Из воспоминаний Горький Максим

Я не мог согласиться с Зиновьевым. Конечно, наша общественная система производит во многом иной тип человека, чем общественные системы Запада. В чем-то этот тип человека лучше, а в чем-то хуже. Советские люди никогда не жили в условиях подлинной демократии и потому не всегда понимают ее ценности. Однако и советские люди стремятся не только к увеличению своих материальных благ или (если говорить об «элите») к росту привилегий и власти. Не так уж трудно доказать, что и советские люди не вполне безразличны к расширению своих демократических прав и свобод. Можно доказать также, что и в привилегированных слоях далеко не все люди погрязли в погоне за привилегиями и властью. При экономической и политической эволюции такой страны, как СССР, могут возникать периоды экономического и политического застоя, даже регресса, но не может долго сохраняться ситуация социально-политического тупика. Изменения в нашей стране не только возможны, но и необходимы, хотя это могут быть изменения и к лучшему, и к худшему.

Между диссидентами существует немало точек зрения на характер, сущность и методы тех изменений, которые желательны в нашем общественно-политическом строе. Было бы слишком обременительным излагать здесь все эти споры. Могу сказать только, что я поддерживаю ту точку зрения, согласно которой изменения к лучшему в общественном, политическом и экономическом строе нашей страны возможны не только благодаря давлению народа (отчасти и диссидентов) или давлению Запада. Эти изменения возможны и по инициативе «сверху». В истории всех крупных стран, включая США, Германию, Японию, Англию, Россию, многие важнейшие реформы, а иногда и ненасильственные революции происходили при сочетании давления «снизу» и инициативы (или уступок) «сверху».

Насильственные революции происходят в разных странах мира только тогда, когда правящие классы этих стран оказываются слишком консервативными и не замечают ни растущего недовольства народа, ни своей возрастающей слабости. Португалия, Иран, Афганистан, Абиссиния не смогли избежать в 70-е годы насильственных революций, а также отдельных вспышек гражданской войны. Еще более длительная и кровопролитная гражданская война сопутствовала политическим переменам в Южном Вьетнаме, Камбодже, Анголе, а недавно и в Никарагуа. Более предпочтительными были формы, в которые вылились демократические революции в Испании и Греции. Александр II, Бисмарк, Франклин Рузвельт, Никита Хрущев, де Голль – разве эти люди, прославившиеся своими крупными реформами, не были одновременно главами своих государств? Эти примеры можно продолжить.

Мои взгляды на этот счет часто намеренно искажаются для удобства полемики. Считается почему-то, что я жду демократизации как милости, которую правящие круги СССР даруют своему народу безо всякой борьбы с его стороны. Это неверно, и сам я вот уже семнадцать лет веду такую борьбу доступными мне средствами, используя при этом и возможности самой системы, которые отнюдь не так малы.

Мои надежды на возможность разумных инициатив «сверху» разделяли, в сущности, почти все диссиденты. Этим объяснялась, в частности, та массовая «петиционная кампания», которая началась в 1965 году и продолжалась почти до середины 70-х годов. Письма и призывы, обращенные к руководителям СССР, писали сотни людей, как диссидентов, так и многих видных ученых, писателей, артистов, хозяйственных деятелей, отнюдь не являющихся диссидентами. Даже Солженицын при всей своей неистовости написал известное «Письмо вождям СССР», где выражал «хотя и слабую, но не нулевую» надежду на то, что его предложения будут рассмотрены с вниманием на заседании Политбюро. Я не считаю, что эти письма были бесполезными. Отчасти именно они помешали частичной реабилитации Сталина, улучшили положение отдельных политзаключенных. Но было бы наивным ждать от всех этих петиций слишком большого эффекта, ибо все это еще отнюдь не настоящее давление «снизу». Болезни нашего режима и сегодня остаются очень серьезными и трудно поддаются лечению. Но эти болезни, во-первых, не смертельны, а во-вторых, я никак не могу назвать их практически неизлечимыми.

Наиболее существенными, вероятно, являются разногласия между диссидентами по вопросу о том, улучшается или ухудшается положение в СССР в политическом, экономическом и культурном отношениях. Значительная часть диссидентов упорно доказывает, что положение в стране становится все хуже и хуже во всех отношениях. Они ссылаются, например, на усиление репрессий против диссидентов и явное желание властей прекратить деятельность небольших организаций диссидентов, возникших в начале 70-х годов. Их оппоненты говорят, что во второй половине 60-х годов подобного рода репрессии были еще более суровыми, особенно усилившись в 1968–1969 годах.

В 70-е годы репрессии не прекратились, но общие масштабы их заметно сократились. Стала возможной сравнительно массовая эмиграция из СССР, сначала евреев, а затем и многих людей других национальностей. 70-е годы были временем определенной разрядки международной напряженности, что отразилось и на внутреннем положении в стране. Ослабление движения диссидентов внутри страны и падение роли Самиздата компенсировалось быстрым увеличением различных русских изданий за рубежом и усилением давления общественного мнения Запада.

В результате недостатки режима ощущаются сегодня более остро, чем в 60-е годы, а пороки системы кажутся более нетерпимыми. Но эти вполне понятные чувства не должны мешать нам трезво оценивать всю историческую перспективу. Так, например, специалист по истории философии и социально-политическим течениям Нафтали Прат писал в журнале «Время и мы», что существует огромная разница между режимом сталинского террора, убивавшего в зародыше всякую общественную инициативу, и ограниченным по масштабу, но все же весьма реальным смягчением политического режима в СССР, который был осуществлен во времена Хрущева и который продолжал приносить плоды в 70-е годы. [141]

Примерно то же самое можно сказать и о материальном положении в стране. Я вовсе не собираюсь приводить здесь растущие цифры жилищного строительства, производства телевизоров и холодильников, продажи легковых автомобилей, кожаной обуви или мебельных гарнитуров и ковров. Но я не буду говорить и о явном ухудшении продовольственного положения как в столице, так и особенно в провинции. Все это крайне сложные проблемы, ибо вместе с ростом производства товаров народного потребления вырастают потери от безхозяйственности, ухудшаются экономические показатели. Вместе с увеличением производительности труда возрастают алкоголизм и наркомания, увеличивается количество профессиональных заболеваний и производственных травм. Крайне важно отметить другую сторону этой проблемы: из-за инфляции и неравномерного роста заработной платы наряду с улучшением материального положения многих слоев населения (колхозники и рабочие совхозов, особенно в пригородных районах, работники обслуживающего труда и торговли, рабочие многих отраслей производства и неквалифицированные рабочие и др.) в последние двадцать – двадцать пять лет происходило явное ухудшение материального положения других слоев населения (научные работники младшего и среднего уровня, медицинский персонал, рабочие угольной промышленности, почтовые работники, рядовые работники театров, редакторы, а также большинство пенсионеров).

