Из воспоминаний Горький Максим

А. Д. Сахаров в 1970 году. Второй «Меморандум»

Зимой 1969/70 года жизнь Сахарова начала входить в новую колею. Он получил работу в ФИАНе (Физический институт Академии наук СССР), во главе которого стоял тогда 78-летний академик Д. В. Скобельцын, один из основателей советской школы атомной физики. Это был очень авторитетный и известный ученый, но также в высшей степени лояльный к власти человек, не желавший вмешиваться в политику. Его отношение к Сахарову было довольно прохладным. Сам Андрей Дмитриевич был рад возможности заниматься теперь не военными разработками, а теоретической физикой, астрофизикой и космогонией. У него появилось несколько аспирантов. Еще раньше Сахаров говорил мне, что в теоретической физике он знает почти все. Но он вряд ли сделает какое-то новое открытие, так как новые направления в их науке открывают, как правило, молодые люди. «Но я лучше многих других, – замечал он, – могу оценить хорошую идею. Я могу работать с аспирантами». Теперь ему была предоставлена такая возможность.

Мы встречались в ту зиму не очень часто. Неожиданно ко мне на работу в Академию педагогических наук приехал один из знакомых А. Д. Сахарова и от его имени показал мне анонимный машинописный текст с просьбой прочесть его и высказать свое мнение. Это был весьма обширный документ, в котором содержался краткий, но точный анализ экономической и политической ситуации в стране и предложения по демократизации советского строя. Документ мне понравился, и я спросил – как появился на свет и что означает прочитанный мною текст? В ответ я услышал, что это проект письма руководителям КПСС и СССР, что этот текст написан Сахаровым и Турчиным, и авторы просят меня в случае положительного отношения к документу отредактировать его, исправить возможные неточности или сделать добавления и передать обратно Андрею Дмитриевичу.

Я выполнил эту работу в течение недели. Позднее, когда этот документ, или «меморандум» получил широкую известность, некоторые из диссидентов подвергали его критике. При этом некоторые из наших оппонентов заявляли, что автором письма был социалист Рой Медведев, который убедил «для большей весомости» подписать свое сочинение Турчина и Сахарова. Особенно настаивал на такой версии А. И. Солженицын. В своих мемуарах Солженицын в обычной для него стилистике утверждал, что «задержка сахаровского взлета значительно объясняется влиянием Роя Медведева, с кем сотрудничество отпечаталось на совместных документах узостью мысли». Но Сахаров скоро «выбился из марксистских ущербностей».

Этот отзыв задел и даже обидел Сахарова. Поэтому в своих мемуарах Андрей Дмитриевич посчитал необходимым подробно рассказать, с какой целью и каким образом они решили вместе с Турчиным подготовить этот новый документ. Предполагалось, что данное письмо могли бы подписать пятнадцать-двадцать известных ученых и деятелей культуры. Но первые же люди, к которым они обратились, отказались поставить подпись под письмом, хотя и одобрили его содержание.

«Мы с Турчиным, – свидетельствовал Сахаров, – поняли невозможность привлечь кого-либо для подписи и решили выпустить документ под своими подписями. Я был инициатором привлечения в качестве третьего Р. Медведева – мне казалось, что концепция его книги о демократизации (которую Рой тогда кончал) – близка к нашей. Так появился документ за тремя подписями. Но Рой Медведев не несет ответственности за якобы “соглашательский” дух документа, как думает Солженицын (“Теленок…”). Это была концепция “наведения мостов” Турчина, которую я принял. Медведеву принадлежит одна лишь редакционная правка. Подписав “Обращение”, мы пожали друг другу руки, и я сказал полушутя – теперь мы крепко повязаны, в случае чего будем друг друга вытягивать». [76]

Новый «меморандум» имел форму обращения к Л. И. Брежневу, А. Н. Косыгину и Н. В. Подгорному. После того как под окончательным вариантом письма были поставлены подписи, Сахаров написал от руки сопроводительное письмо, в котором говорилось, что мы будем ждать ответа в течение месяца. Если ответа не последует, то мы станем считать свое письмо «открытым» и сделаем его текст достоянием гласности. Ответа мы не получили, и через месяц второй «меморандум», отпечатанный в двадцати пяти – тридцати экземплярах, был передан друзьям и знакомым для чтения и распространения.

Каких-либо попыток удержать Сахарова на этот раз не предпринималось. Напротив, Сахарова несколько позже пригласил к себе Президент АН СССР Мстислав Келдыш, которому было, конечно, дано на этот счет соответствующее поручение. Келдыш был знаком с «письмом трех» и уверял собеседника, что он вполне разделяет его демократические убеждения. Но советский народ, по его словам, просто не готов к демократии. «Вы не представляете, – говорил Келдыш, – насколько плохо живут наши рабочие, крестьяне и служащие. И если завтра мы введем свободу печати и начнем проводить другие демократические реформы, то люди могут нас просто смести. Дать этим людям демократические права сегодня еще нельзя, надо сначала обеспечить им благосостояние». Сахаров возразил: «Вы никогда не сможете дать этим людям благосостояние, так как при той системе, которая у нас существует, вы не сумеете это благосостояние создать».

Несколько позднее Сахарова пригласил к себе и заведующий Отделом ЦК КПСС по науке и образованию Сергей Трапезников. Человек крайне невежественный, явный сталинист, Трапезников был тогда одиозной фигурой среди ученых и творческой интеллигенции. Он был дважды провален на выборах в члены-корреспонденты Академии наук. Но он был добрым знакомым Брежнева по Молдавии, и пост в ЦК КПСС за ним был сохранен. Трапезникову важно было понравиться Сахарову, и он говорил с ним доверительно и почти во всем соглашался, предлагая организовать обсуждение предложений академика в одном из больших гуманитарных институтов. Сахаров ответил, что он согласен на обсуждение, но только при участии в нем Турчина и Медведева. Разумеется, никакого обсуждения нашего документа нигде не проводилось. Сахаров так и не смог понять, для чего его приглашали в кабинеты ЦК КПСС и поили здесь чаем.

Лишь через двадцать лет я узнал, что наше письмо не только дошло до адресатов, но было прочитано ими. Летом 1990 года мне сообщили, что из партийного архива было извлечено это «письмо трех», и его предполагают даже опубликовать. По заметкам на тексте было видно, что с ним познакомились не только Брежнев, Косыгин и Подгорный, но члены Политбюро К. Т. Мазуров, Г. И. Воронов, А. П. Кириленко и А. Н. Шелепин. Оставил автограф на письме и К. У. Черненко. В самом конце 1990 года этот документ был опубликован в новом партийном журнале «Известия ЦК КПСС». [77] В справке об авторах говорилось, что В. Ф. Турчин эмигрировал в середине 70-х годов в США и работает профессором по вычислительной технике в Нью-Йоркском университете.

В 1970 году А. Д. Сахаров значительно расширил свои связи и контакты среди диссидентов разных направлений. Но в это же время некоторые из прежних знакомых Сахарова перестали навещать опального академика и даже звонить по телефону. Из крупных физиков Сахаров сохранил связи, пожалуй, только с Игорем Таммом, который не только заведовал теоретическим отделом ФИАНа, но был также учителем и близким другом Сахарова. По просьбе Андрея Дмитриевича я однажды навестил академика Тамма в его загородном доме, он хотел прочесть один из документов. И. Тамм уже не мог ходить, но живо интересовался общественными делами в стране.

Неожиданных и непрошенных визитеров у Сахарова было немало и в 1970 году В большинстве случаев ему приходилось терпеливо выслушивать малозначительные, а еще чаще вздорные жалобы. Но было немало примеров, когда Андрей Дмитриевич принимал близко к сердцу проблемы того или иного несправедливо пострадавшего человека. В этом случае он или звонил по телефону кому-либо из власть имущих – у Сахарова еще сохранились номера телефонов весьма влиятельных лиц, – или писал письмо на тот или иной адрес. В то время он не оставлял себе копий своих писем и не передавал их в Самиздат, как делал позднее.

В самом начале 1970 года у Сахарова случился сердечный приступ, и ему пришлось лечь в больницу Академии наук. Мы с Турчиным навещали его здесь два или три раза. Андрей Дмитриевич не отличался здоровьем, часто болели и члены его семьи. Врачи считали, что пребывание и работа на «объекте» и участие в испытаниях ядерного оружия ослабили иммунную систему Сахарова. Даже небольшая простуда протекала у него тяжело. Но и в больнице он сохранял бодрость, говорил о себе и врачах с юмором и живо интересовался другими делами.

Борьба за освобождение Жореса

Сахаров провел в больнице больше месяца, но в мае 1970 года он был уже дома и активно включился как в научную работу, так и во все более увлекавшую его общественную деятельность. Однако сравнительно спокойное течение его жизни, а еще в большей степени и моей, было нарушено в самом конце мая, когда моего брата, ученого и публициста, автора научных монографий по биохимии и острых публицистических книг о судьбе советской науки, страдающей от множества ограничений, цензуры и произвола властей, неожиданно и с применением силы поместили в одно из отделений областной психиатрической больницы в г. Калуге. Мой брат жил и работал в г. Обнинске Калужской области, и обо всем происшедшем я узнал из телефонного звонка его жены вечером 29 мая. Я тут же сообщил обо всем многим своим друзьям и знакомым, и одним из первых мое сообщение получил А. Д. Сахаров. Он задал мне несколько вопросов, а потом медленно произнес: «Посмотрим».

История о том, как многие деятели советской интеллигенции боролись в течение трех недель за освобождение Жореса, была описана нами осенью того же года в небольшой книге «Кто сумасшедший?», которая вышла в свет на многих языках в 1971 году. В СССР она была опубликована только в 1989 году в журнале «Искусство кино» в качестве готового киносценария (№ 4 и 5). Но фильм так и не вышел: не так просто было подыскать артистов на роли Сахарова, Солженицына, Твардовского, Гранина, Капицы и других.

Это был первый крупный успех правозащитного движения и первое поражение властей. Сахаров называет в своих воспоминаниях этот случай исключительным. Андрей Дмитриевич не смог поехать в Калужскую больницу, как это делали другие. Он был еще не совсем здоров. Но он не ограничился и отправкой телеграмм протеста ко всем руководителям страны и в Министерство здравоохранения. Узнав, что 31 мая в Институте генетики АН СССР происходит большой международный семинар по биохимии и генетике, он пришел на заседание, поднялся к доске, на которой ученые во время докладов рисовали свои схемы и формулы, и написал объявление: «Я, Сахаров А. Д., собираю подписи под обращением в защиту биолога Жореса Медведева, насильно и беззаконно помещенного в психиатрическую больницу за его публицистические выступления. Обращаться ко мне в перерыве заседания и по моему домашнему адресу». (Далее следовал адрес и телефон.) На самом семинаре подписи под этим обращением поставили немногие, но в ближайшие два-три дня число «подписантов» существенно возросло.

Остановить Сахарова, когда он что-то считал нужным сделать, было невозможно, в этом случае он уже никому не казался ни мягким, ни застенчивым. Узнав о том, что в Риге в конце июня будут проводить международную конференцию по биохимии, он сказал мне, что непременно туда поедет. «На конференцию приедут семь лауреатов Нобелевской премии, – говорил мне Сахаров. – Я академик, и меня обязаны пропускать на любую научную конференцию. Все это просто. На самолете я полечу в Ригу, выступлю и вернусь в Москву».

Вмешательство Л. И. Брежнева в дело Жореса имело вначале лишь негативные последствия. Брежнев позвонил из своего кабинета в КГБ Ю. В. Андропову и министру здравоохранения СССР Б. Петровскому и, не высказывая собственного мнения, просил «выяснить и доложить». Это привело вначале к усилению разных форм давления на защитников Жореса. Писателей и ученых – членов партии начали вызывать в райкомы, даже Твардовскому попытались сделать на этот счет строгое внушение. Специальная комиссия ведущих московских психиатров побывала в Калуге и после беседы с Жоресом ужесточила диагноз, предложив перевести «пациента» для «лечения» в более далекую и строгую Казанскую тюремную психбольницу.

Всех академиков, которые протестовали против принудительной психиатрической акции, пригласили 12 июня 1970 года на специальное совещание в кабинет министра здравоохранения СССР. Здесь в присутствии министра Б. Петровского директор Института судебной психиатрии Г. Морозов и главный психиатр Минздрава А. Снежневский сделали для пяти академиков специальный доклад о состоянии и достижениях советской психиатрии и отдельно – о «болезни» Ж. А. Медведева. Разгорелась жесткая полемика. Сахаров был крайне резок, он с самого начала заявил, что не может считать данное совещание конфиденциальным. Что касается П. Л. Капицы, то он, по своему обыкновению, просто высмеивал и Петровского, и обоих докладчиков. «Всякий великий ученый, – замечал Капица, – должен быть немного ненормальным. Абсолютно нормальный человек никогда не сделает большого открытия в науке». «Разве психиатры так хорошо знают все другие науки, – добавлял Капица, – чтобы судить, что там разумно, а что неразумно. Эйнштейна также многие считали ненормальным» и т. п.

Позднее мне рассказали об этом необычном совещании, которое длилось несколько часов, и Сахаров, и Капица. Ради шутки, Петр Леонидович выставил оценки участникам. Академикам А. Александрову и Н. Семенову он поставил оценку «3», а академикам Б. Астаурову и А. Сахарову – «5». Б. Петровский покинул это совещание с мрачным видом и сдался первым. Продолжение акции означало для него потерю лица в Академии наук. И хотя психиатры отказались изменить диагноз, 17 июня утром Жорес был освобожден.

Вскоре после выхода из больницы Жорес устроил в одном из ресторанов Москвы прием в честь иностранных корреспондентов, подробно освещавших все перипетии этой напряженной правозащитной кампании. Это была одновременно и пресс-конференция. Всех активных участников кампании протеста Жорес навестил персонально, чтобы выразить им благодарность. Сахаров был здесь одним из первых.

Никогда мои отношения с А. Д. Сахаровым не были столь хорошими и доверительными, как в 1970 году Неслучайно поэтому, что в ноябре 1970 года А. Д. Сахаров был одним из почетных гостей на нашем с Жоресом семейном празднике – мы отмечали в кругу друзей свое сорокапятилетие.

