Из воспоминаний Горький Максим
Процедура моего исключения из КПСС – от райкома до КПК при ЦК КПСС – заняла много месяцев. Меня активно защищала группа старых большевиков, которые ходили по партийным инстанциям, писали письма и заявления с протестом. Все обвинения в мой адрес выдвигались по стандартной схеме: «Я этой рукописи не читал, но должен сказать…» В «деле» была только одна на двух страницах анонимная справка от Института марксизма-ленинизма, в которой я и моя работа обвинялись в «очернительстве» и во всех других идеологических грехах. Я рассказывал об этом Твардовскому в общих чертах. Он в это время сам подвергался все более сильному давлению и подумывал о возможном уходе с поста главного редактора. В один из таких трудных для него дней Твардовский сказал мне примерно следующее: «Я не могу принять и понять тот факт, что вас исключили из партии, тогда как очень многие из недостойных и плохих людей не только остаются в партии, но и занимают в ней все более видное положение. Если бы это было в моей власти, то я издал бы вашу книгу о Сталине, а потом ушел из журнала. Было бы за что».
Конечно, мы говорили не только о Сталине и наступлении сталинистов. Помню, что долго обменивались всеми известными нам сведениями о неожиданном побеге на Запад популярного тогда писателя из Тулы Анатолия Кузнецова. Он был автором романа-документа о войне и фашизме «Бабий Яр», который опубликован в начале 60-х годов в журнале «Юность», а вскоре вышел, к удивлению многих, и отдельной книгой. Даже после цензурных изъятий этот роман произвел на всех нас сильное впечатление: автор рисовал картину трагедии Киева в годы фашистской оккупации, в том числе и трагедию киевских евреев. В 1964 и 1968 годах А. Кузнецов опубликовал две повести в «Новом мире». Твардовский хвалил эти повести и считал Кузнецова автором «Нового мира», хотя встречался с ним только один раз. Обстоятельства и мотивы этого побега были столь неясны, а объяснения самого Кузнецова, которые передавались по «голосам», столь противоречивы, что это вызвало критические отзывы как среди диссидентов, так и в кругах эмиграции. Кузнецов заявил, что он давно хотел бежать из СССР, но не видел к этому иного способа, как стать на время тайным сотрудником КГБ. Он утверждал однако, что все его донесения на друзей и писателей были простым художественным вымыслом и поэтому не могли никому и ни в чем повредить.
Большое впечатление на Твардовского произвел успех американских космонавтов, сумевших в июле 1969 года достигнуть поверхности Луны. Обсуждая с друзьями значение и масштабы этого события, Твардовский подмечал и такие вещи, на которые многие из нас не обратили внимания. «Прочтите, Рой Александрович, здесь напечатано, что Армстронг много думал о том, что он должен сказать, когда первым из людей Земли вступит на поверхность Луны. Только в последний момент он нашел подходящие слова: “Маленький шаг для человека, великий шаг для всего человечества”. Если бы это был советский космонавт, – продолжал Твардовский, – сколько бы всяких комиссий обсуждали эту историческую фразу! Какие бы инстанции утверждали первые слова, которые надлежит произнести “нашему человеку” на Луне!»
Я рассказал Твардовскому историю, за точность которой, однако, не мог поручиться. При отборе первых женщин на полет в космос готовились сразу две космонавтки. При этом проводились не только занятия по специальной и физической подготовке, но и разного рода идеологические тесты. Физические данные у двух космонавток были практически одинаковыми, но в большой специальной анкете в графе «Ваш любимый поэт» одна из девушек написала: «Булат Окуджава». У Валентины Терешковой по части поэзии оказались более здоровые вкусы.
Крайне тяжелое впечатление на Твардовского произвела гибель одного из первых космических экипажей. Как сообщалось, космонавты погибли перед посадкой на землю, и в спускаемом аппарате их нашли уже «без признаков жизни». Подробности и причины этой трагедии стали известны много позднее; главная вина за гибель космонавтов лежала на совести организаторов полета, которые разрешили проводить спуск с орбиты без защитных скафандров. Но Твардовского глубоко возмутило само сообщение о трагедии. Большая статья о гибели космонавтов, опубликованная в «Правде», имела заголовок «Полет в бессмертие».
Во время одной из наших встреч в начале лета 1969 года А. Твардовский достал из ящика письменного стола небольшую верстку и написал в правом верхнем углу: «Рою Александровичу Медведеву от автора. Твардовский. Пахра. 8 июня 1969 года». Это была уже не дополнительная глава, а отдельная поэма «По праву памяти», значительно расширенная и доработанная по сравнению с тем, что я читал осенью 1967 года. Твардовский сказал, что он включил свою новую поэму в очередной номер журнала «Новый мир», но не уверен, что получит на это разрешение цензуры и директивных инстанций. Но он хотел, чтобы у его друзей имелся экземпляр поэмы. Конечно, я был признателен Александру Трифоновичу. В середине 1969 года прямое включение в верстку «Нового мира» поэмы с резкими и убедительными обвинениями в адрес Сталина было важным общественно-политическим актом со стороны великого поэта и главного редактора журнала.
Поэма «По праву памяти» не была опубликована ни в майской, ни в июньской книжке журнала. Автор передвинул ее в следующие номера, но ее исключили и оттуда. В это же время в советской печати быстро набирала темпы и масштабы публичная кампания против «Нового мира» и лично против Твардовского, которая к концу осени 1969 года приобретала характер травли.
В кампании против «Нового мира» участвовали, казалось бы, не главные советские газеты и журналы. Газета «Социалистическая индустрия» печатала письма простых рабочих, неожиданно решивших взяться за перо и осудить «Новый мир» и его главного редактора. Журнал «Огонек» опубликовал большое письмо группы писателей «Против чего выступает “Новый мир”?» (№ 30, 1969). Это письмо, полное огульных обвинений в адрес Твардовского и его журнала, подписали главным образом литераторы из авторского актива журнала «Молодая гвардия». «Новый мир» отвечал своим недоброжелателям, и отвечал очень убедительно. Но эти ответы публиковались только на страницах самого «Нового мира».
Наибольшей поддержкой властей пользовался в 1969 году журнал «Октябрь», который возглавлял писатель Всеволод Кочетов. Именно осенью 1969 года в «Октябре» был опубликован самый одиозный из всех романов эпохи «застоя» «Чего же ты хочешь?» На самом примитивном художественном уровне В. Кочетов в своем романе восхвалял Сталина и призывал к возвращению сталинских порядков в общественной жизни и в литературе. Казалось, что дальше идти уже некуда.
В ноябре 1969 года литературная общественность была взволнована неожиданным и ничем в сущности не мотивированным исключением А. И. Солженицына из Союза советских писателей. Решение на этот счет было принято сначала на Рязанском собрании писателей, а потом на заседании Правления Союза писателей РСФСР. А. Твардовский был возмущен и как мог протестовал против исключения Солженицына. Ему казалось, что есть возможность изменить принятое решение на Правлении ССП СССР. Однако резкое, даже злое, бескомпромиссное письмо самого Солженицына в адрес СП РСФСР, которое он сразу же распространил через Самиздат, означало полный разрыв этого писателя с советскими писательскими организациями.
А. Твардовский был не просто огорчен, но разгневан. Он виделся с Солженицыным за день до рассылки письма, долго с ним разговаривал, но тот ничего не сказал главному редактору «Нового мира» о своем «Открытом письме», которое уже было готово и которое только на следующий день принес в редакцию один из «курьеров» Солженицына. Это не было полным разрывом отношений между Твардовским и Солженицыным. В декабре 1969 года они встречались несколько раз. Однако разрыв был неизбежен. Солженицын уже закончил «Архипелаг». Рукописи были надежно упрятаны не только в тайниках у знакомых, но и у друзей и адвоката за границей. Но все главные концепции «Архипелага», особенно отношение Солженицына к Отечественной войне, к Красной Армии, к власовцам и к тем, кто в Белоруссии и на Украине перешел на сторону гитлеровцев, не говоря уж об отношении Солженицына к Октябрьской революции, к Ленину, к партии большевиков – все это было для Твардовского совершенно неприемлемо.
Солженицын в это время работал уже над первым томом «Красного колеса». Это был роман «Август Четырнадцатого» – о разгроме армии генерала Самсонова в Восточной Пруссии. Солженицын даже привозил отрывки Твардовскому, но это были только тщательно отобранные главы, рассчитанные на вкус Твардовского. Твардовский рассказывал мне об этих отрывках и говорил, что это «мощная проза». Такие очень хорошо написанные главы действительно были в «Августе Четырнадцатого». Но ничего похожего не было уже в последующих «узлах» «Красного колеса». Разрыв не произошел только потому, что Твардовскому, как оказалось, отмерен был впереди не очень большой срок.
В декабре 1969 года мы все не только с интересом, но и с тревогой ждали, как будет отмечено в стране 90-летие со дня рождения Сталина. Ходили слухи о публикации в «Правде» большой статьи с портретом Сталина и с восхвалениями в его адрес. И такая статья была подготовлена и даже одобрена на одном из заседаний Политбюро. Ее должны были перепечатать все газеты на следующий день, а потом и коммунистические издания во всем мире. Я знал об этом от друзей в аппарате ЦК КПСС. Но окончательное решение принималось едва ли не в последние несколько часов – вечером 20 декабря. Были возражения со стороны некоторых компартий. Были какие-то разногласия в самом Политбюро после декабрьского Пленума ЦК КПСС по экономическим вопросам и по внешней политике. Говорили о спорах между Сусловым и Мазуровым – с одной стороны, и Брежневым – с другой. Говорили и о том, что Брежнев стал все больше прислушиваться к мнению нового помощника Александра Бовина, которого никто не считал сталинистом.
Во всяком случае, утром 21 декабря 1969 года в «Правде» была опубликована небольшая статья «К 90-летию со дня рождения И. В. Сталина», в которой упоминался XX съезд КПСС и содержалась критика Сталина, хотя и довольно умеренная. Но это никак нельзя было считать реабилитацией Сталина, которой одни так горячо желали, а другие так сильно опасались. Твардовский вырезал статью из «Правды», поместил ее в рамку и поставил на свой письменный стол в кабинете редактора «Нового мира». Однако дни журнала и его редакционной коллегии были уже сочтены.
Новый 1970 год все мы встречали без радужных ожиданий. Как стало известно позже, в аппарате ЦК КПСС разрабатывалось несколько сценариев по удалению Твардовского из «Нового мира» и по разгрому сложившейся здесь редакционной коллегии. Твардовский был слишком крупной фигурой, а образы, созданные им, вошли в общественное сознание, в советскую и русскую классику. Он умел отвечать своим оппонентам, а к его словам и к его деятельности внимательно прислушивались и присматривались друзья Советского Союза в странах Запада. Кто-то в аппарате ЦК КПСС придумал все же способ вынудить самого Твардовского подать в отставку. В результате одно из самых важных событий в литературной, культурной и политической жизни страны обрело форму заурядной аппаратной интриги.
И в прошлые годы случалось, что тот или иной член редакционной коллегии литературно-общественного журнала освобождался от своего поста по решению Секретариата ССП. Однако назначение новых членов редакционной коллегии происходило всегда с согласия или даже по инициативе главного редактора журнала. Теперь этот порядок был нарушен. 11 февраля 1970 года в «Литературной газете» в разделе «Хроника» мелким шрифтом было напечатано сообщение о том, что состоялось заседание бюро секретариата правления Союза писателей СССР и что это бюро утвердило первым заместителем главного редактора и членом редколлегии журнала «Новый мир» Д. Г. Большова, заместителем главного редактора и членом редколлегии О. П. Смирнова. Членами редколлегии утверждены также В. А. Косолапов, А. И. Овчаренко, А. Е. Рекемчук. От обязанностей членов редколлегии журнала «Новый мир» освобождены И. И. Виноградов, А. И. Кондратович, В. Я. Лакшин и И. А. Сац. В сообщении ничего не говорилось о судьбе самого Твардовского, и некоторые литераторы, далекие от новомирского круга, могли предположить, что сам Твардовский дал согласие на все эти перемены и что он будет по-прежнему исполнять обязанности главного редактора журнала.
Между тем Твардовский был взбешен, но также и несколько оглушен случившимся. Он не только был возмущен снятием «своих» заместителей и членов редколлегии (А. Дементьев был выведен из состава редколлегии еще в 1969 году), но и тем, что ему в первые заместители назначают какого-то Большова, с которым он раньше не был знаком и не собирался знакомиться. Этот человек вообще не был известен в литературных кругах, и его имени не было в справочных изданиях Союза писателей.
После 11 февраля 1970 года на несколько дней в редакции «Нового мира» сложилось странное положение. Никто из новых членов редколлегии не мог появиться в редакции, пока Твардовский сидел в своем кабинете, а он приезжал каждое утро. Приезжали в редакцию на часть дня и многие уже смещенные члены редколлегии. Твардовский развил в редакции бурную деятельность. Он пересматривал архив журнала, отделяя те материалы, письма и рукописи, которые были переданы авторами лично Твардовскому и должны были теперь храниться в его личном архиве. Твардовский внимательно просмотрел и «портфель» редакции. При этом он поспешно заключил с некоторыми авторами «проблемных» рукописей формальные договора, чтобы обеспечить их хотя бы частью гонорара.
