моих заграничных коллег, которые заставили меня обратить на него внимание. А потом, благодаря личным достижениям – весьма значительным, сумел стать желанным гостем у меня дома. Узнав о том, какие отношения складываются у него с моей дочерью, я, возможно, и подумал, что они немного спешат, но отнюдь не удивился, потому что он был человеком галантным и обходительным, к тому же умел поддержать разговор в любом обществе. Одним словом, душа компании.
Он очень интересовался восточными древностями, и его познания в этой области оправдывали его интерес. Часто, засиживаясь у нас допоздна, он просил у меня разрешения сходить в музей, чтобы спокойно, без посторонних осмотреть тот или иной экспонат. Думаю, вы понимаете, что меня, как человека увлеченного, только радовали подобные просьбы, и я не замечал ничего удивительного в его настойчивости. После помолвки с Элиз он стал бывать у нас чуть ли не каждый вечер, и обычно час-два были посвящены музею. Он имел свободный доступ в залы и, когда я по каким-то причинам отсутствовал дома, мог заниматься там всем, чем хотел. Этому настал конец лишь с моим отходом от дел, когда я уехал в Норвуд, собираясь наконец приступить к одной крупной научной работе, которую давно уже планировал написать.
Сразу после этого – через неделю или около того – я впервые понял истинную сущность человека, которому столь опрометчиво позволил стать членом своей семьи. Откровение пришло в виде писем от моих друзей за границей, из которых я узнал, что все его рекомендации ко мне были фальшивыми. Сраженный наповал этим известием, я спросил себя, какие замыслы могли двигать этим человеком, который оплел меня столь изощренной паутиной? Я был слишком беден, чтобы стать мишенью какого-нибудь охотника за богатством. Но тогда зачем он явился? И тогда я вспомнил, что мне поручена сохранность одной из самых ценных в Европе коллекций драгоценностей, также вспомнил я и те невинные предлоги, под которыми он выяснял конструкцию витрин, где эти драгоценности хранились. Этот негодяй задумал обчистить музей! Но как мог я помешать этому человеку осуществить его намерения, не разбив при этом сердце собственной дочери, которая была от него без ума? Мой план был не очень складным, но ничего другого я не смог придумать. Если бы я написал вам письмо с предостережением от собственного имени, вы бы, несомненно, обратились ко мне за объяснениями, но я не хотел посвящать в подробности кого-либо. И я послал анонимку, в которой просил вас быть начеку.
Кстати сказать, мой переезд с Белмор-стрит в Норвуд никак не отразился на частоте визитов этого господина. Думаю, он действительно любил мою дочь. Что касается ее, то я мог только диву даваться, как может женщина попасть в такую полную зависимость от мужчины. Сильные качества его характера, казалось, всецело поглотили ее волю. Я даже не представлял, насколько далеко зашли их отношения и какова истинная степень доверия между ними до того самого вечера, когда впервые понял, кем на самом деле является этот человек. Я приказал, чтобы, когда он придет, его провели не в гостиную, а в мой кабинет. И, когда он явился, я напрямую заявил ему, что мне о нем все известно, что я предпринял определенные шаги, которые помешают осуществлению его гнусных замыслов, и что ни я, ни моя дочь больше не желаем его видеть. Я добавил, что благодарю Бога за то, что сумел раскрыть его, прежде чем он успел нанести какой-то вред тем бесценным реликвиям, на защиту которых я потратил всю свою жизнь.
Этот человек обладает стальными нервами. Он с серьезным и внимательным лицом без тени удивления или обиды выслушал меня до конца, потом молча прошел в другой конец комнаты и позвонил в звонок.
– Попросите мисс Андреас зайти к нам, – сказал он служанке.
Когда пришла дочь, он закрыл за ней дверь и взял ее за руку.
– Элиз, – промолвил он, – ваш отец только что узнал, что я преступник. Теперь ему известно то, что вы знали раньше. – Она стояла молча и слушала. – Он считает, что теперь мы должны расстаться навсегда, – добавил он. Элиз все так же молчала и руку свою не отняла. – Вы будете верны мне или оставите меня без того единственного доброго, что есть у меня в жизни?
– Джон, – с огромным чувством вскричала она, – я никогда не оставлю вас! Никогда! Никогда, даже если весь мир будет против вас!
Напрасно я пытался спорить с ней, уговаривать. Ничего не помогало. Вся ее жизнь зависела от этого мужчины. Моя дочь, джентльмены, для меня все. Кроме нее мне некого любить, поэтому можете себе представить мое отчаяние, когда я понял, что не смогу спасти ее от гибели. Моя беспомощность, должно быть, тронула этого человека, который был причиной моих несчастий.