Если говорить о международном положении СССР, то при всей сложной и быстро меняющейся обстановке в мире нельзя не отметить позитивных результатов прекращения «холодной войны» и некоторой разрядки в отношениях между Востоком и Западом. Я считаю поэтому, что при подведении общего баланса прошедшего десятилетия более правильно говорить об улучшении, чем об ухудшении политического и экономического положения в СССР к концу 70-х годов, в сравнении с тем, что мы имели к концу 60-х годов.

Моя молодость прошла в сталинские времена. Тогда был арестован и погиб на Колыме мой отец. Зимой 1938 года наша семья была выброшена на улицу и лишена московской прописки. И еще очень долго мы с братом подвергались дискриминации как «дети врага народа».

Потом, во времена Хрущева, положение дел в стране стало меняться к лучшему. Еще в конце 50-х годов был весьма популярен анекдот о кладбищенском стороже: «По кладбищу ходит сторож и, постукивая по крестам, говорит: “Вы реабилитированы, вы реабилитированы, вы реабилитированы…” Через шесть-семь лет тот же постаревший сторож, постукивая по новым крестам, говорит: “Ваша очередь на комнату подошла. Ваша очередь подошла. Ваша очередь на комнату подошла…“ Еще через пятнадцать-двадцать лет по сильно увеличившемуся кладбищу ходит тот же совсем состарившийся сторож и, постукивая по новым крестам, говорит: “Ваша облигация выиграла, ваша облигация выиграла, ваша облигация выиграла…”»

Вероятно, этот анекдот был сочинен вскоре после того, как Хрущев отложил на двадцать лет «по просьбе трудящихся» погашение облигаций всех государственных займов.

Жизнь моей семьи в последние тридцать лет похожа на этот рассказ. Мой отец был реабилитирован в 1956 году, через пятнадцать лет после смерти в концлагере. Мама умерла в 1961 году в Тбилиси, а через год на адрес ее сестры пришло извещение из горисполкома, в котором было написано: «Гражданка Медведева. Ваша очередь на комнату подошла». И только в последние три-четыре года я начал получать деньги за облигации, которые тридцать-сорок лет назад приобретали мои родители.

Хотя у меня и Жореса было немало недоразумений с властями, наша жизнь оказалась все же не столь тяжелой, как жизнь родителей. Я продолжаю жить в кругу семьи, мой брат тоже, хотя он и оказался в вынужденной эмиграции. Мы получили квартиру в Москве, когда мне было около сорока лет, и я сам получаю деньги за приобретенные мной двадцать – двадцать пять лет назад облигации государственных займов.

Наши дети начинают жизнь в несравненно лучших условиях, чем начинали ее мы сами. К тому же наши дети больше знают и понимают в свои годы, чем знали и понимали мы в таком же возрасте. И я надеюсь, что жизнь наших детей сложится лучше, чем наша жизнь и жизнь наших родителей.

В оживленную, а временами и ожесточенную дискуссию о путях и методах возможных изменений в СССР (а стало быть, и о позиции «братьев Медведевых») включился недавно и популярный русско-еврейский эмигрантский журнал «Время и мы». На его страницах уже цитировавшийся нами Нафтали Прат утверждает, что положение в СССР не столь уж безнадежно, хотя пробуждение скрытых в народе способностей к самодеятельности произойдет, по всей видимости, лишь в результате соперничества различных группировок в верхах, что ограничит или даже парализует нынешний всевластный репрессивный аппарат.

«История восточно-европейских стран, – пишет Н. Прат, – свидетельствует о том, что такое развитие событий по крайней мере мыслимо. Конечно, в России ему препятствует несравненно большая мощь режима и почти абсолютная пассивность и деполитизация народных масс. Все же, если демократизация советского режима вообще возможна, она пойдет, вероятнее всего, этим путем. Всякой большой революции в истории, как правило, предшествует довольно длительный период “просвещения”. Философы-просветители, подготавливающие во Франции ХVIII века почву для великой революции, сами не были, в большинстве своем, революционерами. Они были сторонниками “просвещенного абсолютизма” и возлагали все свои надежды на реформы сверху… Иллюзии просветителей были необходимым моментом в предреволюционном интеллектуальном развитии Европы. Быть может, иллюзии Роя Медведева также предвещают возникновение мощного общественного мнения в СССР, которое будет способно оказать давление на политическое руководство и подтолкнуть его в сторону демократизации». [142]

Часть этих моих «иллюзий» (о сочетании социализма и демократии) разделяет и защищает, собственно, и сам Нафтали Прат. Разбирая некоторые из моих работ, автор статьи пишет, в частности, следующее: «В осторожной и слегка завуалированной форме Рой Медведев атакует самый священный принцип коммунистической диктатуры – принцип неограниченной монополии партии. Одного этого достаточно, чтобы признать его публицистику в высшей степени ценным проявлением демократического духа, глубоко враждебного тоталитаризму. Рой Медведев является ведущим представителем конструктивной оппозиции в Советском Союзе. Позднее, в одной из своих статей, он еще более заостряет этот свой тезис, утверждая целесообразность и желательность создания в СССР новой социалистической партии. Для тех русских эмигрантов, которые страдают идиосинкразией ко всему, что ассоциируется со словом „социализм“, предложение Роя Медведева, естественно, не обладает никакой привлекательностью. Однако его следует рассматривать в контексте современной советской действительности, чтобы понять, какой огромный политический, социальный и психологический переворот подразумевается реформой, предлагаемой Роем Медведевым. И реформы, о которых он мечтает, включают гарантии подлинной свободы слова, печати, право публикации газет и журналов, выражающих взгляды различных политических направлений, а также внесения в советскую политическую систему того принципа разделения властей, который вызывал в свое время осуждение Ленина…

