Из воспоминаний Горький Максим

В это же время в конце августа 1973 года Солженицын заметил и поверил в совершенно не существовавшую смену политики Запада по отношению к СССР от сближения, детанта, к острейшей конфронтации, причем вопреки политике собственных правительств… «Всё это время высказывались наирезче круги левые и либеральные – всё друзья СССР и наиболее влиятельные в западном общественном мнении, создававшие десятилетиями общий левый крен Запада… в затруднении были правительства Никсона и Брандта, кому стоянием нашим срывалась вся игра. Киссинджер уклонялся и так и сяк… Ватикан, парализованный…, прохранил весь месяц молчание… Папа так и не промолвил ни слова…». [33]

В этом угаре воображаемого «великого сражения» написал Солженицын и Медведеву «по левой» свое письмо, не очень задумываясь о его содержании.

Нужно было просто отстранить его от «сражения», в котором он, собственно говоря, не участвовал, да и не видел его. Его, сражения, в действительности, и не было – вся эта «буря», судя по всему, полыхала лишь в русских передачах по радио: «…мы ушам не верили, переходя от одной станции к другой, ежеутренне и ежевечерне…» Именно по этим русским передачам с Запада Солженицын решил, что после его интервью «…Запад разволновался, разколыхался невиданно, так что можно было поддаться иллюзии, что возрождается свободный дух великого старого континента». [34]

Потом все же Солженицын решил выйти из этого боя: «…надо было экономить время работы, силы, резервы – для боя следующего, уже скорого, более жестокого…». [35]

На письмо Солженицына я ответил по той же «левой» линии, объяснив, без особых церемоний, что голоса моего по русским передачам он слышать не мог, так как не было у меня никаких интервью в связи с лишением гражданства. Впоследствии я узнал, что «левая» диппочта диссидентов в Посольстве США обычно читалась и подвергалась копированию. На каждого известного диссидента и в ЦРУ, и в британских службах безопасности существовали «досье», которые изучались экспертами.

Когда в 1977 году решался вопрос о предоставлении мне разрешения на постоянное проживание в Англии (до этого я получал лишь годовые продления визы), то мне пришлось подвергнуться двум семичасовым допросам в здании британского Министерства обороны. Два пожилых английских контрразведчика, владевших русским языком, тщательно проверяли всю мою биографию.

Они, как было видно, знали не только мои опубликованные работы, но и содержание моей «левой» переписки по американской диппочте. Они также имели перед собой вырезки из эмигрантских газет с критикой братьев Медведевых. Они знали и о том, что мой старший сын остался в СССР в заключении. Знал это, конечно, и Солженицын, я говорил ему об этом несколько раз, и в последний раз при прощании в Жуковке.

Письмо вождям Советского союза

Незадолго до мощного «потрясения основ», для которого много лет готовился «Архипелаг ГУЛаг», раздался странный «хлопок» солженицынского «Письма вождям», которое было написано в той же «Борзовке» в конце августа 1973 года. Это письмо удивило не только читателей в СССР или тех, кто слушал зарубежное радио, не только западных журналистов и читателей, но и самих «вождей СССР», – таким образом называл Солженицын всех членов Политбюро. Письмо это было написано в период с 28 по 31 августа 1973 года, датировано 5 сентября 1973 года и в этот же день по приезде писателя в Москву передано на имя Брежнева через окошко Приемной ЦК КПСС на Старой площади. Тогда же, 5 сентября 1973 года, Солженицын по конфиденциальным каналам дал ИМКА-Пресс в Париже и издателям в Нью-Йорке срочную директиву немедленно публиковать «Архипелаг ГУЛаг». По-видимому, эти оба действия были взаимосвязаны и представляли какой-то сложный, заранее продуманньй маневр, замысел которого впоследствии не раскрывался писателем в полном объеме. Результат этого «маневра» оказался противоположным тому, на который рассчитывал Солженицын. Это произошло главным образом потому, что он, по своему обычаю, ни с кем не посоветовался по поводу содержания «Письма» и самой тактики «двойного удара», но в разных и противоположных направлениях.

В начале сентября 1973 года Солженицын поддавался иллюзии своей колоссальной политической силы. Он дал директиву печатать «Архипелаг». «И в тот же день – послал и “Письмо вождям”. И это было – истинное время для посылки такого письма: когда они впервые почувствовали в нас силу. “Письмо вождям” я намерен был делать с первой минуты громогласным, жена остановила: дай им подумать в тиши!». [36] Но через месяц

Солженицын не выдержал – пустил «Письмо» в Самиздат и передал западным корреспондентам.

Был уже октябрь 1973 года, когда «Письмо вождям» достигло ИМКА-Пресс и русских западных радиостанций. Но оно не стало «громогласным». В ИМКА-Пресс и на русской службе Би-Би-Си, откуда я получил тогда текст «Письма» «на экспертизу», сразу подумали, что «Письмо вождям» – это умелая подделка КГБ, явная провокация, организованная для нейтрализации «Архипелага», первый том которого уже печатался в Париже на русском языке большим тиражом в 50 тысяч экземпляров. Содержание «Письма» поражало примитивностью и нелепостью, а обращение к «вождям» – подобострастием. Членов Политбюро уже давно и в СССР никто не называл «вождями», они были партийными чиновниками. Поэтому радиопередачи «Письма», которых ждал Солженицын, были отложены. Адвокат Хееб подтверждал, что «Письмо» принадлежит его клиенту, и требовал его немедленной публикации. Однако сотрудники ИМКА-Пресс командировали надежного человека в Москву для встречи с Солженицыным. Нужно было любыми способами остановить распространение в Самиздате и публикацию за границей «Письма вождям» как документа слабого и недостойного, если не сказать глупого.

«Письмо», оригинальный текст которого опубликован в сборнике архивных документов ЦК КПСС, [37] начиналось с сопроводительного короткого письма лично Брежневу, в котором подобострастно сообщалось:

«Уважаемый Леонид Ильич!

Вопреки написанному мною множественному заголовку… посылаю письмо в единственном экземпляре Вам одному, притом через окошко приемной ЦК.

Я полагаю, что решения будут зависеть больше всего от Вас лично, а Вы уже сами изберете, с кем из Ваших коллег Вы захотите посоветоваться». [38] Солженицын обещал Брежневу, что если предложения писателя будут приняты, то «Россия в своей будущей истории не раз еще вспомнит Вас с благодарностью». [39]

Среди текста самого «Письма» было множество утверждений, которые сильно шокировали руководство ИМКА-Пресс, и редакторы издательства настаивали на их удалении. Солженицын, однако, сопротивлялся. Для Солженицына «Письмо вождям» было частью особого стратегического плана. Он был уверен, что «Архипелаг» покачнет власть «вождей», и они в результате этого будут готовы на переговоры. На 1974 год он составил прогноз о возможных последствиях публикации «Архипелага». Наиболее возможной реакцией властей он считал «высылку за границу». [40] Но не исключал возможность «переговоров и уступок».

«Мой замысел отчасти и был: нанося прямой крушащий удар “Архипелагом” – тут же смутить отвлекающей перспективой “Письма”, поманить их по тропке 9-го пункта, [41] то есть на уступки и переговоры. В декабре я послал своему адвокату и издателям такой график: печатать «Письмо» автоматически через 25 дней после первого тома “Архипелага”. То есть, давши вождям подумать 25 дней… Не могло, чтоб совсем никто наверху не задумался над “письмом”. Но когда ТАСС закричало так гневно и бранно, в этой багровой окраске примирительный тон письма мог восприняться как уступка моя, как будто я напуган… Мой замысел – от “Архипелага” сразу и прямо пытаться толкнуть нашу государственную глыбу оказался слаб, плохо рассчитан… И 10 января со случайной оказией я поспешил остановить печатание “Письма”. Это успело телефонным звонком в последний миг». [42]

Но остановить «Письмо» было уже невозможно. Текст его, хоть и не очень широко, но уже пошел в Самиздат. Сумели получить оригинальный текст и корреспонденты некоторых газет, включая «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост». [43] Но адвокат Хееб распространил по основным газетам запрет на публикацию письма, и поэтому о его существовании почти никто не знал. Между тем советники Солженицына из ИМКА-Пресс сумели убедить его, что письмо в том виде, в каком оно отправлено Брежневу, вызовет глубокое разочарование западных читателей и серьезно повредит распространению «Архипелага». Солженицын внял этим просьбам и начал переделывать то письмо, которое уже прочел и Брежнев, и все члены Политбюро. Как известно сейчас из архивов ЦК КПСС, «Письмо» Солженицына обсуждалось на заседании Политбюро дважды. На оригинале письма Солженицына на первой странице имеется резолюция Брежнева «Ознакомить чл. ПБ (вкруговую) 4/Х. 73 г.», а затем стоят подписи всех членов Политбюро. [44]

Новый вариант «Письма», который готовился для публикации ИМКА-Пресс, кардинально менялся. Он значительно удлинился. Сильно смягчалась критика Запада, но усиливалась критика СССР. Из раздела о наилучшей системе власти для России были удалены следующие парадоксальные, явно антидемократические рекомендации:

«Итак я предлагаю – вам и всем, кому когда-нибудь придется прочесть это письмо, предлагаю согласиться и примириться: Россия авторитарна, и пусть остается такой, и не будем ныне бороться с этим…

Я предлагаю вам ничего не менять в системе и традиции советских выборов, пусть остаются такие, которые гарантируют все посты вам и назначенным вами. Я не предлагаю вам ни вторых кандидатов, ни тем более других партий, никакой избирательной борьбы, что поставило бы вашу власть под угрозу. Я не предлагаю вам ни с кем этой властью делиться… Я не предлагаю Вам допустить другие партии или другие политические движения…» [45] Все эти параграфы были удалены из нового варианта, который поступил от Солженицына в ИМКА-Пресс. В новой версии эти параграфы звучали уже иначе:

«Оставаясь в рамках жестокого реализма, я не предлагаю вам менять удобного для вас размещения руководства. Совокупность всех тех, от верху до низу, кого вы считаете действующим и желательным руководством, переведите, однако, в систему советскую. А впредь от того любой государственный пост пусть не будет прямым следствием партийной принадлежности, как сейчас». [46]

Но и этот новый вариант «Письма» ИМКА-Пресс не хотела публиковать, так как рекомендации Солженицына о путях будущего развития России были слишком ретроградными и утопическими:

«Итак, наш выход один: чем быстрей, тем спасительнее – перенести центр государственного внимания и центр национальной деятельности, центр расселения, центр поисков молодежи с далеких континентов, и даже из Европы, и даже с юга нашей страны – на ее Северо-Восток». [47]

Идея демографических передвижений русских не была новой.

Премьер Петр Столыпин создавал условия для переселения крестьян в Южную Сибирь и к южным границам Китая, вплоть до Приморского края. Сталин заселял Восточную Сибирь, но через ГУЛаг, принудительно. Хрущев программой «целинных земель» перебросил миллионы комсомольцев в Казахстан и в южные края Сибири. Брежнев начал осваивать нефтяные и газовые территории Западной Сибири и Европейского Севера.

Он также выдвинул программу возрождения опустевших коренных российских земель Нечерноземной зоны Европейской части СССР. В каждом из этих демографических перемещений был определенный экономический резон, и вновь осваиваемые территории были в большинстве случаев пригодны для сельскохозяйственного использования. Они могли обеспечивать города продовольствием. Восточная Сибирь, которую теперь предлагал Солженицын в качестве главного жизненного пространства для русского народа, была в основном горной и абсолютно непригодной для земледелия из-за вечной мерзлоты и слишком сурового климата. Лето здесь слишком короткое. Жизнь в таких условиях с минимальным комфортом в пять-десять раз дороже, чем в еще малонаселенной Европейской части России. Весь этот проект был наивным и непродуманным.