Я побывал в редакции «Нового мира» в середине февраля только один раз, по просьбе Твардовского. Он передал мне три рукописи мемуарного характера, которые не хотел бы оставлять своим преемникам. Одну из этих рукописей – «Полжизни» Д. Витковского – Твардовский особенно хвалил. Мне удалось ее опубликовать только в 1976 году с помощью Жореса – сначала в Лондоне на русском языке и небольшим тиражом. Позднее эта же небольшая повесть была издана и на некоторых других языках. Но ее автора в это время уже не было в живых; не объявились и какие-либо родственники.
Редакция «Нового мира» напоминала в середине февраля потревоженный улей. Многие известные писатели приходили сюда, чтобы узнать о положении дел и выразить солидарность с Твардовским. Ненадолго заходили в редакцию А. Солженицын и Е. Евтушенко. Чаще других здесь был Александр Бек. Всех не перечислить…
Внимательно следили за ходом событий в редакции «Нового мира» и работавшие в Москве западные корреспонденты. Однако никаких коллективных или «открытых» писем или протестов по поводу разгона редакционной коллегии «Нового мира» в эти дни не составлялось. К началу 1970 года как общественная активность интеллигенции, так и движение диссидентов пошли на убыль.
Твардовский в эти дни хотел встретиться с Брежневым. Его назначение на пост главного редактора происходило по решению Секретариата ЦК КПСС, и он, естественно, ждал разъяснения случившегося от высших партийных инстанций. Надо было сначала обратиться к одному из помощников Брежнева, и Твардовскому советовали звонить Евгению Самотейкину который считался среди помощников Генсека наиболее умным, либеральным и порядочным человеком. Однако организовать встречу Твардовского с Брежневым не удалось.
Мои друзья из аппаратных структур ЦК КПСС дали мне некоторые сведения о Большове, которые я передал Владимиру Лакшину. Большов работал заведующим одной из редакций на Центральном телевидении. Телевидение в 1970 году еще не являлось самой влиятельной частью СМИ, и заведующие редакциями здесь были, как правило, людьми малоизвестными. Ничем не отличился и Большов. Напротив, к нему было много претензий и в ЦК КПСС, и в финансовых инстанциях. Мои друзья уверенно говорили мне о том, что Большова назначили в заместители совершенно сознательно, чтобы вынудить Твардовского уйти в отставку.
Реально предполагалось назначить главным редактором «Нового мира» В. А. Косолапова. Это был партийно-литературный чиновник, который пользовался среди писателей репутацией умеренного либерала. В прошлом он работал не только главным редактором «Литературной газеты», но и директором издательства «Художественная литература» Это был достаточно влиятельный по тем временам, но отнюдь не независимый человек.
Собственное литературное имя из новоназначенных членов редколлегии «Нового мира» имел только Александр Рекемчук, прозаик и кинодраматург, автор многих киносценариев и повестей, входивший в правлений не только Союза писателей РСФСР, но и Союза писателей СССР. Он уже поработал в редакциях журналов «Молодая гвардия» и «Знамя», его имя было известно, но его не связывали ни с каким литературным направлением.
А. Т. Твардовский смог встретиться в самом конце февраля только с секретарем ЦК КПСС П. Демичевым. Демичев Твардовского не поддержал, и Александр Трифонович подал в отставку, которая тут же была принята.
В понедельник 2 марта в большом кабинете Твардовского состоялось заседание новой редакционной коллегии журнала. Из прежних членов редколлегии здесь присутствовал только Михаил Хитров, ответственный секретарь редакции. Он остался в редакционной коллегии по личной и настоятельной просьбе самого Твардовского, и мы все об этом знали. Ни в одной из центральных газет не было никаких сообщений об отставке Твардовского. Ничего не написала об этом даже «Литературная газета», хотя судьба «Нового мира» и отставка Твардовского были главной темой разговоров и споров в литературных и окололитературных кругах.
Между тем западная печать в первую декаду марта сообщала об отставке Твардовского во многих статьях и обзорах под крупными заголовками. «До свидания, Твардовский!», «Журнал в руках консерваторов», «Дело Твардовского», «Зовите Сталина!», «Твардовский ушел из “Нового мира”», «“Новый мир” между цензурой и репрессиями”» – вот лишь некоторые из заголовков западных газет. Кто-то подобрал для Твардовского большую часть подобного рода статей и сделал перевод некоторых из них. Твардовский сложил их в отдельную папку и показывал мне при нашей встрече в конце марта 1970 года.
Я привез Твардовскому некоторые материалы Самиздата, но также А. Д. Сахарова, мое и В. Турчина большое письмо на имя Брежнева, Косыгина и Подгорного по проблемам демократизации СССР. Твардовский был уже достаточно спокоен и наблюдал за суетой, которая тогда начиналась в связи с исполнявшимся в конце июня 60-летием поэта. С усмешкой он говорил, что принято решение срочно издать к юбилею двухтомник избранных произведений А. Твардовского. Великому поэту намекали, что готовится указ о присвоении ему звания Героя Социалистического Труда.
В марте 1970 года вышел в свет последний номер журнала, подписанный в печать А. Т. Твардовским. Это № 1 за 1970 год. Как всегда, книжки журнала выходили с большим запозданием. Я бережно храню этот номер журнала в своей библиотеке.
Один из моих добрых знакомых Григорий Водолазов, философ, профессор МГУ и крупный специалист по истории общественной мысли XIX века, написал большую и, на мой взгляд, очень глубокую статью, посвященную судьбе «Нового мира». Он рассматривал это событие в контексте всей русской истории – как важное событие в духовной жизни нации, как переломный этап в развитии советской культуры и как крупную победу консервативно-догматических сил и внутренней реакции.
Я сказал автору, что его статья может и сама по себе стать важным документом времени, как, например, письмо Белинского к Гоголю. Такой отклик был нужен, было больно сознавать, что «Новый мир» уходит без ответа, без протеста, без анализа. Но Г. Водолазов, показав статью еще нескольким друзьям, запер ее в ящик письменного стола, отказавшись даже от моего предложения показать статью Твардовскому. Трудно было осуждать его за это. По тем временам появление столь яркой статьи-отклика неизбежно вело бы к снятию с работы в МГУ, к исключению из партии, к трудной жизни безработного диссидента. Мало кто был способен тогда сделать такой выбор. В свой «Политический дневник» я смог поместить лишь небольшой, очень резкий, но поверхностный очерк – «После умерщвления “Нового мира” (вместо некролога)». Это был анонимный очерк, и под ним стояло лишь слово «Читатель». Поэтому я счел возможным включить в него несколько абзацев от себя. В таком виде этот очерк пошел и в Самиздат.
В апреле и в мае 1970 года я встречался с Твардовским чаще, чем в прежние месяцы. Твардовскому не надо было часто ездить в Москву, и он работал у себя в кабинете или в саду и на небольшом огороде при даче. У Твардовского и его жены была хорошая коллекция разных сортов роз, один раз даже я подарил ему саженец какого-то нового сорта из Казахстана – мне прислали его специальной посылкой друзья из Алма-Аты. В самом конце мая я приехал в Пахру с тревожным известием – моего брата Жореса принудительно поместили в Калужскую психиатрическую больницу. Готовилась очередная расправа с известным диссидентом. Твардовский принял в этом деле очень активное участие, он через несколько дней поехал в Калугу, чтобы навестить Жореса и побеседовать с врачами, вместе с Владимиром Тендряковым. 10 июня в Москве в квартире В. Лакшина Твардовский рассказал мне о своих встречах и беседах в Калуге. Этот эпизод мы с Жоресом описали в нашей книге «Кто сумасшедший?».
Поездка в Калугу произвела на Твардовского угнетающее впечатление. Он на неделю «отключился». То же самое я наблюдал и в конце августа 1968 года после ввода советских войск в Чехословакию. У меня в таких случаях никогда не было даже мысли о возможности в чем-то упрекнуть Твардовского. Это был человек с сильной волей, с огромным интеллектом, ясным умом. Федор Абрамов писал в своих заметках «о крутом, бешеном нраве» Твардовского («Север», 1988, № 3, с. 106). Я этих вспышек не видел, но могу их представить. Но он был также очень ранимым человеком, он был поэт, который очень тонко и остро воспринимал окружающую действительность.
Есть люди, которые способны вообще уходить от сильных эмоций, не вступать в конфликты, абстрагироваться от опасных ситуаций. Есть люди, которые способны держать себя в железной узде. К таким, по-видимому, относится Солженицын. Но такой человек не может стать поэтом. Я знал Твардовского в последние пять лет жизни и видел его в самых разных ситуациях и состояниях. Но у меня никак не могло бы возникнуть желание говорить о пьянстве или алкоголизме. Все это сильно преувеличивалось противниками и недоброжелателями Твардовского, причем совершенно сознательно и злонамеренно. Крайне преувеличил все это в своих мемуарах и Солженицын. Неправ был и Юрий Трифонов, когда писал в «Записках соседа» о горе и злосчастии Твардовского.
У Твардовского не было той неодолимой тяги к алкоголю, которую мне приходилось видеть у некоторых других писателей. Не было у него никаких признаков ослабления личности. Сам Твардовский никогда не мучался на этот счет угрызениями совести. «Эка невидаль у нас на Руси», – говорил или писал он в ответ на некоторые упреки. И у Дементьева, и у Лакшина я несколько раз сидел с Твардовским за одним столом. В отличие от обедов и ужинов в доме самого Твардовского, где никогда не было спиртного, здесь были обычно коньяк или водка. Но я почти никогда на видел Твардовского нетрезвым. Твардовский месяцами с увлечением отдавался работе, не принимая ни капли спиртного. Но было также немало случаев, когда он не видел иного способа уйти от невыносимых негативных эмоций. Оказываясь в сверхтрудных ситуациях в мирное время, маршал Жуков мог в течение двух недель принимать непрерывно большие дозы снотворного. Проснулся, поднялся, поел и снова заснул. Об этом он рассказывал Константину Симонову. Твардовский использовал иной, более традиционный на Руси способ.
Однако в первые месяцы 1970 года, общаясь с Твардовским, я видел более сильного, более опытного и лучше понимающего жизнь и людей человека, чем в первые месяцы 1967 года. Он прошел через трудные испытания этих лет несломленным, и я не могу согласиться с теми литераторами и публицистами, которые утверждали и утверждают, что власти «убили» Твардовского, отстранив его от руководства «Новым миром». Летом 1970 года он вовсе не выглядел ни «убитым», ни сломленным. Среди других дел в мае и июне 1970 года Твардовский приводил в порядок свою переписку, отвечал лично и писал от руки многим своим читателям. Большинство этих писем удалось собрать позже, и они составили обширную и важную часть его творческого наследия.
В конце июня 1970 года я навестил Твардовского в Пахре, чтобы поздравить с 60-летием. Этот юбилей отмечался формально всей советской печатью. Статьи и очерки о Твардовском публиковались почти во всех газетах, в том числе в «Правде», «Известиях», в «Литературной газете», во многих общественно-политических и литературно-общественных журналах. Но многие из этих статей только раздражали юбиляра.
Ни в одной из них не было даже упомянуто, что Твардовский многие годы работал главным редактором «Нового мира», что он помог выдвижению и становлению многих крупнейших писателей и критиков. В статьях не упоминалось о большой общественной работе Твардовского в Верховном Совете, в ЦК КПСС, даже в Секретариате Союза писателей. О нем писали только как о крупном русском советском поэте, литературная деятельность которого завершилась якобы поэмой «За далью даль». Нигде не упоминалась опубликованная еще в 1963 году поэма «Теркин на том свете», а это было лучшее сатирическое произведение 60-х годов. И уж совсем ничего не говорилось о поэме «По праву памяти».
Даже в приветствии к поэту, которое опубликовано в июне на страницах самого «Нового мира», его приветствовали только как поэта, ни словом не отметив его заслуги в качестве редактора этого журнала! Ни одна из известных газет не попросила Твардовского дать что-либо из новых стихов, а они у него были. Не просили Твардовского и об интервью. Журнал «Юность» заказал статью к 60-летию Твардовского Константину Симонову. Симонов согласился, но с условием, что он посвятит хотя бы один абзац о работе Твардовского в «Новом мире». Через день главный редактор «Юности» Борис Полевой позвонил Симонову и сказал: «Извините, Константин Михайлович, но я совсем забыл, что статью о Твардовском нам уже написал Сурков». Твардовский был представлен к званию Героя Социалистического Труда, но награжден «только» орденом Трудового Красного Знамени. На следующий год в ноябре поэту присуждена Государственная премия за книгу «Из лирики этих лет».