Комитет прав человека

Еще в 1969 году я познакомился с Валерием Чалидзе, одним из участников правозащитного движения. Физик по профессии и образованию, В. Чалидзе основательно изучил советское гражданское и уголовное законодательство и вскоре стал неофициальным юридическим советником для многих диссидентов. Еще в 1968 году Чалидзе основал машинописный журнал «Общественные проблемы», в котором публиковались статьи по юридическим проблемам, многие из этих статей и аналитических записок принадлежали перу самого редактора журнала. Новое самиздатское издание было довольно скучным и поэтому не получило широкого распространения. Однако сам Чалидзе оказался крайне привлекательным человеком. Его отличала скрупулезная точность и честность во всех делах и высказываниях, благожелательность, даже душевность – черты характера, не столь уж частые в нашей диссидентской среде. Он был готов выслушать и дать совет любому.

Жил Чалидзе в большой однокомнатной квартире; он еще не был тогда женат, и в его комнате царил художественный беспорядок. Сам Валерий принимал посетителей, сидя на большом диване;

на стене был большой ковер, здесь же висели несколько старинных сабель и кинжалов. Я познакомил А. Д. Сахарова с журналом Чалидзе, а вскоре они познакомились и сами. По характеру и стилю поведения Сахаров и Чалидзе были в чем-то похожи друг на друга, и между ними возникли весьма теплые дружеские отношения. Андрей Дмитриевич часто приезжал на квартиру к Чалидзе, они общались часами, и именно здесь с Сахаровым познакомились многие диссиденты. Сахаров не только расширил во второй половине 1970 года связи с самыми разными людьми и группами, но и свою правозащитную деятельность.

Осенью 1970 года Чалидзе предложил Сахарову образовать Комитет прав человека. Валерий подчеркивал, что речь будет идти не о Комитете защиты, а о комитете, который будет изучать различные юридические аспекты проблемы прав человека в условиях советской действительности. Андрей Дмитриевич сначала сомневался, но вскоре согласился. Лично я отказывался в то время входить в какие-либо диссидентские структуры, полагая, что неформальные и неофициальные связи лучше защищают нас, чем какие-либо формальные организации. Но в Комитет прав согласился войти молодой физик из Института информации АН СССР Андрей Твердохлебов, и 4 ноября 1970 года было объявлено о создании Комитета прав человека. В первую очередь благодаря участию Сахарова об этом событии много писали в западных газетах, были также подробные сообщения о Комитете по различным «радиоголосам».

Я принимал участие только в двух заседаниях Комитета прав в самом конце 1970 года и в начале 1971 года. Одно из этих заседаний было посвящено различным аспектам принудительных психиатрических госпитализаций, и Валерий Чалидзе попросил меня сделать у них специальный доклад, который я напечатал на машинке. Пришлось прочесть несколько книг и учебников по психиатрии и разного рода нормативные материалы, в том числе и для «служебного пользования». Это была полезная работа. Для меня было неожиданным узнать о полемике между разными школами в психиатрии. Было очевидно, что и советская психиатрия прошла через многие из тех испытаний, через которые прошла биология во времена Т. Д. Лысенко, и что многие концепции этой психиатрической лысенковщины здесь еще не были изжиты.

Между различными направлениями в психиатрии продолжались весьма острые дискуссии, но они оставались за пределами

внимания других членов советского научного сообщества. Так, например, ленинградская школа психиатрии не признавала многих концепций и догм московской школы и оспаривала само понятие «вялотекущей шизофрении», которое использовалось как диагноз в борьбе против диссидентов.

Я сделал для Комитета доклад, оговорившись, конечно, что не являюсь специалистом и руководствуюсь лишь некоторыми общими познаниями, логикой и здравым смыслом. В обсуждении приняли участие не только все члены Комитета, но и приглашенные: в данном случае это были Игорь Шафаревич, Владимир Буковский, Александр Есенин-Вольпин и некоторые другие. Очень активен был и А. Сахаров. Никто не думал о регламенте, все говорили столько, сколько считали нужным, и заседание кончилось уже после полуночи.

Для Сахарова работа в Комитете прав становилась все более трудным и хлопотливым делом. Все, кто прослышал об этом Комитете, воспринимали его именно как Комитет по защите прав человека. В результате поток людей, которые хотели изложить свои проблемы не Твердохлебову, а лично Сахарову, увеличился в несколько раз. Но Сахаров ничем помочь этим людям не мог, а с большинством он даже не мог встретиться и поговорить. У людей, которые приезжали в Москву из других городов, это вызывало разочарование и раздражение. Но и Сахарова угнетала необходимость уклоняться от многих встреч. По одному из громких дел конца 1970 года – так называемому «самолетному делу» А. Сахаров хотел попасть на прием к Л. И. Брежневу, но это оказалось невозможным. Сахарова в 1970–1971 годах перестал принимать и Президент АН СССР М. Келдыш.

А. Д. Сахаров в 1971 году

Зимой и весной 1971 года я встречался с А. Д. Сахаровым всего несколько раз, и мне мало что запомнилось из этих встреч. Интерес Сахарова к разного рода теоретическим проблемам демократического социализма, к юридическим проблемам и к проблемам советской истории стал ослабевать. Я же, напротив, углубился в начале 70-х годов в изучение событий 1917 и весны 1918 годов, а затем и истории Гражданской войны. Андрей Дмитриевич прекратил в это время попытки создать какую-то новую концепцию общественного развития, основанную на идеях конвергенции. Он подвел итоги своим размышлениям в специальной «Памятной записке», которая была написана в январе-феврале 1971 года и отправлена Л. И. Брежневу 5 марта 1971 года. Еще через полтора года – в июне 1972 года – Сахаров написал к этой «Памятной записке» пространное «Послесловие» и передал все это как в ЦК КПСС, так и в Самиздат. Новых идей и предложений здесь почти не было, и эти материалы поэтому мало комментировались в диссидентских кругах и в западной печати.

Отныне большую часть своего времени и сил Сахаров стал отдавать участию в разного рода конкретных правозащитных кампаниях. Он объяснял эту свою позицию так: «Я убежден, что в условиях нашей страны нравственная и правовая позиция является самой правильной, соответствующей возможностям и потребностям общества. Нужна планомерная защита человеческих прав и идеалов, а не политическая борьба, неизбежно толкающая на насилие, на сектантство и бесовщину. Убежден, что только при условии возможно широкой гласности Запад сможет увидеть сущность нашего общества, а тогда эта деятельность становится частью общемирового движения за спасение всего человечества. В этом ответ на вопрос, почему я от общемировых проблем естественно обратился к защите конкретных людей». [78]

Сахаров включился в кампанию по возвращению крымских татар из Узбекистана в Крым, в кампанию по защите прав советских немцев, в «дело нарофоминских старушек», требующих открытия храма в своем городе, а также в борьбу за свободу эмиграции евреев.

Генерал Петр Григоренко находился в это время в одной из тюремных психиатрических больниц, и А. Д. Сахаров уже в начале 70-х годов стал фактическим лидером правозащитного движения в Советском Союзе. Много заседаний проводил в это время и Комитет прав человека. Валерий Чалидзе составлял подробный протокол этих заседаний и вместе с решениями комитета публиковал в своем журнале, который я регулярно получал.

Несколько раз ко мне обращались знакомые писатели или физики с просьбой передать Сахарову для отзыва свои неопубликованные работы. Одна из таких работ по физике заинтересовала Андрея Дмитриевича, и он попросил пригласить ее автора, назначив время. Разговор происходил при мне. Смысл сказанного Сахаровым сводился к тому, что задача, которую пытался решить мой знакомый, очень трудна, хотя и интересна. Но на ее решение может уйти десять или пятнадцать лет напряженной работы. При этом может оказаться, что данная задача вообще не имеет решения. «Конечно, – сказал Сахаров, – в науке отрицательный результат – это тоже результат. Но, – добавил он, – если бы я был лет на двадцать моложе, то все равно за такую задачу, пожалуй, не взялся. Вы же человек еще молодой, решайте сами».

Одним из запомнившихся мне событий 1971 года был пятидесятилетний юбилей А. Д. Сахарова. Никаких официальных мероприятий, связанных с пятидесятилетием академика Сахарова, в АН СССР, конечно же, не намечалось. Сам Андрей Дмитриевич был вполне равнодушен даже к столь «круглой» дате. Но Валерий Чалидзе проявил настойчивость, убедил Сахарова отметить день рождения и энергично занялся подготовкой к нему. Был составлен список гостей, он был не слишком велик – около двадцати человек. Но когда гости стали приходить в назначенное время, оказалось, что в доме Сахарова нет даже десяти комплектов посуды. Во всей квартире имелось всего восемь или десять стульев. Пришлось придвигать к столу диван и обращаться за помощью к соседям. Не все гости знали друг друга. Только в этот день многие из нас познакомились с Еленой Георгиевной Боннэр, привлекательной и энергичной женщиной, которая распоряжалась в доме хозяйством и которую, как было очевидно, связывали с Андреем Дмитриевичем самые дружеские отношения. Мне оставалось только порадоваться за Сахарова, который и раньше не занимался семейными и домашними делами, а теперь, после смерти Клавдии Алексеевны часто просто не знал, что ему делать в своем доме.

Уже летом 1971 года я стал ощущать какое-то напряжение вокруг себя. На Западе были изданы две книги Жореса под общим заголовком «Бумаги Медведева». В газетах «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» были опубликованы большие обзоры моего журнала «Политический дневник». На самый конец года планировался выход в свет моей главной книги «К суду истории», а также нашей с Жоресом совместной книги «Кто сумасшедший?». На весну 1992 года планировалось издание в Париже моей книги «О социалистической демократии». Мне приходилось конспирировать, и я, возвратившись из отпуска в сентябре, поехал уже поздно вечером навестить А. Д. Сахарова без обычного телефонного предупреждения. Однако дочь Андрея Дмитриевича Люба сказала мне, что отец с ними теперь не живет, он переехал к Боннэр. Мне дали новый адрес и телефон. Люба была уже студенткой, но Дима Сахаров еще учился в школе, ему было тринадцать или четырнадцать лет. Они остались вдвоем в большой академической квартире и чувствовали себя не лучшим образом. Но я не мог их ни о чем расспрашивать. У Елены Георгиевны Боннэр были двое своих детей и больная мать. Это была житейская проблема, которая, как оказалось, также не имела решения.

А. Д. Сахаров в 1972 году

Осенью 1971 года я смог поговорить с А. Д. Сахаровым только один раз и то лишь по телефону. 13 октября у меня на квартире был устроен большой обыск, который продолжался до вечера. На следующий день утром я был вызван по телефону в районную прокуратуру. Я вышел из дома, чтобы ехать по указанному адресу, но передумал. Быстро вернувшись и собрав все имевшиеся в квартире деньги, я уехал к друзьям на другой конец города, тщательно проверив, нет ли за мной наблюдения. Несколько дней я жил в Москве по разным адресам, но затем уехал поездом на юг России, а потом и на Кавказ, не сообщив никому о своем возможном местопребывании. В Академию педагогических наук РСФСР, где я тогда работал, было отправлено письменное заявление об уходе. В Москву я вернулся только в конце января 1972 года, когда мои главные книги уже вышли в свет. Рецензий и отзывов было много, но газетной шумихи и сенсации не было, и как прокуратура, так и КГБ, казалось, утратили ко мне интерес. Я стал налаживать жизнь и работу в качестве «свободного» ученого.

Постепенно почти все мои прежние связи восстановились, но у Сахарова я смог побывать только весной 1972 года. Конечно, меня поразил контраст между прежней, пусть неухоженной, но очень просторной квартирой академика и новой двухкомнатной квартирой, принадлежавшей матери Елены Боннэр Руфи Григорьевне Алихановой-Боннэр. Она была вдовой Геворка Алиханова, одного из основателей Армянской коммунистической партии, погибшего в годы репрессий. Сама Руфь Григорьевна провела семнадцать лет в лагерях и в ссылке и после реабилитации получила квартиру на улице Чкалова. Через несколько лет к ней после развода со вторым мужем переехала жить и Елена Георгиевна с двумя детьми – сыном Алексеем, который еще учился в школе, и дочерью Татьяной, которая работала и училась заочно и была уже замужем.

Здесь же стал жить и А. Д. Сахаров. Своего угла у него не было, меня он принимал и знакомил с Еленой Георгиевной, сидя на кровати, потом мы перешли в небольшую кухню. Руфь Григорьевна, чрезвычайно умная и спокойная женщина, была больна и почти не вставала с постели, в ее комнате жил и делал уроки ее внук. Для Татьяны и ее мужа Ефима Янкелевича места просто не было и, вернувшись с работы, они проводили время на кухне. На ночь в квартире надо было ставить раскладушки. Андрей Дмитриевич был, однако, счастлив, и внешние неудобства его, видимо, не беспокоили. Он относился к жене с нежностью.

У Елены Георгиевны был широкий круг знакомых, в том числе и в писательской и околодиссидентской среде, и многие из ее знакомых вошли вскоре и в круг знакомых Сахарова. Вечером почти всегда в его квартире было несколько друзей и знакомых, которые пили чай на кухне. Очень часто звонил телефон. О своих детях Сахаров сказал мне кратко: «Отношения не сложились, и я решил переехать сюда, чтобы не создавать проблем». Но проблемы, конечно, остались, их было немало как во второй, так и в первой семье А. Д. Сахарова. Он делал попытки подружить троих своих детей с двумя детьми Е. Г. Боннэр или хотя бы своего сына Дмитрия с сыном Елены Георгиевны Алешей, но из этого ничего не вышло.