Конкретные предложения Роя Медведева по усовершенствованию управления экономикой и по внесению в экономику элементов демократии заслуживают серьезного внимания со стороны тех, кто реально озабочен будущим России. Эти предложения так же внешне скромны и осторожны, как и другие его рекомендации, однако в них таится огромная взрывчатая сила. Принятие этих рекомендаций могло бы стать отправным пунктом для развития Советского Союза к подлинному демократическому социализму… Я подозреваю, – замечает Н. Прат, – что победа демократического социализма в СССР лишь огорчила бы многих критиков Роя Медведева, ибо она показала бы наглядно возможность существования такого общественного устройства, которое представляется им нереализуемой утопией. Но я не принадлежу к их числу». [143]

К числу таких именно критиков принадлежит, однако, Дора Штурман, которая в том же номере журнала в крайне путаной, полной противоречий статье, озаглавленной «Оппозиция ее величества», пытается доказать, что демократия совместима только с рыночным капитализмом, но ни в коем случае не с социализмом. «Я не принадлежу к числу тех, – заявляет Д. Штурман, – кого победа демократического социализма в СССР лишь огорчила бы, так как доказала бы не мою правоту. Но к великому своему огорчению, не найдя никаких доказательств обратного, я пришла к точке зрения тех, кого Прат упрекает в пристрастии и злорадстве. Строй, не являющейся современной западной конкурентно-рыночной демократией и тем не менее демократический, есть “нереализуемая утопия”. Для нашей эпохи – во всяком случае. Вперед на века заглядывать не берусь, так же как и ориентироваться на каменный век». [144]

Неудивительно, что для Доры Штурман полностью неприемлемы и те идеи, которые я высказываю в своих книгах и статьях. Ибо «Рой Медведев надеется без потрясений и взрывов добиться самопреобразования тоталитарного социализма в социализм демократический… Рой Медведев хочет постепенно внести в советский строй черты или несовместимые с фундаментальными свойствами этого строя, или вообще неосуществимые». [145]

Еще в 1962–1963 годах, начиная свою книгу о Сталине, я понимал, что эта работа заведет меня очень далеко. Но уже тогда я придерживался правила – не спешить. Я должен был вести работу и как историк, вскрывая постепенно слой за слоем историческую почву. Я должен был вести работу и как политик, постепенно продвигаясь от прошлого к настоящему. Только первый этап этой работы (до издания книг «К суду истории» и «Социализм и демократия») занял около десяти лет.

Выступая за демократизацию советского общества, я никогда не верил в быстрые изменения. Слишком уж велика у нас инерция прошлого и слишком велик запас прочности той системы, которую предстоит реформировать. Даже более простые с политической точки зрения реформы Н. С. Хрущева нередко терпели неудачу именно из-за ненужной и неумной спешки. И дело не просто в том, что я сторонник не революции, а эволюции. Я считаю, что в данном случае выбирать просто не приходится, так как в стране нет условий для революции, а есть лишь некоторый минимум условий для эволюции режима. Конечно, мы не должны пассивно ждать каких-то прогрессивных изменений, но по возможности необходимо ускорить этот процесс. Однако диссиденты должны выбирать себе задачи по силам, ибо в противном случае наступает быстрое разочарование.

Этот подход к решению проблем, стоящих перед страной, крайне раздражает многих диссидентов. Они не хотят и не умеют ждать и согласны принимать участие в движении только в расчете на быстрый успех.

Незадолго до высылки Солженицын написал свое знаменитое эссе «Жить не по лжи». Солженицыну казалось тогда, что жизнь нашей страны можно изменить в считаные месяцы. На одной из пресс-конференций в конце 1974 года корреспондент «Ассошиэйтед пресс» спросил Солженицына: «Вы как бы призываете к пассивному сопротивлению, моральному подходу и к возрождению моральному. Как вы думаете, сколько лет для этого понадобится? Сколько поколений?»

Солженицын ответил: «Главное, что мешает нам всем жить, это именно идеология. И именно от идеологии мы должны отклониться, отстраниться. Спрашивают меня: сколько понадобится на это поколений?.. И когда братья Медведевы или Рой Медведев предлагает, в общем, ждать смягчения, которое наверно наступит при следующем поколении руководителей – вот там идет действительно счет на поколения. В том пути, который предлагаю я, счета на поколения нет, и тысячелетиями это тоже не измеряется, ни даже столетиями. Тут так вопрос: или начнется это нравственное движение, или не начнется. Если оно в ближайшие годы не начнется, я признаю, что предложил неосуществимый путь, и тогда нечего его и ждать. А если оно начнется, хотя бы в десятках тысяч, то оно преобразит нашу страну в месяцы, а не в годы. Оно произведет лавинное движение и будет не эволюцией, а революцией». [146]

В том же 1974 году пресловутый А. Авторханов писал в журнале «Посев»: «Призрак бродит по СССР – призрак революции… Как бы гуманисты не проклинали революции, и как бы социологи не спорили о ее правомерности, революции и войны такие же закономерные явления в обществе нового времени, как землетрясения в природе и инфаркт сердца у людей. Образно говоря, революция и есть инфаркт сердца у дряхлого социального организма».