Июль и август я провел на юге. Когда я вернулся в Москву в сентябре и позвонил В. Лакшину, чтобы узнать о новостях, то услышал в ответ: «У нас несчастье». У Твардовского неожиданно произошел инсульт, и он в тяжелом состоянии был доставлен в больницу. В ЦКБ несколько недель не могли поставить точный диагноз и начать правильный курс лечения. С большим запозданием у Твардовского был обнаружен рак легкого; вероятнее всего, это было последствие курения самых крепких и простых сигарет; привычка к грубым сигаретам возникла у него с молодых лет. Но была обнаружена также опухоль мозга. Почему-то врачи решили, что это метастазы в мозг, хотя, как выяснилось позже, это была не злокачественная опухоль, и ее можно было бы удалить. Несмотря на неправильное лечение, состояние Твардовского все же улучшилось, и в конце весны 1971 года он вернулся в Пахру, в свой дом. Здесь ему было лучше.
Летом 1971 года я несколько раз навестил Твардовского. Он понимал все, что ему говорили и рассказывали. В доме почти всегда были друзья, среди них он чувствовал себя лучше. Но у него была нарушена речь, и ему приходилось заниматься с логопедом и заново учиться говорить. В октябре 1971 года у меня возникло много сложных проблем: обыск, вызов в прокуратуру, какие-то неясные угрозы. Я связывал это со скорым выходом в свет в США сразу двух книг – моего главного труда «К суду истории», благодаря которому и началось мое знакомство с Твардовским, и нашей с Жоресом своего рода детективной повести «Кто сумасшедший?» – о событиях мая-июня 1970 года. Я решил перейти на время на нелегальное положение и на несколько месяцев уехать из Москвы. Своего маршрута я не намечал заранее и взял с собой только деньги, которых должно было мне хватить на три-четыре месяца.
В ноябре 1971 года из передач Би-би-си я узнал о неожиданной смерти Михаила Ильича Ромма. В декабре в маленькой комнатке в домике моих друзей в небольшом рыбацком поселке на берегу Черного моря я услышал и о смерти Твардовского. Было много сообщений и комментариев, сообщались подробности похорон. Друзья помогли мне послать семье Твардовского телеграмму с соболезнованиями. Однако только весной 1972 года я смог принести цветы на могилу А. Т. Твардовского и посетить в Пахре его вдову Марию Илларионовну.
1990, 2004
Жорес Медведев Из воспоминаний о Солженицыне
Первые встречи в Обнинске
Летом 1964 года многолетний конфликт в биологии и генетике, связанный с псевдонаучными теориями Трофима Лысенко, резко обострился. С одной стороны, это вызывалось усилившейся поддержкой Лысенко Хрущевым, посетившим его экспериментальную базу недалеко от Москвы, с другой стороны – с нежеланием Академии наук СССР избирать сторонников Лысенко в состав членов Академии даже на те новые вакансии, которые специально для этого выделялись решениями Совета Министров СССР. Особенно острая конфронтация возникла в середине июня 1964 года, после того как на общем собрании АН СССР неожиданно выступил тогда мало кому известный академик Андрей Сахаров, объявивший Лысенко и представленных им для выбора в члены Академии кандидатов ответственными «за позорные и тяжелые страницы в развитии советской науки». [1]
В ЦК КПСС была создана комиссия по проверке работы Академии наук, и готовились некоторые смещения. 29 августа ближайший соратник Лысенко, Президент ВАСХНИЛ М. А. Ольшанский опубликовал в газете «Сельская жизнь» большую статью с резкой критикой генетика В. П. Эфроимсона, академика А. Д. Сахарова и Ж. А. Медведева. «Ходит по рукам, – писал Ольшанский, – составленная Ж. Медведевым объемистая “записка”, полная грязных измышлений о нашей биологической науке… Ж. Медведев доходит до чудовищных утверждений, будто бы ученые мичуринского направления повинны в репрессиях, которым подвергались в пору Сталина некоторые работники науки». [2] Ольшанский предлагал привлечь Медведева и других «подобных ему клеветников» к суду за распространение клеветы.
Рукопись, о которой шла речь в статье Ольшанского, называвшаяся в 1964 году «Очерки по истории биолого-агрономической дискуссии», была хорошо известна в научных кругах и среди интеллигенции. За два года «самиздатной» циркуляции ее прочитали тысячи людей. Я поэтому не сомневался, что уже в ближайшие дни получу десятки писем от биологов, генетиков и других ученых с выражением солидарности. Прошла неделя, но ни писем, ни даже телефонных звонков не было. В институте, где я тогда работал, относившемся к системе Академии медицинских наук, была получена инструкция – обсудить мои действия на заседании партийного комитета.
Пятого сентября я обнаружил в домашнем почтовом ящике первое письмо. Адрес был написан мелким, но четким и выразительным почерком. Обратный адрес на конверте не был указан, но, судя по штампу, письмо было отправлено из Рязани 2 сентября. В Рязани у меня не было знакомых. Поднявшись домой и распечатав конверт, я прежде всего взглянул на подпись. Первое, что почувствовал, были удивление и радость: Солженицын. Прочитал письмо, затем прочитал еще раз, а потом снова много раз возвращался к нему.
Рязань 2. 9. 64.
Многоуважаемый Жорес Александрович!
Этим летом я прочел Ваши «Очерки».
За много лет буквально не помню книги, которая так бы меня захватила и взволновала, как эта Ваша. Ее искренность, убедительность, простота, верность построения и верно выбранный тон – выше всяких похвал. О современности ее нечего и говорить.
Я знаю, что и многих читателей она очень волнует, хотя бы они были далеки от биологии. Никто не может остаться безразличным к ее дальнейшей судьбе.
28 августа, накануне подлой статьи Ольшанского, я предполагал проезжать Обнинск и хотел наудачу зайти к Вам. Но пришлось ехать по другой дороге, и в Обнинск я не попал.
В эту ответственную для Вас минуту мне хочется крепко пожать Вашу руку, выразить гордость за Вас, за Вашу любовь к истине и к отечественной науке. Ваша книга состоит из одних неопровержимостей, и тот суд, который приемчиками старого времени накликает Ольшанский, будь он широкий и гласный – на его же голову и обрушится.
Желаю Вам здоровья, бодрости, мужества! Не теряю надежды с Вами познакомиться.
г. Рязань, 23, 1-й Касимовский пер. 12, кв. 3
Солженицын
Я сразу ответил на письмо Солженицына, поблагодарил за поддержку и выразил надежду, что в случае его новой поездки по соседним с Москвой областям мы будем рады принять его у себя дома.
20 сентября я получил еще одно письмо Солженицына, в котором он предлагал встречу в Москве в ноябре в редакции «Нового мира». Я приехал к назначенному часу; в то время я уже знал некоторых сотрудников редакции. Думая о Солженицыне, я ожидал увидеть больного и мрачного человека, а увидел высокого, полного энергии, жизнерадостного, внешне здорового и очень приветливого собеседника. Он не был похож на собственную фотографию в книжном издании «Одного дня». На этой фотографии он выглядел несколько угрюмым, не очень здоровым, в общем, таким, каким и мог быть человек, пробывший много лет в заключении.
Приезд Солженицына в Москву был связан с переговорами в редакции «Нового мира» по поводу возможной публикации романа, название которого, «В круге первом», было уже известно. В июле и августе 1964 года «Новый мир» публиковал объявления о том, какие произведения будут напечатаны в журнале в 1965 году Публикация нового романа Солженицына была анонсирована в списке, и это, безусловно, увеличивало подписку на журнал, которая начиналась в сентябре. Тема романа, заимствованная, как можно было догадаться, из великого произведения Данте «Божественная комедия», была достаточно очевидной. Можно было предположить, что за ним может последовать продолжение, «В круге втором» и т. д. Солженицын уже воспринимался читателями как писатель, использующий для своих произведений собственный жизненный опыт.
Из переписки и беседы в Москве выяснилось, что Солженицын знает моего обнинского коллегу и шефа, знаменитого генетика Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского. Тимофеев-Ресовский с 1926 до 1945 года работал в Германии, и именно в это время его исследования приобрели всемирную известность. Летом1945 года Тимофеев-Ресовский был арестован и доставлен в Москву. В начале 1946 года Тимофеев-Ресовский и Солженицын оказались в общей камере Бутырской тюрьмы, где были вместе около двух месяцев. В этой же камере находились и другие арестованные, доставленные из Германии. Солженицын после собственного освобождения и возвращения из казахстанской ссылки наводил справки о судьбе Тимофеева-Ресовского, но узнать ничего не мог. Это было понятно, так как Тимофеев-Ресовский освобожден лишь в 1956 году, но без реабилитации. До 1964 года он работал в одной из лабораторий Уральского филиала Академии наук. В 1964 году Тимофеева-Ресовского пригласили возглавить отдел генетики и радиобиологии в Обнинске. Моя лаборатория молекулярной радиобиологии вошла в состав этого отдела.
Естественно, что я спросил у Солженицына о его новом романе и о том, когда он будет опубликован. Александр Исаевич сразу помрачнел. По его словам, ситуация после смещения Хрущева в октябре сильно изменилась, и публикация романа, по-видимому, будет отсрочена. Для литераторов смещение Хрущева было плохой новостью. Генетикам же, напротив, стало намного легче работать. Лысенко после смены власти в стране потерял своих партийных покровителей. Солженицын, однако, пообещал в ближайшем будущем показать мне рукопись романа.
В январе 1965 года рукопись «Круга», как его тогда называли, получил от Солженицына наш общий московский знакомый, генетик Владимир Павлович Эфроимсон, который знал Александра Исаевича в связи со своим собственным «лагерным» опытом. Мне разрешалось прочитать роман, но без выноса рукописи из квартиры, где она находилась. Приехав к Эфроимсону к десяти часам утра, я получил от него две папки с аккуратно перепечатанной на машинке рукописью. Поздно вечером я позвонил в Обнинск жене о том, что остаюсь ночевать в Москве. Оторваться от чтения было очень трудно. Роман был довольно большой, и я закончил читать последнюю главу лишь рано утром.
С начала 1965 года, в связи с подготовкой празднования 20-летней годовщины победы над фашистской Германией, попытки хотя бы частичной реабилитации Сталина стали достаточно очевидными. Поэтому изменилась в официальной прессе и оценка знаменитой повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича», принесшей ему мировую известность. Ухудшилось и отношение к писателю в Рязани. Он там жил с женой и тещей в старом сыром деревянном доме, в двухкомнатной квартире без обычных коммунальных удобств. Местные власти, раздраженные опубликованным в «Новом мире» в конце 1963 года рассказом Солженицына «Для пользы дела», основанном на реальном случае самодурства и бюрократизма рязанских чиновников, отказывали писателю и его жене, доценту химии Рязанского сельскохозяйственного института, в получении новой квартиры.
В 1963 году, находясь в зените славы, Солженицын получил предложение переехать в Москву. Тогда он от этой возможности отказался. Теперь ему не хотели улучшать условия для жизни и работы даже в Рязани.
Весной 1965 года А. И. Солженицын решил переехать из Рязани в какой-либо более тихий город, расположенный ближе к Москве. Но при этом нужно было найти работу для жены Солженицына Наталии Алексеевны Решетовской, кандидата химических наук.
Узнав об этом от меня, Н. В. Тимофеев-Ресовский, очень хотевший увидеть своего бывшего «сокамерника» по Бутырской тюрьме, высказал предположение, что Обнинск мог бы оказаться очень удобным местом для Солженицына. И природа вокруг прекрасная, и научных учреждений много, и Москва всего в ста километрах. Я сообщил Александру Исаевичу об этой идее как раз тогда, когда он собирался совершить автомобильную поездку по Московской и соседним областям – Тульской, Ярославской, Владимирской, Калужской – именно для изучения возможностей переезда из Рязани. На гонорары от изданий «Одного дня» Александр Исаевич купил «Москвич», и на этой машине совершалось длинное путешествие.
10 мая я получил от Александра Исаевича письмо, в котором, в частности, говорилось:
«…С тех пор как мы разговаривали с Вами по телефону, наш автомобильный маршрут более прояснился, и стало ясно, что нам будет удобно и приятно заехать в Обнинск. Мы предполагаем сделать это в самых последних числах мая (около 30-го). Надеюсь, что мы Вас застанем? И Николая Владимировича? Сердечный ему привет. Мы с женой тронуты и заинтересованы высказанным им намерением в отношении ее работы» . [3]
Тимофеев-Ресовский, которому я сообщил о возможном визите Солженицына, был очень этим обрадован. Он помнил молодого офицера-артиллериста, который на организованном Николаем Владимировичем научном семинаре в общей камере сделал доклад об успехах в области атомной энергии. После «падения» Лысенко Тимофееву-Ресовскому присвоили звание профессора, и он стал достаточно влиятельной фигурой. Именно его присутствие в обнинском Институте медицинской радиологии придавало этому институту международный статус.