О жизни А. Д. Сахарова в квартире на улице Чкалова имеется много воспоминаний людей, которые бывали там гораздо чаще, чем я. Мне приходилось позднее читать восторженные отзывы по поводу скромности и непритязательности Сахарова, которого телефонные звонки будили часто уже в шесть часов утра, который подогревал огурцы и помидоры на крышке чайника. После ухода гостей Сахаров сам мыл всю посуду. Я также видел все это, но у меня подобные картины вызывали лишь сожаление. Сахаров просто нуждался в нормальном горячем ужине и не мог есть из грязных тарелок. Елена Георгиевна Боннэр имела много достоинств как подруга и соратница Сахарова, но ее трудно было назвать спокойной и мягкой женщиной, внимательной женой и хорошей хозяйкой. Даже ее дочь Татьяна иногда при гостях разговаривала с академиком с раздражением, а то и с грубостью.

Е. Г. Боннэр принимала живое участие во всех моих разговорах с Сахаровым, причем была обычно более активна, чем он сам, не останавливаясь и перед весьма резкими выражениями. В этих случаях Сахаров лишь нежно уговаривал жену: «Успокойся, успокойся». Елена Георгиевна крайне неприязненно говорила о Валерии Чалидзе, и здесь присутствовала явная ревность. Комитет прав человека еще работал, а Сахаров был просто очень привязан к Валерию, который в новый дом академика на улице Чкалова не приезжал. Это привело вскоре к публичному конфликту, о котором Андрей Дмитриевич позднее очень сожалел.

В конце 1972 года А. Д. Сахаров вместе с женой дважды приезжал ко мне на квартиру, чтобы познакомить меня с тем или иным документом, например, с обращением к Верховному Совету СССР об отмене в стране смертной казни. Я никогда не отказывался поставить под таким документом и свою подпись. Однако прежних длительных и доверительных бесед с Андреем Дмитриевичем у меня уже не было.

Разногласия

Мои и Сахарова взгляды не совпадали по многим вопросам и в 1968 году но это не мешало нашим добрым отношениям. Однако в 1973 году наши разногласия усилились и обострились. Именно в тот год диссидентское движение стало раскалываться, и этому было несколько причин. Проблема борьбы против реабилитации Сталина отошла в это время на второй план, и даже общая борьба против политических репрессий и за свободу мнений не могла объединить диссидентов. Многих деморализовала капитуляция Петра Якира и Виктора Красина, которые немало лет являлись центром притяжения для большой группы диссидентов. Позорное поведение Якира и Красина на судебном процессе над ними и на специально собранной пресс-конференции привело даже к самоубийству одного из активных правозащитников – Ильи Габая. Много проблем появилось в наших рядах в связи с возросшими возможностями эмиграции. Это было время разрядки, однако некоторые послабления в сфере эмиграции сопровождались усилением давления и репрессий против многих диссидентских групп.

Особенно мощная пропагандистская кампания велась в 1973 году против Сахарова и Солженицына. Эта кампания сопровождалась мелочным, но болезненным давлением на их семьи. В сложившихся условиях высказывания и заявления Сахарова становились все более и более радикальными, и он обращался теперь не к руководителям СССР и КПСС, а к Конгрессу и Президенту США. При этом на первый план Сахаров выдвигал право на эмиграцию, считая право покинуть свою страну самым главным демократическим правом ее граждан. Против такого рода акцентов в борьбе за демократизацию возражал не только Солженицын.

Неожиданный отклик в среде диссидентов получил и военный переворот в Чили, в результате которого часть коммунистов и социалистов в этой стране были физически уничтожены, а к власти пришел Аугусто Пиночет. Некоторые из наиболее радикально настроенных правозащитников-западников говорили между собой, что только так, как в Чили, и надо поступать с коммунистами. А. Сахаров не испытывал симпатий к Пиночету, но после ареста в Чили Нобелевского лауреата поэта и коммуниста Пабло Неруды Сахаров вместе с несколькими другими диссидентами направил Пиночету телеграмму, текст которой я считал ошибочным. В телеграмме была фраза о том, что расправа над Пабло Нерудой неизбежно бросит тень на «объявленную Вами (т. е. Пиночетом) эпоху возрождения и консолидации Чили». Вырванная из контекста, эта фраза создавала впечатление симпатий к пиночетовскому режиму. В советской печати эта телеграмма спровоцировала резкую кампанию против А. Д. Сахарова и других диссидентов.

Разногласия среди диссидентов широко освещались в западной прессе. Осенью 1973 года немецкая социал-демократическая газета «Цайт» обратилась ко мне с просьбой изложить мое мнение на эту полемику. Статья «Демократизация и разрядка» была опубликована, кажется, в октябре в «Цайт», но затем переводилась и перепечатывалась и в других западных странах. В этой статье я критиковал как некоторые высказывания Солженицына, так и некоторые высказывания Сахарова, но очень осторожно и корректно, так как против них велась кампания в советской печати, которую я осуждал. Перед тем как отправить свою статью в немецкую газету, я дал прочитать ее текст А. Д. Сахарову. Никаких возражений моя критика у него не вызвала.

Однако после того как статья была опубликована и стала широко комментироваться, отношение Сахарова и особенно Е. Г. Боннэр к этой статье неожиданно переменилось, о чем я получил уведомление от общих друзей. Валерий Чалидзе в это время уже был в эмиграции, и наиболее активным «советчиком» Андрея Дмитриевича стал писатель Владимир Максимов, взгляды которого несколько раз менялись, но были всегда крайне радикальными. Из кружка Максимова вышло тогда и Открытое письмо «братьям Медведевым», кончавшееся вопросами «на кого вы работаете?» и «с кем вы?» – вполне в духе советской пропаганды. А. Д. Сахарову такой стиль мышления был чужд, но его убедили поставить свою подпись. Ни я, ни Жорес не стали, конечно, отвечать на это письмо, но мои встречи и беседы с А. Д. Сахаровым с ноября 1973 года прекратились. В своих «Воспоминаниях» А. Д. Сахаров также писал об этом, применяя какую-то странную и, на мой взгляд, не совсем мужскую лексику. «Спасая Жореса, я показал верность диссидентской солидарности. Однако позднее и личные, и идейные отношения с братьями Медведевыми стали неприязненными. Они мне определенно разонравились». [79]

В середине и в конце 70-х годов мне приходилось не раз писать о положении в СССР и о полемике среди диссидентов. В 1980 году на Западе была издана моя книга «О советских диссидентах» (диалоги с П. Остелино), она вышла в свет на итальянском, английском, французском и японском языках. В этой книге я воздавал должное А. Д. Сахарову, но не скрывал и своих с ним разногласий. Я встречался с Сахаровым только случайно, дело ограничивалось лишь вежливыми поклонами. В 1980–1986 годах А. Д. Сахаров находился в ссылке в г. Горьком. Его положение, его письма, его голодовки были в эти годы предметом разговоров и споров в сильно поредевших кружках московских диссидентов. Я узнавал о делах и положении Сахарова главным образом от писателя Георгия Владимова, который поддерживал дружеские связи с Е. Г. Боннэр.

Я снова увидел А. Д. Сахарова только в конце мая 1989 года на Первом Съезде Народных депутатов СССР, а также на первых заседаниях Межрегиональной депутатской группы (МДГ), на которые меня приглашал Гавриил Попов. Политические и идеологические процессы в Советском Союзе еще с весны 1989 года начали выходить из-под какого-либо контроля и развивались почти стихийно. Это вызывало тревогу, и предложения и призывы А. Д. Сахарова передать всю власть в стране из рук КПСС в руки Советов казались мне чрезмерно радикальными. Ни Съезд Народных депутатов, ни Верховный Совет СССР не были приспособлены к отправлению высшей власти в стране; даже как органы законодательной власти они еще были крайне несовершенны.

Дискуссии, которые происходили летом и осенью 1989 года на официальных заседаниях Съезда и Верховного Совета, были очень острыми. Не менее острыми были и дискуссии на собраниях МДГ. А. Д. Сахаров фактически возглавил в эти месяцы оппозицию Политбюро ЦК КПСС и М. С. Горбачеву, и нагрузка, которую Андрей Дмитриевич принял на себя, оказалась слишком большой. Сахаров очень беспокоился о диссидентах из своего окружения и о своей второй семье, но о нем самом мало кто заботился. А. Д. Сахаров умер поздно вечером 14 декабря 1989 года от инфаркта после одного из самых утомительных заседаний МДГ. Безусловным лидером как парламентской, так и непарламентской оппозиции стал после смерти Сахарова Борис Николаевич Ельцин.

1990, 2002

Рой Медведев Поиски автора

Из истории диссидентской литературы

Иногда приходилось слышать, что советские диссиденты 60–70-х годов в силу моральных соображений выступали с критикой режима всегда открыто, невзирая на опасность репрессий. Но это было не так. Никто из диссидентов не спешил оказаться в тюрьме или в лагере, а мысль о возможности принудительной психиатрической госпитализации вызывала не только негодование, но и страх. Поэтому многие из нас, выпуская из рук свою работу, должны были принимать различные меры предосторожности. Неудивительно, что и в Самиздате, и при публикациях за границей (в Тамиздате) многие тексты выходили в свет под разного рода псевдонимами или просто анонимно. Если тексты были интересными и поднимали важную тему, они широко распространялись среди заинтересованной публики.

Еще в пятидесятые годы, после ХХ съезда КПСС, стали распространяться весьма острые по тем временам и хорошо написанные стихотворения, но без имени сочинителя. Многие из них посвящены послесъездовским реабилитациям; вероятно, недавние зэка и были их главными авторами.

Без траурных флагов на башнях казенных,

Без поминальных свечей и речей

Россия простила невинно казненных,

Казненных простила и их палачей.

Или другое:

В забое, в торфянике зыбком

Шел месяц за месяцем вслед…

И вот объявили ошибкой

Семнадцать украденных лет.

Он вышел нелепый, безвестный,

Свое получивши сполна.

Узнал он, что в царстве небесном

Свой срок отбывает жена.

Что в этом рассчетливом мире

Холодных лакейских сердец,

Он нужен, как нужен в квартире

Давно позабытый жилец.

По рукам ходила в конце 50-х годов и большая поэма-очерк о Трофиме Денисовиче Лысенко, автор которой так и остался неизвестным. У меня собралась в конце 60-х годов большая коллекция таких анонимных стихотворений и поэм. Многие из этих стихотворений позднее обрели авторов – это были вещи Бориса Слуцкого, Юза Алешковского, Бориса Чичибабина. Но авторы большинства анонимных стихов и поэм так и не объявились. К сожалению, большая часть подобных коллекций была изъята при обысках 70-х годов. Самой полной коллекцией художественных произведений Самиздата, насколько я знаю, была коллекция известного московского литературоведа Леонида Ефимовича Пинского. Люди, явившиеся к нему с ордером на обыск, даже не стали просматривать всю его огромную библиотеку, а сразу же направились к большому закрытому шкафу.

Во второй половине 60-х годов, когда в стране наметился курс на реабилитацию Сталина, но также возросло и движение протеста, стихи и поэмы отошли в литературе Самиздата на третий план, а на первый вышли статьи и очерки, рассказы и повести, многие из которых также распространялись под разного рода псевдонимами, а то и анонимно.

Первой анонимной рукописью, которая попала ко мне в руки в 1965 году было «Письмо к Федору», или «Открытое письмо моему сверстнику и другу», в котором давался анализ ошибок и извращений времен первой пятилетки. Было очевидно, что автор письма – человек, прошедший долгие годы лагерей и ссылок, и что он обращается к своему другу, работавшему все это время в каких-то официальных идеологических структурах. Под большим письмом к премьеру А. Н. Косыгину о недостатках экономической политики 60-х годов стояла подпись «доцент В. К-ов». Анонимно распространялись записи с разного рода идеологических совещаний, заседаний Секретариата Союза писателей, даже заметки с юбилеев, выставок и похорон. Не было подписей под большим «Письмом эстонской интеллигенции академику А. Д. Сахарову» и под многими критическими текстами о советской интервенции в ЧССР.

Иногда я получал рукописи для чтения и хранения, но без титульного листа или под псевдонимом. Большая и интересная рукопись «Сталин (мысли и факты)» была посвящена разбору внутрипартийных дискуссий 20-х годов и содержала яркие портреты участников этих дискуссий. Автор, скрывшийся под псевдонимом «В. Громов», писал о том, что он сам видел и слышал. Однако последние тридцать-сорок страниц рукописи были сумбурны и не совсем понятны, вероятно, автор был уже болен и писал или диктовал что-то наспех и бессвязно. Даже первый вариант знаменитой повести Георгия Владимова «Верный Руслан» распространялся вначале как анонимный рассказ, и многие приписывали авторство А. И. Солженицыну.

У диссидентов не было принято искать авторов анонимных текстов или раскрывать псевдонимы. Мы не знали, кто такой А. Антипов, любопытные заметки которого распространялись в Самиздате. Никто не знал некоего Льва Венцова, автора яркого политического эссе «Думать!». Мы не знали, кто такие «инженер Н. Алексеев и преподаватель С. Зорин», большая аналитическая статья которых о противоречиях во внутренней политике и о пороках внешней политики СССР также ходила по рукам. Только в годы перестройки стало известно, что авторы этого интересного текста – физики Борис Альтшулер и Павел Вашлев. Автор одной из лучших книг о сталинских репрессиях и политических событиях тридцатых-сороковых годов «Тетради для внуков» Михаил Байтальский несколько лет писал под псевдонимом А. Красиков. Только после смерти Байтальского главная его книга и сборник статей и очерков изданы в США и в Израиле под его собственным именем. К английскому изданию «Тетрадей для внуков» я смог написать небольшое предисловие, чтобы сообщить читателям главные сведения об авторе.

Но я так и не узнал подлинного имени М. Богина, который лично передал мне весьма интересную, но очень большую – в восемьсот страниц – теоретическую работу по марксизму, не назвав при этом ни своего имени, ни адреса. «Когда будет нужно, я сам к вам приду», – сказал мой гость. Он хотел, чтобы его книга была опубликована за границей. Издателя для этой книги, однако, не нашлось. Я смог опубликовать только одну главу из рукописи М. Богина – «Компоненты социализма» – в журнале «ХХ век». Этот журнал начал издаваться в Лондоне под моей редакцией и при участии Жореса Медведева и Раисы Лерт. На русском языке вышли в свет только № 1 и 2 «Избранных материалов из самиздатского журнала “ХХ век”» (Лондон, 1976, 1977. T. C. D. Publication). Гораздо больше материалов из этого журнала вышло в переводе на английский, французский и японский языки. Там были интересные «Философские дневники» Владимира Лакшина, который выступал тогда под псевдонимом А. Бехметьев. Завуч одной из московских школ Герман Фейн публиковал свои очерки под псевдонимом Герман Андреев. Под псевдонимами М. Максудов и С. Елагин скрыли имена еще два автора из числа московских литераторов. Я знал этих людей, но у меня нет разрешения раскрыть их псевдонимы.