Пожалуй, только для успокоения многих противников новых революций Авторханов далее писал, что «революции бывают не только кровавые и насильственные, но и бескровные, мирные». Но сам-то Авторханов явно склоняется к насильственной революции, ибо ведь в СССР слишком много людей, которые будут защищать свои привилегии. [147]

Иное ощущение у Андрея Синявского. На вопрос о том, что могут сделать советские эмигранты для изменения режима в СССР, Синявский ответил: «Советское общество до того непроницаемо и прочно, что мы можем молотить кулаками и кричать во весь голос, и ничего не изменится». [148]

Я решительно не согласен в этом вопросе ни с Солженицыным, ни с Синявским.

Политическую действительность послесталинской эпохи в нашей стране я склонен сравнивать не с шатким зданием, которое может рухнуть в течение нескольких месяцев или даже лет от одних лишь книг и обращений, как это думает (или думал недавно) Солженицын. Но я не могу сравнить нашу действительность и с небывало прочной и непроницаемой стеной, как это делает Синявский. Наша жизнь рождает у меня образ трясины, оставшейся после недавнего разрушительного и грозного разлива вышедшей из берегов стремительной и могучей реки. Это наводнение принесло тяжелые разрушения и привело к большим жертвам. Но бушующие потоки воды уже возвращаются в свое естественное русло. Некоторые из районов страны уже почти полностью очистились от воды, и жизнь там идет более или менее нормально. Но большие пространства занимает еще опасное болото со следами разрушенных зданий и вырванных с корнем деревьев. Это болото нужно осушить не только для того, чтобы расчистить для жизни людей новые территории, но и для того, чтобы предупредить возможность новых разрушительных катастроф. Однако люди в нашей стране по-разному относятся к этой задаче. Одни из них уже неплохо устроились и мало вспоминают о постигшем страну бедствии. Другие даже не знают о нем и принимают действительность такой, какова она есть. Третьи боятся трясины и стараются держаться подальше от нее. Они надеются, что время и солнце когда-либо высушат эту трясину, и они смогут вернуться в свои разрушенные дома. Находятся смельчаки, которые мужественно идут вперед к реке, не разбирая дороги. Многие из них, однако, гибнут в трясине или, с трудом выбравшись из нее, с ужасом возвращаются назад.

Я не принадлежу к этим смельчакам. Да, я осторожен, но я не склонен ждать, пока все устроится само собой. Я стараюсь постепенно и осторожно продвигаться вперед, выискивая более твердые участки земли, и везде, где возможно, прорыть хотя бы небольшие канавы для спуска воды.

Недавно я потерпел поражение при выборах в Верховный Совет СССР в Свердловском избирательном округе г. Москвы, получив всего несколько сот голосов против 150 тысяч голосов, полученных балериной Бессмертновой. Несмотря на это, ко мне и сегодня приходит много людей, как знакомых, так и вовсе незнакомых. Я рад, если могу дать полезный совет или оказать посильную помощь. Однако у многих людей имеется странное представление о моих возможностях. Один инженер из Одессы просил помочь в восстановлении авторства его изобретений в судостроении. С такой же просьбой обратился ко мне и один геолог. Но я мало что понимаю в судостроении и геологии. Мне приносили книги с изложением новой теории шизофрении с посрамлением всех шизофренических теорий главного психиатра СССР академика Снежневского. Но и психиатрия – не моя специальность.

Молодая учительница из Вологды приходила ко мне с просьбой познакомить ее с иностранцем. Она хочет выйти замуж и уехать за границу, но она не желает выходить замуж за еврея, как сделала ее сестра. Но все иностранцы, которых я знаю, женаты, и я не хочу разбивать их семьи.

Пожилая дама, получившая вызов из США, обратилась с просьбой помочь ей в покупке меховых изделий и драгоценностей. У нее много денег, но советские деньги, оказывается, не нужны в США. Но я не занимаюсь коммерцией.

Шестидесятилетний писатель из провинции просил издать за границей два его романа и несколько повестей. Он обещал мне половину гонорара. Но мне не понравился его первый роман, и я не стал читать остальное. Уходя, писатель спросил: «Не мучит ли вас совесть? Возможно, вы отказали в помощи будущему Пушкину».

Другой сорокалетний писатель из Москвы также просил напечатать на Западе его роман. Он не обещал поделиться гонораром, но, напротив, попросил дать ему десять тысяч рублей.

«Опубликовать мой роман, – сказал он, – это то же самое, что взорвать на себе атомную бомбу. Но я должен сначала обеспечить жену и сына…» Я не возражал против материальной помощи, хотя и в меньших размерах. Но я хотел сначала сам прочитать опасный роман. Писатель отказался его показать и, естественно, не получил денег. И его атомная бомба пока не взорвалась.

Группа старых большевиков ознакомила меня в 1975 году с проектом телеграммы, которую они собирались послать в Португалию Алвару Куньялу. В этой телеграмме содержалось требование немедленно разогнать Учредительное собрание Португалии, где коммунисты получили меньшинство голосов, и таким образом установить диктатуру пролетариата. Я с трудом смог убедить своих посетителей, что обстановка к Португалии все же не та, что была в России в самом начале 1918 года. Впрочем, некоторые из них ушли уверенные в том, что я являюсь оппортунистом меньшевистско-эсеровского толка.

Пенсионер из Чернигова принес ко мне три тома новой натурфилософии, в которой объяснялись все основные законы природы, а заодно давалась краткая история человечества. Советские издательства отвергли эту рукопись, и посетитель просил переслать ее А. М. Гольдбергу ведущему комментатору русской редакции «Би-Би-Си». Я отказался быть посредником в столь деликатном деле. Энергичный черниговец сумел вручить свою громадную рукопись корреспонденту «Би-Би-Си» Филиппу Шорту. Однако и английские издательства что-то не спешат издавать это сочинение.

Один пожилой человек из Москвы прислал мне письмо, в котором требовал в самой категорической форме, чтобы я как марксист решительно выступил против увлечения молодежи западной музыкой («битлусовщиной») и в защиту марксистко-ленинской музыкальной культуры. Этот пенсионер утверждал, что слово «шлягер» было популярно еще в середине 20-х годов среди бандитов и грабителей квартир. Одновременно он утверждал, что главные пропагандисты западной музыки сидят сейчас на советском телевидении и радиовещании и что Комитет по радиовещанию и телевидению превратился в «главный очаг сионисто-расистов в СССР». Я не ответил на это письмо.