Солженицын приехал в Обнинск с женой Натальей Решетовской. Они приняли приглашение остановиться в нашей квартире на два-три дня. После короткого отдыха мы отправились в гости к Тимофеевым-Ресовским. Жена Тимофеева-Ресовского, Елена Александровна, тоже генетик и тоже знаменитость в этой области знаний, работала вместе с мужем, но на скромной должности младшего научного сотрудника. По возрасту (66 лет) ей полагался выход на пенсию, но для нее сделали исключение. Поскольку большую часть своей исследовательской работы супруги провели в Германии, а затем в тюремной «шарашке» на Урале, то их пенсионный советский стаж как «дипломированных» ученых с научными степенями не превышал одного года. Выход на пенсию обернулся бы для них финансовой катастрофой.
Встреча двух бывших узников Бутырской тюрьмы носила очень трогательный характер. Беседа и воспоминания продолжались до поздней ночи. Солженицын был прекрасным рассказчиком. Однако Тимофеев-Ресовский его в этом отношении все же значительно превосходил. Я не встречал никого, кто бы столь ярко и интересно мог рассказывать эпизоды из своей жизни или даже объяснять научные проблемы. На следующий день мы гуляли по городу, спустились по парку к Протве, небольшой речке, знаменитой, кроме своей истории (наполеоновская армия поила своих коней из Протвы перед отступлением после поражения под Малоярославцем), еще и тем, что ее вода охлаждала реактор первой в мире атомной электростанции, давшей ток в 1954 году Обнинск в 1965 году был небольшим городом с населением около сорока тысяч человек, состоявшим из работников семи научных институтов, в основном связанных с атомной энергией. Въезд иностранцев в Обнинск был запрещен, он был по тем временам «полузакрытым» городом. Здесь было четыре секретных института и производство реакторов небольшой мощности для подводных лодок. Природа вокруг города была очень красивой, и небольшие деревеньки в долине Протвы и по ее притокам увеличивали живописность окрестностей.
Все это, по-видимому повлияло на решение Солженицына о переезде из Рязани в Обнинск. Обсуждалась и возможность работы для Решетовской. Вакансий было очень много, тем более что именно в это время в нашем институте вводился в эксплуатацию новый большой корпус, оборудованный для радиохимических исследований. Тимофеев-Ресовский еще до приезда в Обнинск Солженицына получил согласие на работу Решетовской в своем отделе. Для нее, как и для жены самого Тимофеева-Ресовского, предполагалась должность младшего научного сотрудника. Директор нашего института академик Г. А. Зедгенидзе, генерал медицинской службы, был человеком смелым и принципиальным. Именно благодаря его смелости в институт смогли приехать на работу нереабилитированный Тимофеев-Ресовский и уволенный в Москве «диссидент» Жорес Медведев. Мечтой Зедгенидзе, пользовавшегося тогда поддержкой всесильных атомных ведомств, было превращение института в лучший в Европе центр радиологических и радиобиологических исследований.
Если бы план Тимофеева-Ресовского был одобрен и женой Солженицына, то их переезд в Обнинск мог бы осуществиться уже в июне-июле 1965 года. Неожиданная трудность возникла не со стороны властей, а со стороны Н. А. Решетовской. Оказалось, что она претендовала как доцент на должность старшего, а не младшего научного сотрудника. Эти претензии, выявившиеся уже после отъезда Солженицына, вызвали раздражение Тимофеева-Ресовского, для которого Решетовская даже и как младший научный сотрудник не представляла никакой ценности. Она не имела опыта работы с радиоактивными веществами и не знала генетики. По мнению Николая Владимировича, которое я разделял, переезд в Обнинск организовывался именно для Солженицына, а не для Решетовской. У Тимофеева-Ресовского была в отделе лишь одна вакансия старшего сотрудника, но на нее был более достойный претендент, его ученик, несколько лет проработавший с ним на Урале. Несколько свободных вакансий «старших» сотрудников имелось в отделе радиационной дозиметрии. Я уговорил заведующего этим отделом предоставить одну из этих должностей Решетовской. Он согласился, так как понимал, что это делается для Солженицына, который именно среди ученых пользовался в то время необыкновенной популярностью.
Сложность проблемы состояла однако в том, что должности старших сотрудников уже являлись «номенклатурными». Они замещались только по конкурсу, и результаты конкурса утверждались Президиумом Академии медицинских наук СССР. Это обстоятельство откладывало решение проблемы на два-три месяца. Всех подробностей обсуждать здесь нет необходимости. В начале июля 1965 года, благодаря активному лоббированию с моей стороны, со стороны Николая Владимировича и наших друзей, Решетовская была почти единогласно избрана старшим научным сотрудником отдела радиационной дозиметрии, в которой она, конечно, ничего тогда не понимала. Но мы надеялись, что сумеем ей помочь освоить новую профессию. Директор института Г. А. Зедгенидзе, согласовав проблему во всех инстанциях, включая и Калужский обком КПСС, пригласил к себе в середине июля Решетовскую и Солженицына и сказал, чтобы они готовились к переезду в Обнинск в сентябре. Он также обещал выделить им из фонда института хорошую квартиру в новом доме.
Переезд в Обнинск казался для Солженицына столь реальным, что он и Решетовская поехали по окрестным деревням, чтобы купить или снять небольшую дачку. Солженицын привык писать в деревне, в условиях полной изоляции. В Рязани с ранней весны и до поздней осени он жил и работал в небольшой деревушке Солотча. Кроме двух-трех близких людей никто обычно не знал его деревенских адресов.
Возле живописной деревни Рождество, километрах в двадцати от Обнинска к Москве по Киевскому шоссе, Солженицын и Решетовская случайно нашли даже не деревню, а садовый поселок-кооператив. Состоявший из небольших дачек, имевших земельные наделы по десять-двенадцать соток, этот поселок принадлежал какому-то ведомству в Москве, и сюда летом приезжали отдыхать двадцать-тридцать человек из Москвы. Самый дальний от шоссе домик был расположен на берегу маленькой речки Истье и подлежал продаже. Весенний разлив реки затапливал и участок, и часть дома, и именно поэтому никто не хотел его покупать.
Владелец дома Борзов предлагал дом на продажу всего за две тысячи рублей, и сделка была тут же оформлена. Поскольку домики на садово-огородных участках не регистрировались как жилые, купля-продажа не требовала оформления в местном совете. Нужно было лишь согласие членов кооператива. Солженицын в первый раз в жизни оказался собственником небольшого участка земли и маленького деревянного домика, месторасположение которого пока никто, кроме Жореса Медведева, не знал. Свою летнюю дачку, имевшую две комнаты, Солженицын назвал «Борзовка» по имени прежнего ее владельца.
В конце августа я уехал в Тбилиси на похороны тети. Ее семья была нам с братом очень дорога, так как именно они дали нам приют в 1941 году когда мы с мамой бежали из Ростова-на-Дону в который вступали передовые немецкие отряды. Вернулся я из Тбилиси лишь 13 сентября и сразу поехал попутными машинами в «Борзовку». По лицам Солженицына и Решетовской я понял, что случилось что-то трагическое. Так оно и оказалось. Были сразу две очень плохие новости.
В Москве в начале сентября арестован писатель Андрей Синявский, тесно связанный с «Новым миром». 11 сентября на квартире у одного из друзей Солженицына, неизвестного мне Теуша, КГБ конфискован личный архив Солженицына, включавший рукопись романа «В круге первом». О конфискации архива Солженицын узнал 12 сентября от приезжавшей в «Борзовку» двоюродной сестры Решетовской, Вероники Туркиной. На квартире Туркиной в Москве Солженицын обычно жил, когда приезжал в столицу по делам «Нового мира». Только она в Москве знала к этому времени секрет «Борзовки». Ехать в Москву Солженицын сам пока не решался, боялся возможного ареста. В его личном архиве были какие-то старые, «еще лагерные» произведения, о существовании которых никто не знал.
Уже в институте от Тимофеева-Ресовского я узнал еще одну плохую новость. Президиум Академии медицинских наук СССР отменил по неизвестным причинам результаты июльского конкурса в нашем институте по всем должностям. Повторный конкурс назначен на октябрь. Обнадеживающим было лишь то, что Решетовскую не отстранили от участия в повторном конкурсе. У нее еще был шанс на работу в Обнинске. Это в создавшейся ситуации означало лишь то, что «верхи» в Москве пока не приняли конкретных решений о Солженицыне.
Конфискация архива Солженицына
Андрей Донатович Синявский, талантливый писатель и литературный критик, еще с 1959 года начал публиковать некоторые свои произведения за границей под псевдонимом «Абрам Терц». Первой обратила на себя внимание его книга «О социалистическом реализме», изданная в Париже. В 1960 году был опубликован за границей очерк Абрама Терца «Суд идет», а затем и некоторые другие произведения. В КГБ была создана специальная группа для разгадки реального писателя, скрывавшегося под именем «Абрам Терц», и, судя по слухам, после многих лет работы лингвистический анализ навел экспертов из КГБ на Синявского.
Солженицын в течение всего августа 1965 года в «Борзовке» писал с огромной быстротой некоторые главы третьей книги обширного произведения, известного сейчас как «Архипелаг ГУЛаг». Об аресте Синявского он узнал из русской радиопередачи Би-би-си. К русским программам из Лондона все мы относились тогда с большим доверием, да они не глушились так сильно, как передачи радиостанции «Свобода» из Мюнхена. Неожиданно Солженицын запаниковал и, как известно сейчас, не без оснований. В 1975 году, живя уже в Цюрихе, Солженицын писал:
«Хрущевское же падение подогнало меня спасать мои вещи: ведь все они были здесь, все могли быть задушены. В том же октябре с замиранием сердца (и удачно) я отправил “Круг Первый” на Запад. Стало намного легче. Теперь, хоть расстреливайте!». [4]
Микрофильм романа «В круге первом» увез на Запад литератор Вадим Андреев, сын русского писателя Леонида Андреева, эмигрировавшего из России после революции. Вадим Андреев жил в Женеве и восстановил в 1948 году свое советское гражданство. Это давало ему возможность часто приезжать в СССР. [5] Но в это время Солженицын еще не давал разрешения на публикацию романа за границей, это можно было делать лишь в случае ареста автора. Вскоре Солженицын успокоился:
«Гонений мне как будто не добавилось. Как заткнули мне глотку при Хрущеве, так уж не дотыкали плотней. И я опять распустился, жил как неугрожаемый: затевал переезд в Обнинск, близ него купил чудесную летнюю дачку на р. Истье у села Рождества. Разрывался писать и “Архипелаг” и начинать Р-17». [6]
Под «Р-17» было тогда зашифровано произведение, которое через много лет стало известно как «Красное колесо».
Арест Синявского вывел Солженицына из этого «неугрожаемого» положения. Он боялся конфискации рукописей «Круга», лежавших в редакции «Нового мира». 6 сентября он приехал на дачу Твардовского и уговорил его возвратить рукописи романа: «настаиваю забрать подчистую все четыре экземпляра… 7 сентября из редакции с трудом добиваюсь Твардовского к дачному телефону. Голос его слаб, но осмыслен, не вчерашний. Он ласково просит меня: не берите, не надо! У нас – надежно, не надо! Хорошо, возьмите три экземпляра, оставьте один.
Ему – как матери отпускать сыновей из дому. Хоть одного-то оставьте!..
Забираю все четыре. Отпечатанные с издательским размахом, они распирают большой чемодан, мешают даже замкнуть его.
С чем бы другим, секретным, я сейчас поостерегся, пооглянулся, замотал бы следы. Но ведь это – открытая вещь, подготовленная к печатанию. Я только уношу ее из угрожаемого “Нового мира”. Я несу ее, собственно, даже не прятать.
Правда, я несу ее на опасную важную квартиру, где еще недавно хранился мой главный архив – тот самый, в новогоднюю ночь увезенный из Рязани. Но основную часть похоронок, всё сокровище, я недавно оттуда забрал, осталось же второстепенное, полуоткрытое, и хозяин квартиры В. Л. Теуш, пенсионер, антропософ, уезжая на лето, передал все эти остатки своему прозелиту – антропософу, молодому И. Зильбербергу…
И вот теперь на квартиру Теуша – нашел я надежней новомирского сейфа! – я припер чемодан с четырьмя экземплярами “Круга”. (Когда тащил его, как будто удушенным, загнанным ощущал себя на московских улицах: оттого, наверно, что в спину мне упирались прожектора совиных глаз.)…
Вечером 11 сентября – в щель между арестами Синявского и Даниэля, – гебисты одновременно пришли и к Теушам (взяли “Круг”), и изо всех друзей их – именно к молодому антропософскому прозелиту – за моим архивом.
В мой последний миг, перед тем как начать набирать глубину, в мой последний миг на поверхности – я был подстрелен!» [7]
(Юрий Даниэль, поэт и автор опубликованной под псевдонимом «Николай Аржак» за границей книги «Говорит Москва», арестован 12 сентября 1965 года.)