Но если диссиденты из принципиальных соображений не искали авторов анонимных рукописей и публикаций, то для органов КГБ поиски авторов и раскрытие псевдонимов были частью их профессиональной деятельности. Эта работа велась как при помощи осведомителей, так и путем тщательного анализа анонимных и псевдонимных текстов. Как можно судить по многим признакам, в КГБ был создан еще в шестидесятые годы какой-то специальный сектор, в задачу которого входил поиск авторов анонимных текстов и авторов, скрывших имя под каким-либо псевдонимом. Поскольку число анонимных текстов в семидесятые годы продолжало возрастать, то должна была расти и численность занятых этим работников КГБ.

Как известно, исследование и анализ текстов, автор которых неизвестен, является частью литературоведения и такой отрасли филологии, как текстология. В русской литературе одним из примеров такого поиска может служить изучение текста произведения древнерусской литературы «Слово о полку Игореве». Свои гипотезы об авторе этого эпоса высказывали многие ученые, в том числе академики Дмитрий Лихачев и Борис Рыбаков.

Специальная методика изучения текстов, или контент-анализ, применяется в социологии, психологии, психиатрии, этнографии и некоторых других науках. Эксперты и лаборатории по изучению почерков, подписей, письменных документов, а также текстов, напечатанных на пишущих машинках, существуют и в органах внутренних дел. Подобного рода экспертиза необходима при расследованиях многих криминальных дел.

Однако в КГБ специфика работы была иная, и здесь часто требовалась иная методика. Нередко поиски автора анонимных текстов кончались безрезультатно или занимали несколько лет. Пока еще никто из ветеранов КГБ не раскрыл деталей этой работы, хотя мемуары о работе «органов» насчитывают уже десятки названий. И тем не менее некоторые эпизоды этой охоты за неизвестными авторами получили огласку. Я хотел бы ниже привести на этот счет несколько поучительных примеров. Я опираюсь главным образом на свою память и на доступные мне источники.

Загадка Абрама Терца и Николая Аржака

Еще в 1958 году на Западе опубликован на русском, а затем и на английском языках весьма острый рассказ-пародия «Говорит Москва» – о «дне открытых убийств», объявленном якобы в СССР. Как вели себя в Москве граждане страны и писатели в этот день? Имя автора – Николай Аржак – было явно придумано, но по многим признакам можно было сделать вывод, что это литератор, который живет и работает в Москве. В 1959 году тот же автор опубликовал в Нью-Йорке еще один рассказ, «Руки», также с весьма гротескным сюжетом. В это же время во Франции стали появляться рассказы и повести некоего Абрама Терца. Некоторые из них публиковались и на французском языке. Абрам Терц был более плодовитым автором: в 1959 году опубликован сборник его рассказов и повестей, а также теоретический трактат «Что такое социалистический реализм?». В начале 60-х годов в Париже вышла в свет повесть Абрама Терца «Любимов» и рассказ «Квартиранты». Публикации А. Терца и Н. Аржака вызвали немалый интерес на Западе, но почти не комментировались в СССР. В начале 60-х годов движение диссидентов еще не начиналось. Всеобщее внимание привлекали публикации в журнале «Новый мир», а не в американских или французских изданиях.

Вполне возможно, что и в органах КГБ никто не обратил бы особого внимания на публикации А. Терца и Н. Аржака, в которых не было элемента сенсации. Однако положение дел изменил начавшийся в советской печати скандал, связанный с присуждением Нобелевской премии по литературе за 1958 год Борису Пастернаку за роман «Доктор Живаго». Этот роман издан еще в 1957 году в Италии, но до конца 1958 года советская печать хранила о нем полное молчание. Успех «Доктора Живаго» на Западе привел к тому, что некоторые западные издатели стали искать в Советском Союзе новые и пока еще неизвестные публике литературные шедевры. Напротив, в СССР все литературные и не совсем литературные организации получили строгую директиву – пресечь возможную передачу на Запад «антисоветских материалов». В такой ситуации публикации А. Терца и Н. Аржака не могли не вызвать самого пристального внимания советских спецслужб. Однако усиленные поиски этих таинственных авторов не приносили в течение нескольких лет никакого результата.

Неудача поисков стала понятной много позже. Николай Аржак, или Юрий Маркович Даниэль, был в 1958 году мало кому известным переводчиком и поэтом, и опубликованные на Западе рассказы – его первые прозаические произведения. Даниэль не был и членом Союза писателей. Абрам Терц, или Андрей Донатович Синявский, принят в Союз писателей в 1961 году как литературовед. Его кандидатская диссертация посвящена поэзии первых лет революции, позднее он стал соавтором книги о Пикассо и автором вступительной статьи к сборнику стихов Бориса Пастернака. Опубликованные во Франции повести и рассказы также были его первыми прозаическими произведениями. Так что экспертам из КГБ не с чем было все это сравнивать.

О том, как все же были раскрыты псевдонимы Абрам Терц и Николай Аржак, существует несколько версий. Евгений Евтушенко рассказывал позднее в мемуарах, ссылаясь на покойного Роберта Кеннеди, что это была тайная операция двух спецслужб – американской и советской. Как писал Е. Евтушенко, в ноябре 1966 года в своей штаб-квартире в Нью-Йорке Роберт Кеннеди «повел меня в ванную и, включив душ, конфиденциально сообщил, что псевдонимы Синявского и Даниэля были раскрыты советскому КГБ американской разведкой. Это был, по мнению Кеннеди, весьма выгодный пропагандистский ход, так как у мировой общественности тема американских бомбардировок во Вьетнаме отодвигалась на второй план, а на первый план выходило преследование интеллигенции в Советском Союзе».

Евтушенко передал эти сведения представителю СССР в ООН Николаю Федоренко. Они вместе составили и отправили шифровку в Москву, не упоминая имени Р. Кеннеди. Это стало причиной шантажа со стороны двух агентов КГБ в Нью-Йорке, угрожавших убить поэта, если он не перестанет клеветать на органы и не сообщит источник своей информации. Спасло Евтушенко только хорошее знание русского мата. «Из меня, – писал он, – прорвался шквал великого, могучего русского языка, накопленного мной на сибирских перронах и толкучках, в переулках и забегаловках Марьиной Рощи, да такой шквал, что мои преследователи ошарашено замолчали и, переглянувшись, вышли». [80] Этот рассказ не кажется мне достоверным.

По другой версии, один из экспертов КГБ обратил внимание на явное знакомство Абрама Терца или Николая Аржака с неопубликованными письмами Ленина к Инессе Арманд, которые хранились в секретном фонде Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Знакомиться с подобного рода текстами можно было лишь по особому разрешению, и все, кто мог в недрах «спецхрана» получить для просмотра тот или иной документ, проверялись и регистрировались. Таких читателей за пять лет набралось всего двадцать человек, и все они были тщательно допрошены, а их связи и знакомства изучены. Таким образом удалось выйти на А. Синявского, за которым, как позднее и за Ю. Даниэлем, было установлено самое плотное наблюдение.

И хотя речь шла о художественных произведениях, которые трудно было даже определить как «антисоветские» (Синявский говорил позднее, что у него с советской властью были только «стилистические разногласия»), работа, проведенная КГБ, была столь велика, что и Синявского, и Даниэля было решено арестовать и судить. О дальнейших событиях, превративших скромных советских литераторов во всемирно известных писателей и общественных деятелей, говорить нет необходимости. С протестов по поводу ареста, а потом и суда над Синявским и Даниэлем началось движение диссидентов 60-х годов.

Эпизод из жизни Лена Карпинского

Лен Вячеславович Карпинский, известный советский публицист и общественный деятель – сын одного из старейших деятелей КПСС Вячеслава Карпинского, который был хорошо знаком и с Лениным, и со Сталиным и сумел избежать репрессий 1937–1938 годов. И отец, и сын в разное время работали в редакции газеты «Правда» и считались знатоками как теории, так и истории марксизма и ленинизма. Я познакомился с Леном Карпинским в 1969 году, и меня поразили необъятность его эрудиции и громадные размеры и содержимое семейной библиотеки. Если пользоваться определением Евгения Примакова, можно сказать, что Лен Карпинский был типичным «диссидентом в системе»; он относился явно критически к той советской системе, в которой сам работал на ответственных постах. Он удивлял собеседников неожиданным и оригинальным ходом суждений и способностью почти на всякий вопрос посмотреть с новой и неожиданной стороны. Из всех жанров Лен предпочитал жанр беседы, и это было понятно для 60—70-х годов.

Публиковать свои рассуждения в советской печати Лен не мог, а работать «в стол» не хотел. Поэтому он избегал больших систематических записей, ограничиваясь отдельными рецензиями, эссе, короткими заметками. Однако и это его не уберегло. За одну из заметок в «Правде», которую он написал вместе с Федором Бурлацким («На пути к премьере»), Лен был изгнан из редакции партийной газеты: в заметке критиковались методы и практика театральной цензуры. Некоторое время Л. Карпинский работал в Институте конкретных социологических исследований, но в начале 1969 года ему поручили руководство одной из редакций влиятельного партийно-государственного издательства «Прогресс».

В 1969 году в СССР почти открыто велась подготовка к реабилитации Сталина – в связи с его 90-летием. Это побудило многих, в том числе и Лена Карпинского, к более радикальной критике. В самом начале 1970 года он дал мне не только для чтения, но и для распространения среди друзей большой очерк или эссе «Слово – тоже дело». Все же Лен не хотел слишком рисковать и взял для себя псевдоним Окунев – другую «рыбную» фамилию. Это был блестящий и по изложению, и по содержанию текст, написанный с позиций «социализма с человеческим лицом».

Очерк «Слово – тоже дело» получил распространение в Самиздате и, конечно же, попал в поле зрения Пятого управления КГБ. Для экспертов из этого управления по борьбе с «идеологическими диверсиями» было очевидно, что в ряды критиков сталинизма и текущей партийной политики вступил новый, очень осведомленный и талантливый человек, аргументы которого звучали очень и очень убедительно. Одна из главных идей автора состояла в том, что в новое время, когда не все потоки информации можно держать под контролем, именно слово может изменить обстановку в стране. Умелое, верное и ярко высказанное слово, которое можно будет запустить в каналы массовой информации, – это уже дело, способное повлиять на поведение людей.

Но обнаружить автора этого очерка долго не удавалось. Анализ текста показывал хорошую теоретическую подготовку автора, его ум и способности, оригинальный стиль и язык, но также приверженность марксизму и социализму. Среди известных КГБ диссидентов такого человека не обнаруживалось. Среди разного рода консультантов и советников из аппарата КПСС умных и талантливых людей было много, да и пером владели многие. Но кто из них мог решиться на такой шаг? Работа по анализу текста очерка «Слово – тоже дело» зашла в тупик. Пришлось закидывать на поиски автора с рыбной фамилией самый широкий невод.

В тексте Окунева было много ярких, афористических выражений, интересных и запоминающихся примеров. Как можно судить по дальнейшим событиям, из этого текста была сделана обширная выжимка из наиболее запоминающихся выражений и разослана по всей системе Главлита – под таким «затуманенным» (А. И. Солженицын) названием скрывалась в Союзе огромная и разветвленная система цензуры. Во всех цензорских кабинетах в московских издательствах и в редакциях газет и журналов были образцы литературного и публицистического почерка Окунева. Организаторы этого поиска были уверены, что новый автор Самиздата не новичок в политической публицистике, и что он вряд ли откажется навсегда от работы в советской печати. И Лен Карпинский все-таки попал в расставленные на него сети.

В начале 70-х годов Лен Вячеславович получил предложение, от которого не мог отказаться. Одна из московских литературных редакций предложила ему составить сборник его рецензий, статей и эссе из газет «Правда» и «Комсомольская правда», из журнала «Молодой коммунист» и некоторых других изданий. Редактируя и дополняя некоторые статьи для этого сборника, Лен Карпинский не смог удержаться от того, чтобы не вставить в одну из прежних статей три страницы из очерка «Слово – тоже дело».

Сначала все было хорошо, и сборник пошел в набор. Но перед сдачей в печать любой издаваемый материал шел к цензору. И этот безымянный цензор сличил почерки, обнаружил вероятного автора самиздатского очерка и доложил начальству. Карпинского вызвали в КГБ, где у него было много знакомых – еще по работе в ЦК ВЛКСМ; они пришли сюда вместе с Шелепиным и Семичастным. Еще в 50-е годы Лен Карпинский был активным комсомольским функционером. Однако когда Н. С. Хрущев призвал комсомольских лидеров идти на работу в КГБ, Лен от этого уклонился. Рядовым следователям на Лубянке было трудно разговаривать с таким человеком, как Карпинский, и его пригласил к себе один из заместителей Юрия Андропова, начальник Пятого управления КГБ генерал Филипп Бобков.

В своей книге «КГБ и власть» Ф. Бобков так писал об этой встрече: «В начале семидесятых годов к нам поступила информация о том, что известный публицист, бывший секретарь ЦК ВЛКСМ Л. В. Карпинский задумал создать некоторое подобие нелегальной библиотеки для распространения запрещенной литературы. Я был хорошо знаком с Карпинским, знал о его неординарных оценках событий, происходящих в стране, ценил высокую эрудицию и рассудительность, его широкий взгляд на политические события и свободомыслие. Наши встречи еще в ЦК ВЛКСМ всегда давали почву для размышлений. Политические взгляды Карпинского никакого беспокойства у органов госбезопасности не вызывали. Когда же речь зашла о создании некой нелегальной структуры, это настораживало. Не хотелось видеть Лена Карпинского, ставшего к тому времени руководителем одной из идеологических редакций в издательстве “Прогресс”, среди так называемых диссидентов. После размышлений я пригласил Карпинского к себе, и мы обстоятельно поговорили. Я преследовал только одну цель – уберечь его от нелегальщины. И Лен Вячеславович понял это. Об этой беседе я доложил Андропову. Помню, Юрий Владимирович встал из-за стола и долго ходил взад-вперед по кабинету. Потом остановился и внимательно посмотрел на меня.