– Возможно, все не так плохо, как вам представляется, сэр, – произнес он спокойным уверенным голосом. – Моя любовь к Элиз настолько сильна, что может спасти даже человека с таким прошлым, как у меня. Только вчера я дал ей слово, что никогда в жизни не совершу ничего такого, за что ей было бы стыдно. Я так решил, и никогда еще я не принимал решений, которые не воплощал в жизнь. – Говорил он так уверенно, что ему нельзя было не поверить. Замолчав, он сунул руку в карман и достал маленькую картонную коробку. – Я хочу представить вам доказательства своей решимости, – сказал он. – Это, Элиз, первые плоды вашего спасительного влияния на меня. Сэр, вы совершенно правы, я действительно собирался украсть драгоценности, порученные вашим заботам. Мне эта задача представлялась захватывающей, и в этом деле риск для меня имел не меньшую ценность, чем сама добыча. Эти знаменитые древние камни, которые носили иудейские первосвященники, были вызовом моей смелости и мастерству. Я решил во что бы то ни стало завладеть ими.
– Я догадался.
– Вы не догадывались только об одном.
– О чем же?
– О том, что я уже завладел ими. Они вот здесь, в этой коробочке.
Он раскрыл коробочку и высыпал ее содержимое на угол моего письменного стола. Волосы на голове у меня встали дыбом, холод прошел по всему телу, когда я это увидел. Передо мной лежали двенадцать восхитительных квадратных камушков с выгравированными мистическими письменами. В том, что это действительно камни урим и туммим, сомнений быть не могло.
– Боже правый! – воскликнул я. – Как вам это удалось? Почему этого никто не заметил?
– Потому что я заменил их фальшивыми камнями, изготовленными специально по моему заказу. Они настолько похожи на настоящие, что невооруженным глазом отличить их невозможно.
– Так, значит, в музее сейчас выставлены фальшивые камни? – спросил я.
– Да, уже несколько недель.
После этого настала тишина. Дочь стояла бледная от волнения, но продолжала держать его за руку.
– Элиз, вы видите, на что я способен, – наконец сказал он.
– Я вижу, что вы способны на раскаяние и можете не только признать, но и исправить свои ошибки, – отозвалась она.
– Да, и в этом ваша заслуга! Я оставляю камни вам, сэр. Поступайте с ними, как посчитаете нужным. Но помните, любые ваши действия против меня будут направлены против будущего мужа вашей единственной дочери. Вы скоро услышите обо мне, Элиз. Это был последний раз, когда я доставил боль вашему нежному сердцу.
С этими словами он вышел из комнаты и из дома.
Я оказался в ужасном положении. Драгоценные реликвии были у меня в руках, но как мне было вернуть их без скандала и огласки? Я слишком хорошо знал характер своей дочери, чтобы не сомневаться в том, что мне никогда не удастся заставить ее отвернуться от человека, которому она отдала свое сердце. Я даже начал сомневаться, стоит ли разлучать их, если она имеет такое благодатное воздействие на него. Мог ли я разоблачить его, не доставив невыносимую боль ей? Имею ли я право разоблачать его, если он сам добровольно отдал себя в мою власть? Я думал, думал, пока наконец не принял решение, которое вам покажется нелепым, но, если бы мне снова пришлось решать, я избрал бы тот же путь, потому что считаю его единственно верным.
Я задумал незаметно вернуть камни. У меня были ключи, поэтому я мог в любое время попасть в музей, к тому же я не сомневался, что сумею обвести вокруг пальца Симпсона, график работы и привычки которого мне прекрасно известны. Я решил никого не посвящать в свой план, даже дочь, которой сказал, что собираюсь навестить своего брата в Шотландии. Мне нужно было несколько свободных ночей, чтобы меня никто не искал. Для этого я в тот же вечер снял квартиру на Гардинг-стрит, где представился работником типографии и сказал, что работаю по ночам.
Ночью я проник в музей и заменил четыре камня. Сделать это оказалось не так-то просто, и у меня ушла на это вся ночь. Шаги Симпсона были слышны издалека, поэтому я всегда успевал спрятаться в саркофаг. Кое-какие познания о работе с золотом у меня имелись, но я был далеко не так искусен, как вор. С оправой камней он поработал так, что я готов биться об заклад, что ни один человек не смог бы ничего заметить. Я же все сделал грубее, но понадеялся, что, пока я не закончу, никто не станет присматриваться к наперснику и не заметит, что оправы камней повреждены. На следующую ночь я заменил следующие четыре камня и сегодня закончил бы работу, если бы не печальное обстоятельство, которое заставило меня открыть многое из того, что я хотел бы сохранить в тайне. Я прошу вас, джентльмены, взываю к вашей чести и состраданию, примите правильное решение, стоит ли давать ход этому делу. Моя жизнь, будущее моей дочери, надежды на исправление этого человека – все теперь зависит от вас.