Вот уже несколько лет я получаю письма или разговариваю по телефону с жителем небольшого города Куркино, который просит помочь ему провести у него дома пресс-конференцию всех иностранных корреспондентов. Он написал, по его словам, великое произведение, «которое создается раз в столетие или даже в тысячелетие». Это произведение основано на восемнадцати главных принципах, опубликование которых приведет к немедленной и бескровной победе справедливости в мире на всей планете. Но он согласен обнародовать свои принципы только в присутствии всех московских корреспондентов. Однако иностранные корреспонденты не торопятся ехать в городок Куркино.

Еще до смерти Мао Цзэдуна ко мне пришел молодой рабочий из Харькова. Он регулярно слушал китайское радио, и ему очень нравилось все то, что происходило в Китае. «Там действительно выгоняют всех бюрократов, которые начинают идти по капиталистическому пути». Этот рабочий просил помочь ему эмигрировать в Китай. Он уже дважды перелезал через ограду в китайское посольство, но работники посольства ему не верили и выдворяли на улицу – прямо в руки московской милиции. Но я ничем не мог помочь этому харьковчанину, так как у меня нет никаких знакомств в китайском посольстве.

Видный ученый предложил мне создать подпольную типографию. Оборудование для нее уже имелось в его институте. Но нужны были подходящие рукописи. Я не поддержал этого начинания.

Три пенсионера из органов НКВД сталинских времен, не скрывая своего прошлого, предложили мне написать листовку. «Вы работаете по старинке, не учитывая технических возможностей века. Мы можем сделать так, что после взрыва нескольких чемоданов на крышах вся Москва будет усеяна вашими листовками». Но я не поддержал и этого начинания.

Я не поддержал и двух людей, предложивших мне план похищения секретаря обкома с целью освобождения нескольких диссидентов.

Однажды в четыре часа ночи меня разбудил телефонный звонок из Нью-Йорка. Американец литовского происхождения просил защитить его от преследований ЦРУ, которое грозит уволить его из Колумбийского университета и следит за каждым его шагом. Я посоветовал ему обратиться в комиссию сената по расследованию деятельности ЦРУ. «И потом, не надо звонить мне ночью». «Какая ночь, – удивился мой собеседник, – у нас тут ярко светит солнце».

Полемизируя с Солженицыным по поводу его известного «Письма вождям…», я написал в одной из статей, что нашей стране, помимо всего прочего, нужна оппозиционная социалистическая партия, которая сохранит все выдержавшие испытание временем элементы социалистической и коммунистической идеологий, но которая будет свободна от догматизма нынешней коммунистической партии. Это будет партия, не обремененная ни грузом преступлений и ошибок прошлого, ни страхом перед демократией.

После публикации этой статьи ко мне пришла группа совершенно не знакомых мне людей. Они сообщили, что согласны составить оргкомитет будущей социал-демократической партии. Но для начала они требовали, чтобы Второй Интернационал перевел на их счет крупные суммы валюты и как зарплату, и как необходимое обеспечение их семей на случай ареста. «Большевики получали деньги от Саввы Морозова, – сказали они мне. – Почему же мы не можем получить их от Вилли Брандта. Пусть только платят деньги. А уж мы найдем способ переправить их в СССР». Я выразил сомнение, чтобы экономный Вилли Брандт перевел требуемую сумму не знакомым никому людям, и не переслал ему всученное мне «Обращение». Видимо, поэтому в нашей стране до сих пор нет оппозиционной социалистической партии.

Из сказанного видно, что многие недоразумения и претензии связаны с тем, что даже знакомые люди не всегда хорошо понимают мои взгляды и возможности. Это и заставило меня задуматься о написании автобиографии. Как ни скучна порой жизнь независимого ученого, однако и его воспоминания и размышления могут представить интерес для некоторых читателей.

Я написал большую часть своего «Предисловия» в конце 1978 года и сделал к нему небольшие добавления в 1979 и в 1980 годах. Сейчас приближается конец 1982 года, и я решил сделать в этом тексте еще некоторые добавления. Я работал в эти два года относительно спокойно, но продолжаю и сегодня слышать вопросы о причинах какой-то особой «экстерриториальности Роя Медведева».

Не так давно меня навестил американский советолог, профессор истории. Он пришел без предупреждения уже вечером. Мы долго беседовали, и в полночь я вышел, чтобы проводить гостя к стоянке такси. Он очень часто оглядывался, осматривая кусты и деревья, которых так много в нашем квартале. Наконец он воскликнул: «О, господин Медведев, я вижу, что вы не такой большой диссидент. За вами никто здесь не наблюдает!»

Я думаю, что это не совсем так и что моя работа и мои связи являются предметом внимательного наблюдения. Но это не мелочное наблюдение из-за соседнего куста.

Ливио Дзанутти, корреспондент итальянской газеты «Стампа», вместе с которым мы написали книгу «СССР перед 2000 годом» (Милан, 1980), как-то писал: «Рой Медведев – человек уравновешенного темперамента, спокойный человек; и все-таки он, как немногие другие, способен вызвать противоречивые суждения. На протяжении более чем десяти лет он активно борется в стане советских диссидентов, будучи также очень известным историком. Но вот и среди диссидентов он оказался субъектом и объектом многочисленных споров, становящихся иногда непримиримыми. Однажды вечером я слышал, что говорила Раиса Лерт, убежденная марксистка, более пятидесяти лет состоящая в партии Ленина и в тот момент из нее еще не исключенная, хотя и она тоже – откровенная диссидентка. Так вот она сказала про него: “У Роя Александровича светлый ум, но он ведет себя вроде как кот перед кипящим супом”».