– Плохо, что такие, как Карпинский, уходят от нас. Это свидетельствует, что в нашем доме не все ладно. Не знаю, поймут ли его в ЦК…» [81]

Это интересное, но не слишком точное свидетельство. В очерке «Слово – тоже дело» Карпинский не предлагал создавать никакой нелегальной структуры «для распространения нелегальной литературы». Он обращался к творчески мыслящим коллегам с предложением о создании «современной марксистской библиотеки» из десяти-пятнадцати новых исследовательских работ. Да, конечно, Карпинский понял пожелания Ф. Бобкова. Но он уже не мог остановиться в своей теоретической работе. Бросить начатые размышления и планы и обратиться к издательской рутине значило для него потерять лицо и уважение к самому себе. Лен Карпинский начал готовить издание независимого марксистского альманаха и привлек к этой работе несколько человек, в числе которых был и Отто Лацис, автор интересного исследования о природе и истоках сталинизма – эта работа не появлялась в Самиздате.

Карпинский не учел лишь одно обстоятельство – после беседы с Бобковым за ним было установлено плотное наблюдение. Прослушивались не только все его телефонные разговоры из дома, но и из служебного кабинета. И когда уже готовая рукопись альманаха была передана машинистке, у нее провели обыск, и все бумаги вместе с машинкой опять попали на Лубянку. Сам Карпинский доложил об этом в ЦК КПСС, где ему готовили повышение по службе.

Лен Вячеславович не каялся во время партийного следствия. Напротив, он привел множество высказываний Ленина начала двадцатых годов о том, что партия не должна допускать пропаганду и агитацию оппозиционных взглядов в листовках тиражом в 250 тысяч экземпляров, но она должна разрешить для любой оппозиции выпуск «специально изданных сборников». «Есть теоретики и среди оппозиции, – говорил на Х съезде РКП(б) Ленин, – которые всегда дадут партии полезный совет. Это необходимо. Это не надо смешивать с пропагандой, с борьбой платформ». Но в ЦК и в КПК при ЦК КПСС, как и предполагал Ю. Андропов, не поняли Л. В. Карпинского. В результате он потерял и работу, и партийный билет. Новые возможности для Карпинского открылись только в годы перестройки, когда уже не нужно было прибегать ни к каким псевдонимам.

В конце восьмидесятых годов Лен Карпинский стал ведущим политическим обозревателем, а с августа 1991 года – главным редактором газеты «Московские новости». Сохранить независимость суждений в условиях нового демократического режима оказалось тоже нелегко, но Лен Карпинский справился с этой задачей.

О книге «Д» «Стремя “Тихого Дона"»

В сентябре 1974 года эмигрантское русское издательство «ИМКА-Пресс» в Париже опубликовало небольшую книгу «Стремя “Тихого Дона”: Загадки романа» с предисловием Александра Солженицына. Вместо имени автора на обложке и на титульном листе была проставлена всего одна буква «Д». Можно было подумать, что это намек на Дон.

В 1974 году интерес к тому, что говорил и делал Солженицын, недавно лишенный советского гражданства и высланный за границу, был очень велик. Но и интерес к Михаилу Шолохову и его роману «Тихий Дон» в Советском Союзе также был очень велик. Поэтому книга «Д» не могла не вызвать интереса и в нашей стране, и за границей.

Как было видно из предисловия, Солженицын хорошо знал «Д» и ценил его как «литературоведа высокого класса», который между других своих работ взялся и за изучение проблемы авторства «Тихого Дона». Можно было понять, что «Д» начал эту работу по просьбе Солженицына и делал ее не только бескорыстно, но и тайно. Однако автор смог только начать большое исследование, написав несколько разделов, а также много разрозненных заметок, которые и вошли теперь в книгу. Из письма «Д» к Солженицыну, которое приводилось в предисловии, было видно, что «Д» намеревался значительно продвинуться в своем исследовании летом и осенью 1973 года, а в дальнейшем написать еще одну книгу на ту же тему, но уже как детектив. «Однако “Д” был болен, – свидетельствовал Солженицын. – Он не смог выполнить задуманного, а умер среди чужих людей, и нет уверенности, что не пропали его заготовки и труды последних месяцев. Я сожалею, что еще сегодня не смею огласить имя “Д” и тем почтить его память. Однако придет время». [82]

Как известно, сомнения в авторстве Михаила Шолохова высказывались еще в 1928–1929 годах, после выхода в свет первых частей романа «Тихий Дон» в журнале «Октябрь» и в «Роман-газете». Однако то были разного рода слухи и домыслы, а теперь это была попытка исследования. Неудивительно, что книга «Д» быстро распространилась в конце 1974 года в московских литературных кругах. Я хорошо помню, как бурно обсуждали книгу «Д» в разных писательских квартирах. В квартире Владимира Солоухина почти все собравшиеся здесь несколько писателей склонны были принять доводы «Д» и Солженицына. В доме Владимира Тендрякова были решительно против этого. Юрий Трифонов был полон сомнений. Взволнованы были Владимир Лакшин, Юрий Черниченко и Лев Копелев.

Многие стали выписывать и читать в библиотеке дореволюционные повести и рассказы Федора Крюкова, известного в свое время донского писателя и общественного деятеля, которому «Д» и приписывал главную роль в создании романа «Тихий Дон». Литературовед, биограф и земляк Ф. Крюкова Владимир Проскурин, с которым я тогда познакомился, был рад всеобщему вниманию к творчеству Крюкова, но возражал против приписывания Крюкову авторства «Тихого Дона». Естественно, что в писательской среде строилось множество догадок и о том, кто такой сам «Д». Кое-кто высказывал предположение, что за этим псевдонимом скрылся сам Солженицын, но у этой версии оказалось мало сторонников. Опубликованные материалы свидетельствовали о «Д» как о способном литературоведе. Литературное окружение А. Солженицына было невелико, но оно было, как это принято говорить сейчас, не слишком «прозрачно».

Книга «Д» вызвала не только большой интерес сама по себе, но и положила начало многим новым исследованиям и публичным обсуждениям. Были предприняты попытки сравнить словарный запас, стиль и идейную направленность «Донских рассказов», сочиненных и опубликованных в 1924–1926 годах, и первых пяти частей «Тихого Дона», которые создавались в 1927 и в начале 1928 года.

Норвежский исследователь-славист Гейр Хетсо провел компьютерное исследование, в основу которого положено сравнение длины предложений и расположение частей речи в «Донских рассказах, в первых двух частях „Тихого Дона“ и в „Поднятой целине“. Полученные данные сравнивались потом с теми же параметрами в сборниках рассказов и повестей Федора Крюкова, особенно за период 1909–1917 годов. Ряд авторов испробовали еще один путь поиска – создание облика автора „Тихого Дона“ не по его официальной биографии, а по тексту самого романа. Каждый литературовед знает, что автор любого крупного и оригинального произведения рисует в нем не только образы героев, но и свой собственный облик.

Можно было бы выделить несколько десятков наиболее ясных и очевидных признаков, черт и качеств автора «Тихого Дона», без которых создание романа было бы невозможно. Было очевидно, например, что автор замечательно знает и рисует природу Донского края: степь и лес, все травы и всех зверей, птиц и рыб, сам Дон и небо над ним при любой погоде и в любое время года. Он применяет необычно яркие краски, показывая нам не просто пейзажи, а жизнь природы во всех ее проявлениях.

Автор выказывает замечательное знание всего уклада казачьего сословия, быта, службы, поведения и психологии казака – воина и земледельца. Он знает все детали и особенности казачьего хозяйства, военной формы, конного дела, истории казачьего Дона. Он не просто знает, но любит казачество, его старинные песни, пляски, игры, традиции. Он дает нам необычные и сильные образы и казаков-мужчин, и особенно женщин-казачек: Аксиньи, Натальи, Дарьи, Ильиничны.

Поражало не только литературное мастерство автора, но и талант, даже гениальность создателя лучшего русского романа ХХ века. Особенно необычным казался тот факт, что автор романа относился с явной неприязнью к маленьким группам донских большевиков и пришлых комиссаров, которые вольно или невольно разрушали вековые уклады этого богатого и красивого края.

Было просто непонятно, каким образом могло появиться в печати это большое произведение, в котором изображалось первое в нашей истории мощное народное восстание против власти большевиков и против тех новых порядков, которые они хотели установить путем расстрелов и террора на Дону. И главный герой романа Григорий Мелехов становится командиром повстанческой дивизии, успешно воюющей против отрядов Красной Армии. Ни Федор Крюков, ни Михаил Шолохов, каким его изображали тогда все литературоведы и авторы школьных учебников, не подходили под признаки автора столь необычного и сильного романа-трагедии. Тот Шолохов, которого знали и писатели, и диссиденты 60—70-х годов, не вызывал ни у кого не только восхищения, но и простого уважения.

Именно это обстоятельство и привлекло внимание к книге «Д», который пошел в своей работе по иному пути, далекому от простых арифметических подсчетов или сравнения особенностей романа с особенностями биографии писателей. «Д» попытался провести исследование художественных особенностей разных частей и глав «Тихого Дона».

По мнению «Д», стиль и характер самого художества в романе был различен в разных его частях. Разные страницы и главы романа написаны как бы разными руками и в разное время. Неизвестному нам «Д» казалось, что существует большая разница между основной частью романа и более поздними вставленными в него главами и разделами. Ему казалось, что образы Аксиньи и Анны Погудко, даже Мишки Кошевого и Бунчука создавались разными авторами. Таким образом, выдвигалась концепция о существовании у романа «Тихий Дон» как главного автора, так и менее способного и отличного по взглядам соавтора. Доводы и примеры «Д» были интересными, но не убедительными, не исчерпывающими, а порой и явно ошибочными. Это признавал и Солженицын, который писал в предисловии: «В который раз история цепко удержала свою излюбленную тайну». «Клад “Тихого Дона” заколдован», – писал Солженицын и много позже.

Но и тайна самого «Д» держалась еще много лет. Только в конце 1991 года в декабрьской книжке «Нового мира» А. И. Солженицын сообщил читателям драматическую предысторию книги «Стремя “Тихого Дона”». Только теперь мы смогли узнать имя автора этой книги. Это была Ирина Николаевна Медведева-Томашевская, литературовед из Ленинграда. По свидетельству Солженицына, она умерла в Гурзуфе в Крыму, где лечилась осенью 1973 года. Ее сразил инфаркт, когда она узнала из передач западных радиостанций об обысках у друзей Солженицына в Ленинграде и об изъятии «Архипелага». Даже в разговорах с близкими ему людьми, а тем более в переписке А. Солженицын, склонный к тщательной конспирации, всегда называл И. Н. Медведеву-Томашевскую «Дамой». Отсюда и возник столь необычный псевдоним– «Д».

Вполне возможно, что в КГБ узнали о «Д» еще до издания ее книги. Изучение и выявление ленинградских друзей и знакомых Солженицына велось в 1972–1973 годах очень настойчиво. Едва появившись в Москве, книга «Д» сразу же попала в списки запрещенной к распространению литературы. Михаил Шолохов в эти годы был еще жив, и официальная литературная общественность готовилась широко отметить в мае 1975 года 70-летие Нобелевского лауреата из станицы Вешенской. Однако даже Институт мировой литературы в Москве должен был, к удивлению своих сотрудников, провести публичное обсуждение проблемы авторства «Тихого Дона» и заслушать по этому поводу доклад Гейра Хетсо. Это обсуждение было продолжено журналом «Вопросы литературы» в 1989 году Солженицын и Шолохов имели возможность познакомиться друг с другом на большой встрече деятелей культуры с лидерами КПСС в декабре 1962 года. Посредником в этой короткой встрече был А. Т. Твардовский. Два писателя пожали друг другу руки и обменялись обычными в таких случаях комплиментами.

Их взаимная неприязнь сменилась в семидесятые годы нескрываемой ненавистью. Однако под влиянием успеха Солженицына Шолохов попытался поднять в новой редакции романа «Они сражались за Родину» тему сталинских репрессий.

Издание книги «Д» круто изменило положение дел в советском шолоховедении. Существенно расширилось и углубилось изучение истории и источников романа «Тихий Дон», его текста, прототипов, особенностей языка и образов. Появились первые большие биографии Шолохова, которых в шестидесятые годы просто не было. Были изучены многие ранее закрытые архивы. Наконец, были найдены и рукописи первых частей романа, которые сам Шолохов считал навсегда утерянными. Очень много узнали мы и о донском писателе Федоре Крюкове, главные работы которого переизданы в 90-е годы. Книга «Д» стала таким образом частью нашей непростой литературной истории.

Псевдонимы и анонимные издания конца 70-х годов

К концу семидесятых годов многие сотни известных диссидентов, в том числе писателей и ученых, эмигрировали из СССР. Они могли публиковать свои произведения, уже не прибегая к конспирации. За границей, главным образом во Франции и США, стали издаваться новые эмигрантские журналы на русском языке: «Континент», «Время и мы», «22», «Синтаксис», «Обозрение», «Внутренние противоречия», «Проблемы Восточной Европы», «ХХ век», «Архив Самиздата», «Стрелец», «Третий путь», «Форум», «Вольное слово», «Русское возрождение» и некоторые другие. Новые эмигранты пополнили и редакции, а также авторский актив таких прежних эмигрантских изданий, как «Новый журнал», «Вестник РХСД», «Грани».