– Что ж, – сказал мой друг, – все хорошо, что хорошо кончается, и прямо здесь и сейчас в этом деле можно ставить точку. Завтра золотые оправы будут восстановлены ювелиром, и можно считать, что урим и туммим удалось избежать величайшей опасности со времен разрушения Храма. Вот моя рука, профессор Андреас, и я могу только надеяться, что, случись мне оказаться в подобном непростом положении, я сумею повести себя так же благородно и разумно, как вы.
И последнее дополнение к этой истории. Через месяц Элиз Андреас вышла замуж за человека, в котором, если бы я имел бестактность назвать его истинное имя, мои читатели наверняка узнали бы лицо, сейчас широко известное и пользующееся заслуженным уважением. Однако правда заключается в том, что уважения больше заслуживает не он, а хрупкая девушка, которая сумела вырвать его из той трясины, откуда возвращаются немногие.
Пропавший спецрейс
Признание Эрбера де Лернака, который сейчас сидит в камере смертников в Марсельской тюрьме, пролило свет на одно из самых загадочных преступлений века – случай, насколько мне известно, не имеющий аналогов в мировой истории криминалистики. Несмотря на скупость просочившейся в прессу информации и нежелание официальных властей комментировать это происшествие, есть основания утверждать, что показания этого поистине выдающегося преступника подтверждаются фактами и что это таинственное дело можно наконец считать закрытым. Поскольку события эти происходили восемь лет назад, и разразившийся в то же время политический кризис отвлек от них внимание публики, возможно, будет не лишним напомнить факты в том виде, в котором нам удалось их восстановить. Сведения эти почерпнуты из ливерпульских газет того времени, из протоколов дознаний, проведенных по делу машиниста Джона Слейтера, и из отчетов железнодорожной компании «Лондон энд Вест-коаст», которые были любезно предоставлены в мое распоряжение. Вкратце факты таковы.
3 июня 1890 года с мистером Джеймсом Бландом, начальником центрального ливерпульского вокзала компании «Лондон энд Вест-коаст», пожелал встретиться джентльмен, который представился как месье Луи Караталь.
Это был невысокий брюнет среднего возраста, сутулый настолько, что это наводило на мысль об искривлении позвоночника. Его сопровождал спутник, мужчина очень крепкого телосложения, почтительное поведение которого и услужливость по отношению к месье Караталю указывали на то, что он занимал положение подчиненного. Этот друг или компаньон, имя которого в прессе не упоминалось, наверняка был иностранцем и, если судить по его смуглости, скорее всего, испанцем или южноамериканцем. Бросалась в глаза одна необычная деталь в его внешнем виде. В левой руке он держал небольшой черный кожаный чемоданчик, и зоркий клерк главной конторы обратил внимание на то, что чемоданчик этот был привязан к его запястью ремешком. Тогда этому факту не придали значения, но, как показали последующие события, это оказалось довольно важным обстоятельством. Месье Караталя проводили в кабинет мистера Бланда, а его спутник остался в приемной.
Месье Караталь быстро изложил суть своего дела. Он только что прибыл из Центральной Америки. Дела огромной важности требовали его присутствия в Париже, и ему необходимо было попасть туда, не теряя ни часа. На лондонский экспресс он не успел, следовательно, ему требовался спецрейс. Деньги для него значения не имели. Время – вот что главное. Если компания могла содействовать его скорейшему прибытию на место назначения, он готов оплатить любой счет.
Мистер Бланд, нажав кнопку электрического звонка, вызвал мистера Поттера Гуда, диспетчера, и уладил дело за пять минут. Поезд должен был отправиться через три четверти часа, это время требовалось для того, чтобы убедиться, что линия будет свободной. К мощному локомотиву «Рочдейл» (в реестре компании он значился под № 247) прицепили два пассажирских вагона и один служебный. Первый вагон предназначался исключительно для того, чтобы уменьшить вибрацию. Второй вагон, как обычно, был разделен на четыре купе: первого класса, первого класса для курящих, второго класса и второго класса для курящих. Пассажирам было выделено первое купе, ближайшее к локомотиву, остальные три остались свободными. Проводником экстренного поезда был Джеймс Макферсон, который проработал в компании уже несколько лет. Кочегар Вильям Смит был новичком.