Репрессии последних лет не вызвали особого волнения внутри советского общества, большая часть протестов по этому поводу раздавалась из-за границы. К тому же на место десятков ушедших или уехавших приходят сегодня лишь единицы. В одном из анонимных документов «демократического движения» можно прочесть: «В действительности именно репрессии последних лет сопровождались небывалым откликом протестов и взлетом авторитета демократического движения, продемонстрировавшего нравственную стойкость своих членов, лидеры ДД известны всему миру…» Желаемое в этом документе выдается за действительное, а многочисленные протесты эмигрантской и западной печати лишь оттеняют пассивность внутри страны.

Такое положение рождает в поредевшей среде диссидентов различные настроения. Вместо недавних заявлений о мессианской роли России и об особом призвании ее народа, который лишь один может услышать голос Бога (Шафаревич) и закрыть при помощи своих «мощных рук» и «умудренного сердца» «врата адовы» (Солженицын), мы начинаем все чаще и чаще слышать порицания в адрес России и ее народа, повторяющие в разных вариантах слова Чернышевского: «Рабы, снизу доверху все рабы!» или слова Лермонтова о «немытой России».

И если раздаются все чаще требования о том, что «Карфаген должен быть разрушен», то их авторы обращаются чаще всего лишь к странам Запада. Вот что писал недавно в газете «Русская мысль» А. Федосеев, в недавнем прошлом крупнейший советский ученый и директор Института радиоэлектроники, оставшийся «невозвращенцем» во время одной из командировок во Францию: «Нужно переходить в наступление уже сейчас. Прежде всего нужно и можно ликвидировать военный плацдарм социализма в западном полушарии – Кубу. Это уже резко нарушит равновесие в пользу свободы. Сейчас СССР, безусловно, не решится из-за Кубы развязать войну. Затем, нарастив идеологический и военный потенциал и решимость, нужно поддержать борьбу рабов социализма в Польше и ГДР, как наиболее слабые „звенья“, оторвав их от социалистической системы. При достаточной решимости Запада (вплоть до войны) СССР и в этом случае не рискнет начать воину с Западом… А правители социализма, конечно, будут цепляться за каждый лишний день своего царствования: „Умри ты сегодня, а я уж лучше умру завтра“. Отрыв Польши и ГДР приведет в действие упомянутые потенциальные силы освобождения от рабства социализма внутри СССР. Начнется отрыв и других сателлитов и крушение социализма в СССР, а затем в Китае и во всем мире…» [149]

Люди, сочиняющие подобные планы, и газеты, их публикующие, никак не могут относиться с симпатией к человеку, который, находясь в СССР, выступает по-прежнему за хороший социализм, и которому гораздо ближе пацифистские движения Запада, чем зловещие планы всеобщей милитаризации.

Я публично осудил высылку в г. Горький академика А. Д. Сахарова и еще более жестокие репрессии, которым подверглись в 1980–1981 годах более сотни советских диссидентов. Но я не могу солидаризоваться ни с большинством последних заявлений Сахарова, ни с многими другими аналогичными заявлениями, продиктованными главным образом чувством разочарования и отчаяния.

Итальянский журнал «Экспрессо» посвятил одну из статей судьбе советских диссидентов. Здесь имеется большая фотография А. Д. Сахарова, прощающегося с женой перед отъездом в Горький. И рядом фотография Р. Медведева, спокойно работающего в своем московском кабинете. Эти фотографии снабжены следующим текстом: «Какое заключение можно вывести? Может быть, вот какое. Медведев, который проницательно и смело изучал корни сталинизма, понял, что для европейского Востока подготавливается долгий путь репрессий и процессов. Единственный выход: самому “нормализоваться”, чтобы сохранить хрупкую надежду на возможную, хотя и в высшей степени отдаленную, демократическую эволюцию советской системы». [150]

Автор статьи в итальянском журнале К. Корби, видимо, также считает, что он сказал что-то особенно для меня обидное.

Из-за нерегулярной работы почты некоторые из материалов доходят до меня с большим запозданием. Так, например, я лишь недавно узнал о заявлении Л. Плюща о том, что все друзья будто бы покинули Роя Медведева. Когда А. Галича спросили незадолго до его гибели о «левом фланге» в движении диссидентов, он воскликнул: «Откровенно говоря, кроме братьев Медведевых я вообще уже не знаю, во всяком случае в Советском Союзе, никого, кто бы искренне считал себя марксистом… Во всяком случае среди моих знакомых они не попадались… Позиция братьев Медведевых вообще вызывает изумление… Никто до конца им не верит. Трудно сейчас верить разумным людям, обладающим той полнотой информации, которой обладают они, а между тем продолжающим упорно закрывать глаза на вещи совершенно самоочевидные. Стало быть, каждый в меру своей испорченности предполагает какие-то тайные замыслы, которые они ставят перед собой. Знаете, я человек не слишком испорченный и не предполагаю никаких зловредных умыслов… Но создается странное впечатление: вот идет человек, идет совершенно нормально, а на каком-то этапе по непонятной причине начинает спотыкаться. Прямо какая-то черная магия».

Я встречался с Галичем несколько раз перед его отъездом на Запад, и он читал некоторые мои книги и рукописи. Я уже не помню деталей наших продолжительных бесед, но хорошо помню, что тема «черной магии» тогда еще не возникала. В эмиграции взгляды людей нередко меняются очень быстро.

Мне уже приходилось говорить и писать, что среди советских диссидентов постепенно распространилась совершенно ложная система ценностей. О человеке начинают судить не по тому, что он сделал для движения, а по тому, сколько раз его подвергали допросам, обыскам, сколько лет он провел в лагере, ссылке или психиатрической больнице. Показательно, что в полемике с моим братом Л. Плющ не нашел ничего лучшего, как заявить, что если Жорес провел в «санатории» (речь идет о Калужской психбольнице) только семнадцать дней, то он, Плющ, провел около двух лет в тюремной психбольнице. Можно подумать, что длительное пребывание в тюремной больнице делает аргументы Плюща более убедительными!