К февралю 1974 года, когда и сам Солженицын оказался на Западе, публикация «Письма вождям» потеряла всякий смысл. Никто не смог бы откликнуться на него положительно. Однако неожиданно, уже из Цюриха, Солженицын дал директиву публиковать «Письмо» в его новой, переработанной форме. Но теперь текст «Письма» был уже защищен копирайтом, и оно не предлагалось, а продавалось газетам, причем с условием публикации полностью, без сокращений. Это создавало и принцип «эксклюзивности», газета, покупавшая «Письмо» и публиковавшая его перевод, могла перепродавать права на публикацию в другие газеты.

В то время я был в дружеских отношениях с редактором лондонской газеты «Обсервер» – это была самая старая воскресная газета Великобритании – Дэвидом Астором. Они получили предложение на покупку прав, предложение шло от адвоката Хееба, но через ИМКА-Пресс, готовившее русский текст. Дэвида Астора и его заместителя Эндрю Вилсона смущала цена – 100 тысяч английских фунтов (по тем временам около 250 тысяч долларов США) и требование о публикации текста без сокращений. «Письмо» Солженицына вождям могло занять три газетных страницы. Я уже знал прежний текст, переработанного не видел и даже не подозревал о переработке текста письма, которое уже было в Политбюро с сентября 1973 года. Я настойчиво рекомендовал Астору и Вилсону не покупать «эксклюзивных прав», во-первых, потому, что цена была слишком дорогой (в уровне цен 2002 года это уходило за миллион долларов), и, во-вторых, я очень сомневался, что другие ежедневные газеты будут платить за «сериализацию» права перепечатки отрывков. Я объяснил редакторам, что «Письмо вождям» скорее всего вызовет негативную реакцию западной прессы, а не острый интерес и генерацию платежей. «Обсервер» послушался моего совета.

Воскресные издания других газет также не могли осилить размеры и цену. Право на публикацию «Письма вождям» на английском языке купила большая воскресная газета «Санди Таймс» и после срочного перевода опубликовала полный текст 3 марта 1974 года. Однако сериализация «Письма» провалилась, и газета потерпела убытки. В этот же день, без всяких плат за права и без разрешений, «Письмо вождям» было также опубликовано в США в воскресном издании «Нью-Йорк Таймс». Эта американская газета опубликовала оригинальный текст «Письма», который уже давно был у них из Самиздата. Он поэтому считался «общественным достоянием» и не требовал никаких выплат гонораров или разрешений. В Нью-Йорке «Письмо вождям» вышло с комментариями журналистов Т. Шабада и Н. Робертсона. [48]

«Санди Таймс» печатала весь текст без подзаголовков, «Нью-Йорк Таймс» снабдила свою публикацию сенсационными подзаголовками. Поэтому именно этот «американский» вариант подвергался сериализации. Редакторы в Нью-Йорке вообще пока не знали, что Солженицын серьезно изменил текст письма, смягчив критику Запада и удалив одиозные параграфы о преимуществах авторитарной системы. На русском языке по «Голосу Америки» также передавался первый оригинальный текст, именно тот, который читал и Брежнев. Солженицын был в бешенстве и отправил гневный протест в «Нью-Йорк Таймс». Но этот протест по поводу «неавторизованной» публикации «неверного» текста был уже нелепым. Он лишь обратил внимание на те параграфы, которые Солженицын удалил, и те, которые он изменил, смягчив критику Запада и добавив критику СССР. И в Нью-Йорке, и в Европе в газете «Геральд Трибюн» появились сопоставления измененных параграфов и объяснения о том, что «Письмо вождям», уже отправленное в Политбюро (в письме сохранялась дата – 5 сентября 1973 г.), нельзя ни «продавать», ни менять. [49]

«Письмо вождям» вызвало универсально негативное отношение комментаторов. С острой критической статьей выступил и академик А. Д. Сахаров, который получил только «смягченный» вариант письма. «Письмо вождям», опубликованное повсеместно в первичном или вторичном вариантах до публикации «Архипелага» на английском и других языках, безусловно снизило интерес к этой книге. «Письмо вождям», которое прошло по разным газетам в миллионах экземпляров, показывало Солженицына как противника западной демократии и сторонника авторитарной системы, русского изоляциониста и утописта.

Солженицын-писатель имел, благодаря Нобелевской премии, все еще репутацию «великого» или «выдающегося». Но Солженицын как мыслитель уже не принимался всерьез.

Солженицын в Цюрихе

Высылка Солженицына из СССР не была неожиданностью для него самого, он именно этот исход своей борьбы считал наиболее вероятным. На заседании Политбюро ЦК КПСС 7 января 1974 года Председатель КГБ Ю. Андропов внес предложение «…выдворить Солженицына из страны в административном порядке. Поручить нашим послам сделать соответствующий запрос в ряде стран, которые я называю в записке, с целью принять Солженицына… Жить за рубежом он может безбедно, у него в европейских банках на счетах находится восемь миллионов рублей». [50] По тогдашнему курсу рубля это было около двенадцати миллионов долларов. Эта сумма была близка к той, которую называли и западные корреспонденты.

Однако найти желающих принять Солженицына было не очень легко. Запросы шли в основном в европейские страны. 2 февраля 1974 года канцлер ФРГ Вилли Брандт публично заявил, выступая в Мюнхене, что Солженицын может свободно жить и работать в ФРГ. Повод для такого заявления был тогда не ясен, так как никто еще не знал о конфиденциальных запросах через посольства. Заявление Брандта сразу привело в действие аппарат КГБ. 7 февраля Андропов сообщил в ЦК КПСС о том, что «заявление Брандта дает все основания для выдворения Солженицына в ФРГ, приняв соответствующий Указ Президиума Верховного Совета СССР». [51] Советские дипломаты в Бонне начали переговоры в германском МИД, и операция высылки Солженицына была быстро осуществлена 13 февраля 1974 года – рейсовым самолетом из Москвы во Франкфурт-на-Майне.

14 и 15 февраля по телевидению я видел прибытие Солженицына во Франкфурт, а затем и кратковременный эпизод прогул-

ки Солженицына и Генриха Бёлля, который принял Солженицына в своем доме. После этого Солженицын вместе с прибывшим в Германию адвокатом Хеебом уехал в Цюрих.

У меня в начале марта была лекция в Италии и визит в Милан для встречи с издателем. Я мог поэтому заехать в Цюрих, либо по дороге в Италию, либо обратно. Я тогда ездил по Европе поездами, а не летал самолетами. Я написал письмо Хеебу и вложил в него письмо для Солженицына, сообщив ему о своих планах и о том, что я мог бы заехать в Цюрих «хоть на час-два» и объяснив Александру Исаевичу, что у меня есть несколько надежных каналов для связи с Москвой. Это мое письмо в недавних воспоминаниях самого Солженицына выглядит несколько иначе:

«Переселился я на Запад – Жорес из первых стал навязываться приехать в Цюрих и даже в первые дни, – продолжить внешнюю иллюзию нашей дружбы? Она очень запутывала европейцев, смазывала все грани. Я отклонил. Личные отношения не возобновлялись». [52]

О моем письме Солженицын узнал от Хееба, но, не читая его, написал ответ:

6. 3. 74.

Жорес Александрович!

Лежат тысячи писем не то что не прочтенных, но даже не просмотренных. Возможно, среди них – и Ваше о поездке в Италию, я этого не знал. В чем я сейчас нуждаюсь – это в совершенно замкнутой жизни (впрочем, как и всегда), уходе в свою работу. Не то что встречи, но даже переписка мне крайне тяжела. Прошу Вас поэтому не выполнять своего намерения приехать в Цюрих.

Жму руку. Добрые пожелания Маргарите Николаевне.

Лист бумаги был обрезан точно по размеру письма на десять строчек. Нижняя чистая половина еще могла пригодиться. Эта привычка экономить бумагу сохранилась у Александра Исаевича с лагерных времен, письма Солженицына другим людям, по крайней мере до конца 1974 года, также всегда были обрезаны по числу строк. Моей новой знакомой из американского журнала «Тайм» Патрише Блейк письмо Солженицына уже в июле 1974 уместилось даже не на половинке, а на четвертинке обычного листа бумаги.

Я, естественно, не пытался восстановить какие-либо отношения с Солженицыным или что-либо о нем писать. Но инициативу писать и заявлять о Жоресе Медведеве, или о «братьях» Медведевых, стал проявлять теперь сам Солженицын. В 1974 году это случилось несколько раз.

В начале марта 1974 года я был, пожалуй, даже доволен тем, что мне нет необходимости заезжать в Цюрих. Именно в это время возникла малоприятная для Солженицына ситуация дачи объяснений по поводу существования двух версий «Письма вождям», причем ни первую, ни вторую из них я бы не мог одобрить. Появилось в печати резкое заявление А. Д. Сахарова по поводу «Письма вождям», переданное из Москвы по телефону. Мне было также известно, что Солженицын полностью разорвал отношения со своим старым другом Дмитрием Паниным, который в то время жил уже в Париже и помчался к Солженицыну еще в дом Бёлля. Не смогла приехать к Солженицыну и Вероника Туркина, жившая в то время в Италии.

В сентябре 1974 года я уезжал в Норвегию и Швецию по приглашению Норвежского Пен-клуба. Меня пригласили сделать доклад о политической обстановке в СССР в Пен-клубе, а также прочитать лекцию по проблемам старения в Норвежском институте геронтологии. Вернувшись из Скандинавии 8 сентября, я случайно узнал о каком-то «открытом письме», которое Солженицын направил по поводу моей поездки в Норвегию. Это письмо было направлено в лондонскую газету «Таймс».

Как мне передали, в этом «открытом письме» комментировались мои выступления в Осло. Между лично знакомыми людьми обмен «открытыми письмами» не практикуется, принято сначала выяснить суть разногласий в обычной переписке. Я позвонил в Цюрих по известному мне от Хееба тайному телефонному номеру, по которому отвечали либо жена Солженицына Наталья, либо ее мать Екатерина Фердинандовна. Сам Солженицын к телефону вообще никогда первый не подходил – это было мне известно. Тещу Солженицына и я, и Рой знали давно, еще до того, как Солженицын познакомился с Натальей Светловой. Екатерина Фердинандовна и ее муж Дмитрий Светлов, умерший в 1972 году были членами общества «старых большевиков». Светлов был арестован в 30-е годы, но выжил, был реабилитирован и восстановлен в КПСС. Именно он получил ту элитную четырехкомнатную квартиру на улице Горького, в которой жила и Наталья Светлова. Рой со Светловыми много раз беседовал в конце 60-х годов, когда писал книгу о Сталине.

К телефону подошла Наталья Дмитриевна. В 1970–1972 годах я часто с ней разговаривал по телефону, и она всегда была очень приветлива. Теперь по тону я понял, что и ее отношение ко мне уже изменилось. Я спросил, действительно ли Александр Исаевич написал мне «открытое письмо». Ответ был утвердительный. Я попросил Наталью Дмитриевну прислать мне копию русского текста. Она довольно резко ответила: «Читайте английские газеты, там найдете». Я ответил, что в Англии никакого «открытого письма» не было, его публиковали в норвежской «Афтенпостен», но я норвежского языка не знаю. На другом конце провода возникло какое-то замешательство. «Подождите немного», – ответила Светлова грубым тоном и повесила трубку.

Я позвонил в «Таймс» в отдел писем. Редактор объяснил мне, что им действительно привез из Цюриха письмо Солженицына журналист Флойд, и оно было датировано 11 сентября 1974 года. Но поскольку в этом «письме» были цитаты из моей устной лекции в Осло, то редакция срочно запросила своего корреспондента в Осло уточнить текст моего доклада. В Англии существуют очень строгие правила в отношении публикаций ложной информации, и возникающие конфликты разбираются в судах. Корреспондент «Таймс» в Осло сообщил в газету, что Медведев не произносил той фразы, которую цитировал, причем в гневной форме, Солженицын. Поэтому печатать «Открытое письмо Солженицына» газета «Таймс», естественно, не могла. Тогда я был очень удивлен – откуда к Солженицыну поступила абсолютно ложная информация о моем докладе в Осло, причем столь быстро, через несколько дней. Письмо Солженицына было привезено в Лондон Флойдом уже в переведенном на английский язык варианте, но было им подписано. Тогда он был совершенно уверен, что его письма должны немедленно печататься, с его посланиями из СССР всегда так и было. Обстоятельства, побудившие Солженицына, оторвавшись от срочной работы, направить письмо в «Таймс», стали мне известны лишь недавно из собственной литературной автобиографии Солженицына:

«К осени – всё же потекла у меня работа в Штерненберге. Радость какая, я больше всего и боялся: а вдруг за границей – да не смогу писать?