Однако некоторые журналы составлялись и редактировались все еще в СССР и издавались на Западе анонимно. Это была в первую очередь знаменитая «Хроника текущих событий», в которой излагались подробности почти всех репрессий по политическим, национальным и религиозным мотивам в СССР. У истоков этого издания стояли такие правозащитники, как Павел Литвинов, Наталья Горбаневская, Валерий Павлинчук, Анатолий Якобсон. Из-за арестов редакция «Хроники» менялась почти каждые три года, но журнал продолжал выходить в свет, сохраняя внешнее оформление и стиль изложения. Это было предельно объективное издание, которое сообщало читателям главным образом факты, избегая толкований и оценок. В середине семидесятых годов в редакции «Хроники» работали анонимно Татьяна Ходорович, Татьяна Великанова, Сергей Ковалев и некоторые другие. Об этих редакторах мы узнавали только после их ареста или эмиграции – из новых выпусков той же «Хроники». Анонимно издавался в семидесятых годы интересный журнал «Память», публиковавший статьи и документы по советской истории. Анонимными, хотя и не слишком известными, были и некоторые другие журналы: «Левый поворот», «Варианты», «Хроника Литовской католической Церкви» и другие. Под псевдонимом «Алексей Алексеев» скрылся и редактор небольшого литературного журнала «А– Я». Только много позднее мы узнали, что журнал «Левый поворот» составлял в Москве Борис Кагарлицкий, а журнал «А—Я» Алик Сидоров.

В конце семидесятых годов репрессии среди диссидентов усиливались, и Самиздат стал сходить на нет. Но существенно увеличилось число книг и статей, которые публиковались теперь за границей под псевдонимами и анонимно. Несколько богословских сочинений пришло на Запад и опубликовано под псевдонимом «Ф. \'Уделов». Только в девяностые годы мы узнали, что под этим псевдонимом печатал свои труды Сергей Иосифович Фудель, который большую часть жизни провел в советских тюрьмах и ссылке. Под собственным именем работы С. И. Фуделя стали публиковаться только после его смерти.

В 1977 году я получил из США по своим каналам большую книгу Александра Зимина «Социализм или неосталинизм». Вероятно, только я один в Москве знал, что под именем Зимина скрывался Элькон Георгиевич Лейкин, известный экономист двадцатых годов, примыкавший к левой оппозиции и отсидевший почти двадцать лет в разного рода лагерях и ссылках. Его рукопись я читал раньше, но автор боялся пускать ее в Самиздат. В 1977 году его уже не было в живых.

Однако тема сталинизма уступила в конце семидесятых годов работам на текущие экономические темы. Несколько очерков и большая книга с разбором экономической и политической системы СССР опубликованы под псевдонимом «К. Буржуадемов». Только через много лет мы узнали, что автором этих работ был московский инженер и экономист Виктор Сокирко.

В 1978 году на Западе опубликована весьма интересная работа «Бедность народов», автор которой скрылся под псевдонимом «Адам Кузнецов». Это хорошо написанная, убедительная и содержательная книга, в которой не только остро, но и остроумно критиковалась теория и практика советской экономики. «Почему, – задавал вопрос Адам Кузнецов, – при столь мощной оборонной экономике, которая была создана за шестьдесят лет в СССР, народ страны остается все же поразительно бедным?» Автор призывал использовать механизмы рыночной экономики и частного предпринимательства. Но уже в 1979 году та же книга вышла в свет под другим названием – «Без буржуев» и под собственным именем ее автора – Игоря Ефимова, оказавшегося в эмиграции и не нуждавшегося теперь в псевдонимах. Это московский литератор и публицист, друг Сергея Довлатова. Позднее Игорь Ефимов издал за границей несколько романов: «Седьмая жена», «Суд да дело». Сторонник рыночной экономики, Игорь Ефимов выступал и в российской печати 90-х годов с самой резкой критикой «шоковой терапии» и гайдаровских либеральных реформ, а также чубайсовских ваучеров. Совсем недавно он опубликовал свою переписку с Довлатовым– «Эпистолярный роман». Эта книга издана в Москве издательством Захарова и вызвала большую полемику, в том числе и с родными С. Довлатова.

Дело Льва Тимофеева

Среди многих работ на социальные и экономические темы мало кто обратил внимание на небольшие статьи и очерки о трудном экономическом положении в советской деревне, автором которых был неизвестный нам Лев Тимофеев. В 1982 году я получил из США небольшую книгу «Технология черного рынка, или крестьянское искусство голодать». Она была издана неведомым мне раньше «Товариществом зарубежных писателей». На обложке стояло имя автора – Лев Тимофеев. Здесь были собраны как прежние, так и некоторые новые его статьи и очерки.

В диссидентских кругах о Льве Тимофееве ничего не знали, и все решили, что речь идет об очередном псевдониме. Видимо, так же думали и эксперты из КГБ, которые начали поиск автора, чья близость к деревне была вне сомнений. Однако найти таинственного Тимофеева оказалось непросто, а он почти каждый год выпускал в свет новую книгу. Появился небольшой роман Льва Тимофеева «Ловушка», пьеса «Моление о чаше» и еще одна книга о трудной доле советских граждан «Последняя надежда выжить (Размышления о советской действительности)». Тексты этих работ неоднократно передавались в начале 80-х годов по радиостанциям «Голос Америки» и «Свобода».

Органы КГБ обнаружили автора этих публикаций только в конце 1984 года. К удивлению знатоков оказалось, что автор не использовал псевдонимов и публиковал свои книги и очерки под собственным именем. Это был журналист Лев Михайлович Тимофеев, который начал печататься еще в 60-е годы в журналах «Юность», «Молодой коммунист», «В мире книг», а также в «Литературной газете». В основном это были рецензии: Лев Тимофеев числился в штате редакции журнала «В мире книг». Тимофеев подолгу жил в одной из деревень Рязанской области, и наблюдения за жизнью окрестных колхозов и колхозников использованы в его статьях и книгах.

В диссидентских кругах позднее говорили, что Лев Тимофеев был «найден» не в результате анализа его текстов и литературных особенностей его работ, а по доносу одного из осведомителей. Все же несколько человек из самых близких друзей Л. Тимофеева знали о его публикациях, а когда число и известность его работ достигли какой-то критической массы, эти сведения разошлись более широко. В диссидентской и околодиссидентской среде было не так уж мало людей, которые, не выдержав каких-то трудных испытаний, стали сотрудничать с «органами». Были и добровольцы или профессионалы, специально внедренные в диссидентскую и писательскую среду Поэтому строгая конспирация была в данном случае делом не лишним.

Поиски Л. Тимофеева были слишком долгими, и раздражение в КГБ оказалось очень большим. Поэтому как только авторство было точно установлено, а разного рода связи и знакомства выявлены путем тщательного наблюдения и прослушивания всех телефонных разговоров, Л. Тимофеева арестовали. Это произошло в марте 1985 года – через несколько дней после прихода к власти Михаила Горбачева. Перестройка начиналась тогда не с либерализации, а с борьбы против алкоголизма и «нетрудовых доходов».

И как раз 1985 год стал временем новой, хотя и последней волны репрессий.

В сентябре 1985 года суд приговорил Л. Тимофеева к шести годам лагерей и пяти годам ссылки. Это был очень суровый приговор, но он не вызвал почти никаких откликов в советской общественности и за границей. Со времени судебного процесса по делу Синявского и Даниэля прошло уже двадцать лет, и обстановка в стране мало напоминала обстановку и настроения середины шестидесятых годов. Уже не выходила в свет знаменитая «Хроника текущих событий», которая много лет фиксировала почти все репрессии по политическим и религиозным мотивам. Ядро диссидентского движения было разгромлено, и диссиденты в лагерях и в эмиграции встретили приход Горбачева без всякого воодушевления. Все начало меняться в стране только в самом конце 1986 года, через полгода после Чернобыля, когда свободу смог получить не только А. Д. Сахаров, но и Лев Тимофеев.

Сейчас он эксперт по теневой и криминальной экономике, автор книг о коррупции и экономике наркобизнеса, один из руководителей центра по изучению нелегальной экономической деятельности, редактор журнала об экономике преступлений и наказаний. Несколько лет назад в книжных магазинах Москвы появилось солидное издание – «Теневая Россия», авторами которого являются Игорь Клямкин и Лев Тимофеев. На Международной книжной ярмарке в Москве была представлена новая книга Л. Тимофеева «Кусок истории. Заметки публициста». Это сборник статей, заметок и эссе, которые автор публиковал в 1993–1996 годах в газете «Русская мысль», издаваемой в Париже. В нынешних книгах Льва Тимофеева критики даже больше, чем в его прежних «антисоветских» изданиях. Но кто обращает на нее внимание?

2002

Рой Медведев Дональд Маклэйн, каким я его знал

11 марта 1983 года в советской газете «Известия» был опубликован короткий некролог, в котором говорилось: «После продолжительной болезни на семидесятом году жизни скончался Дональд Дональдович Маклэйн – член КПСС, видный ученый-международник, доктор исторических наук, ведущий исследователь Института мировой экономики и международных отношений АН СССР».

Мало кто в нашей стране обратил внимание на это сообщение, имя Доналда Маклэйна не было известно в СССР. Однако смерть Маклэйна вызвала многочисленные комментарии за границей и обширные статьи во многих газетах, особенно в Англии и США. И в этом нет ничего странного, ибо шотландец Д. Маклэйн, родившийся в богатой аристократической семье, получивший блестящее образование в Кембридже и занимавший ответственные посты в английском министерстве иностранных дел, был советским разведчиком, который с конца тридцатых годов и до конца 1950 или 1951 года передавал в СССР важнейшую информацию.

Когда речь идет о такой области, как разведка, не существует общих моральных критериев. Для Англии Маклэйн был не только шпионом, но и предателем, предателем своей страны и своего класса. Некоторые из статей о его кончине так и были озаглавлены: «Смерть предателя». Но для Советского Союза он был одним из наиболее эффективных разведчиков за всю историю советской разведки. Неудивительно поэтому, что «Известия» писали о Маклэйне как о «человеке высоких моральных качеств, который всю свою сознательную жизнь посвятил служению высоким идеалам социального прогресса и гуманизма, мира и международного сотрудничества».

Я не знал Дональда Маклэйна ни как английского аристократа и высокопоставленного чиновника, ни как разведчика, ни как сотрудника Института мировой экономики. Я знал Маклэйна по небольшому кружку московской интеллигенции, в который входили в середине шестидесятых годов самые разные люди, где Дональд Маклэйн, или, как тогда его называли, Марк Петрович Фрезер, был всегда желанным гостем. У Маклэйна было немного друзей в Москве, но те, кто его знал лучше других, относились к нему с неизменным уважением, считая его искренним человеком, судьба которого сложилась необычно и трагически.

В шестидесятые годы в Москве имелось немало домов, где часто собирались люди, объединенные общими, но еще не дифференцированными оппозиционными настроениями. Здесь обсуждались политические и литературные новости, о которых нельзя было прочесть в газетах. Здесь устраивались вечера, чтобы послушать песни А. Галича и других бардов или стихи молодых и пока еще малоизвестных поэтов. В этих своеобразных салонах можно было встретить А. Солженицына, Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Ю. Любимова, Е. С. Гинзбург, Петра Якира, Эрнста Неизвестного, А. Некрича. На одном из таких вечеров я познакомился и с Дональдом Маклэйном. Помню, что все пришли тогда слушать стихи Натальи Горбаневской. Сейчас она не только известная поэтесса, но и видный деятель новой русской эмиграции.

Более близкому знакомству с Маклэйном я обязан, однако, публицисту С. Н. Ростовскому. В те годы я работал над книгой о Сталине, которой дал название «К суду истории». К1966 году это была уже большая рукопись, которую я давал читать отдельным ученым, писателям, старым большевикам, чтобы выслушать их замечания и советы, а нередко получить важные свидетельства и документы. Одним из таких первых читателей и был С. Н. Ростовский, писавший также под псевдонимом А. Леонидов, но более известный как Эрнст Генри. Это был человек с необычной биографией. В шестнадцать лет он стал международным курьером Коминтерна. Он вступил в Германскую компартию и вел в Германии как легальную, так и нелегальную работу. Стал рано печататься под разными псевдонимами. После прихода Гитлера к власти перебрался в Лондон и работал в советском посольстве. Здесь под псевдонимом Эрнст Генри он опубликовал книгу «Гитлер над Европой», которая только в Англии выдержала за три года пять изданий. Имела успех и его книга «Гитлер против России», которую он издал в 1936 году Даже немецкая разведка не знала подлинное имя и положение автора этих книг.

Работая в Англии, Эрнст Генри не знал Дональда Маклэйна и, видимо, даже не подозревал о существовании столь крупного советского разведчика в английском МИДе. Они познакомились только в СССР в середине пятидесятыхх годов, когда и Генри, и Маклэйн стали сотрудничать в организованном тогда журнале «Международная жизнь». Широкая известность пришла к Эрнсту Генри только в 1965 году когда он написал яркий памфлет против Сталина, где говорил главным образом о внешней политике Сталина. С хорошим знанием дела Генри доказывал, что именно ошибочная политика Сталина и Коминтерна в отношении немецкой социал-демократии помогла Гитлеру прийти к власти в Германии и развязать Вторую мировую войну. Через год Эрнст Генри написал «Открытое письмо ХХIII съезду КПСС» с протестом против попыток реабилитировать Сталина. Под этим письмом поставили подписи около сорока крупнейших советских ученых, писателей, деятелей искусства. Из этого письма мы узнали о существовании А. Д. Сахарова. Тогда он был еще засекреченным ученым, но после встречи с Генри не только подписал письмо к съезду партии, но и убедил подписать его некоторых наиболее выдающихся ученых. Эрнст Генри дал мне немало полезных советов и материалов для книги о Сталине. Однажды он попросил меня дать рукопись о Сталине своему другу Марку Фрезеру – Дональду Маклэйну От Генри я узнал тогда и часть необычной биографии этого человека.