Выйдя из кабинета начальника вокзала, месье Караталь присоединился к ожидавшему его спутнику, и по поведению обоих было видно, что им не терпится как можно скорее двинуться в путь. Заплатив запрошенную сумму, которая составила пятьдесят фунтов пять шиллингов из обычного для спецрейсов расчета пять шиллингов за милю пути, они потребовали, чтобы их немедленно отвели в вагон, где сразу же заняли свои места, хотя их заверили, что пройдет еще почти час, прежде чем освободится линия. Тем временем в кабинете, который только что покинул месье Караталь, произошло кое-что удивительное.
В крупных коммерческих городах экстренные поезда заказывают довольно часто, но чтобы в один день поступило два заказа – это уже большая редкость. Однако случилось так, что не успел мистер Бланд попрощаться с первым путешественником, как к нему в кабинет вошел второй с точно такой же просьбой. Это был некий мистер Хорес Мур, мужчина с военной выправкой и манерами настоящего джентльмена, который рассказал, что внезапная серьезная болезнь его находящейся в Лондоне супруги делает его дальнейшее пребывание в Ливерпуле совершенно невозможным и призывает отправиться в путь, не теряя ни секунды. Его душевное страдание и волнение были настолько очевидны, что мистер Бланд сделал все возможное, чтобы удовлетворить его просьбу. О том, чтобы организовать второй спецрейс, речи быть не могло, поскольку расписание движения обычных поездов уже несколько нарушилось первым, но существовал иной выход. Мистер Мур мог разделить расходы месье Караталя и занять пустующее купе первого класса в его вагоне, если месье Караталь станет возражать против того, чтобы разделить с ним свое купе. Трудно было представить, что подобное решение могло вызвать возражения с чьей-либо стороны, но, когда мистер Поттер Гуд предложил его месье Караталю, тот наотрез отказался даже обсуждать его. Это его поезд, заявил он, и ехать в нем будет только он. Никакие доводы не смогли переубедить его. Месье Караталь продолжал резко возражать, поэтому от задуманного плана пришлось отказаться. Мистер Хорес Мур, ужасно расстроившись, покинул вокзал после того, как стало понятно, что ему остается лишь дожидаться обычного поезда, который отправляется из Ливерпуля в шесть часов вечера.
Ровно в 4:31 по вокзальным часам экстренный поезд с увечным месье Караталем и его могучим спутником тронулся в путь. Линия в это время была свободна, и до Манчестера остановок не планировалось.
В этом направлении поезда «Лондон энд Вест-коаст» идут по линии, принадлежащей другой компании, и экстренный поезд должен прибыть в Манчестер задолго до шести часов. В четверть седьмого администрацию ливерпульского вокзала изрядно удивила и до некоторой степени испугала телеграмма из Манчестера, в которой сообщалось, что спецрейс все еще не прибыл. На запрос, отправленный в Сент-Хеленс, который находится в трети пути между двумя городами, был получен следующий ответ:
«Джеймсу Бланду, начальнику центрального вокзала Лондон энд Вест-коаст, Ливерпуль. Экстренный прошел без опоздания в 4:52. Даузер. Сент-Хеленс».
Эту телеграмму получили в 6:40. В 6:50 пришло сообщение из Манчестера:
«Экстренный, о котором вы извещали, все еще не прибыл».
А потом, через десять минут, еще более непонятное:
«Предполагаю ошибку в указании времени движения экстренного. Только что прибыл местный из Сент-Хеленс, который должен был следовать за ним. Экстренного никто не видел. Пожалуйста, телеграфируйте, что предпринять. Манчестер».
Дело принимало самый удивительный оборот, хотя последняя телеграмма в некоторой степени успокоила железнодорожное начальство в Ливерпуле. Если бы экстренный попал в аварию, местный поезд не мог бы пройти по той же линии, ничего не заметив. Но что еще можно предположить? Куда исчез спецрейс? Возможно, его зачем-то отвели на боковую ветку, чтобы пропустить более медленный поезд? Такое объяснение стало бы возможным, если бы произошла какая-то незначительная поломка. На все станции между Сент-Хеленс и Манчестером были посланы телеграммы с запросом, и начальник вокзала вместе с диспетчером напряженно замерли у аппарата в ожидании серии ответов, которые позволили бы им точно сказать, что же произошло с пропавшим поездом. Ответы приходили в том порядке, в котором рассылались запросы, то есть начиная от ближайшей к Сент-Хеленс станции и дальше в сторону Манчестера.
«Экстренный прошел в 5:00. Коллинс-Грин».
«Экстренный прошел в 5:06. Эрлстаун».
«Экстренный прошел в 5:10. Ньютон».
«Экстренный прошел в 5:20. Кеньон-Джанкшн».
«Никакого экстренного не проходило. Бартон-Мосс».