Солженицын, по-видимому попал под «оперативное наблюдение» КГБ в начале 1964 года, в связи с выдвижением его произведений на Ленинскую премию. Секретные отделы Комитета по Ленинским премиям получают из КГБ «досье» на всех кандидатов, так как «наиболее достойные» отбираются не только на основании качества произведений, но и биографий. Проверке «лояльности» в СССР подвергались все кандидаты на ответственные посты, высокие звания и почетные награды. По свидетельству Вадима Бакатина, возглавлявшего КГБ в последние месяцы 1991 года, все материалы «оперативной разработки» Солженицына в КГБ, составлявшие 105 томов, уничтожены в 1989–1990 годах путем сжигания в специальных печах, предназначенных для ликвидации документов. [8] Эта акция ликвидации «оперативных разработок»
диссидентов производилась по директивам руководства в связи с изменением структуры власти в СССР. «Диссиденты» прошлых лет начинали входить в руководящие органы, и прежде всего в состав «народных депутатов». В сжигавшихся папках были пленки подслушиваний и их частичная печатная расшифровка, копии писем, видеозаписи, доносы секретных информаторов и т. д.
Однако секретные архивы ЦК КПСС не подвергались такой же ликвидации. В этих архивах хранились не «первичные» документы КГБ, а рапорты и меморандумы КГБ в ЦК КПСС, то есть обобщенные материалы. По этим материалам из архива ЦК КПСС редакция журнала «Источник» составила в 1994 году сборник «Кремлевский самосуд. Секретные документы Политбюро о писателе Солженицыне». [9] Первый «Меморандум» КГБ «По оперативным материалам о настроениях писателя Солженицына», который направлен из КГБ в ЦК КПСС 2 октября 1965 года, то есть после обысков, проведенных на квартирах Теуша и Зильберберга, свидетельствует о том, что квартира Теуша прослушивалась КГБ уже с конца 1964 года. «Меморандум» КГБ сообщал в Политбюро ЦК КПСС многие заявления Солженицына, записанные «оперативной техникой», в которых он сообщал Теушу и каким-то еще присутствовавшим в квартире доверенным друзьям о своих планах:
«…Если они возьмут меня по-серьезному или вызовут по-серьезному объяснить, скажут: “Мы с вами то-то сделаем”, я им скажу: “Господа! Вам это обойдется дороже. Предупреждаю вас, что пока что, как видите, я не печатался за границей. Но если только вы меня возьмете, начнут появляться такие вещи, перед которыми „Иван Денисович“ померкнет…”
Ая сейчас пока должен выиграть время, чтобы написать “Архипелаг”. …Я сейчас бешено пишу, запоем, решил сейчас пожертвовать всем остальным… Я обрушу целую лавину… Я ведь назначил время, примерно, от 72 до 75 года. Наступит время, я дам одновременный и страшнущий залп».
На вопрос: «А если события пойдут гораздо быстрей?» Солженицын ответил: «Слава Богу, раньше так раньше. Но я для себя назначил вот этот крайний срок в том смысле, что если даже ничего не произойдет, если события будут неблагоприятные, не позже 75 года, я даю этот страшный залп…
…Я пущу здесь по рукам все и там опубликую (смеется). Что будет, не знаю. Сам, наверное, буду сидеть в Бастилии, но не унываю».
На вопрос об «Архипелаге»: «Это что, художественная вещь?» Солженицын ответил: «Я определяю так: опыт художественного исследования. Значит там, где наше научное исследование не может иметь место, благодаря отсутствию всех данных статей, можно применить метод художественного исследования, т. е. там много логики, там очень ясная схема, очень ясное построение, но во многих недостающих звеньях работает интуиция, языковый образ…
…Первая часть “Фабрика тюрьмы”. Я все написал, 15 печатных листов. Вторая часть “Вечное движение”. Это этапы и пересылки… Я ее закончил. Кроме этого, у меня написана 5-я часть, “Каторга” – 12 глав. Вся написана… Теперь мне надо возвращаться к третьей части… Мне сейчас не хватает дел по раскулачиванию… Я в Тамбов съездил, так хорошо! Я там такого повидал!
…Я использую себя только в самых ударных местах, ярких сценках, в которых я сам был свидетелем. Это я здорово сделал… И историческая, и идеологическая, и экономическая, и психологическая канва. Полная картина «Архипелага»… прямо лава течет, когда я пишу “Архипелаг”, нельзя остановить. Думаю, что к будущему лету я закончу “Архипелаг”». [10]
Из расшифровок магнитофонных записей в КГБ было уже в начале 1965 года известно и о планах Солженицына публиковать свои произведения за границей:
«На высказанную в разговоре мысль о возможности передачи рукописей за границу Солженицын ответил: “Так там оно и есть… Нам надо предусмотреть ряд вещей, кто передает в русское издательство, когда, по чьей команде, каким образом будет обеспечен перевод. Русское издательство не может себя окупить. Очень маленький тираж, и им не выгодно перепечатывать. Я принял такое условие, чтобы за каждый перевод платили 10 процентов, чтоб русскому издательству каждое иностранное платило 10 процентов. Тогда русскому издательству будет очень выгодно, и оно все сделает. Такая простая вещь, но и ее нужно предусмотреть. В каком порядке, какие издательства других стран имеют право это получить. Оказывается, там масса таких вопросов начинает возникать, которые здесь в голову не пришли. Мне вся информация пока не известна, я ее должен получить”.
В части получения гонорара за произведения, опубликованные за рубежом, Солженицын ответил: “Ни черта пока не поступает, но приняты меры по нескольким каналам. Сказали в Италии, во Франции, чтобы не зажимали, чтобы слали деньги”…». [11]
С этим «Меморандумом» из КГБ, судя по наличию подписей, знакомились в Политбюро Суслов, Шелепин, Демичев, Андропов, Косыгин и другие – практически все члены Политбюро, кроме Брежнева.
Отдельной «докладной» КГБ информировал ЦК КПСС о конкретных произведениях Солженицына, изъятых при обыске 11 сентября 1965 года «у близкого знакомого А. Солженицына Теуша В. Л.». Был представлен список этих произведений и даны их аннотации. «Оперативная техника» КГБ зафиксировала и рассказ Солженицына Теушу о «недавнем» посещении Обнинска. Эта запись делалась, таким образом, в июне 1965 года: «…Там сейчас такой стиль – не вступать в партию. Тимофеев-Ресовский (начальник отдела Института медицинской радиологии Академии медицинских наук, бывший “сокамерник” Солженицына, по его словам) сказал: “У нас не было ни одного партийного среди 725 младших сотрудников. Потом вступили двое. Когда они вступили, то они как-то безнадежно оторвались от коллектива – их все презирали, высмеивали: “Один кандидат, один член. Они уже оторвались, отделились от них!”» [12]
Подобного заявления Тимофеева-Ресовского, кстати, не было и быть не могло. Разговор шел о том, что в отделе генетики и радиобиологии, когда он сформировался, не оказалось ни одного члена КПСС, среди примерно тридцати младших и шести старших научных сотрудников. Но отделу, по мнению дирекции, был все же нужен парторг, и нам его прислали из другого института и зачислили старшим научным сотрудником без конкурса. Это был генетик Николай Бочков, которого Тимофеев-Ресовский не только не презирал, но даже помогал писать ему докторскую диссертацию. 725 младших научных сотрудников не было тогда и во всем институте.
Судя по этим «меморандумам» и «докладным», конфискация архива Солженицына 11 сентября «в щель между арестами Синявского и Даниэля» связана именно с этими арестами, а не с чемоданом рукописей «Круга», унесенных из «Нового мира» 7 сентября. В КГБ понимали, что аресты Синявского и Даниэля напугают тех писателей, которые работают для Самиздата и для публикаций за рубежом. Намерения Солженицына были известны. Зная в общих чертах структуру и цель «Архипелага», в КГБ, возможно, рассчитывали найти в архиве и законченные главы этой работы. Но «Архипелаг» был пропущен. Части его находились в июле-августе в «Борзовке», недалеко от Обнинска.
В эти два месяца Александр Исаевич наиболее интенсивно писал именно «Архипелаг ГУЛаг». Первичные тексты Солженицын писал от руки, очень мелким почерком и с исключительной быстротой. Способность к стремительному почерку была выработана в период заключения в «шарашке» в 1946–1949 годах. Перепечатку рукописей в трех-четырех экземплярах осуществляла Решетовская. В сентябре ей помогал и Солженицын. За судьбу именно этих, написанных летом, глав и боялся Солженицын, оставаясь в «Борзовке» до конца сентября.
Ни Александр Твардовский, ни другие сотрудники «Нового мира» не знали о существовании «Архипелага». Не знал об этом и я. Само название книги Солженицын считал тайной, так как оно выдавало и ее цель. Когда я приехал в «Борзовку» в самом конце сентября, Солженицын и Решетовская уже собирались уезжать в Рязань. «Москвич» нагружался яблоками и разными вещами. По военной кольцевой бетонной дороге с Киевского шоссе можно было проехать на Рязанское, не заезжая в Москву. От «Борзовки» до Рязани было по этой трассе около 250 км.
Один в поле не воин
В октябре 1965 года в Президиуме Академии медицинских наук СССР под председательством Президента АМН проф. Н. Н. Блохина было созвано специальное совещание, для участия в котором были вызваны директор обнинского института и я. Присутствовал также начальник Управления кадров Министерства здравоохранения СССР. Все заседание стенографировалось, и, как я выяснил позднее, копия стенограммы была направлена в Идеологическую комиссию ЦК КПСС П. Н. Демичеву Это означало, что заседание Президиума АМН СССР проводилось по директиве из ЦК КПСС. На повестке дня этого авторитетного совещания стоял лишь один тривиальный для столь высоких чинов вопрос: допустить или не допустить Н. А. Решетовскую к участию в повторном конкурсе на вакантную должность старшего научного сотрудника.
Папку с конкурсным «досье» Решетовской брал на просмотр то один, то другой член заседания. Решение Президиума АМН СССР было единодушным– Решетовскую признали не имеющей нужной для должности квалификации. Директор института Г. А. Зедгенидзе, однако, не соглашался с таким выводом. Он выдвигал главным аргументом то, что этот вопрос должен решать Ученый совет института и лишь после этого дело будет передано в Президиум. В связи с отказом директора изъять дело Решетовской из документов конкурса Президиум АМН СССР через несколько дней изменил штатное расписание института и аннулировал «химическую» вакансию, передав ее в клинику института, и сделав «медицинской». Вопрос был, таким образом, закрыт.
К этому времени Солженицын и Решетовская вернулись в Рязань, первоначально убедившись, что в их рязанской квартире не было обыска. Это успокоило Солженицына, так как означало отсутствие угрозы ареста. Солженицын написал формальные протесты по поводу конфискации архива и романа «В круге первом» и требовал их возвращения. Он также попросил меня передать его заявления на имя Брежнева, Андропова и Демичева сразу в Приемную ЦК КПСС, чтобы не прибегать к почтовой отправке.
В 1965 году я встречался с Солженицыным еще один раз, в конце октября. Академик Петр Леонидович Капица, с которым я был знаком с 1964 года, узнав от меня о конфискации архива и романа Солженицына, пригласил Солженицына посетить его в удобное время. Приглашение Капицы было принято, и 28 октября Александр Исаевич и я приехали на Воробьевское шоссе в Институт физических проблем. В спускавшемся к Москва-реке большом саду на территории института находился построенный в английском стиле коттедж, в котором жила семья директора.
Встреча Александра Исаевича и Петра Леонидовича носила очень сердечный характер. Я предпочитал молчать, испытывая большое удовольствие от наблюдения за беседой этих двух необыкновенных людей. То, что Александр Исаевич, имевший высшее физико-математические образование и несколько лет работавший в качестве заключенного научного сотрудника в прикладном физико-техническом институте, проявлял эрудицию в ряде специальных физических и кибернетических проблем, не было для меня неожиданным. Однако оригинальные литературно-критические познания П. Л. Капицы, его информированность о положении в советской литературе, его знание произведений современной зарубежной литературы были действительно неожиданными и для Александра Исаевича, и для меня.
Петр Леонидович прочитал нам текст своей недавно отправленной в «Правду» статьи, обсуждавшей вопрос о взаимоотношениях партии с творческой интеллигенцией, в частности, с писателями. Эта статья была откликом на незадолго до этого опубликованные в «Правде» статьи «Партия и интеллигенция», написанные главным редактором «Правды» Румянцевым. Петр Леонидович интересно и ярко полемизировал с некоторыми положениями, выдвинутыми Румянцевым, и давал высокую оценку опубликованным произведениям А. И. Солженицына. (Эта статья П. Л. Капицы не была опубликована ни в «Правде», ни где-либо в другом издании.) Алексей Румянцев, впрочем, вскоре сам был снят с должности редактора «Правды» за либерализм.
Академик Капица предложил Солженицыну свой собственный сейф для хранения рукописей, Александр Исаевич ответил, что в этом пока нет необходимости. Я хорошо знал методы и стиль «политического влияния» П. Л. Капицы. С его пожеланиями, а иногда и требованиями, считались в прошлом Сталин, Берия, Маленков и другие лидеры, которым он отправлял письма, не предавая их содержание гласности. В период террора Капице удалось добиться освобождения арестованных физиков Льва Ландау и Владимира Фока.