Не тут-то было! В сентябре 1974 Владимир Максимов звонит мне тревожно в Цюрих. Передатный звонок Али застиг меня в Штерненберге в тихий осенний день, когда так хорошо работается – просит моего заступничества Сахарову: Жорес в Стокгольме назвал Сахарова “едва ли не поджигателем войны” и возражал против Нобелевской премии мира ему. На свой личный бы ответ Максимов не полагается, а, мол, только мой голос может быть услышан и т. д. Как всегда в таких поспешных нервных передачах и нервных просьбах отсутствует прямая достоверность, отсутствует текст, стенограмма – да где и когда их добудешь? – а вот надо протестовать! помогите! ответьте! за смысл – мы ручаемся! (А всё вздул стокгольмский член НТС, и вполне возможно, что с перекосом.)

Ах, как больно отрываться от работы! Но и – кто же защитит Сахарова, правда? Какой низкий укус! После прежних подножек Сахарову от братьев Медведевых – сразу верится, что и эта – произошла, так…

И я – ввергаюсь ещё в одну передрягу: написать газетный ответ Жоресу на не слышанное и не читанное мною выступление – а значит, осторожнее выбирая выражения. Только потому я писал не колеблясь, что знал, в какую сторону Жорес эволюционировал все эти месяцы.

А всё тот же угодник Флойд (ещё не заподозренный, это – до “Шпигеля”) берётся поместить в “Таймс”. Я пишу в Штерненберге, Аля шлёт телефонами в Лондон – проходит день, второй, третий – что-то застряло, новые волнения, новые перезвоны, вдруг заявление появляется в “Дейли телеграф” в ослабленном, искажённом виде, – значит, уже в “Таймсе” не будет, почему? “Таймс” опасается слишком прямых выражений о Ж. Медведеве, которые могут быть опротестованы через суд.

И надо сказать, что “Таймс” почувствовал верно. Жорес и через норвежскую “Афтенпостен” и прямо мне отвечал, что при его выступлении не было ни магнитной, ни стенографической записи, дословно он не говорил так, как ему приписывается, но даже и в приписываемом нет “вклада Сахарова в дело разжигания войны” – как я написал в статье на основе взбалмошной информации от Максимова. Так что, по западным правилам, Жорес вполне мог и судиться. Но правоты-то всё равно за ним не было, и он не решился». [53]

Судиться с Солженицыным за клевету я, конечно, и не собирался. На слово я всегда отвечал словом. Солженицын послал свое «Письмо в “Таймс”» также и в эмигрантскую газету «Русская мысль» в Париже, а также в «Новое Русское Слово» в Нью-Йорке. В этих газетах это письмо было напечатано, так же, как и ранее в «Афтенпостен». Я написал «Ответ на письмо Солженицына», опровергавшее все его утверждения. Мой ответ был опубликован во всех трех газетах, напечатавших ранее письмо Солженицына, а также в газете «Дейли Телеграф», давшей краткое изложение этого письма, уже со ссылкой на «Русскую мысль». Во всех этих четырех газетах мой ответ был полностью опубликован. [54] Тогда я считал конфликт исчерпанным.

Загадкой для меня и по сей день остается лишь тот факт, что, уже зная ложность информации от Максимова, которая еще искажалась по телефонам, – исходный телефонный звонок Максимову был от Гунара Мое, скандинавского представителя «Народно-трудового союза», или НТС, эмигрантской русской организации, возникшей еще в 30-е годы, – и прочитав мой ответ, Солженицын, тем не менее, продолжает публиковать свое «Открытое письмо Медведеву» во всех сборниках своей публицистики и до настоящего времени. Очевидно, это уже не имеет отношения к Медведеву.

Это заявление было единственным после начала диспута с Сахаровым по поводу «Письма вождям», в котором Солженицын защищал Сахарова. В Осло (а не в Стокгольме, как пишет Солженицын) в моем докладе я вообще не обсуждал и не касался вопроса о Нобелевской премии Сахарову. Зная, что я могу затронуть и эту тему, руководитель Норвежского Пен-клуба Иоганн Фогт предупредил меня, что публичное обсуждение достоинств кандидатов на Нобелевские премии в Скандинавии не разрешается, и вся дискуссия по этим проблемам происходит конфиденциально и только в соответствующих комитетах. Списки кандидатов также остаются конфиденциальными.

Из Москвы, от Лидии Чуковской и Льва Копелева, в октябре мне было отправлено еще одно «открытое письмо», которое достигло меня недели через три после того, как оно было зачитано в передачах мюнхенской радиостанции «Свобода». Копелев и Чуковская гневно осуждали меня уже не за то, что я что-то сказал о Сахарове, а за то, что я ничего о нем не сказал, что я не воспользовался случаем поддержать кандидатуру Сахарова на Нобелевскую премию.

Присуждение Нобелевской премии Сахарову ожидалось именно в 1974 году. Оно произошло, но на год позже.

Ростропович в Париже. Солженицын в Цюрихе

В самом конце 1974 года мы с женой оказались в Париже на конференции в институте геронтологии. По обычаю я зашел и в редакцию газеты «Русская мысль», где иногда печатался. Главный редактор газеты, княгиня Зинаида Шаховская, сразу спросила меня, знаю ли я Ростроповича? Я ответил утвердительно. «Поезжайте к нему обязательно, у него большие проблемы с визой в Англию, может быть, можно помочь. Он в гостинице “Кинг Джордж”». Я хотел сначала позвонить, но Шаховская отговорила. «Поезжайте сразу, он не выходит из номера, он все время в гостинице!» Я взял такси, заехал за женой, и мы примчались в гостиницу. Это был пятизвездный отель недалеко от Булонского леса. Мстислав Ростропович, которого почти все после первой встречи называли просто Славой, был необычайно рад, увидев нас. Последовали объятья, поцелуи, и первый вопрос Славы был: «Жорес, что случилось с Саней?» «Саней» Ростропович и многие близкие называли Солженицына.

«А в чем дело?» – спросил я.

«Да вот звоню им в Цюрих. Подходит Аля. Позови Саню, я в Париже… “Он занят, – говорит она, работает, подойти к телефону не может”. Вчера звоню снова, опять он занят, к телефону не подходит.

Сегодня утром то же самое. “Звони, – говорит, – Слава, звони, всегда рада слышать твой голос…”» Я дал ей мой телефон в Париже, думал, позвонят, но пока никаких звонков».

Время было уже вечернее.

«В чем дело? – спросил я. – Солженицын к телефону обычно не подходит, так было и раньше».

«Но мне срочно, у меня большая проблема, а главное – нет денег, я хотел у него занять».

Я, конечно, сразу руку в карман, вынимаю бумажник. Из Лондона я всегда выезжал с некоторым резервом.

«Спасибо Жорес, – остановил меня Ростропович, – мне нужно много, у вас столько нет!»

«Увы, действительно нет», – подтвердил я, услышав названную цифру.

Ростропович немного успокоился, сел на диван, и к нему подошел огромный пес породы сенбернар – это крупные собаки с коричнево-белой длинной шерстью, имя я не помню. Ростропович его очень любил. Номер в гостинице состоял из двух или трех комнат. Постепенно он рассказал свою историю. Ростропович и его жена Галина Вишневская и раньше часто ездили за границу, и иногда надолго. Но после 1970 года, когда Растропович поселил на своей даче в Жуковке Солженицына, его поездки за границу почти прекратились, «не пускали» – контракты на концерты за границей даже музыканты этого калибра должны были заключать через какое-то советское государственное агентство.

Теперь, когда Солженицын жил за границей, Ростропович смог снова заключить несколько контрактов, и первые концерты у него были в Лондоне и в других британских городах, обычно с сопровождением местных оркестров. Ростропович и Вишневская решили на этот раз уехать надолго, по крайней мере на два года. Поэтому Ростропович поехал первый, жена с двумя дочерьми должна была приехать недели через две, после того как Слава нашел бы в Лондоне подходящий дом для семьи. В Англии у Ростроповича было много друзей среди музыкантов и композиторов, и он прилично говорил по-английски. Поэтому своей главной базой он выбрал Лондон. Из Ленинграда он отправил по морю свой микроавтобус «Мерседес», – он и сам часто водил машину при поездках из города в город. В автобус загрузили виолончели, ноты и многое другое, и он прибывал на днях в один из портов в Англии. В Лондоне Ростроповича ждали. Сам же он полетел из Москвы самолетом, вместе с собакой. Ее держали в каком-то особом отсеке, пассажирам первого класса это разрешалось.

В Лондоне, в аэропорту Хитроу Ростроповича пропускают через таможенный контроль, а собаку не пропускают. В Англии, мол, собаки должны пройти сначала карантин, – это Слава рассказывал с возмущением. «Но я Ростропович! У меня на днях концерт в Лондоне», – объяснял Ростропович таможенникам. – «Мы вас не задерживаем, но собаки у нас проходят карантин». – «Как долго?» – спросил Ростропович. – «Шесть месяцев», – был ответ. – Но вы можете посещать вашу собаку», – объяснили ему. – «В клетке?» – «Не обязательно, – опять объяснили музыканту, – условия будут зависеть от оплаты. Содержание собак в карантине оплачивает хозяин». Это правило, вернее, даже закон, распространялся на всех домашних животных и был введен более ста лет назад для предотвращения собачьего бешенства. С тех пор этой болезни в Великобритании не было.

Так и не договорились. Ростропович не захотел расстаться даже временно с собакой и возмущенный улетел в Париж. Теперь он был во Франции с собакой, но без денег и без инструментов. Но особую боль и разочарование у него вызывала прежде всего невозможность поговорить с Солженицыным.

Мы пробыли в гостинице с Ростроповичем около двух часов, объяснив ему некоторые проблемы эмиграции. Выход с финансами был вскоре найден – заключен контракт со студией записи музыки и с выплатой большого аванса, причем наличными. Во Франции тогда кредитные карточки и чеки не были еще популярны, расчеты велись наличными деньгами. В последующем, уже по телефону, я узнал, что «Мерседес» с инструментами был доставлен в Париж. В Лондон Ростропович приехал, наверное, только через год. Свою основную квартиру Вишневская и Растропович купили в Париже. Смогли они, в конце концов, посетить и Солженицыных в Цюрихе. Но близкого общения между «Славой» и «Саней» после Жуковки уже не было, так как Солженицын ни в Цюрихе, ни впоследствии в Вермонте по телефону ни с кем не разговаривал. За двадцать лет ссылки, по его собственным словам, он подходил к телефону только пять раз. Один раз такого разговора удостоился Борис Ельцин во время одного из своих приездов в США.

Заочные встречи с Солженицыным

Заочных «встреч» с Солженицыным, то есть контактов, а иногда и споров в западной прессе, было у меня несколько, некоторые из них растягивались надолго. Эмигрантская жизнь русских богата конфликтами, и почти все они между писателями, обычно на страницах русских эмигрантских газет и журналов. Обо всех писать было бы длинно и скучно. Упомяну только два случая, которые касались лично мне хорошо известных людей, незаурядных, может быть, даже исторических, если говорить о России: Владимира Яковлевича Лакшина и Михаила Петровича Якубовича. В литературные работы Солженицына они попали в разное время и в разном контексте.