Чтобы понять поведение Д. Маклэйна, надо вспомнить обстановку в Европе и во всем мире в середине тридцатых годов. В эти годы даже в Кембриджском университете, доступном лишь для немногих избранных, бурлили политические страсти. Британия была тогда громадной империей, под властью англичан находилось множество колоний, о независимости которых правящий класс еще не думал. Не была забыта Первая мировая война, а также тяжелая экономическая депрессия и кризис 1929–1933 годов. Общественное сознание Западной Европы также переживало кризис. Многие видели выход в правом радикализме и фашизме. Но немало людей, включая видных представителей интеллигенции и даже аристократии, с надеждой изучали работы Маркса и Ленина. Им казалось, что именно Советская Россия, оправлявшаяся посла жестокой гражданской войны, является «лучом света в темном царстве».

Для Дональда Маклэйна перелом в сознании наступил после начала гражданской войны в Испании. В аристократическом Кембридже было тогда несколько левых организаций и даже ячейка коммунистической партии. Молодой Дональд выразил желание вступить в Коммунистическую партию Великобритании. Его просили подождать. Через некоторое время с ним встретился «некто» из Коминтерна. «Вы сможете принести больше пользы коммунистическому движению и Советскому Союзу, – сказал “некто” Дональду, – если не вступите в партию, а будете служить нам тайно. Вам лучше продолжать делать карьеру именно так, как это принято в вашем кругу». Дональд согласился с этими доводами. В своем обществе он был «инакомыслящим», «диссидентом», даже «отщепенцем», если применять советскую терминологию. Однако английское общество весьма терпимо к инакомыслию. Но теперь Дональд стал шпионом, советским разведчиком, а этого английское общество, как, впрочем, и всякое другое, простить не могло. Правда, он не был подкуплен. Все, что он делал, он делал по убеждению. За работу в разведке он не получил никогда ни одной копейки и ни одного цента. Но это не могло служить оправданием для английского суда.

Вначале карьера Дональда складывалась более чем успешно. Он открыто отошел от коммунистов, «образумился» и стал работать в Министерстве иностранных дел. В годы Второй мировой войны он входил в Англо-американский атомный комитет, и благодаря ему и Киму Филби в СССР знали если не о технических деталях, то о сроках и темпах создания Западом атомного оружия. Именно поэтому, вероятно, сообщение президента США Трумэна о существовании у Америки атомной бомбы не произвело на Сталина во время Потсдамской конференции никакого впечатления, что так удивило Трумэна.

Разумеется, мне было интересно познакомиться с таким человеком и выслушать его мнение о моей рукописи. Вскоре я отвез ее на квартиру Дональда Маклэйна. По советским стандартам это была большая и хорошая квартира недалеко от Киевского вокзала. Через месяц я снова был у него. Моя работа понравилась Дональду и мы довольно долго беседовали. Конечно, Маклэйн узнал из прочитанной им рукописи немало таких фактов, о которых он раньше не имел представления. Но главное состояло в концепции книги. Я критиковал Сталина и анализировал его преступления, но не отрицал ценности социализма и коммунистического движения в целом. Это отвечало взглядам самого Маклэйна.

Когда он, предупрежденный Кимом Филби о грозящей ему опасности, бежал в СССР в 1961 году то убедился, конечно, что реальный советский социализм это совсем не то, что представлялось ему когда-то, в середине тридцатых годов. Маклэйн вначале жил в городе Куйбышеве. Это были последние годы страшной сталинской тирании. За заслуги перед СССР Маклэйн был награжден орденом Красного Знамени. Однако было вполне возможно, если бы советские карательные органы получили приказ о расстреле потерпевшего неудачу разведчика. Еще в тридцатые годы по приказу Сталина были вызваны в Москву и физически уничтожены десятки советских разведчиков, работников Коминтерна и дипломатов. В меньших масштабах эти расправы продолжались и позже. Совсем незадолго перед появлением Маклэйна в СССР был вызван в Москву и арестован Эрнст Генри – С. Н. Ростовский (я не знаю, под каким именем он работал в Германии и в Лондоне). Но, все более и более разочаровываясь в облике советского социализма, Маклэйн не хотел порывать с идеями социализма и коммунизма вообще. Он не хотел принимать идеи и ценности капитализма. Он не жалел о прошлом и не раскаивался в том, что работал на советскую разведку.

С тех пор мы встречались с Маклэйном несколько раз. Он предлагал мне помощь при переводах некоторых английских текстов, показывал книги из своей библиотеки, обещал помогать в изучении английского языка. Ему хотелось прочесть и некоторое другие рукописи, которые в то время ходили по рукам в Москве – это было время расцвета Самиздата. Маклэйн никогда не рассказывал ни о деталях, ни о технике своей работы разведчика. Только иногда он говорил о некоторых исторических событиях, в которых, как я мог понять, ему пришлось участвовать, – разумеется, специфическим образом.

Известно, что летом 1950 года вооруженные силы Северной Кореи, начав наступление на юг, быстро разбили войска Южной Кореи и заняли около 90 % южнокорейской территории, зажав войска Ли Сынмана в районе Пусана. Неожиданно по приказу президента Трумэна в районе Инчхона в глубоком тылу действующих армий высадился пятидесятитысячный американский десант. Уже через день с пусанского плацдарма перешла в наступление 8-я американская армия. Войска Ким Ир-Сена оказались отрезанными от севера Кореи и разбиты, а американо-корейские части вместе с подразделениями некоторых других стран-союзников США двинулись на север к корейско-китайской границе. Казалось, что дни Корейской Народно-демократической республики сочтены. Сталин настаивал на вмешательстве Китая. Но Мао Цзедун колебался.

Он опасался, что США перенесут войну на китайскую территорию, начнут бомбить китайские города и даже, может быть, сбросят на китайские войска и промышленные центры атомные бомбы.

В это время премьер-министр Англии К. Эттли находился в США с официальным государственным визитом. Рядом с ним был и Дональд Маклэйн, который в это время руководил американским отделом МИДа Великобритании. Ему доверяли, и ни у Эттли, ни у американских коллег не было секретов от Маклэйна. Ему удалось получить копию директивы президента генералу Макартуру: «Ни при каких условиях не переносить войну на территорию Китая» и не применять атомного оружия. Эти сведения были немедленно переданы Сталину, а от него к Мао. Колебания китайцев кончились, и 25 октября крупные силы «китайских народных добровольцев» перешли границу Кореи и атаковали американские и южнокорейские войска. Эта война закончилась лишь через три года установлением линии перемирия по 38-й параллели.

Насколько мне известно, Д. Маклэйн не искал встреч с диссидентами, ограничиваясь лишь чтением различных документов Самиздата. Однако он принимал участие в денежных сборах для помощи пострадавшим. В 1970 году были арестованы две молодые девушки. Это были школьницы десятого класса, которые пыталась распространять самодельно изготовленные листовки. Одна из девушек – Ирина Каплун – была вскоре освобождена, другая – Ольга Иоффе – оказалась в психиатрической больнице. Маклэйн знал семью этой девушки. Он не посылал телеграмм Брежневу. Летом 1970 года проводились выборы в Верховный Совет СССР. Маклэйн, как и всякий гражданин СССР, пошел на избирательный участок. Взяв избирательный бюллетень, он зашел в кабину для голосования и написал на бюллетене: «Пока такие девушки, как Ольга Иоффе, будут находиться в психиатрической больнице, я не могу принимать участие в голосовании».

Маклэйн был очень рад, когда его книга «Внешняя политика Англии после Суэцкого кризиса» была издана в Лондоне под его собственным именем. Он объявил своим друзьям и знакомым, что он теперь не Марк Петрович Фрезер, а Дональд Маклэйн. Года через два эта книга была издана и в СССР на русском языке. Автор подарил мне ее с теплой надписью.

Если Маклэйн и не раскаивался в своем прошлом, то он несомненно испытывал ностальгию. Ему нравилось все английское. Он берег старые английские вещи. Он получал иногда валютные переводы из Англии и помогал родственникам – семьям мужа дочери и жены старшего сына. Но просил их покупать в магазинах «Березка» только английские товары.

Я встречался два раза с женой Маклэйна Мелиндой. Мы беседовали о разных делах. Она передала мне однажды большой импортный радиоприемник – подарок моего американского издателя, готовившего книгу о Сталине. Но, конечно, я не был посвящен в детали их семейного разлада. Жена Дональда жила отдельно от него, также в большой и хорошей квартире. Мало знал я и детей Дональда. Становясь студентами, его сыновья вносили новый дух в жизнь Маклэйна. В дом к нему приходила оппозиционно настроенная молодежь. Но это было уже другое поколение, и у него были другие взгляды и ценности.

Переживания прошлых лет не прошли бесследно. Еще в Англии, а позднее во время работы в Египте Маклэйн пристрастился к спиртному. Это пристрастие развилось в настоящий алкоголизм, от которого его несколько раз лечили, но безуспешно. Как я предполагаю, это и было причиной разлада с женой. Маклэйн прервал отношения с Кимом Филби, главным образом по личным причинам. Потом он порвал отношения с Эрнстом Генри. Он объяснял мотивы этого разрыва тем, что Эрнст Генри отказался от всякой оппозиции и снова стал верно служить режиму и даже, как считал Маклэйн, возобновил какие-то связи с КГБ.

Имел ли сам Маклэйн связи с КГБ? Его ближайшие друзья были уверены, что эти связи сохранялись лишь по хозяйственно-бытовой линии. В прошлом Маклэйн имел, видимо, даже какой-то чин в органах разведки, может быть, полковника. Но он был уже полковник в отставке и не хотел вести никакой работы по прежней «специальности». Еще в 1952 году Маклэйн получил должность советника советского Министерства иностранных дел. Но это была синекура, у него не было конкретных обязанностей. Позднее он стал работать в Институте мировой экономики и международных отношений и защитил здесь докторскую диссертацию. Однако только благодаря помощи КГБ и Дональд, и Мелинда могли получить хорошие квартиры в Москве. Без поручительства КГБ он не смог бы совершать туристические путешествия по странам социалистического блока.

Мне он несколько раз рассказывал, как можно «раскрыть» осведомителя или установить, следит ли за тобой тайная полиция и каким образом. Он даже проиллюстрировал на примере одной женщины, по каким признакам он может точно сказать, что она является осведомительницей КГБ. Маклэйн не мог, конечно, стать советским диссидентом, но он не хотел делать в СССР какой-либо тайной карьеры. Он предпочитал быть скромным научным работником. Еще в пятидесятые годы у Маклэйна было много знакомых, главным образом среди актива журнала «Международная жизнь». В центре этого кружка стоял Григорий Беспалов, который занимал в прошлом высокие посты и теперь помогал устроиться в московской жизни многим людям, в том числе и некоторым работникам Коминтерна, вернувшимся после заключения из сталинских лагерей. Маклэйн был в этой среде своим человеком, и ему полностью доверяли.

В шестидесятые годы круг его знакомых значительно сократился. С одними людьми он прерывал отношения, другие уходили в лучший мир. В семидесятые годы число знакомых Маклэйна еще более сократилось. У него была дача в дачном поселке МИДа недалеко от Москвы. С весны и до поздней осени он проводил здесь время, обрабатывая небольшой собственный сад, цветник и огород – любимое занятие англичан. Часто здесь гостила дочь Дональда, ее тоже звали Мелинда. Особенно любил Дональд маленькую внучку, которая оставалась на даче иногда на все лето.

Постепенно, однако, семья Дональда Маклэйна стала распадаться. Сначала уехал в Англию его старший сын Ферчи, получивший в СССР специальность математика. Позднее он приезжал один или два раза, чтобы навестить отца. Уехала к матери жена Дональда. В США вместе со вторым мужем уехала дочь Дональда, и он особенно сильно переживал расставание с внучкой. Последним уехал младший сын, который также стал математиком, – Дональд-младший. Маклэйн остался в полном одиночестве. Когда он узнал о своей тяжелой болезни, то замкнулся в себе и практически перестал встречаться даже с самыми близкими друзьями. В течение нескольких последних лет я не видел его и не беседовал с ним, а о его смерти узнал только из газеты «Известия».

Маклэйн прожил в СССР немногим более тридцати лет, и это был как раз тот срок, который он должен был бы провести в одиночном заключении в какой-нибудь английской тюрьме. Он был одержим в молодости идеями социальной справедливости и не изменил им и в более позднее время, но судьба приготовила ему слишком тяжелые испытания, далеко не все из которых ему удалось выдержать. Но в этом была скорее его беда, чем вина, ибо он жил в слишком сложное время и оказался в чрезвычайно сложных условиях. Вероятно, разные люди могут извлечь из его трагического опыта разные уроки. В своей квартире над дверью Дональд Маклэйн повесил большой плакат, который он сам нарисовал. Крупными буквами здесь было написано: «Оппортунистам, нечестным людям и антисемитам в этой квартире делать нечего». Странная надпись для человека, который был одним из крупнейших советских разведчиков и имел немалый чин в нашей разведке как агент КГБ. Но вполне естественная надпись для того человека, которого мы знали просто как Дональда Маклэйна, советского гражданина шотландского происхождения.

1984

Рой Медведев Советские диссиденты сегодня и тридцать лет назад

Движение диссидентов шестидесятых годов, – а я могу считать себя одним из его участников, – привлекало тридцать лет назад немалое внимание широких кругов советской интеллигенции и еще большее внимание за границей. Из документов, опубликованных в последние годы, я с некоторым удивлением узнал, сколь часто и на сколь высоком уровне обсуждалось судьба, деятельность и материалы диссидентского движения в целом и его отдельных представителей. Не только органы КГБ были включены в решение проблем, связанных с выступлениями А. Сахарова, А. Солженицына, П. Григоренко, А. Амальрика, П. Якира, В. Буковского, А. Гинзбурга, Ж. Медведева, А. Зиновьева, А. Щаранского и многих других. Судьба этих людей многократно обсуждалась на заседаниях Политбюро и Секретариата ЦК КПСС, была предметом дипломатической переписки и переписки между органами власти в Москве и на местах.

Сегодня многие из эпизодов этой нелегкой борьбы за права человека и за истину забыты, многие имена, известные в 60—70-е годы далеко за пределами Советского Союза, ничего не говорят новому поколению политологов, журналистов, общественных деятелей России. Литературно-художественный и общественно-политический журнал «Знамя» провел заочный «круглый стол», посвященный десятилетней годовщине освобождения из лагерей и ссылок сотен политических заключенных, узников совести. Сама дата этого освобождения – 1987-й год – оказалась забытой.