На этот раз П. Л. Капица также не мог остаться в стороне от возникшей проблемы. Он привлек к написанию формального протеста в ЦК КПСС композитора Дмитрия Шостаковича и писателей Корнея Чуковского и Константина Паустовского. Авторы этого протеста требовали разрешения для Солженицына переехать в Москву. С заявлением от такой группы авторитетных людей в ЦК не могли не считаться.
Квартиру в Москве Солженицын не получил, но в Рязанский обком КПСС была отправлена из Москвы столь четкая директива, что писателю предложили на выбор четыре квартиры, две из них в центре города в новых домах. Солженицын выбрал достаточно просторную квартиру в доме в проезде Яблочкова. Во дворе дома имелся гараж, в который можно было поставить машину.
По материалам КГБ о конфискации «антисоветских материалов» было возбуждено дело не против Солженицына, а против Вениамина Теуша. Но и это дело вскоре закрыли, «учитывая преклонный возраст и тяжелое состояние здоровья Теуша». [13]
Для проверки собственного положения Солженицын написал в «Литературную газету» полемическую статью по вопросам языка художественной литературы. Эта статья была напечатана. [14] В декабре 1965 года Солженицын передал в «Новый мир» патриотический рассказ «Захар Калита». Этот рассказ Твардовский сразу отправил в печать, и он появился в журнале уже в январе.
В свою очередь, Солженицын не предавал гласности протесты по поводу конфискации архива. Поэтому в западной прессе сообщений об этом также не было.
В феврале 1966 года в Москве начался позорный и плохо подготовленный суд над писателями А. Синявским и Ю. Даниэлем. Суд вызвал множество протестов, особенно среди писателей. Именно протесты по поводу несправедливого суда над писателями за их художественные произведения считаются истоком правозащитного движения в СССР. Впоследствии сообщалось, что среди подписавших письма в защиту Синявского и Даниэля было более шестидесяти членов Союза писателей. [15]
Солженицын в этих протестах не участвовал. Он в это время жил в деревне недалеко от Рязани… «В укрывище по транзисторному приемнику следил я и за процессом Синявского—Даниэля… Для себя я прикинул, что от этого шума придется жандармам избирать со мною какой-то другой путь. Они колебались… не влезал второй такой же суд вслед за первым». [16] Солженицын успокоился и решил не конфликтовать хотя бы в течение года. «Определив весной 1966-го, что мне дана долгая отсрочка, я еще понял, что нужна открытая, всем доступная вещь, которая пока объявит, что я жив, работаю, которая займет в сознании общества тот объем, куда не прорвались конфискованные вещи. Очень подходил для этой роли „Раковый корпус“, начатый тремя годами раньше. Взялся я его теперь продолжать». [17]
Весной 1966 года Солженицын и Решетовская снова приехали на дачку возле деревни Рождество и расположились здесь на все лето. Я приезжал в «Борзовку» только один раз. Солженицын работал по двенадцать-четырнадцать часов в день, об этом говорила Решетовская, приезжавшая несколько раз в Обнинск. Она тоже освоила вождение машины и получила водительские права. В Обнинск Решетовсая приезжала в основном в магазины за продуктами, – научные города снабжались по «высшей» категории. В июне Солженицын закончил первую часть «Ракового корпуса» и отдал рукопись не только в «Новый мир», но и в секцию прозы Московского отделения Союза писателей для обсуждения.
В 1967 году я встречался с Солженицыным дважды, и оба раза на квартире Тимофеева-Ресовского. При приездах Солженицына Николай Владимирович обычно звонил мне: «Жорес, приходите», – не объясняя, для чего. Солженицын приезжал не по каким-то делам, а просто поговорить, очень много расспрашивал о жизни в разных странах Запада. В первый приезд в начале мая Солженицын привез нам и проект своего ставшего вскоре знаменитым «Письма Четвертому съезду писателей» о цензуре. На съезде писателей, открывшемся в Москве 18 мая, письмо Солженицына о цензуре стало одним из главных событий. Из разговоров с Солженицыным у Тимофеева-Ресовского мне стало очевидно, что Александр Исаевич принял решение о публикации своих двух романов за границей. Такой результат конфронтации я считал неизбежным, так как у меня был и собственный опыт в этом направлении. Публикацию научных статей за границей я начал с 1959 года, а в 1967 году отправил в США друзьям погибшего в 1940 году академика Николая Вавилова микрофильм моей книги о Лысенко. Она была опубликована в США через два года.
В 1967 году Солженицын уже сам разрешил циркуляцию «Ракового корпуса» и «Круга» в Самиздате. Эти романы читали сотни, а может быть, и тысячи людей.
В 1968 году Солженицын приехал в «Борзовку» совсем рано, в конце марта. В своей литературной биографии он пишет, что зимой сильно переутомился; «гнал последние доработки „Архипелага“ и к марту заболел. У него началась гипертония. „Я очень надеялся, что вернутся силы в моем любимом Рождестве-на-Истье – от касания с землей, от солнышка, от зелени… А через месяц, когда совсем потеплеет, озеленеет – тут будем печатать окончательный “Архипелаг” – сделать рывок за май, пока дачников нет, не так заметно“. [18] В Обнинск Солженицын приехал 19 июня. Рассказывал Тимофееву-Ресовскому и мне, что его романы объявлены к публикации в пяти странах. В США выход «Круга» был намечен на сентябрь.
Оккупация советской армией Чехословакии 21–22 августа была поворотным событием для всех нас. Солженицын, по его же воспоминаниям, составил короткий протест. «Подошвы горели – бежать, ехать. И уж машину заводил… Я так думал: разные знаменитости вроде академика Капицы, вроде Шостаковича… – еще Леонтович, а тот с Сахаровым близок… еще Ростроповича, да и к Твардовскому же наконец… вот выбор вашей жизни – подписываете или нет? Зарычал мотор – а я не поехал. Если подписывать такое, то одному..? [19] – Но не решился и сам…» «Я смолчал. С этого мига – добавочный груз на моих плечах». [20]
Однако не совсем смолчал и Солженицын – поехал в Обнинск. Хотел высказать свой протест в обществе Тимофеева-Ресовского, Медведева и еще двух-трех друзей. Солженицын приехал сначала ко мне и звал меня к Николаю Владимировичу, чтобы разговор был общим. Я очень отговаривал Александра Исаевича от посещения моего шефа, так как знал его крайнюю осторожностъ в этом деле. Но Солженицын не слушал.
Открыв дверь и увидев нас вдвоем, Тимофеев-Ресовский сразу, конечно, понял, зачем мы пришли. Других разговоров в те дни не было. После ставших традицией теплых объятий сокамерников, Тимофеев-Рессовекий сам начал разговор, не дав Солженицыну и рта раскрыть… «А ведь здорово наши немцев опередили, – сказал он довольно громко, – чехи им продавались под видом демократии… Знаю я этих чехов, для них немцы и австрийцы ближе русских… не православные они славяне, культура у них германская, не наша… Россия для них страна дикая…» Солженицын как бы окаменел сразу, глаза потемнели. Сел на стул и слова не смог вымолвить.
Николай Владимирович послал жену сделать «чайку». Но Александр Исаевич уже встал, заторопился, дела, мол, какие-то у него есть. Я молча показал ему пальцем на потолок – это был тогда понятный знак о том, что квартира прослушивается. Мы, обнинцы, были в этом уверены, так как горком партии знал, что у Тимофеева-Ресовского собирался раз в неделю молодежный «клуб», послушать его рассказы. На директора давили, чтобы эти собрания перенесли в «Дом ученых». Но Солженицын не обратил на мой жест никакого внимания, вышел, сел в машину и уехал. После этого вечера он к Тимофееву-Ресовскому уже никогда не приходил и даже не спрашивал о нем. Не вспоминал он старого генетика и в последующие годы, хотя в автобиографических заметках всегда причислял его к своим близким друзьям.
Лично я, хотя тоже не был в то время согласен с Тимофеевым-Ресовским, не осуждал его. В Обнинске в те дни уволили несколько физиков и химиков, одного из них, Н. Васильева, заведующего лабораторией, я хорошо знал. Его уволили просто за то, что он не пришел на собрание в институте, на котором нужно было «выразить единодушное одобрение» акции советского правительства. С Тимофеевым-Ресовским могли сделать то же самое – категорические директивы в этом отношении шли сверху.
Последний разворот
Вернувшись из Обнинска в Рождество-на-Истье, Солженицын «…гнал, кончал “Круг-96”. Это, по его словам, была «последняя редакция истинного “Круга”, из 96 глав и сюжет неискаженный, которого никто не знает… В сентябре я закончил и, значит, спас “Круг-96”. И в тех же неделях, подмененный, куцый “Круг-87” стал выходить на европейских языках». [21]
Роман «В круге первом», который я уже прочел в рукописи в 1965 году, был безусловно выдающимся для того времени произведением.
Но это, как оказывалось, был «облегченный» с политической и сюжетной точки зрения «Круг-87». В нем не было девяти глав первоначального варианта, написанного в 1955–1958 годах, и первоначальная «шпионская» линия сюжета заменена на «политическую». Эти изменения романа Солженицын произвел в 1964 году, когда решил передать рукопись в «Новый мир». Такая кастрация производилась для «проходимости». «Круг-96» не мог рассматриваться «Новым миром», он был бы сразу отвергнут. Теперь, после конфискации «Круга-87», Солженицын восстанавливал первоначальный сюжет и возвращал удаленные главы. Одновременно он, конечно, производил новую литературную обработку». «…Восстанавливая, я кое-что и усовершил…» Эта новая версия романа была впервые издана на русском языке в Париже только в 1978 году. Именно эта версия романа, т. е. «Круг-96» издается и продается с 1990 года в России. На другие языки «Круг-96», насколько мне известно, пока не переводился.
23 сентября 1968 года, наверное, это был выходной день, я уже не помню, – Солженицын приехал ко мне утром в Обнинск, как обычно без предупреждения, но с необычной просьбой. Он хотел, чтобы я тут же, в его присутствии, сделал микрофильм «нового варианта» романа, объяснив вкратце, что это и есть истинный «Круг». В рукописи было примерно девятьсот страниц машинописного текста.
Еще во время первого визита к нам в 1965 году, когда Солженицын и Решетовская прожили в нашей квартире в Обнинске два дня, Солженицын усмотрел в моем кабинете наличие хорошей профессиональной установки для микрофильмирования. Она была сделана по моему заказу в мастерских нашего института для фотографирования статей из иностранных журналов. Но я ее применял и для других работ. Я тогда объяснил гостям, что использую исследовательскую пленку с особо мелким зерном, которая в радиационных делах применяется для дозиметрии. Запас этой пленки был у меня на несколько лет. Обширный чулан при кабинете я превратил в фотолабораторию.
Сушка проявленной и промытой дистиллированной водой пленки проводилась в кюветах спиртом, чтобы избежать пыли, оседающей на мокрую пленку при воздушной сушке. В каждый кадр я снимал не одну, а две страницы рукописи или разворот журнала.
Солженицын и раньше делал микрофильмы своих рукописей, редко сам в примитивных условиях, чаще прибегал к помощи доверенного фотографа. Но сейчас он спешил. После оккупации Чехословакии политическая обстановка в СССР резко изменилась к худшему. Солженицын не решался возвращаться в Москву или в Рязань из «Борзовки», не приготовив и не спрятав микрофильм только что законченного «Круга-96».
Без лишних слов, так как и мою квартиру, по его мнению, могли уже «прослушивать», мы молча взялись за работу. Я, проверяя сначала фокус моего «Зенита», очень удобного для микрофильмирования фотоаппарата, делал снимки, Солженицын помогал, меняя страницы.
Когда несколько кассет было отснято, я шел в чулан проявлять, промывать и сушить, пропуская пленку через серию кювет и работая в темно-красном свете. После последней промывки спиртом пленки вывешивались в комнате, и Солженицын проверял с лупой – нет ли брака или пропусков страниц. Я тем временем готовил новую серию кассет, наматывая пленку из большого рулона.
На всю работу потребовалось двадцать семь кассет пленки. Работа продолжалась шесть часов. Не было ни одного случая брака. Свернув все пленки в коробочки и выпив чаю, Солженицын уехал, отказавшись от обеда.
В 1969 году Солженицын начал работу над романом «Август 1914»; это, как я мог видеть, был для него трудный поворот к исторической тематике и новому жанру в литературе. Я встречался с ним чаще в Москве, чем в Обнинске или «Борзовке». Секрет «Борзовки» уже был раскрыт КГБ. Это Солженицын понял, когда к нему приехал объясняться Виктор Луи, московский журналист, известный своими связями с КГБ. На Западе вышли три разных перевода «Ракового корпуса», и сообщалось, что один из них сделан с копии, привезенной Виктором Луи. Луи приехал в «Борзовку» доказывать, что он к этому отношения не имеет. Поскольку Солженицын был теперь под достаточно плотным наблюдением КГБ, то к его «Москвичу» эксперты КГБ легко могли приспособить миниатюрный радиоаппарат, по сигналам которого местонахождение писателя всегда можно было определить. Существование в арсенале КГБ такой техники не могло быть для Солженицына секретом. Читатели «Круга» узнавали и о более совершенных технических достижениях госбезопасности.