Михаил Якубович, до 1918 года крупный деятель меньшевистской фракции РСДРП, арестованный в 1930 году и находившийся в разных лагерях НКВД до 1956 года, является одной из жертв террора, которому посвящено около десяти страниц»

Архипелага». Владимир Лакшин, блестящий литературный критик и фактический заместитель Александра Твардовского в «Новом мире», стал одним из «героев» книги воспоминаний Солженицына «Бодался теленок с дубом», изданной в Париже в 1975 году. Лакшин и Якубович были также друзьями Солженицына. Среди множества добровольных помощников Солженицына, которые помогали ему создавать «Архипелаг ГУЛаг» своими устными и письменными рассказами, воспоминаниями и письмами, большинство из которых не были названы, «не настала та пора, когда я посмею их назвать», – писал Солженицын, начиная книгу, оставив чистое место для перечисления двухсот двадцати семи имен.

Михаил Якубович был назван с его собственного согласия. С ним Солженицын встречался много раз и записывал его рассказы. Уже в 1967 году Якубович передал Солженицыну собственную обширную «Записку» в Прокуратуру СССР о «Процессе Союзного Бюро меньшевиков» в 1931 году. С Якубовичем в то время были знакомы уже и мой брат Рой, и я. Он передал эту же «Записку» и моему брату. Она была поэтому полностью воспроизведена как документ в книге Роя «К суду истории», первое английское издание которой появилось в США в конце 1971 года и в Лондоне в начале 1972 года, почти за два года до «Архипелага», изданного в декабре 1973 года на русском языке. [55]

Эта же «Записка» ходила в Самиздате и стала известной и Солженицыну именно как документ. «…Я имею свежее свидетельство одного из главных подсудимых на том процессе – Михаила Петровича Якубовича, а сейчас его ходатайство о реабилитации, с изложением подтасовок просочилось в наш спаситель – Самиздат, и уже люди читают, как это было». [56]

Дело это формировалось, по документальному свидетельству Якубовича, по готовому сценарию, и показания арестованных добывались пытками. Это называлось «извлечением признаний». Тех, кто сопротивлялся, «вразумляли физическими методами, избивали, били по лицу, по половым органам, топтали ногами, держали без сна на “конвейере”, сажали в карцер…» «Больше всех упорствовали в сопротивлении А. М. Гинзбург и я». [57] Якубович пытался покончить жизнь самоубийством, вскрыв вены. Однако он не умер. После этого его в основном держали без сна. «Я дошел до такого состояния мозгового переутомления, что мне стало все на свете все равно, какой угодно позор, лишь бы уснуть». В этом состоянии Якубович начал давать ложные показания, оговаривая и себя и других, – это неизбежный финал следствия с применением длительных пыток.

Именно такого, сломленного пытками и бессонницей, Якубовича привели в кабинет прокурора Н. В. Крыленко, который стал вводить его в «сценарий» процесса. Крыленко хотел определенных показаний. «Договорились? – спросил Крыленко. Я что-то невнятно пробормотал, но в том смысле, что обещаю ему выполнить свой долг. Кажется, что на глазах у меня были слезы». [58]

В «Архипелаге», изданном в Париже в 1973 году, это же зверское начало процесса меньшевиков изложено несколько иначе:

«Якубович не меньшевиком, а большевиком был всю революцию, самым искренним и вполне бескорыстным… Когда же в 1930 году таких вот именно “пролезших” меньшевиков надо было набирать по плану ГПУ – его и арестовали. И тут его вызвал на допрос Крыленко. И вот что сказал теперь Крыленко:

– Михаил Петрович, скажу вам прямо: я считаю вас коммунистом! (Это очень подбодрило и выпрямило Якубовича.) Я не сомневаюсь в вашей невинности. Но наш с нами партийный долг – провести этот процесс. (Крыленке Сталин приказал, а Якубович трепещет для идеи, как рьяный конь, который сам спешит сунуть голову в хомут.) Прошу вас всячески помогать, идти навстречу следствию. А на суде в случае непредвиденного затруднения, в самую сложную минуту я попрошу председателя дать вам слово.

И Якубович – обещал. С сознанием долга – обещал. Пожалуй, такого ответственного задания еще не давала ему Советская власть!

И можно было на следствии не трогать Якубовича и пальцем! Но это было бы для ГПУ слишком тонко. Как и все, достался Якубович мясникам-следователям, и применили они к нему всю гамму – и морозный карцер, и жаркий закупоренный, и битьё по половым органам. Мучили так, что Якубович и его подельник Абрам Гинзбург в отчаянии вскрыли себе вены. После поправки их уже не пытали и не били, только была двухнедельная бессонница. (Якубович говорит: “Только бы заснуть! Уже ни совести, ни чести…”)». [59]

Меня это грубое искажение документа самого Якубовича сильно поразило. Оно было не просто ошибкой, а издевательством. Я уже знал, что один экземпляр «Архипелага» из тех, которые я отправил по дипломатическим каналам в СССР, будет послан Якубовичу, в Караганду, где он, еще как формально не реабилитированный ссыльный, жил в доме для престарелых в сильной нужде. Рой также заметил это искажение, но не стал говорить о нем в своей рецензии на «Архипелаг», написанной в январе 1974 года – Солженицын находился тогда под угрозой ареста, и мой брат в рецензии стремился прежде всего отметить правдивость книги в целом. Но в 1976 году, когда я в Лондоне начал издавать составляемый моим братом в Москве альманах «XX век», в состав которого были включены некоторые воспоминания Михаила Якубовича, в частности, его очерки о Зиновьеве и Каменеве, [60] то Якубович, которому в то время было уже восемьдесят восемь лет, обратился к Рою и через него ко мне дать в предисловии к его воспоминаниям объяснение того, что его «дело» в изложении Солженицына было существенно искажено.

Я смог выполнить эту просьбу только в 1980 году в предисловии ко второму тому английского издания альманаха, изданного в Англии и США. «Солженицын, к сожалению, не дал правдивой картины “дела меньшевиков” и исказил рассказ Якубовича, написанный как заявление для реабилитации». [61] Я привел отрывок из документа самого Якубовича и цитату из «Архипелага» для сравнения. При подготовке этих изданий альманаха я также написал издателям «Архипелага» в Англии о том, что опубликованный в этой книге рассказ о «деле» Якубовича серьезно исказил реальную действительность и о том, что Якубович, который был тогда еще жив, но уже реабилитирован, требует сделать необходимые поправки.

Солженицын в «Зернышке» сообщает, что его издатели смогли защитить именно его правоту… «И Жорес – пока притих. Суд против “Архипелага” не возник». [62] Суд действительно не возник, так как Якубович умер. Однако Солженицын, несомненно, по совету адвокатов издательства, решил изменить свой текст и удалить неправильное и нелепое по сути утверждение о том, что Якубовича пытали и держали без сна не до дачи им ложных показаний, а после, по инерции, без всякой нужды. В первом издании «Архипелага», осуществленном в СССР в 1989 году в «Новом мире», параграф о «мясниках-следователях», пытавших Якубовича, поставлен сразу за его арестом. Допрос у Крыленко передвинут ниже, в конец следствия. Но издевательские выражения о том, что допрос у Крыленко был «вдохновительным моментом» для Якубовича и что он «как рьяный конь» спешил сунуть голову в хомут, все же сохранены и в этом варианте «Архипелага». Явной клеветы уже не было, остались лишь «художественные» преувеличения. [63]

Следует отметить, что Якубович к 1920 году вышел из партии меньшевиков, но не примкнул к большевикам. Он оставался до ареста беспартийным и находился в основном на хозяйственной работе. Солженицын в первых произведениях своих героев писал «с натуры», по людям, которых он знал. В среде реабилитированных в Москве ходил упорный слух, что «старик высокий Ю-81» из повести «Один день Ивана Денисовича» был срисован Солженицыным с Якубовича. «Об этом старике говорили Шухову, что он по лагерям, да по тюрьмам сидит несчетно, сколько советская власть стоит, и ни одна амнистия его не прикоснулась, а как одна десятка кончалась, так ему сразу новую совали… Теперь рассмотрел его Шухов вблизи. На голове его голой стричь было давно нечего – волоса все вылезли от хорошей жизни. Зубов у него не было ни сверху, ни снизу ни одного: окостеневшие десны жевали хлеб за зубы. Лицо его все вымотано было, но не до слабости фитиля-инвалида, а до камня тесаного, темного. И по рукам, большим в трещинах и черноте видать было, что немного выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А засело-таки в нем, не примириться…». [64] Таких, как Якубович, выживших по разным лагерям двадцать шесть лет и еще пятнадцать лет казахстанской ссылки, были в СССР лишь единицы. Старик с «каменным лицом» «Ю-81» похож на любого из них.

Владимир Яковлевич Лакшин, умерший в 1993 году в возрасте шестидесяти лет, был очень близким другом и моего брата, и моим. Я познакомился с ним в 1964 году не через «Новый мир», где он заведовал отделом литературной критики, а в группе обнинских физиков, центральной фигурой которой был профессор Валентин Турчин. Лакшин стал одним из наиболее горячих поклонников Солженицына и в течение 1963–1967 годов публиковал глубокие и очень яркие критические разборы его произведений.

Большинство западных литературных критиков обычно рассматривало Солженицына как советского писателя и ставило его творчество в ряд с такими выдающимися писателями советского периода, как Платонов, Пильняк, Бабель, Булгаков, Пастернак. Лакшин в своих критических статьях поднимал литературный уровень Солженицына значительно выше и ставил его творчество в ряд великих русских писателей: Гоголя, Достоевского, Тургенева, Толстого.

Некоторое разочарование Лакшина вызвал «Август 1914». «Это не лучшее произведение Солженицына», – обычно говорил он друзьям. Однако следующие «узлы» «Красного колеса» разочаровывали Лакшина все больше и больше.

Публикация в 1975 году в Париже книги литературных воспоминаний Солженицына «Бодался теленок с дубом», в которой Солженицын посвятил очень много страниц «Новому миру», его редактору Александру Твардовскому и другим сотрудникам журнала, причем в искаженном, часто фальшивом, а иногда и враждебном стиле, не могло оставить Лакшина равнодушным. Лакшин написал много очерков и книг, но все они готовились для издания и публикаций в СССР. Для Самиздата Лакшин не писал, да и не было у него в этом необходимости, он не был «диссидентом», как и Твардовский. Сферой его литературной критики была русская классика и лучшие произведения советской литературы. Но «Теленок» не мог оставить Лакшина в покое, и, пожалуй, только он мог дать достойный ответ Солженицыну, защищая Твардовского и других своих коллег.

Поэтому уже в конце 1965 года Лакшин написал большой, исключительно яркий и глубокий очерк «Солженицын, Твардовский и “Новый мир”», который как полемика с «Теленком» Солженицына не мог, конечно, быть опубликован в СССР. Этот очерк имел ограниченное хождение в Самиздате. Рой включил его, с согласия автора, в один из номеров русской версии самиздатного журнала «XX век», кажется, в шестой или седьмой номер. (Всего в Москве вышло одиннадцать номеров этого журнала, а не один, как написал Солженицын в «Зернышке». [65] В 1976 году я получил микрофильмы очередных двух или трех номеров «XX века», и очерк Лакшина был среди них. Я включил его во второй и последний номер лондонского издания альманаха, напечатанного в 1977 году.

Свой ответ на очерк Лакшина Солженицын дает лишь в 1999 году, после смерти автора. Разбирает он именно тот вариант очерка, который был опубликован мною в 1977 году и с моим предисловием.

«Году в 1975 Рой надумал и взаправду выпускать самиздатский журнал “XX век”, но после первого же номера его вызвали в ЦК и запретили. Жалко! Но братцы затеяли новую мистификацию: “XX век” стал выпускать в Лондоне Жорес и утверждать, что этот журнал широко ходит в Самиздате, чего никто из Москвы нам не подтверждал.

И вот в № 2, с выходной пометкой “Лондон 1977”, напечатана была статья близкого братьям Медведевым В. Лакшина против меня – предлинная, как он всегда пишет, семьдесят страниц. “Замечательный очерк», предваряет редакция, «одного из лучших литературных критиков русской литературы, блестящего публициста и историка литературы”. Захвалено высоко, однако по нынешнему безлюдью Лакшин – критик, конечно, заметный, хотя с годами всё более зауряднеет и после “Нового мира” мало чем отличился от казённого приспособленца, стал в фаворе у властей.