Я признаю мужество людей, которые были подвергнуты за свои убеждения суровым репрессиям и, несмотря на это, сохранили эти убеждения. Сам я не попадал еще ни в тюрьму, ни в лагерь, ни в психиатрическую больницу. Моя судьба в СССР не является ни типичной, ни такой уж легкой, как это пытаются представить некоторые из оппонентов; жизнь и работа независимого ученого в СССР встречает множество трудностей со стороны властей, которые убеждены, что только люди, состоящие на государственной службе, могут писать и печатать свои книги, подчиняясь при этом всем требованиям цензуры.

Я игнорирую цензуру и издаю свои книги и статьи за рубежом, не испрашивая ни у кого разрешения. Я всегда мечтал работать и писать совершенно свободно, излагая в своих произведениях лишь то, что я действительно думаю и что хочу сказать своим соотечественникам.

Насколько мне известно, Солженицын в последние годы не высказывался публично ни о моей, ни о Жореса публицистической деятельности. Но он приступил к переизданию своих работ, при этом один том Собрания сочинений будет специально посвящен солженицынской публицистике. Не лишне поэтому отметить, что Солженицын в полемике со мной очень часто грубо искажал мои мысли и высказывания. Впрочем, он искажает и более известные тексты.

Я приведу, чтобы не утомлять читателей, только один пример. Так, критикуя мою книгу «К суду истории», Солженицын пишет или говорит: «К чему же, оказывается, не был готов так называемый научный социализм или научный марксизм? Оказывается, они только не могли предвидеть, что возникнет опасность для деятелей и членов коммунистической партии! Пока они уничтожали беспартийных, все шло закономерно. И эсеров и меньшевиков… Но вот коммунисты не знали опасностей с неожиданной стороны для самих себя, от руководства своей же партии!»

На 961 странице: «У нашей партии… не было еще в те годы необходимого опыта диктатуры пролетариата. Поэтому партия была застигнута врасплох. Удар по партии (а по народу не в счет. А. С.) пришел совсем не с той стороны…» Партия «не могла знать всех опасностей, которые подстерегали советских людей» на пути к светлому обществу. И в чем же тогда научность марксизма? [151]

Здесь Солженицын разбирает и цитирует мою книгу почти совсем так же, как ее разбирали и цитировали в райкоме и в горкоме КПСС при моем исключении из партии. Только там ставили иные задачи. Но метод был одинаков – прочитать и даже процитировать из книги не то, что там написано, а то, что нужно, чтобы в глазах читателей рецензии (или это читатели «Русской мысли», или члены бюро райкома или горкома) представить книгу в как можно более невыгодном свете.

Да где же это написано в моей книге, что «пока они (т. е. коммунисты) уничтожали беспартийных, все шло закономерно»? Что «народ не в счет»?

Перечисляя волны сталинского террора, я только на странице 377 русского издания начинаю раздел об ударе сталинских карательных органов по основным кадрам партии и государства. Уже в самых первых разделах я осуждаю неоправданный террор Сталина в 1918 году против военных специалистов. Я осуждаю фальсификацию процесса против правых эсеров в 1922 году И пишу о ничем не оправданном терроре 1929–1933 годах в сельских районах, осуждаю террор и раскулачивание. Специальная глава книги (с. 233–280) посвящена незаконным репрессиям против технических и иных «буржуазных» специалистов. Здесь подробно разоблачается фальшь судебных процессов 1928–1931 годов («Шахтинский», «Промпартии», «СМ», «Союзного бюро»). Да и в разделе о репрессиях против коммунистов я везде пишу, что еще больше гибло беспартийных, прежде всего, рядовых рабочих, служащих и колхозников. Примеры этих незаконных репрессий против всего народа, против беспартийных разбросаны во всей книге (например, в разделе «Цель и средство…» о незаконном выселении целых станиц на Кубани, в разделе о репрессиях во время войны и после войны – о незаконных выселениях целых народов и о репрессиях против военнопленных и т. д.). Я во многих местах как раз иронизирую над теми догматически настроенными коммунистами, которые увидели произвол и беззакония только в 1937–1938 годах. Да ведь и в том месте, откуда Солженицын цитирует, пишу не только о партии, но обо всем народе, обо всех советских людях. Но там, где говорится обо «всех советских людях», Солженицын предусмотрительно ставит многоточие.

У меня написано:

«Следует учесть, что у нашей партии и у всех советских людей не было еще в те годы необходимого исторического опыта, опыта диктатуры пролетариата. Они не знали и не могли знать путей и средств борьбы против произвола и беззаконий со стороны своего же советского государства и партии. Первыми встав на путь строительства социализма… советские люди не знали и не могли знать всех тех опасностей, которые подстерегали их на этом пути» (с. 811–812 русского издания).

А вот как цитирует этот абзац Солженицын:

«У нашей партии… не было еще в те годы необходимого опыта диктатуры пролетариата». Партия «не могла знать всех опасностей, которые подстерегали советских людей» на пути к светлому обществу.

Мои отношения с эмигрантской русской печатью в последние годы продолжали ухудшаться. Если и довелось мне прочесть в прошлом году положительный отзыв о моей и Жореса работе в области публицистики и истории, то лишь в статье польского эмигранта Андрея Дравича. Публикуя эту статью, журнал «Континент», естественно, сделал примечание, что он не может согласиться с каждым из положений А. Дравича. Польского исследователя удивляет в первую очередь та резкость и нетерпимость, которой отличается каждая из русских группировок за границей, и те «неистовые свары, которые раздирают русскую эмиграцию». Он деликатно замечает: «Первое слуховое впечатление каждого, кто склонит ухо в эту сторону, – гам перекрикивающих друг друга голосов. Как правило, сильно нажаты эмоциональные педали, нет недостатка в пророческом пафосе, и легче столкнуться с инвективами и требованиями, чем с обдуманными аргументами… Не нужно доказывать, что само эмигрантское положение, с его – так или иначе, всегда присутствующим– привкусом проигрыша, настраивают драчливо, а разреженный иностранный воздух облегчает резкие и не всегда координированные движения. Об этом знают все эмиграции мира, и как это знакомо польской эмиграции! Согласимся же, что русские оказались в особой ситуации, способной многое объяснить. В стране, которую они покинули, на их памяти не существовало общественное мнение и его организмы. Все, что личности, группы, круги, коллективы могли бы высказать по самым важным вопросам, закисало в стране как в бочке, забитой затычкой официальной линии. Ничего странного, что оно вырвалось с шумом. Идет коллективное обучение политической речи, поиск себя самих, настраивание голосов… Эмиграции приходится платить цену этого разрыва, причем, пожалуй, не слишком высокую, даже тогда, когда борцы на ристалище дискуссий считают дозволенными любые приемы. Нормы и формы явятся со временем – имейте терпение». [152]