Все основные детали моего сотрудничества и встреч с Солженицыным в 1970–1972 годах уже были освещены в моей прежней книге «Десять лет после “Одного дня Ивана Денисовича”», которая как раз и писалась в то время и по ходу событий. [22] Этот период был переломным и в моей жизни, он включал увольнение из обнинского института, арест и помещение в психиатрическую больницу, работу в новом институте в Боровске и три новые книги, которые публиковались уже сразу на Западе. Главными событиями в жизни Солженицына были: окончание и циркуляция в Самиздате «Августа 1914», начало бракоразводного процесса с Решетовской и получение Нобелевской премии. В 1970 году произошел давно ожидавшийся разгон редакции «Нового мира», а в 1971 году умер после тяжелых мучений от рака легких наш общий друг и покровитель Александр Трифонович Твардовский.
Новым спутником жизни Солженицына стала Наталья Светлова (Аля), которая уже с 1968 года была его добровольным литературным помощником. В 1970 году родился и первый сын Солженицына и Али – Ермолай. Мою рукопись «Десять лет после…» Солженицын прочитал осенью 1972 года и одобрил, сделав несколько замечаний, которые были учтены.
В ноябре 1972 года меня вызвал директор Института физиологии и биохимии сельскохозяйственных животных, в котором я тогда работал, и сообщил, что полученное мною еще весной приглашение на годичную работу в отделе генетики в одном из британских институтов рассмотрено и по нему принято положительное решение. Вскоре моя жена, я и наш сын Дмитрий, ему тогда было пятнадцать лет, получили «выездные» паспорта с годичным сроком действия и могли запрашивать визу. Старший сын, Саша, не мог с нами поехать по простой причине. Он был в заключении в Калужской тюрьме строгого режима, и конец его «срока» приходился на 1977 год. Он оставался, таким образом, как бы заложником. Но мы тогда не собирались находиться в Англии дольше года, и я совершенно не предполагал участвовать во время этой командировки в какой-либо политической деятельности. Приглашение из Англии также не имело никаких политических мотивов и было связано с экспериментальной проверкой одной из теорий старения, которую я начал разрабатывать раньше других, еще в 1961 году.
В продолжении своей литературной биографии, опубликованной в «Новом мире» в 1998 году Солженицын пишет о наших отношениях в 1964–1972 годах в почти положительных тонах:
«Рой остался в Союзе как полулегальный вождь “марксистской оппозиции”, более умелый к атаке на врагов режима, чем сам режим; а Жорес, только недавно столь яркий оппозиционер и преследуемый (и нами всеми защищаемый), – вдруг уехал за границу “в научную командировку” (вскоре за скандальным таким же отъездом Чалидзе, с того же высшего одобрения), вослед лишён советского паспорта – и остался тут как независимое лицо; помогает своему братцу захватывать западное внимание, западный издательский рынок, издавать с ним общий журнал и свободно проводить на Западе акции, которые вполне же угодны и советскому правительству. Да, братья Медведевы действовали естественно коммунистично, в искренней верности идеологии и своему отцу-коммунисту погибшему в НКВД, от социалистической секции советского диссидентства выдвинуть аванпост в Европу, иметь тут свой рупор и искать контактов с подходящими слоями западного коммунизма.
Роя я почти не знал, видел дважды мельком: при поразительном его внешнем сходстве с братом он, однако, был несимпатичен, а Жорес весьма симпатичен, да совсем и не такой фанатик идеологии, она если и гнездилась в нём, то оклубливалась либерализмом. Летом 1964 я прочёл самиздатские его очерки по генетике (история разгула Лысенки) и был восхищён. Тогда напечатали против него грозную газетную статью – я написал письмо ему в поддержку, убеждал и “Новый мир” отважиться печатать его очерки. При знакомстве он произвёл самое приятное впечатление; тут же он помог мне восстановить связь с Тимофеевым-Ресовским, моим бутырским сокамерником; ему – Жорес помогал достойно получить заграничную генетическую медаль; моим рязанским знакомым для их безнадёжно больной девочки – с изощрённой находчивостью добыл новое редкое западное лекарство, чем расположил меня очень; он же любезно пытался помочь мне переехать в Обнинск; он же свёл меня с западными корреспондентами – сперва с норвежцем Хегге, потом с американцами Смитом и Кайзером (одолжая, впрочем, обе стороны сразу). И уже настолько я ему доверял, что давал на пересъёмку чуть ли не “Круг-96”, правда, в моём присутствии. И всё же не настолько доверял, и в момент провала моего архива отклонил его горячие предложения помогать что-нибудь прятать. Ещё больше я его полюбил после того, как он ни за что пострадал в психушке. Защищал и он меня статьёй в “Нью-Йорк таймс” по поводу моего бракоразводного процесса, заторможенного КГБ. А когда, перед отъездом за границу, он показал мне свою новонаписанную книгу «10 лет “Ивана Денисовича”», он вёз её печатать в Европу, – то, хотя книга не была ценна, кроме как ему самому, – я не имел твёрдости запретить ему её». [23]
В этой характеристике «братьев» немало неточностей и произвольных домыслов. Ехал я в Англию, конечно, не для создания «аванпоста» и не вез тогда и книгу «10 лет…». Она не была еще закончена и попала на Запад случайно, независимо от меня.
Первый год в Лондоне
Мы уезжали в Англию 11 января 1973 года. Я решил ехать поездом, а не лететь самолетом, чтобы хоть из окна вагона посмотреть на часть Европы: Польшу, ГДР, ФРГ, Голландию. 9 января мне позвонила в Обнинск Елена Чуковская и передала просьбу Натальи Светловой срочно приехать в Москву. Наталья Светлова жила в центре Москвы с матерью Екатериной Фердинандовной и тремя сыновьями. Старший, Дмитрий, был у нее от первого мужа Тюрина, Ермолай и Игнат были сыновьями Солженицына. Солженицын в это время жил в поселке Жуковка на даче Ростроповича. Наталья Светлова сказала мне, что Александр Исаевич хотел обязательно меня увидеть перед отъездом.
Возможность для такой встречи была только 10 января. Мне следовало приехать на станцию на определенной электричке, Солженицын должен был встретить меня на платформе. Жуковка относилась к категории правительственных дачных поселков. Здесь были дачи нескольких членов Политбюро, министров, академиков. В Жуковке все еще жил В. М. Молотов. Здесь же была и дача академика А. Д. Сахарова. Поселок не был виден со станции, его заслонял лес. Территория Жуковки безусловно охранялась, но не была огорожена. Самым крупным домом здесь был именно дом Ростроповича. Его строили по проекту владельца. Это роскошная вилла с мраморными лестницами и концертным залом на пятьдесят-шестьдесят человек. Солженицын жил в пристройке – это изолированная квартира, предназначенная либо для шофера, либо для сторожа. Мы провели в разговорах около трех часов, длительная прогулка по лесу была для устной беседы, а в доме были сделаны некоторые записи. Солженицын был уверен, что и эта его квартира прослушивается КГБ.
Поводом для столь срочного приглашения в Жуковку была, как оказалось, передача по радио в переводе на русский язык статьи корреспондента АПН Семена Владимирова, опубликованная 8 января в газете «Нью-Йорк Таймс» и касавшаяся семейных дел и финансового положения Солженицына. Эта статья, распространявшаяся через Агентство печати «Новости», была полностью или в изложении опубликована и в других странах. Солженицын просил меня внимательно прочитать эту статью и дать на нее ответ. Суть статьи, по словам Солженицына, сводилась к тому, что писатель живет в роскоши, имеет две квартиры, одну в Москве, другую в Рязани, и большую виллу на берегу живописной реки. В швейцарском банке у Солженицына уже якобы накоплены миллионы долларов. В то же время в бракоразводном процессе Солженицын отказывается представить отчет о своем состоянии и дать достойное финансовое обеспечение своей жене. Из этой статьи было очевидно, что решение вопроса о разводе упирается в проблему, которая не предусмотрена советским законодательством.
Разводы в СССР обязывали мужа, требующего развод, платить алименты на детей и финансово обеспечивать жену лишь в случае ее инвалидности или жену-домохозяйку не имеющую права на служебную пенсию. К Решетовской это не относилось. Она работала доцентом, имела право на пенсию и была бездетной. В этом случае подлежало разделу лишь движимое и недвижимое имущество. Квартира в Рязани отходила Решетовской, дачка «Борзовка» – Солженицыну. У супругов были уже две машины, и их раздел не вызывал споров. Теперь, как было очевидно из статьи Владимирова, к Солженицыну предъявлялись и финансовые претензии, связанные с его гонорарами за границей. Западные читатели могли воспринимать эти требования как справедливые, так как в США, например, при разводе разделу подлежали и финансовые активы.
Вторая просьба Солженицына касалась недавно опубликованной в Англии и США биографии писателя, написанной Давидом Бургом и Джоржем Фейфером. Солженицын считал, что в этой книге содержится множество ошибок и намеренных искажений, и просил меня внимательно ее прочитать и написать подробную рецензию в разных газетах. Бург и Фейфер готовили книгу о Солженицыне давно, и Фейфер несколько раз приезжал в СССР для сбора материала. Часть сведений о личной жизни Солженицына он получил у Вероники Туркиной, двоюродной сестры Решетовской, и ее мужа Юрия Штейна. Весной 1972 года они эмигрировали из СССР и собирались обосноваться в США. Солженицын пытался остановить публикацию этой книги и публично назвал авторов «прохвостами», «собирающими сплетни».
Бург – псевдоним Александра Долберга, «невозвращенца» из СССР, попросившего политическое убежище на Западе во время туристической поездки. Фейфер был несколько лет корреспондентом в Москве от разных газет. Он специализировался на скандалах, судебных делах, тайной проституции в Москве и тому подобных темах. Книга Бурга и Фейфера «Солженицын. Биография» вышла в США и в Англии в конце 1972 года и вызвала обширную дискуссию в прессе.
Кроме этих двух просьб, имевших «срочный» характер, было несколько других. Важной была просьба установить контакт с адвокатом Солженицына Фрицем Хеебом, жившим в Цюрихе, и оказать ему помощь в некоторых делах. Главным из них была попытка Солженицына каким-то образом запретить публикацию на Западе воспоминаний Решетовской, которые она, как было известно Солженицыну, писала с помощью специально прикрепленных двух профессиональных журналистов АПН. У Решетовской оставался обширный архив, сотни писем Солженицына, большая коллекция фотографий. Солженицын считал книгу воспоминаний Решетовской проектом КГБ, задуманным для дискредитации писателя.
Для Солженицына было очень важно закончить бракоразводный процесс, который продолжался уже почти три года. Без регистрации союза с Натальей Светловой он не имел возможности легально жить в Москве. В то же время на даче Ростроповича он также жил «без прописки», и местная милиция уже два раза предупреждала его о необходимости покинуть эту «правительственную зону». Конфронтация писателя с властями обострялась, и уже шли разговоры о возможности его высылки из страны. Появление в Самиздате «Архипелага» или публикация этого произведения за границей не могли бы остаться без ответных действий властей.
Между тем высылка Солженицына за границу, которую он сам считал весьма вероятной, до окончания развода с Решетовской и регистрации брака с матерью его детей создавала множество проблем. В этом случае бракоразводный процесс пришлось бы завершать на основе западного законодательства, то есть с разделом всех финансовых активов Солженицына за границей, размеры которых были известны лишь адвокату Хеебу. Во время заседаний суда в Рязани Решетовская произносила длинные обвинительные речи и обычно требовала отсрочек на шесть месяцев, которые удовлетворялись судом. Но эти речи в Рязани не привлекали никакого внимания. На Западе все было бы иначе. Солженицын мог бы оказаться на длительный срок разделенным с детьми, а Наталья Светлова ждала еще одного ребенка.
Семейные дела явно приобрели приоритет, и Солженицын был крайне обеспокоен переносом дискуссии о них на страницы западной прессы и в передачи зарубежного радио. Он просил меня как можно быстрее дать ответ на статью Владимирова. Солженицын также сказал, что он не отказывается от финансовой помощи Решетовской, и передал мне написанную на бумажке небольшую справку о размере сумм в валюте, которые ей уже переводились его адвокатом через Внешторгбанк СССР.
По дороге на станцию мы условились о конфиденциальной связи. Она устанавливалась через Роберта Кайзера, корреспондента «Вашингтон Пост» в Москве. Я с ним регулярно встречался в 1970–1972 годах, обычно в Государственной библиотеке имени В. И. Ленина. Кайзер также встречался с Солженицыным и несколько раз брал у него интервью. Американские журналисты в Москве имели привилегию пользоваться дипломатической почтой. Британским и французским журналистам их посольства в Москве такой возможности не предоставляли.