Но какая смелость! – до сих пор столь лояльный, Лакшин решился печататься прямо на Западе?» [66]

Надо заметить, запрещение журнала «ХХ век» произошло не в связи с вызовом Роя Медведева в ЦК КПСС, а в КГБ после произведения обыска в квартире и конфискации всех материалов. Заодно были конфискованы все книги Солженицына и многие другие. После исключения Роя из КПСС в 1969 году он в партийные инстанции не вызывался.

Примечание Солженицына о письме Б. Г. Закса, помеченное 1986 годом, является чистой выдумкой. Вторая жена Закса Сара Юрьевна была матерью известного диссидента Андрея Твердохлебова. Вся семья эмигрировала из СССР в конце 70-х годов, однако Б. Г. Закс был вскоре помещен в США в дом для престарелых инвалидов. Поэтому подобного «свидетельства» Закса быть не могло, тем более что не было эпизода и с вызовом Лакшина секретарем СП Верченко. Этот вымысел не мог быть «со слов Лакшина». Несколько экземпляров «Теленка», сразу после выхода этой книги в Париже, выслал в Москву Рою именно я по дипломатической почте, через Роберта Кайзера, корреспондента «Вашингтон Пост». «Теленка» передал Лакшину мой брат, а не секретарь Союза писателей. От Роя я вскоре получил и очерк Лакшина в форме микрофильма, который подвергался превращению в рукопись уже в Лондоне. Лакшин предоставил мне право издавать этот очерк и на других языках.

В 1977 году по договору со мной издательство Альбин Мишель в Париже издало очерк Лакшина на французском языке. [67] В этом же году я заключил договор на издание очерка Лакшина с издательством «Кембридж Юниверсити Пресс» в Кембридже. К книге Лакшина было добавлено еще два очерка британских литературоведов о «Новом мире» и его роли в развитии русской литературы. Вместе с этими очерками получалась уже небольшая книга на 180–200 страниц. Перевод очерка Лакшина сделал по договору с издательством в Кембридже Майкл Гленни, профессор русской литературы и в то время лучший переводчик с русского в Англии. Именно Майкл Гленни переводил на английский «Август 1914». В начале 1978 года перевод был закончен, и вскоре я получил верстку всей книги на прочтение. Финансовые затраты издательства на всю работу были скромными, так как университетские издательства не платят авансов. Но профессор Гленни получил, конечно, гонорар за перевод.

Неожиданно в июле 1978 года издательство сообщило о том, что оно расторгает контракт и не может издавать эту книгу. На мой запрос (по телефону) редактор издательства объяснил, что в случае издания им угрожают судом за клевету. Источник угрозы я не пытался выяснить у издателя, но в данном случае он мог исходить только от адвоката Солженицына.

Я позвонил в Цюрих д-ру Фрицу Хеебу Но он объяснил мне, что уже больше двух лет не является адвокатом Солженицына. Он был отстранен в 1976 году из-за споров по поводу налогов «Русского благотворительного фонда», созданного Солженицыным из гонораров, поступавших в этот фонд от продаж «Архипелага». Эти деньги предполагалось расходовать на помощь семьям политзаключенных в СССР. Судя по разговору, Хееб считал свое увольнение неоправданным и необоснованным. Он прилагал все усилия для избавления «фонда» от налогов, но и он не мог нарушать законов Швейцарии. По этим законам любой фонд мог регистрироваться как благотворительный лишь в том случае, если распорядителем банковских счетов фонда не является член семьи Солженицына. В данном случае распорядителем и директором фонда была жена Солженицына Наталья, и, таким образом, деньги «фонда» не были «отчуждены» от «семьи», и поэтому «фонд» не мог считаться независимым.

Однако Хееб не знал, кто именно в настоящий момент является адвокатом Солженицына. Хееб явно был сильно обижен распространением разных слухов о том, что он в делах Солженицына вел себя нечестно. Он повторил свою фразу, которая уже была произнесена в каком-то его интервью: «Solzhenitsyn is a great man, but not a good man» (Солженицын – великий человек, но не хороший человек).

У меня на руках, однако, оставался готовый перевод книги Лакшина «Солженицын, Твардовский и “Новый мир”» в форме макета книги. Это облегчало поиски издателя, но уже в США, – там законы другие, и по делам «о клевете» нужно судиться с автором, а не с издателем.

Вскоре, не без помощи профессора Гленни, мы нашли университетское издательство в США «The MIT Press» в штате Массачусетс, которое согласилось издать книгу. Это было издательство Массачусетского института технологии, частного университета, но с очень высокой репутацией, сравнимой с Гарвардом. В данном случае был выплачен и небольшой аванс в 500 долларов, разделенный между главным автором и соавторами. Книга Лакшина снова пошла в набор. Предполагалось, что она будет опубликована в конце 1979 года.

Неожиданно это американское издательство сообщило, что договор расторгнут и книга Лакшина издаваться не будет. Это решение было уже непонятно, так как в США у издательства никаких проблем с судом не могло быть. Если бы давление на запрет книги Лакшина исходило от адвоката Солженицына, то судиться он должен был бы с автором книги, а не с издательством. В книге Лакшина не было абсолютно никаких элементов, которые подходили под категорию «клеветы». В дело включился Майкл Гленни, который, как профессор литературы и переводчик, лучше знал издательский мир. 2 мая 1980 года он прислал мне письмо:

Дорогой Жорес!

Хорошие новости! МИТ Пресс отменил свое решение об отказе от публикации Лакшина. Они снова изменили свое мнение и согласились опубликовать книгу. Вся история загадочна и непонятна, и я, откровенно, не могу ее понять. Редактор, Барбара Анкени, женщина, которая отвергла книгу Лакшина, была вынуждена уйти из издательства. Новый редактор, принявший ее отдел, восстановил все исходные планы… Книга Лакшина будет опубликована скоро, лишь немного позже, чем английское издание «Теленка и Дуба»…

Всегда Ваш Михаил.

Новым редактором, который взялся за издание книги Лакшина, был Рене Оливери. В 1980 году я был в США и встретился с ним. Книга Лакшина была издана в конце 1980 года. [68] Но она продавалась только в США, но не в Англии. Книга «Бодался теленок с дубом» была издана в США под более коротким названием «The Oak and the Calf» на несколько месяцев раньше. Можно предполагать, что были приняты какие-то усилия для того, чтобы эти книги не появились одновременно, так как Лакшин слишком сильно подрывал репутацию книги Солженицына, которую издавало большое коммерческое издательство «Коллинз» (Collins). Одновременная публикация неизбежно сдваивала бы рецензии, и мнение Лакшина, безусловно, снизило бы ожидавшийся успех «Теленка» на английском. Однако «Теленок» и без книги Лакшина был принят рецензентами очень плохо и не имел успеха. Наиболее критическую рецензию, что можно было ожидать, опубликовал Джордж Фейфер:

«Солженицын в этой книге похож на Ленина. Он не доверяет никому. Он видит врагов там, где их нет, он обращается с помощниками и союзниками как с потенциальными предателями, он обманывает друзей… “Теленок” наносит главный удар против тех друзей и союзников, которые рисковали собственной судьбой, помогая ему… Его главной жертвой оказался “Новый мир”, который немедленно признал выдающейся его повесть “Один день…” и редакторы которого самоотверженно боролись за ее публикацию. …Если бы эта повесть оказалась в любом другом советском журнале в тот период, то она несомненно не была бы опубликована…. “Теленок” характеризует сотрудников “Нового мира” с таким же негодованием, с каким “ГУЛаг” обрушивается на правителей СССР…» [69]

У Джорджа Фейфера были, конечно, и личные мотивы для того, чтобы дать именно столь критическую оценку не только книге, но и ее автору. Но немалое число других критиков также были разочарованы «Теленком». Книга Лакшина получила меньшее число рецензий, но все они были положительными.

Лондон, 2003

Рой Медведев Из воспоминаний об А. Д. Сахарове

Первые встречи с А. Д. Сахаровым

Имена ученых, принимавших участие в разработке всех видов ядерного оружия, были в СССР засекречены. Эти люди не участвовали в общественно-политической жизни страны. Но они не участвовали и в каких-либо открытых научных дискуссиях. Академик Андрей Дмитриевич Сахаров был одним из этих особо секретных и особо охраняемых ученых. Он возглавлял на «объекте» в одном из секретных научных городов группу замечательных, но также засекреченных ученых. Однако интересы А. Д. Сахарова стали постепенно выходить за рамки одних лишь научных проблем, и он был первым из ученых-атомщиков, кто прорвал возведенную вокруг них информационную и политическую изоляцию. Это произошло неожиданно и для властей, и для самого Сахарова.

Летом 1964 года должны были пройти очередные выборы в Академию Наук СССР. Среди кандидатов на пост академика был и один из ближайших соратников Трофима Денисовича Лысенко член-корреспондент АН СССР Н. И. Нуждин. Его кандидатура была поддержана в ЦК КПСС и уже прошла через Отделение биологических наук Академии. Академики-физики и особенно атомщики относились к концепциям «мичуринской биологии» весьма неприязненно еще с конца 40-х годов. Как при производстве, так и на испытаниях атомного оружия физикам приходилось считаться с таким явлением, как радиация, а это требовало существенного расширения их познаний в биологии и генетике. Именно в научных учреждениях атомной индустрии нашли в 40—50-е годы укрытие и работу многие ученые-генетики, уцелевшие от погромных кампаний в биологии 1948–1949 годов. В атомных научных центрах шло развитие новой научной дисциплины – радиобиологии, которая строилась на принципах не «мичуринской», а классической генетики. Критически относился к концепциям Т. Лысенко и А. Сахаров.

Среди ведущих советских физиков было несколько академиков старшего возраста, которые работали одновременно и над секретными, и над открытыми научными проектами. Эти люди решили выступить против избрания Н. Нуждина на пост академика. Детали этого, по условиям того времени весьма необычного и смелого выступления, обсуждались в канун Общего собрания АН СССР на квартире академика В. А. Энгельгардта. Здесь собрались несколько очень известных ученых, включая И. Е. Тамма, М. А. Леонтовича и других. А. Д. Сахарова на этом конфиденциальном совещании не было, он о нем даже не знал. Но Сахаров присутствовал на Общем собрании и был крайне взволнован выступлением Энгельгардта, который высказался против избрания в академики Н. Нуждина. Последние слова Энгельгардта о том, что кандидатура Нуждина «не отвечает тем требованиям, которые мы предъявляем к этому самому высокому рангу ученых нашей страны», были встречены аплодисментами, и это вызвало растерянность в Президиуме собрания. «Кто еще хочет взять слово?» – спросил Президент АН Мстислав Келдыш. И здесь руку поднял А. Д. Сахаров. Это решение, как свидетельствовал позднее Андрей Дмитриевич, «я принял импульсивно; может быть, в этом проявился рок, судьба».

Выступление академика Энгельгардта было весьма критическим по характеру, но академическим по тону и форме изложения. А. Сахаров, выступивший следом, был очень резок. Он говорил о гонениях в биологии, о преследованиях подлинных ученых, в которых активно участвовал и Нуждин. «Я призываю всех присутствующих академиков, – сказал в заключение своей краткой речи Сахаров, – проголосовать так, чтобы единственными бюллетенями, которые будут поданы „за“, были бюллетени тех лиц, которые вместе с Нуждиным, вместе с Лысенко несут ответственность за те позорные, тяжелые страницы в развитии советской науки, которые в настоящее время, к счастью, кончаются». Эти слова также были встречены аплодисментами.

После А. Сахарова, несмотря на громкие и бурные протесты Т. Д. Лысенко, выступил и академик И. Е. Тамм, которого также слушали с большим вниманием и проводили аплодисментами. Когда вечером 26 июня было проведено голосование, то оказалось, что из ста тридцати семи присутствовавших на Общем собрании академиков только двадцать три человека написали в своих бюллетенях слово «за». Отрывки из стенограммы с текстами выступлений В. Энгельгардта и А. Сахарова и выкриками Т. Лысенко быстро распространились тогда в кругах научной интеллигенции в Москве.