Разумеется, размежевание среди диссидентов и внутри СССР, и за границей было неизбежно; это процесс, который начался давно и еще далеко не закончился. Одни авторы-диссиденты не приемлют самого понятия социализма, ненавидят его и не считают переход к социалистическим формам прогрессом ни в каких отношениях. Самые уродливые модели социализма XX века эти люди называют вполне адекватным воплощением мыслей и идей Маркса и Ленина. Они вполне соглашаются с тезисами официальной пропаганды, что в СССР уже построен «развитый» и «зрелый» социализм.

Другие авторы называют себя социалистами и выступают за справедливый социальный строй, но они не находят многих признаков социализма и социальной справедливости в современных социалистических странах и делают отсюда вывод, что никакого социализма ни в СССР, ни в ГДР, ни в Польше, ни в Румынии еще не было построено.

Я не придерживаюсь ни первой, ни второй точек зрения. Моя концепция, если ее изложить в двух словах, состоит в том, что в СССР причудливо перемешаны элементы подлинного и псевдо-социализма, и положение можно исправить разумными реформами, опирающимися на поддержку снизу и сверху. Может быть, я не прав, и я охотно приемлю любую дискуссию. Меня удивляет лишь крайняя резкость и нетерпимость, с которой и в кругу диссидентов ведется эта дискуссия. Меня удивляет, что и среди диссидентов то и дело появляются свои «вожди» и свои «боссы», свои «фюреры» и свои «аятоллы». Объявляя себя, как правило, сторонниками христианского мироучения, эти люди нередко проникнуты ненавистью ко всей инакомыслящим и не останавливаются в своей полемике перед грубыми выпадами, злобными нападками и прямой клеветой. Выступая во Франкфурте-на-Майне при вручении ему премии Международной книжной ярмарки 1977 года, польский философ-эмигрант Лешек Колаковский сказал:

«…я повторяю принципы, которые мы можем считать воплощением не только самого лучшего, но и самого неотъемлемого и неизменного в моральных учениях великих религиозных пророков и многих крупных философов:

Нет права на ненависть – ни при каких обстоятельствах. Абсурдно утверждать, что кто-то заслуживает ненависти. Мы способны жить без ненависти.

Отказ от ненависти ни в коем случае не означает отказа от борьбы.

Любая справедливость превращается в несправедливость, если пытаться утвердить ее с помощью ненависти, или, что то же, использование ненависти для утверждения правого дела ведет к его самоуничтожению.

Все эти мысли известны с древнейших времен, часть из них – явно моральные оценки, другие порождены опытом…

…Зло не может не существовать в мире, но горе тому, через кого оно приходит, – и это предостережение тоже один из наиболее прочных камней в здании нашей христианской культуры. Без него, то есть без уверенности, что распространенность зла не оправдывает существующее во мне зло, – понятие ответственности будет пустым и ненужным…»

1978, 1980, 1982

Примечания

1

Медведев Ж. А. Взлет и падение Лысенко. История биологической дискуссии в СССР (1929–1966). М.: Книга, 1993, с. 314.

2

Там же, с. 317.

3

Медведев Ж. А. Десять лет после «Одного дня Ивана Денисовича». Лондон: Macmillan, 1973, с. 51.

4

Солженицын А. Бодался теленок с дубом: Очерки литературной жизни. Париж: YMCA-press, 1975, с. 102–103.

5

Carlisle Olga. Solzhenitsyn and the Secret Circle. New York, Holt. Rinehart and Winston, 1978.

6

Солженицын А. Бодался теленок с дубом, с. 103.

7

Там же, с. 114–116.

8

Бакатин В. Избавление от КГБ. М., 1992, с. 33.

9

Кремлевский самосуд. Секретные документы Политбюро о писателе А. Солженицыне / Сост. А. В. Коротков, С. А. Мельчин, А. С. Степанов. М.: Родина, 1994.

10

Там же, с. 12.

11

Там же, с. 14.

12

Там же, с. 10.

13

Там же, с. 27.

14

Литературная газета, 4 ноября 1965 г.

15

Алексеева Л. История инакомыслия в СССР. Новейший период. Вермонт, США, Chalidze Publ., 1984, с. 253.

16

Солженицын А. Бодался теленок…, с. 145.

17

Там же, с. 147.

18

Там же, с. 223

19

Там же, с. 242.

20

Там же, с. 243.

21

Там же, с. 243.

22

Медведев Ж. А. Десять лет…

23

Солженицын А. Угодило зернышко промеж двух жерновов: Очерки изгнания // Новый мир, № 9, 1998, с. 84–85.

24

Medvedev Zhores. In Defence of Solzhenitsyn / The New York Times, February, 26, 1973.

25

Письмо Н. Решетовской Майклу Скаммелу от 19.05.1982. Копия в моем архиве.

26

The New York Times, March 7, 1973.

27

Солженицын А. Бодался теленок…, с. 370.

28

Medvedev Roy. Let History Judge. A. A. Knopf and Macmillan, New York and London, 1972.

29

Решетовская Н. В споре со временем. М.: АПН, 1974. Reshetovskaya Natalya. Sanya. My Life with Alexander Solzhenitsyn. The Bobbs-Merrill Company Inc. New York, 1975.

30

Medvedev Zhores. Getting Solzhenitsyn Stright. The New York Times Book Reviews. Vol. XX, No. 8, 32–34, 1973.

31

Солженицын А. Угодило зернышко…, с. 85–86.

32

Солженицын А. Бодался теленок…, с. 379–381.

33