Солженицын прощался со мной по русскому обычаю, с объятиями и поцелуями. Раньше мы обычно расставались более спокойно. «Не стройте иллюзий, Жорес, – сказал он, – не пустят они вас обратно; это уже навсегда».
Непосредственное вмешательство в семейные дела Солженицына не было для меня особенно приятной перспективой, но я был готов ему помочь. Было очевидно, что КГБ действительно использует бракоразводный процесс для того, чтобы держать писателя в постоянном напряжении. И я, и моя жена уже с первой встречи с Солженицыным и Решетовской в 1965 году могли видеть, что теплоты, а тем более нежности в их отношениях не было. Это заметил и Тимофеев-Ресовский.
Приехав в Лондон 14 января 1973 года, я после двух-трех дней адаптации посетил лондонский офис «Нью-Йорк Таймс» и получил там копию статьи Владимирова. Она была очень примитивна и содержала множество ошибок и намеренных искажений. Было также очевидно, что в подготовке текста участвовала Решетовская. Странным казалось вообще появление этой статьи; она занимала почти половину страницы в американской газете. Конфликт Солженицына с женой не мог интересовать американцев в таком объеме. Обычно о таких проблемах в серьезных западных газетах пишут лишь в разделах светской хроники.
Я быстро написал ответ и попросил новых лондонских друзей отредактировать мой не слишком еще идиоматический английский. У меня среди привезенных фотографий было и фото «Борзовки», которая по американским стандартам выглядела как хижина, а не вилла. Не было видно и «живописной реки»: Истья летом пересыхает и превращается в небольшой ручей.
Я написал, что в Москве Солженицыну жить не разрешают органы милиции, так как пребывание в столице приезжих дольше двух дней требует по закону регистрации. Кратко объяснил и особенности бракоразводных дел в советском законодательстве. Солженицын оказывал своей жене достаточную финансовую помощь, но в основном из фонда Нобелевской премии.
Моя статья, озаглавленная «В защиту Солженицына», с фотографией – ответ Владимирову – опубликована в «Нью-Йорк таймс» 26 февраля 1973 года [24] и в этот же день ее перевод на русский транслировался «Голосом Америки» и радиостанцией «Свобода». В Рязани из-за разницы во времени Решетовская услышала изложение моей статьи 27 февраля и была крайне возмущена. В это время у нее уже был контракт с АПН о подготовке книги воспоминаний о Солженицыне, вместе с ней работал над этой книгой редактор АПН К. И. Семенов.
Книга эта, естественно, предназначалась для публикации лишь на Западе.
Агентство печати «Новости», публиковавшее статьи и книги исключительно для зарубежного рынка, функционировало в тесном сотрудничестве с КГБ и Агитпропом ЦК. В одном из писем автору биографии Солженицына Майклу Скаммелу Решетовская впоследствии сообщала: «…Защищая Солженицына, Ж. А. Медведев одновременно задел меня. Поскольку статья его была ответом на статью корреспондента АПН, то, чтобы сказать свое слово, мне не оставалось другого выхода, как обратиться в АПН, куда я позвонила из Рязани, прося соединить меня с “американским” отделом, а там попросила прислать ко мне кор-та из АПН». [25]
К Решетовской прислали сразу двух корреспондентов АПН из Москвы, и она передала им свой ответ, эмоциональный, сумбурный и нелепый именно с точки зрения защиты ее позиции в бракоразводном процессе.
«Никакие миллионы, – писала Решетовская, – не могут компенсировать моей потери веры в этом человеке». Она спорила с его Нобелевской лекцией. Она также сообщала, что еще в 1970 году когда поняла, что предстоит развод, она пыталась покончить жизнь самоубийством. Она обвиняла мужа в преждевременной смерти своей матери и в том, что он не заботится о ее двух тетках, одной из которых было уже девяносто пять лет.
Все эти претензии были необоснованными. Решетовская также сообщала, что она недавно закончила книгу собственных мемуаров о Солженицыне, некоторые главы из которой будут вскоре опубликованы. Это письмо Решетовской, быстро переведенное на английский и с некоторыми политическими добавками уже от АПН, было стремительно опубликовано в газете «Нью-Йорк таймс» 7 марта 1973 года. [26]
Вмешательство АПН (то есть и КГБ) в бракоразводный процесс и в весь спор было из статьи Решетовской слишком очевидно. Решетовская и сама пыталась сразу опровергнуть появившуюся в печати статью, подписанную ее именем. Она боялась, что столь явное ее сотрудничество с КГБ может подвергнуть сомнению объективность ее собственных мемуаров, две главы из которых о событиях 1962 года уже были опубликованы в небольшом самиздатном журнале «Вече» в конце 1972 года. Продолжать в этих условиях сопротивление разводу стало бесполезно. Решетовская согласилась на развод по взаимному согласию, без суда. Этот развод был оформлен 15 марта 1973 года в Рязанском ЗАГСе. Солженицын гарантировал Решетовской и финансовую помощь, размеры которой мне были неизвестны.
Сообщение о разводе опубликовали в западных газетах уже в разделах хроники. Вскоре появилось сообщение о венчании Солженицына и Натальи Светловой в одной из московских церквей. Для оформления второго брака Солженицын решил избрать религиозный обряд, хотя церковный брак не имел законной силы в СССР. Солженицын решил также покинуть гостеприимную дачу Ростроповича в Жуковке и уехал на все лето в «Борзовку», т. е. в Рождество-на-Истье. «Нигде мне так хорошо не писалось, и может быть не будет». [27]
В Лондоне в середине февраля 1973 года я получил первое письмо от швейцарского адвоката Солженицына доктора Фрица Хееба. Хееб стал адвокатом и литературным представителем Солженицына на Западе с 1970 года, когда писатель решил заключать уже открытые формальные контракты на публикацию своего нового романа «Август 1914». По всему чисто историческому содержанию, в связи с большим размером и из-за отсутствия острых сюжетных эпизодов этот роман никак не подходил для Самиздата, его стихийной перепечаткой никто не стал бы заниматься. Процесс «саморазмножения» был характерен лишь для острых политических произведений, стихов и относительно коротких очерков. «Август 1914» нужно было продавать издателям по всем правилам книгоиздательской коммерции.
Выбор адвоката был сделан по рекомендации Елизаветы Маркштейн, австрийской журналистки и сотрудника наиболее серьезного в Европе марксистского еженедельника «Тагебух». Лиза Маркштейн часто приезжала в Москву и была в дружеских отношениях и со мной, и с моим братом. Именно Лиза Маркштейн вывезла в Вену микрофильм рукописи книги моего брата «К суду истории. Генезис и последствия сталинизма». Из Вены в 1969 году этот микрофильм был отправлен в США моему старому другу профессору истории Давиду Журавскому который обеспечил перевод и издание книги в Нью-Йорке и в Лондоне в начале 1972 года. [28]
Фриц Хееб, доктор юриспруденции, был авторитетным адвокатом в Цюрихе. Он был также связан с журналом «Тагебух» и в 1970 году был членом радикального крыла швейцарской социалистической партии. До 1969 года Фриц Хееб состоял в Коммунистической партии Швейцарии, но вышел из нее после чехословацких событий августа 1968 года. Отец Фрица Хееба, известный социал-демократ начала столетия, был знаком с Лениным, Розой Люксембург, Троцким и многими другими социал-демократами.
Лиза Маркштейн вошла в Москве в круг диссидентов благодаря Льву Копелеву, единственному другу Солженицына периода заключения, который и после ГУЛага остался марксистом. Копелев был германист, специалист по немецкой поэзии, и у него были обширные связи с немецкими и австрийскими литераторами. В романе «В круге первом» именно Копелев был прототипом одного из главных героев, Льва Рубина, марксиста, убежденного коммуниста и защитника советского режима, считавшего, что его арестовали по ложному доносу. Копелев свободно владел несколькими языками. Именно он убедил в начале 1962 года Солженицына передать повесть «Один день Ивана Денисовича» в «Новый мир». В связи с этим предварительно повесть была несколько отредактирована и «облегчена» политически. Современные ее публикации немного отличаются от варианта, опубликованного в ноябре 1962 года.
Приезд доктора Хееба в Лондон, специально для встречи со мной, был запланирован на 15 марта. Хотя Хееб мог достаточно хорошо объясняться на английском, он все же просил меня пригласить кого-либо из друзей, кто бы мог в случае необходимости обеспечить и перевод с немецкого. Эту роль согласилась выполнить Вера Марковна Бройдо, наша новая знакомая. Она принадлежала к первой эмиграции и закончила гимназию в Берлине. Наши беседы с Хеебом продолжались почти весь день и охватывали очень большой круг вопросов.
Фриц Хееб до этого никогда не встречался со своим знаменитым клиентом и не знал русского языка. Он не был специалистом по проблемам копирайта и литературного представительства и не знал советского законодательства. Теперь он полностью переключил работу своей адвокатской конторы на дела Солженицына, занимаясь перезаключением договоров по прежним публикациям, продажей прав на «Август 1914» и другими проблемами.
Между издателями возникали конфликты, которые следовало улаживать в судах. Вся эта деятельность Хееба финансировалась, естественно, из гонораров самого Солженицына.
Адвокат, как лицо с более широкими полномочиями, чем простой литературный агент, имеет, кроме того, право на двадцать процентов поступлений по всем договорам. Литературный агент удовлетворяется обычно десятью процентами. Европейские адвокаты кроме части гонорара получают за счет клиентов «почасовую» оплату, крайне высокую. Общеизвестно, что эта дополнительная оплата адвокатского времени стимулирует затягивание в решении всех дел, создание новых дел на пустом месте. Хеебу кроме того, приходилось пока еще только учиться решению именно литературных конфликтов.
Согласно договору, который Солженицын подписал с Хеебом, не вникая в его суть и не советуясь ни с кем, все финансовые поступления от издателей в виде авансовых платежей или гонораров шли на счета адвокатской конторы Хееба, а не на именной счет Солженицына, и поэтому облагались швейцарскими налогами, государственными и кантональными, крайне высокими. Даже более богатые, чем Солженицын, западные писатели, авторы триллеров, детективов и серийных бестселлеров имеют, как правило, литературных агентов, а не адвокатов, и обеспечивают поступление гонораров на собственное имя и на оффшорные счета, с которых не нужно платить налоги.
Забегая вперед, я должен сказать, что адвокатская контора в Швейцарии, которую Солженицын полностью нанял для решения своих проблем, обошлась ему в огромную сумму и лишь усложнила взаимоотношения с издателями, создав несколько судебных дел. В последующие годы уже в США большинство функций Хееба выполняла жена Солженицына Наталья. Ни мой брат Рой, ни я для издания наших книг на английском и многих других языках никогда не прибегали к услугам адвокатов или даже литературных агентов. Все вопросы решались путем прямых контактов с издателями и переводчиками.
Доктор Хееб в течение нашей встречи 15 марта интересовался всем, что касалось Солженицына и его семьи. Он спрашивал о его характере, привычках, стиле работы и многом другом. Он не понимал советской специфики во всех, даже мелких проблемах. Существовало две главные задачи для его адвокатской конторы на 1973 год. Во-первых, нужно было прекратить «пиратские» издания на русском языке, которые печатались издательством «Флегон Пресс» в Лондоне и, во-вторых, запретить угрозами судебных преследований издание на Западе на русском и на европейских языках мемуаров бывшей жены Солженицына Н. А. Решетовской. Обе эти задачи проистекали из категорических требований Солженицына.
«Флегон Пресс» было издательством одного человека – А. Флегона, имевшего собственный магазин русских книг в Лондоне. Настоящее имя Флегона неизвестно, и был он, судя по акценту, евреем из Одессы, попавшим в Англию после войны из Румынии. Он дружил с Виктором Луи и зарабатывал пиратскими изданиями на русском языке популярных книг, таких как «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, «Двадцать писем другу» Светланы Аллилуевой и других, конкурируя в этом направлении с ИМКА-Пресс и другими издательствами. Флегон продавал эти книги дешевле и мог даже заключать договора на пиратские переводы, так как СССР не был членом международных конвенций по копирайту (до конца 1973 года) и не мог защищать прав своих авторов. Флегон издавал даже Пушкина – успехом пользовался томик эротических произведений Пушкина, никогда не входивший в собрания сочинений великого поэта. К1973 году Флегон издал без всяких договоров романы Солженицына «В круге первом» и «Август 1914» и свободно продавал эти книги через свой магазин в Лондоне и по разным распределителям русских книг. Его издания попадали и в СССР.
Остановить эту деятельность Флегона по отношению к Солженицыну можно было лишь судебным процессом в Верховном суде Великобритании, и Солженицын поручил Хеебу начать это дело. Это было несложно, но очень дорого, так как для этого Хеебу следовало нанимать для дела какую-то еще, уже лондонскую, адвокатскую контору. Судебные расходы могли исчисляться сотнями тысяч долларов.