Провал Н. И. Нуждина на выборах в Академию наук вызвал гневную реакцию со стороны Никиты Сергеевича Хрущева, который покровительствовал Т. Д. Лысенко – это было известно и всем академикам. «Если Академия начинает заниматься политикой, а не наукой, – заявил в своем окружении Хрущев, – то такая Академия нам не нужна». В Москве распространились слухи о том, что Хрущев поручил соответствующему отделу ЦК подготовить проект о реорганизации Академии наук СССР в Государственный комитет по науке.

В сентябре 1964 года академик А. Д. Сахаров передал в аппарат ЦК большое письмо с объяснением мотивов своего выступления на Общем собрании АН. Но Сахаров не дождался ответа, так как в октябре Хрущев был смещен со всех своих постов. Среди обвинений, выдвинутых против Хрущева на Октябрьском пленуме ЦК КПСС, было и обвинение в неоправданном конфликте Хрущева с Академией наук, а также в безоговорочной поддержке биологических и сельскохозяйственных концепций Т. Д. Лысенко. Для Лысенко и его группы решения Октябрьского пленума стали концом их монополии и их власти в биологических и сельскохозяйственных науках.

Мой брат Жорес еще в начале 1962 года написал большую, очень острую, но увлекательную и убедительную научно-публицистическую работу против Лысенко и его клики «Биологическая наука и культ личности (Из истории агробиологической дискуссии в СССР)». Эта работа быстро распространилась в списках; ее читали в литературных и в научных кругах, и она, несомненно, повлияла на быстрый рост антилысенковских настроений в образованной части общества. Особенно внимательных читателей эта работа имела в кругу физиков-атомщиков, где работа Жореса стала известна еще до упомянутого выше Общего собрания АН СССР.

Читал работу Жореса и А. Д. Сахаров. Один из его друзей и соратников по работе на «объекте» академик В. Б. Адамский писал позднее в своих воспоминаниях: «В 1963–1964 годах ходило в самиздате исследование Ж. Медведева “История биологической дискуссии в СССР”. Все то, что сейчас известно о действиях Лысенко по разгрому советской биологии, в этом исследовании содержалось. Описывалась там и трагическая судьба академика Вавилова. Прочитав, я дал этот материал Андрею Дмитриевичу.

Нельзя сказать, что все содержание рукописи было для него новостью, но все-таки ее эмоциональное воздействие на Андрея Дмитриевича было очень сильным. Я не помню, чтобы он так резко о ком-нибудь высказывался. Запомнилось мне выражение: “Вегетарианство по отношению к Лысенко недопустимо”. Вскоре представился случай дать бой Лысенко. Как известно, в значительной степени благодаря выступлению А. Д. Сахарова на Общем собрании Академии наук кандидатура ставленника Лысенко была провалена. Возвратившись с сессии Академии наук, он зашел ко мне поделиться радостью победы». [70]

Уже после описанных выше событий в АН СССР Жорес дважды встречался с А. Д. Сахаровым на его квартире в Москве. Первая из этих встреч состоялась еще до Октябрьского пленума ЦК КПСС. Выступление А. Д. Сахарова в АН СССР было его первым публичным выступлением против официальной политики властей. Встреча с Жоресом была первой встречей Сахарова с одним из известных диссидентов – этот термин тогда еще не употреблялся, да и само движение только зарождалось. К сожалению, в своих воспоминаниях Андрей Дмитриевич писал об этой важной для обоих собеседников встрече не слишком точно.

«Через несколько дней после выступления в Академии, – писал Сахаров, – ко мне домой пришел не знакомый мне раньше молодой биолог Жорес Медведев (хотя я раньше слышал его фамилию). Он очень высоко оценил мое выступление и попросил меня подробно повторить, по возможности точней, что именно я говорил, и всю обстановку. Все это он записал в блокнот для включения в его книгу. Ж. Медведев оставил мне для ознакомления рукопись своей будущей книги, которая тогда называлась “История биологической дискуссии в СССР” или как-то похоже. Рукопись действительно была очень интересной». [71]

Но такой встречи летом 1964 года между А. Сахаровым и Ж. Медведевым не было и быть не могло, так как никто из нас ничего не знал об А. Д. Сахарове и о природе его занятий и положении. Жорес не мог знать ни адреса, ни телефона Сахарова, а копию стенограммы Общего собрания АН он получил от своего друга биолога В. П. Эфроимсона, а позднее от академика В. Энгельгардта, с которым был в добрых отношениях еще с середины 50-х годов.

В июле и августе 1964 года Жорес с семьей отдыхал в Никитском ботаническом саду в Крыму. Также в Крыму, но в санатории «Мисхор», отдыхал в это лето и А. Д. Сахаров с семьей. Почти в самый последний день лета в газете «Сельская жизнь», которая была органом ЦК КПСС, была опубликована большая статья Президента ВАСХНИЛ М. А. Ольшанского «Против дезинформации и клеветы», в которой рукопись Жореса «Биологическая наука и культ личности» объявлялась клеветнической. За ее распространение, как писал Ольшанский, Жорес Медведев должен предстать перед судом как клеветник. Здесь же весьма пренебрежительно говорилось и об академике Сахарове, «инженере по специальности, который, начитавшись подметных писем Медведева, допустил на Общем собрании Академии наук СССР клевету в адрес советской биологической науки и видных советских ученых-биологов».

И Жорес, и А. Сахаров, как выяснилось позднее, прочитали статью Ольшанского в один и тот же день, но в разных местах. Еще через десять дней академик Б. Л. Астауров, с которым Жорес был хорошо знаком, передал ему полученную через академика М. А. Леонтовича просьбу А. Д. Сахарова о встрече. Михаил Александрович Леонтович был известным физиком и также работал по атомным проблемам, но он не был засекреченным ученым. Леонтович жил в Москве в том же доме, что и Сахаров. Правда, Сахаров тогда большую часть времени жил с семьей в своем коттедже на «объекте» и в Москве бывал наездами. Жоресу назвали телефон квартиры Сахарова и точный день и час, когда по этому телефону надо позвонить. И действительно, когда в назначенное время Жорес позвонил, Сахаров сам поднял трубку и пригласил Жореса к себе, назвав адрес.

В своих воспоминаниях Жорес позднее писал: «Я приехал к А. Д. Сахарову на такси. Насколько я помню, это был трехэтажный дом “элитной” постройки. Никакой видимой охраны не было, вход в подъезд был обычный, я поднялся по лестнице и позвонил в нужную квартиру. Беседа была только с Сахаровым в его кабинете, членов семьи я в тот раз не встретил. Я привез Сахарову новый вариант моей книги. Эта книга обновлялась каждый год, и с ее первым вариантом Сахаров был знаком. Он рассказал мне, что его выступление вызвало сильное недовольство Хрущева. Иногда он показывал пальцем на потолок – обычный знак того, что разговоры в квартире могут прослушиваться КГБ. Поэтому беседа была сдержанной. Я рассказал ему о своей работе и своем положении в Обнинске. Мы условились встретиться снова через месяц.

Но в следующий мой визит к Сахарову в заранее оговоренный день положение дел было уже иным. Хрущев был освобожден от всех своих должностей, и отношение к генетике сразу изменилось. Наша беседа, помимо этих событий, коснулась и проблем радиобиологии. Сахаров был убежден, что во время испытаний водородной бомбы в 1953 году он переоблучен при осмотре места взрыва. У него был стабильно повышенный уровень лейкоцитов, и он боялся возможности лейкемии. Я тогда еще не знал, что бывший начальник Средмаша В. А. Малышев, вместе с которым Сахаров осматривал эпицентр взрыва, умер через три-четыре года от лейкемии.

Оба раза в 1964 году мои встречи с Сахаровым продолжались часа по полтора. Никаких вопросов, связанных с его собственной работой, я, естественно, не задавал. Беседы ограничивались вопросами биологии и медицины. Мне было тогда неизвестно, где он работает и какие проблемы решает. Во время беседы Сахаров не проявлял никакой эмоциональности и иногда писал на бумаге какие-то формулы. Было очевидно, что его все время беспокоят какие-то свои проблемы».

В 1965 и 1966 годах у Жореса не было встреч с Сахаровым. В самом начале 1966 года в Москве получил широкое распространение небольшой, но важный для всех нас документ – письмо группы весьма влиятельных деятелей советской интеллигенции, адресованное Л. И. Брежневу и А. Н. Косыгину. Это был протест против попыток реабилитации Сталина в преддверии XXIII съезда КПСС. Среди двух десятков подписей здесь стояла и подпись: «А. Д. Сахаров, академик, трижды Герой Социалистического труда, лауреат Ленинской и Государственных премий».

Теперь уже более широкие круги общественности узнали о Сахарове, хотя кроме самого имени, титулов и наград об этом человеке еще никто ничего не знал. Я знал о Сахарове также очень мало – и из рассказов Жореса, и от писателя Эрнста Генри (Семен Николаевич Ростовский), который был организатором и составителем упомянутого выше письма. Э. Генри рассказывал мне, что Сахаров не только сам охотно подписал это письмо, но предложил сделать то же самое и некоторым другим академикам, жившим недалеко. Именно Э. Генри, с которым я в то время часто встречался и беседовал, рассказал А. Сахарову о существовании моей работы «К суду истории».

Это была довольно большая рукопись, посвященная проблемам сталинизма, которую я продолжал обновлять и расширять примерно раз в шесть месяцев. Я начал эту работу еще в конце 1962 года без всякой конспирации, и ее первые варианты читали даже секретари ЦК КПСС Л. Ф. Ильичев и Ю. В. Андропов. Обсуждение рукописи среди друзей, среди писателей и старых большевиков, а также других заинтересованных лиц было для меня важной формой накопления материалов. Однако я препятствовал более широкому и бесконтрольному распространению своей работы. Осенью 1966 года Э. Генри передал мне просьбу А. Сахарова, который хотел прочесть мою рукопись.

Я не сразу откликнулся на эту просьбу. Обстановка в стране изменилась, и мне пришлось внести в свою деятельность некоторые элементы конспирации. Круг знакомых Сахарова мне был неизвестен, и я опасался, что обсуждение моей рукописи среди столь необычных людей может в чем-то осложнить мое положение. Сахаров, однако, повторил свою просьбу, и вскоре я отправил ему через Э. Генри большую папку с текстом очередного варианта книги «К суду истории». В этой папке было уже около восьмисот машинописных страниц. Примерно через месяц Э. Генри передал мне приглашение от академика, а также его адрес и домашний телефон.

Моя первая встреча с А. Д. Сахаровым состоялась после предварительной договоренности в один из зимних дней в самом начале 1967 года. По принятым среди диссидентов правилам, я никогда не вел никаких записей о своих встречах и беседах и вынужден поэтому полагаться на свою память. В своих публикациях 70—80-х годов Андрей Дмитриевич несколько раз упоминал о наших встречах и беседах, но в разное время он это делал с разными акцентами и в разных редакциях. Я не буду полемизировать с этими текстами.

В первой своей автобиографии, опубликованной в 1974 году Сахаров писал о событиях 1964–1967 годов следующее: «Для меня лично эти события имели большое психологическое значение, а также расширили круг лиц, с которыми я общался. В частности, я познакомился в последующие годы с братьями Жоресом и Роем Медведевыми. Ходившая по рукам, минуя цензуру, рукопись биолога Жореса Медведева была первым произведением „самиздата“ (появившееся несколько лет перед этим слово для обозначения нового общественного явления), которое я прочел. Я познакомился также в 1967 году с рукописью книги историка Роя Медведева о преступлениях Сталина. Обе книги, особенно последняя, произвели на меня очень большое впечатление. Как бы ни складывались наши отношения и принципиальные разногласия с Медведевыми в дальнейшем, я не могу умалить их роли в своем развитии». [72] В «Воспоминаниях» А. Д. Сахарова, опубликованных в двух томах в 1996 году, этих слов нет, а имеется странная фраза о том, что «конкретная информация, содержащаяся в книге Медведева, во многом повлияла на убыстрение эволюции моих взглядов в эти критические для меня годы. Но и тогда я не мог согласиться с концепциями книги». [73] Однако никаких замечаний по моей рукописи А. Сахаров в конце 60-х годов не высказывал; у нас не было никаких споров ни по моим, ни по его работам, хотя различия в оценках и взглядах были уже тогда. Но они казались нам совершенно несущественными – по тем временам.