В письме к участникам обсуждения главный редактор «Знамени» С. Чупринин спрашивал: «Не пора ли заново, с современных позиций, осмыслить такой феномен российской истории XX века как диссидентство?.. Побывав на манер декабристов в 50–60 годы прошлого столетия свадебными генералами на пирах перестройки, герои Сопротивления тоталитаризму в большинстве своем довольно скоро то ли добровольно ушли, то ли были вытеснены с исторической сцены. Их заслуги никак не отмечены государством, которое называет себя демократическим. Их опыт востребован обществом лишь в самой малой мере. Их мнения по острым вопросам дня, если и принимаются во внимание, то в лучшем случае с почтительной прохладцей. Их имена, за считаными исключениями, почти ничего не говорят новому поколению… Почему так произошло? Чем было диссидентство в России – романтическим вызовом одиночек или действительно движением, пусть малочисленным, но тем не менее свидетельствовавшим о настоятельной общественной потребности в Сопротивлении? Сыграло ли инакомыслие сколько-нибудь существенную роль в крушении партократии? Что из интеллектуального, этического, литературного и политического наследия диссидентства навсегда осталось в прошлом, и что, напротив, еще будет возвращено к жизни?

Как и кем чувствуют себя сегодня ветераны-правозащитники? Возможно ли в наши дни и в наших условиях появление нового диссидентства как личного выбора и особого социального феномена?»

Не все из этих вопросов поставлены правильно; диссидентство было в нашей стране неоднородно, и судьба его отдельных течений сложилась по-разному. Однако инициатива «Знамени» дает хороший повод для анализа и оценок, вероятно, лишь предварительных и неполных.

«Перестройка» 1985–1990 годов, а также драматические перемены 1991–1992 годов происходили в СССР и в Российской Федерации под воздействием многих экономических, социальных, политических и иных факторов, среди которых влияние инакомыслия 1960—1970-х годов являлось не самым главным. Естественно, что и влияние самих диссидентов на эти события не могло оказаться особенно сильным, хотя сам факт такого влияния признавали самые разные политики последнего десятилетия – от Горбачева до Гайдара. Развитие перестройки привело сначала к освобождению Андрея Сахарова, вернувшегося в Москву из ссылки в декабре 1986 года. В 1987 году из лагерей, тюрем и ссылки были освобождены почти все политзаключенные, а затем и те из диссидентов, которых осудили по уголовным статьям. Часть недавних зека предпочла эмигрировать, однако большая часть включилась в общественную деятельность.

В стране в это время шло быстрое развитие неформальных организаций самого различного направления. Возвращение диссидентов ускорило этот процесс. Александр Подрабинек, определенный на жительство в г. Киржач Владимирской области, начал издавать с августа 1987 года «Экспресс-Хронику». Это издание информировало читателей о судьбе правозащитников, еще находящихся в заключении или в психиатрических лечебницах, о разного рода митингах, манифестациях и собраниях, заявлениях и документах, связанных с защитой прав человека. Лев Тимофеев начал издавать независимый журнал «Референдум». Валерия Новодворская объявила о создании партии «Демократический Союз». При участии Бориса Кагарлицкого и Андрея Исаева образовалась Федерация социалистических общественных клубов и информационный бюллетень «Левый поворот». При участии Г. Померанца, В. Осипова, П. Айрикяна, С. Григорьянца стал выходить в свет общественно-политический журнал «Гласность». Этот перечень инициатив и начинаний диссидентов можно продолжить.

Со второй половины 1988 года многие диссиденты получили возможность публиковать свои материалы во многих газетах и журналах страны. В стране ширилось новое оппозиционное движение в форме разного рода народных фронтов, политических клубов, культурных и экологических ассоциаций. Избирательная кампания по выборам народных депутатов СССР, проводившаяся по новому, более демократическому избирательному закону, создавала в стране новую политическую обстановку. Однако из участников диссидентских групп и движений шестидесятых годов народными депутатами СССР стали только трое: Андрей Сахаров, Юрий Карякин и Рой Медведев.

На следующий год при выборах народных депутатов РСФСР мандаты депутатов получили еще два диссидента-шестидесятника: Глеб Якунин и Сергей Ковалев. Борис Кагарлицкий был избран депутатом Моссовета. Известный украинский правозащитник Вячеслав Черновил, который провел в лагерях два срока, возглавил исполком Львовского горсовета. Мустафа Джемилев, диссидентская судьба которого была, пожалуй, еще более тяжелой, возглавил меджлис крымско-татарского народа, все еще разобщенного между Узбекистаном и Крымом. Наибольшего успеха добился грузинский диссидент и основатель Хельсинкского союза в Грузии Звиад Гамсахурдиа, избранный в 1990 году не только народным депутатом республики, но и Председателем Верховного Совета Грузии. К сожалению, это ускорило раскол Грузии по национальному и клановому признаку и привело к трем кровопролитным национальным и гражданским войнам на ее территории.

В конце 1989 и в течение 1990 года советское гражданство возвращено практически всем диссидентам шестидесятых годов, оказавшимся в эмиграции. Это позволило им более активно участвовать в общественной жизни страны, хотя и на стороне разных политических групп и движений. Мало кто из этих новых граждан СССР переехал в родную страну на постоянное жительство. Но они регулярно выступали в советской и российской печати, приезжали в Москву, Санкт-Петербург для участия в разного рода собраниях и иных мероприятиях.

Мне приходилось читать и видеть в Москве В. Буковского, А. Синявского, М. Розанову, В. Максимова, В. Аксенова, А. Зиновьева, А. Гинзбурга, П. Абовина-Егидеса, Ю. Орлова, В. Белоцерковского, В. Войновича, Г. Владимова. Глеб Павловский, не выезжавший, насколько мне известно, из СССР, возглавил журнал «Век ХХ-й и мир». Кронид Любарский, создавший в эмиграции интересный журнал «Страна и мир», вернулся в Россию и возглавил здесь популярный еженедельник «Новое время». В любом случае влияние диссидентов шестидесятых годов на общественную жизнь и общественное мнение 1990–1991 годов было заметным, хотя и не определяющим. Оно стало уменьшаться как раз после победы демократов в конце 1991 года и практически сошло на нет в 1992–1993 годах. Среди депутатов Государственной Думы, а также в правительственных органах России, даже в разного рода консультативных и аналитических органах России нет ни одного из диссидентов шестидесятых годов. Их влияние заметно лишь в некоторых творческих союзах. Почему это произошло? Я назову лишь несколько причин.

Самая простая причина – время и возраст. В конце 70-х годов погибли в авариях Андрей Амальрик и Александр Галич. В 80-е один за другим уходили Петр Григоренко, Юрий Даниэль, Раиса Лерт, Виктор Некрасов, Раиса Орлова, в декабре 1989 года умер Андрей Сахаров. В последние несколько лет скончались Владимир Максимов, Иосиф Бродский, Андрей Синявский. Где-то в западной жизни затерялись участники демонстрации августа 1968 года Павел Литвинов и Владимир Дремлюга. Многие просто состарились и отошли от общественной деятельности. За последние тридцать лет в нашей стране сменилось два политических поколения. Горбачев привел в политику «молодых» пятидесятилетних людей, включая и Ельцина. Теперь им на смену приходят сорокалетние и даже тридцатилетние политики и общественные деятели. Поддерживать контакт с этими людьми для нас, перешагнувших семидесятилетний рубеж, оказывается делом почти невозможным.

Правозащитная деятельность и инакомыслие в 60—70-е годы определяло себя не как политическое, а как нравственное и идеологическое движение, оно не претендовало на власть в стране. Целью открыто выступавших диссидентских групп, кружков, комитетов, союзов, ассоциаций было влияние на общество, главным образом на интеллигенцию, а через нее и на власть. «Возродить и сберечь моральный и умственный капитал предков», «залечить национальный дух», «возврат к Богу и к своему народу», «максимум духовных изменений при минимуме внешних», «всем должна быть дана свобода мнений», «мир, прогресс и права человека», «прекратить преследования за обмен информацией и идеями» – так формулировали свои цели представители самых разных диссидентских течений.

В стране существовали небольшие радикальные группы, которые ставили своей задачей свержение власти КПСС или даже вооруженную борьбу с властью. Но все такие группы находились в подполье, и их деятельность быстро пресекалась как преступная. Мне приходилось в семидесятые годы только два раза встречаться с участниками таких групп, уже отбывшими семи– или восьмилетнее заключение. К движению диссидентов эти группы не имели отношения. Наша деятельность была легальной, мы настаивали на том, что не нарушаем законов и Конституции. Напротив, мы считали, что нарушением законов и Конституции являются репрессии против диссидентов и инакомыслящих.

Выступая за демократию и гласность, движение диссидентов не ставило своей задачей отстранение КПСС от власти, в 60—70-е годы такая задача для всех нас казалась нереальной. Коллективные заявления в защиту Синявского и Даниэля, Галанскова и Гинзбурга, под которыми стояли нередко сотни подписей, были адресованы ЦК КПСС. Отдельные заявления подобного рода адресовались Верховному Суду СССР, Генеральной прокуратуре СССР, а то и КГБ СССР К «вождям Советского Союза» обратился в сентябре 1973 года с большим письмом А. Солженицын. Еще раньше он направлял свои письма и заявления Союзу писателей СССР, Министру внутренних дел, секретарю ЦК КПСС М. Суслову. К руководству ЦК КПСС или к очередному съезду КПСС обращались группы писателей и ученых, протестуя против попыток реабилитации Сталина. Все главные документы Андрея Сахарова в 1968–1973 годах были прямо или косвенно обращены к руководителям партии и правительства. Письма и телеграммы в Конгресс США или в ООН появились позднее. В форме писем в ЦК КПСС или в Совет Министров СССР заявляли протесты по поводу преследований церкви священники Г. Якунин и Д. Дудко. Генерал Григоренко обращался в более «высокую» инстанцию – к Международному совещанию коммунистических партий.

Никто из известных российских диссидентов 60—70-х годов не считал себя политическим лидером и не стремился играть подобную роль. В этом состояло отличие диссидентов от оппозиционных политических движений конца 80-х – начала 90-х годов. Политическая оппозиция претендовала на власть, она стремилась перехватить из рук ослабевшей КПСС не только влияние, но и власть в стране.

Нельзя не сказать, конечно, что в первое время политическая оппозиция и диссиденты действовали вместе, – для оппозиции было важно использовать в своих целях моральный капитал, накопленный диссидентами. Поэтому в первом крупном оппозиционном блоке МДГ сопредседателями были А. Сахаров и Б. Ельцин. В МДГ Сахаров выступал как нравственный лидер, Ельцин – как политический. Еще один сопредседатель МДГ Гавриил Попов претендовал на роль идеолога, он пытался сформулировать задачи и методы борьбы с режимом («Что делать?»). Политическое и нравственно-идеологическое движения требуют разных качеств, которые редко совмещаются в одном и том же лице. Из диссидентов 60-х годов к концу 80-х выросли прекрасные публицисты – Лен Карпинский, Глеб Павловский, Юрий Карякин, Кронид Любарский и другие. Но у нас в России не было своего Вацлава Гавела.

Оценивая общее влияние диссидентского движения, следует иметь в виду его неоднородность, о которой я уже говорил выше. Конечно, почти все мы знали друг друга, встречались и беседовали. Мы помогали друг другу в распространении Самиздата и информации. Существовали и разные формы материальной помощи, например, «Фонд помощи уволенным ученым» и т. п. Были общие задачи и интересы: борьба против реабилитации Сталина, против политических репрессий, в защиту гласности и демократии.

Тем не менее мотивы и позитивные программы у разных групп были различны. Наиболее заметной группой в конце шестидесятых годов были правозащитники. Я называл их «западниками», так как главной здесь была ориентация на западные демократические и политические ценности, а в конечном счете – и на западные экономические модели. [83] Значительная часть западников отрицала ценности социализма, не верила в демократический социализм, но очень активно защищала западный образ жизни. В идейном отношении именно эти группы диссидентов прямо связаны с «демократами» 1989–1992 годов.

В 70-е годы возникло сильное движение за право на эмиграцию из СССР. Начало этому движению положила борьба за эмиграцию в Израиль. Однако позднее возникли и активные группы, стремившиеся к эмиграции в США и в европейские страны. Это движение не имело продолжения в 90-е годы, так как все существовавшие ранее ограничения на эмиграцию были отменены еще в 1990–1991 годах (кроме ограничений, связанных с проблемами государственных секретов).

Пожалуй, наибольшее число людей участвовало в национально-демократических и националистических движениях. Национальные движения были сильны на Украине и в Прибалтике, в Грузии и Армении. Менее заметными были такие движения в Казахстане и Средней Азии, в Белоруссии и в Азербайджане. Очень активны были крымские татары, добивавшиеся возвращения на свою родину в Крым.

Нередко национальные движения окрашивались в религиозные тона – движение в защиту католической церкви в Прибалтике или за исламские ценности в Средней Азии. Некоторые группы выступали за расширение автономии и прав в рамках СССР, другие ставили своей целью образование самостоятельных государств. Эти цели также не противоречили законам и Конституции СССР, где признавалось право на самоопределение вплоть до отделения. Тем не менее репрессии против «националистов» были очень жестокими. Заметной частью движения диссидентов являлся и русский национализм. Он был представлен Александром Солженицыным и Игорем Шафаревичем, Владимиром Осиповым и другими.

Заметной частью движения диссидентов были группы с социалистической или социал-демократической ориентацией. Социалистами считали себя участники небольших групп Лена Карпинского и сторонники Бориса Кагарлицкого. Леонид Петровский и Юрий Карякин, Петр Абовин-Егидес и Раиса Лерт, Евгения Гинзбург и Сурен Газарян тоже поддерживали концепцию «социализма с человеческим лицом». Я также выступал всегда как социалист и демократ, хотя и не создавал никаких формальных организаций. Однако в издании и распространении журнала «Политический дневник» в 60-е годы и «ХХ-й век» в середине 70-х мне помогали более десяти человек.