Я посетил А. Д. Сахарова в его московской квартире. В уютном и тихом переулке недалеко от Института атомных исследований им. И. В. Курчатова стояли два четырехэтажных дома, в которых жили, как я узнал позднее, ученые-атомщики. Из небольшой передней мы прошли в круглый большой холл, из которого можно было войти в три или четыре больших комнаты и на кухню. В простенках от пола до потолка стояли книжные шкафы, но книги лежали и стояли на полках в каком-то беспорядке. Некоторый беспорядок был и во всей квартире: старый продавленный диван, старая мебель, простой письменный стол с пачками бумаг. Никаких признаков той ухоженности или даже роскоши, какую я видел в квартирах других академиков, с которыми познакомился в 1966 году.

Жена А. Д. Сахарова Клавдия Алексеевна была не слишком здоровой женщиной, и ей было не под силу следить за порядком в большой квартире. Старшая замужняя дочь Татьяна жила отдельно. Средняя – Люба – заканчивала в этот год школу и готовилась к поступлению в институт, сын Дима учился в четвертом классе.

Никакой прислуги, обычной в домах других академиков или известных писателей, в семье Сахарова не было. Казалось очевидным, что гости в этой квартире бывают редко. Я заметил также, что Сахаров не придавал никакого значения ни обстановке в квартире, ни своей одежде. На локтях его свитера были заметны прорехи, не хватало пуговиц на рубашке. Случайные вещи лежали на стульях и подоконниках.

Я спросил Андрея Дмитриевича – не прослушивается ли его квартира. Он считал это возможным, но не в целях слежки, а в целях охраны. «В нашем доме всегда заперты подвал и чердак, но мы проходим по каким-то другим управлениям, – сказал Сахаров. – Раньше охрана была постоянной и явной. Даже когда я выходил в магазин за хлебом, меня сопровождал телохранитель. Но в 1961 году я и мои друзья потребовали от Суслова убрать от нас эту ненужную опеку. Охраны сейчас нет на виду, но я не могу исключить того, что она просто стала незаметной».

В кабинете Сахарова был еще один человек – академик Виктор Борисович Адамский, которого хозяин представил как своего друга. Но Адамский почти не принимал участия в нашей беседе. На столе в кабинете лежала не только моя рукопись, но и несколько ее машинописных копий, что меня встревожило. Видимо, Андрей Дмитриевич это заметил и тут же сказал, что он попросил перепечатать рукопись только для самого себя, остальные я могу увезти. Я не стал возражать, так как не предупредил заранее Сахарова о нежелательности перепечаток.

Наш разговор, естественно, пошел вокруг только что прочитанной Сахаровым и его знакомым рукописи. Замечаний по работе у Сахарова не было, очень многое из того, что он узнал из моей книги, было для него открытием, и не слишком приятным. Он признавал и сейчас, и потом, что жил слишком долго в каком-то предельно изолированном мире, где мало знали о событиях в стране, о жизни людей из других слоев общества, да и об истории страны, в которой и для которой они работали.

Конечно, Сахаров знал, что в СССР до 1956 года было много лагерей и много политических заключенных. Все крупные атомные объекты, на которых бывал Сахаров, строились заключенными, и он видел из окна своего дома на одном из «объектов» колонны заключенных, идущих на работу, слышал команды охранников. Но все это проходило тогда мимо его сознания. Говорил Сахаров и о Берии, с которым встречался и разговаривал несколько раз. К Берии атомщики обращались в критических ситуациях как к самой последней инстанции, со Сталиным они не общались.

Наша первая встреча продолжалась, вероятно, часа два. Я отметил, что Андрей Дмитриевич был чрезвычайно прост в обращении, даже немного застенчив. Не было попытки играть какую-то роль. Я сказал ему, что среди интеллигенции о нем говорят как об «отце советской водородной бомбы». Так ли это? Сахаров ответил, что он много сделал для успешного завершения этих работ, но проекты такого масштаба не могут не иметь коллективного авторства. Еще по крайней мере три физика могли бы назвать себя с полным на то основанием отцами советской водородной бомбы. В последующие недели и месяцы мы с Сахаровым встречались довольно часто. Некоторые из этих встреч происходили у меня на квартире в районе метро «Речной вокзал». Андрей Дмитриевич сначала звонил, а потом приезжал на такси. Он говорил, что очень редко пользуется служебной автомашиной.

В эти месяцы Сахаров жадно читал имевшиеся у меня материалы Самиздата. Особенно сильное впечатление произвели на него роман-мемуары Евгении Гинзбург «Крутой маршрут», роман А. Солженицына «В круге первом», рассказы Варлама Шаламова. Некоторые из этих работ он приобретал для себя, оплачивая труд машинистки. Читал он и многие документы, связанные с быстро развивавшимся тогда движением за права человека, например, письма и статьи генерала Петра Григоренко, стенограммы происходивших тогда судебных процессов.

Наши разговоры касались многих проблем, вопросы исходили почти всегда от моего собеседника. Сахарова угнетал, например, эпизод с шофером одной из грузовых машин – это была давняя история начала 50-х годов, когда на одной из узких и плохих дорог близ «объекта», где работал по нескольку месяцев подряд Сахаров, его легковую машину задел и столкнул в кювет встречный грузовик. Сахаров получил травмы и оказался в больнице, а шофера грузовика судили за диверсию и покушение, хотя это был просто несчастный случай. «Он получил большой срок, а я не вмешался, я должен был тогда вмешаться, думал об этом, но ничего не сделал».

Несколько раз Сахаров возвращался к вопросу об испытаниях водородных бомб на Новой Земле. Эти испытания были прекращены в конце 50-х годов, но возобновлены в начале 60-х, против чего Сахаров решительно возражал. По его собственным подсчетам, представленным в закрытых публикациях, число жертв от одной мегатонны взрыва оценивалось цифрой в десять тысяч человек. Речь шла о радиационных и генетических заболеваниях на большой территории и в течение длительных сроков. Но немалое число жертв приходилось на ближние сроки и на ограниченной территории. Чрезвычайный вред наносился здоровью и жизни северных народов и оленеводству. А ведь летом 1962 года было проведено, вопреки самым резким протестам Сахарова, испытание 50-мегатонной бомбы. Последствия его были очень тяжелыми, и это ускорило заключение договора о запрещении всех ядерных испытаний в трех средах.

Говорил Сахаров и о проведении «направленных» взрывов атомных конструкций при строительстве плотин и каналов. Как я понял, Сахаров участвовал в разработке этих проектов, за что получил одну из Государственных премий и третью медаль Героя Социалистического труда. И в данном случае исследования показывали, что каждый такой наземный взрыв, не убивая никого сразу, приводил все-таки к необратимым изменениям в наследственных структурах, заболеваниям лейкемией, раком и другими болезнями у нескольких тысяч человек на протяжении нескольких десятилетий.

Мне казалось недопустимым идти на проведение таких «мирных» взрывов, заранее зная, что от них пострадают многие люди, и не только в Советском Союзе. Но Сахаров пытался тогда еще искать какое-то оправдание такой атомной технологии, говоря, что за любой шаг вперед технического прогресса надо платить. «А разве строительство железных дорог и автомобилизация не приводят впоследствии к тысячам смертей?» «А химическая промышленность, а применение удобрений и пестицидов?» Я возражал, замечая, что при работе железных дорог каждая авария – это сочетание случайностей, которые можно свести к минимуму или предотвратить, тогда как ядерный взрыв с необходимостью ведет к смерти и болезням многих людей на большой территории. К тому же эти люди, в отличие от шофера автомобиля, ничего не знают о грозящих им бедах, и их риск не был делом их собственного выбора. Многие ученые-атомщики в 60-е годы верили в безграничность возможностей мирного использования атомной энергии. Более адекватные представления об опасностях и рисках пришли ко всем нам только после Чернобыля.

А. Д. Сахаров в 1968 году. Первый «Меморандум»

Во многих отношениях 1968 год стал переломным в жизни, в положении и общественной деятельности А. Д. Сахарова. Хорошо помню, что уже с января 1968 года Андрей Дмитриевич стал значительно больше читать материалы Самиздата. С января 1968 года я стал приносить ему материалы своего ежемесячного информационно-аналитического бюллетеня, многие номера которого были изданы позже за границей в 1972 и 1975 годах под названием «Политический дневник». В 60-е годы у моего издания такого названия не было. На первой странице стоял только номер очередного бюллетеня и месяц, в течение которого этот бюллетень готовился. В № 30 этого самиздатского журнала за март 1967 года помещен «Диалог между публицистом Эрнстом Генри и ученым А Д. Сахаровым» на тему «Мировая наука и мировая политика». Это первая, хотя и неофициальная, публикация мыслей А. Д. Сахарова, главным образом по проблемам разоружения. Андрей Дмитриевич узнал об этой публикации только в 1973 году после издания первого тома «Политического дневника» в Амстердаме. В воспоминаниях А. Д. Сахаров подробно пишет о том, как был написан их «Диалог», как он обсуждался в редакции «Литературной газеты», а затем в идеологическом аппарате ЦК КПСС. Э. Генри и А Сахарову передали отзыв Михаила Андреевича Суслова, который нашел статью интересной, но высказался против ее публикации, так как в ней есть положения, «которые могут быть неправильно истолкованы».

Как писал Сахаров, «история на этом не кончилась. Через несколько лет я узнал, что статья все же была напечатана очень небольшим тиражом в сборнике “Политический дневник”. Ходили слухи, что это издание для КГБ или “самиздат для начальства”. Еще через несколько лет Рой Медведев заявил, что составитель сборника – он. Но как к нему попала моя статья – до сих пор не знаю». [74] В большой биографии А. Д. Сахарова, которая вышла в свет в 2000 году, ее автор Геннадий Горелик называет «Политический дневник» «периодическим самоизданием для избранных», в котором Рой Медведев «позволил себе подредактировать статью Сахарова без согласования с автором». [75]

Эти упреки несправедливы и основаны на недоразумении. Сахаров сам писал в воспоминаниях, что после отклонения статьи в ЦК КПСС он лично отвез ее рукопись Эрнсту Генри, впервые посетив его большую холостяцкую квартиру. Но Эрнст Генри сделал с этой рукописи копию и передал мне один экземпляр для ознакомления среди друзей. Никаких других согласований для использования этого текста в моем бюллетене не требовалось. Этот эпизод не заслуживал бы такого внимания, если бы Сахаров не писал позднее, что именно в их совместной статье «Мировая наука и мировая политика» содержались некоторые идеи, которые он позднее более полно изложил в своих «Размышлениях».

С самого начала 1968 года в центре внимания всех диссидентских кружков были события в Чехословакии. А. Д. Сахаров с большим интересом следил за развитием этих событий, явно сочувствуя происходящей там быстрой демократизации. В Москве возникло несколько кружков, в которых быстро делали перевод самых значительных статей и материалов из чехословацкой печати и распространяли эти переводы. К тому же многие из документов и выступлений лидеров «Пражской весны» можно было получить и через посольство ЧССР в Москве.

К моему удивлению, Сахаров начал читать в эти месяцы и некоторые книги по марксизму, однажды я увидел на его письменном столе «Капитал» К. Маркса и еще несколько не слишком популярных книг по марксизму. Я посоветовал Андрею Дмитриевичу начинать с Плеханова, но Сахаров не стал продолжать этот разговор. У него не было желания обсуждать прочитанное или вступать в дискуссию со мной или с кем-либо другим. Впрочем, желание изучать марксизм и теорию социализма по первоисточникам у Сахарова быстро прошло. И стиль, и образ мышления, и общий взгляд на общественные проблемы XX века у Сахарова были чужды марксистской догматике. Он видел проблемы современного общества под каким-то другим углом зрения; оригинальность его мышления проявлялась и здесь, но у него не было ни времени, ни возможностей для систематической работы в этой новой для него области знаний.

Однажды, в самом конце апреля 1968 года А. Сахаров позвонил мне и попросил приехать к нему по возможности в тот же день. Пригласив меня в кабинет, Сахаров протянул мне машинописный текст, на первой странице которого я прочел: «А. Сахаров. Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Статья Сахарова, о которой позднее стали говорить как о «манифесте», а чаще как о «меморандуме», была достаточно большой, но я прочел ее сразу – при авторе.

Я не увидел в этом тексте почти никакого влияния прочитанных им книг по марксизму, кроме принятия в общей форме идей гуманного социализма и социалистической демократии. Гораздо большим было влияние взглядов и общественных выступлений таких физиков и философов, как А. Эйнштейн, Н. Бор, Б. Рассел, а также немецкого врача-гуманиста А. Швейцера. Но в большей мере это был оригинальный взгляд на советскую действительность самого Сахарова. Здесь были и глубокие идеи, и наивные, на мой взгляд, рассуждения, но вся работа подкупала свежестью мысли, оригинальностью и искренностью.

Для меня тогда эта работа Сахарова показалась очень важным событием, ибо столь значительный во всех отношениях человек открыто и активно выступал против сталинизма и в защиту демократического социализма. Все же я высказал немало конкретных замечаний. Сахаров сказал мне, что это пока черновик, но он хотел бы, чтобы некоторые из моих друзей – историков и писателей – прочли его статью и высказали свое мнение. Я обещал сделать это, но предупредил Андрея Дмитриевича, что в условиях бурного развития Самиздата его статья может выйти из-под контроля. Но это обстоятельство его не беспокоило.

В последующие несколько недель статью Сахарова прочли многие из моих друзей и знакомых. Первыми ее читателями, насколько я помню, были М. И. Ромм, Е. С. Гинзбург, историк В. П. Данилов, философ Г. С. Батишев, Е. А. Гнедин. Некоторые ограничились небольшими устными замечаниями, другие писали развернутые отзывы и предложения. Сахаров очень внимательно относился к замечаниям, но принимал далеко не все. Он продолжал весьма интенсивно работать над текстом «меморандума», внося в него как мелкие, так и существенные исправления, затрагивая и ряд новых тем.

Вся эта работа не могла оставаться незамеченной «органами» хотя бы потому, что и квартира, и телефон Сахарова прослушивались. К тому же он сам никогда не считал нужным прибегать к конспирации – это была его принципиальная позиция. «Мне нечего скрывать», – не раз повторял он. В один из визитов я встретил у Сахарова академика Юлия Харитона, который занимал очень высокий пост в атомной научной иерархии и был научным руководителем на «объекте». Разговор с Харитоном уже заканчивался, и он вскоре ушел. «Уговаривал меня не давать хода “Размышлениям”, – мимоходом заметил Сахаров. Но убедить Сахарова отказаться от публичного выступления было уже невозможно ни уговорами, ни тем более угрозами.

Все новые варианты «Меморандума» Сахаров просил перепечатывать меня. Я делал это сам, но иногда приглашал для помощи историка и архивиста Леонида Петровского, с которым я уже несколько лет сотрудничал и который с большим энтузиазмом относился к работе Сахарова. В моем архиве остались поэтому разные варианты «Меморандума» с рукописной правкой Сахарова, а также многие отдельные страницы с вставками и поправками. Два раза Сахаров брал такси и привозил мне сразу по семь-восемь страниц «Замечаний и добавлений к статье Сахарова». Оригиналы всех бумаг с рукописными текстами А. Д. Сахарова я передал в конце 90-х годов в архив его имени, созданный Е. Г. Боннэр, оставив себе ксерокопии. Андрей Дмитриевич заменил и эпиграф к «Меморандуму». Вначале это были известные слова Гёте «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой». Затем он заменил их словами Шиллера «Только полнота ведет к ясности».

Работа над новыми вариантами еще продолжалась, когда мы узнали, что параллельно стало идти и бесконтрольное размножение текста, подхваченное стихией Самиздата. Следовало ждать, что вскоре статья такого автора, как А. Д. Сахаров, может оказаться и за границей. Много позднее стало известно, что текст «Меморандума» передал в середине июня голландскому корреспонденту Карелу ван хет Реве известный диссидент Андрей Амальрик. У Андрея Амальрика, человека с безупречной репутацией, не входившего ни в какие кружки, но поддерживавшего добрые отношения с другими диссидентами, были открытые и давние связи с иностранными корреспондентами.

Вечером 10 июля Андрей Дмитриевич позвонил мне и спросил, слушаю ли я передачу Би-Би-Си. Это было последнее лето, когда западные радиостанции еще не глушились. Я настроил свой радиоприемник на волны Би-Би-Си и услышал, как диктор читает «Меморандум» Сахарова. Андрей Дмитриевич не скрывал своего удовлетворения, хотя в распространение по миру попал не самый последний вариант его статьи. Я не буду писать здесь о том, какие отклики вызвала работа Сахарова во всем мире и в Советском Союзе. Ее почти полностью опубликовали главные газеты западных стран. Появилось множество комментариев и подробных разборов, были, конечно, и критические отзывы.

С июля 1968 года имя А. Д. Сахарова приобрело не просто всемирную известность, но и популярность. Это стало изменять и весь уклад его жизни, так как все больше и больше людей стремилось встретиться с ним. Я был инициатором только одного нового знакомства Сахарова. Я передал Андрею Дмитриевичу большую рукопись физика Валентина Турчина «Инерция страха». Я был знаком с Турчиным еще с 1965 года; мы познакомились с ним в г. Обнинске, где я часто бывал у своего брата Жореса. Доктор физико-математических наук В. Турчин работал здесь в одном из крупных НИИ. Он был одним из составителей популярной тогда книги «Физики шутят». Талантливый и общительный человек, Турчин живо интересовался общественными и политическими проблемами, а это неизбежно вело его в ряды диссидентов. Книга Турчина понравилась Сахарову, и они стали встречаться в дальнейшем без моего посредничества.

Хотя телефон и адрес Сахарова нельзя было узнать через какое-либо справочное бюро, многие люди из Москвы и других городов каким-то образом узнавали адрес Сахарова и приходили к нему в дом, как правило, без предупреждения. Очень многие приходили с самыми нелепыми и невыполнимыми требованиями, некоторые просто просили денег. У меня создавалось впечатление, что кто-то сознательно направлял этот поток людей к Сахарову, чтобы нарушить его прежнее спокойное существование. Особенно страдала от этого наплыва просителей жена Андрея Дмитриевича Клавдия Алексеевна. Сахаров обычно выслушивал очередного посетителя и что-то обещал. Но иногда и он оказывался в недоумении, не зная что делать.

Помню один типичный в этом отношении случай. В дом Сахарова пришел возбужденный молодой человек в разорванном грязном костюме. Он, оказывается, разработал уместившийся на нескольких страницах план – каким образом всего за два-три года в Советском Союзе можно построить коммунистическое общество, основанное на полном равенстве граждан и скромном благосостоянии. Посетитель сказал при этом, что он бежал из психиатрической больницы, жил больше месяца в лесу в холоде и голоде, и за ним гонятся его враги. Поэтому он просил Сахарова не только прочесть его бумаги, но и укрыть его в своей квартире на несколько недель.

Андрей Дмитриевич сначала растерялся, но затем сказал, что он не коммунист и плохо разбирается в проблемах строительства коммунистического общества. Но у него есть добрый знакомый, который знает все эти вопросы хорошо и сумеет как оценить предлагаемый план, так и помочь просителю. Сахаров вызвал такси и объяснил водителю, как ко мне доехать. Конечно, Сахаров тут же мне позвонил и предупредил о том, что за человек должен ко мне приехать. К счастью, посетитель не задержался у меня долго и не просил укрыть его от преследователей.

Весьма странной была и почта, которую Сахаров начал получать из самых разных стран мира. Письма и бандероли шли по адресу: «Москва. Академия наук СССР. Академику А. Д. Сахарову». Поток писем был очень велик, но он, несомненно, подвергался тщательной селекции. До самого адресата доходили, в основном, письма с резкой критикой меморандума или письма от активистов такой известной в то время антисоветской организации, как НТС, с разными предложениями о сотрудничестве. Были письма от эмигрантов-националистов из русских организаций в Южной Африке. Но Андрей Дмитриевич все это читал с интересом. Несколько писем передал Сахарову я. Например, мне принесли большое письмо к академику Сахарову от генерала Петра Григоренко. Это письмо позднее также попало в Самиздат. Григоренко просил о встрече, но Андрей Дмитриевич до осени 1998 года от встреч с известными диссидентами еще воздерживался.

Оккупация Чехословакии войсками Варшавского Договора вызвала у Сахарова возмущение, но ему не удалось организовать на этот счет какой-то протест. Сахаров рассказывал мне о своих встречах с Игорем Таммом, с Александром Солженицыным и некоторыми другими. В конце августа и в начале сентября 1968 года мы встречались почти ежедневно, в том числе и в загородном доме Андрея Дмитриевича в Жуковке. Хотя во всех разговорах тех недель доминировала чехословацкая тематика, Сахаров продолжал обдумывать и многие другие проблемы, связанные с внешней и внутренней политикой Советского Союза.

Я не удивился поэтому, когда он обратился ко мне с просьбой приобрести для него где-либо хорошую пишущую машинку. Тогда это был дефицит. Через свою машинистку я купил портативную немецкую «Эрику». Только через месяц Андрей Дмитриевич смущенно спросил: «Вы ведь, наверное, заплатили за пишущую машинку свои деньги. Сколько я вам должен?» Он все еще не знал, как покупать нужные ему вещи.

Летом 1968 года Сахаров был отстранен от работы на «объекте», но еще не получил нового назначения. Он не был огорчен. У него было теперь много свободного времени, и он чаще встречался с разными людьми вне пределов своего прежнего окружения.

Неожиданно все изменилось из-за тяжелой болезни жены Сахарова. У нее обнаружили рак желудка, который врачи признали неоперабельным. Болезнь быстро прогрессировала, временами возникали сильные боли, которые не удавалось снять даже инъекциями наркотических веществ. Сахаров тяжело переживал страдания жены и находился все время рядом с ней – в больнице или дома. Он пытался достать какие-то редкие лекарства, обращался к народным целителям, к снадобьям, но безрезультатно. Клавдия Алексеевна умерла в марте 1969 года.

В течение нескольких месяцев после смерти жены Сахаров находился в тяжелом душевном состоянии, почти ни с кем не встречался и, казалось, полностью утратил интерес к общественным проблемам. На протяжении почти всего 1969 года я не разговаривал с Сахаровым даже по телефону.

Как раз во время этой депрессии и, несомненно, не без чьего-то не слишком доброго совета Сахаров решил передать государству все свои сбережения, а они были немалыми. Семья Сахаровых жила очень скромно, и основные ее нужды удовлетворялись за счет атомного ведомства. На сберкнижку шла не только значительная часть его большой зарплаты, но и все премии – Ленинская и Государственные. К началу 1969 года сбережения Сахарова достигали почти ста сорока тысяч рублей: по тем временам это была очень большая сумма, семья научного работника могла вполне прилично жить на триста-четыреста рублей в месяц.

Часть сбережений Сахаров перечислил в Красный Крест, другую часть – на строительство онкологического центра, третью часть – на улучшение питания в московских детских садах. Конечно, это был благородный и широкий жест, или акт благотворительности и милосердия, но даритель не мог никак контролировать расходование своих денег. Только Красный Крест выразил Сахарову благодарность. А между тем в 1969 году в Советском Союзе уже существовали другие фонды: фонд помощи ученым, пострадавшим за убеждения, фонд помощи родственникам политзаключенных и др. Неудивительно, что Сахаров позднее очень сожалел о потере средств, с помощью которых он мог бы поддержать нуждающихся диссидентов, да и свои две семьи.